«...Расстрелять!» Покровский Александр

О ней

«…Загадочная, очаровательная, нежная, изумительная тысячу раз. Пытка моя. Сейчас 21 час. У вас там по телевизору идёт телепрограмма «Время». Передают дыхание страны. А у тебя в ванне шумит вода. Ты моешься. Атласная. Думаешь ли ты обо мне? Я о тебе думаю. За тысячи километров от берега. Передо мной твоя карточка. Она стоит, опираясь на стол. Твоё изображение. Оно вырывает из меня чувствительный стон. Мучительная. Он выходит, оставляя осадок на хрустале моей души…»

«…они лежали на персицких коврах. К их голым спинам липли окурки…»

— Яйца, яйца, яйца и много одинокого пейзажа. Что это?

— А чёрт его знает…

— Это яйцепровод в Тюмени.

Музыкальная тема

«…музыка лизала ему уши…»

Морская тема

«…море лизало ему ноги…»

Тема золотой середины

«…в середине его никто не лизал…»

Кумжа

Кумжа — это учение, на котором генералы академии Генштаба знакомятся с подводными лодками. В определённой базе для них выстраивают все проекты лодочек. Корабли покрашены, сияют кузбаслаком, внутри, после недельной повальной приборки, — тишина, крыс нет, по отсекам расставлены командиры отсеков в новом белье, перепоясаны со всех сторон ПДУ, в свежих тапочках, все стрижены, остальной личный состав увезён в доф, где им показывают кино.

Генералы гурьбой, переговариваясь, появляются у входной шахты люка. Первый из них начинает спускаться внутрь. Вместо того чтобы повернуться к поручням лицом, он поворачивается задом. Полез. Локти во что-то по дороге втыкаются, и генерал застывает с вывернутыми руками.

— Васька! — веселятся стоящие над ним генералы. — Это тебе не танк, едремьть, тут соображать надо! В центральном посту трап, ведущий вниз, пологий, и по нему сходят, что называется, «лицом вперёд». Потоптавшись перед трапом, генерал Васька поворачивается (он уже научен) и сползает по нему спиной, отмечая генеральской ногой каждую ступеньку.

— Васька! — кричат ему опять генералы, которым после «Васьки» успевают объяснить, как нужно сходить по трапу. — Это ж не танк, едремьть, тут думать надо!

Генералам дают провожатого, но внутри лодки они всё равно умудряются расползтись по отсекам и потеряться.

— Простите… а где у вас тут выход?

— По трапу вниз и дальше прямо.

— Спасибо, — говорит генерал, делает всё, как сказали, и попадает в безлюдный трюм.

— Эй! — доносится оттуда. — Товарищи!

В первом отсеке генералы проходят мимо торпедиста — командира отсека. Последний генерал задерживается и голодно смотрит на ПДУ командира отсека.

— Какая интересная фляжка.

— Это ПДУ — портативное дыхательное устройство, предназначенное для экстренной изоляции органов дыхания от вредного влияния внешней среды при пожарах! — резво старается командир отсека.

— А-а-а… — говорит генерал. — Ты смотри… — И видит сандали: на сандалях аккуратные дырочки: — Дырки сами делаете?

Торпедист сначала не понимает, но потом до него доходит:

— Дырки?… ах, это… нет, так выдают.

В следующей группе проходящих генералов каждый генерал с любопытством смотрит на «фляжку» — у генералов все мысли одинаковые, последний задерживается и спрашивает:

— Это — фляжка?

Резво:

— Это портативное дыхательное устройство! — произнесено так быстро, почти истерично, что генерал половину не усваивает, но кивает он понимающе — «А-а-а…» — взгляд на сандали:

— Дырки сами делаете?

Лихо и молодцевато:

— Так выдают!

До следующей группы торпедист успевает перемигнуться с командиром второго отсека: «Вот козлы, а?!». Подходит третья группа, последний в группе генерал обращается к торпедисту:

— Какая интересная фляжка.

На торпедиста нападает смехунчик, то есть с полным ртом смеха, дрожа веками, пузырясь ртом, он пытается сдержаться, у него выкатываются глаза, из него вываливаются какие-то звуки, всё это, скорее всего, от нервов. Генерал изумлён, он приглядывается к торпедисту. Тот:

— Эт-т-а-ды-ха-те-ль-но-я-ус-тр-ой-ст-во!

— Ты смотри, — генерал с опаской внимательно смотрит, и тут взгляд его случайно попадает на сандали, генерал оживляется:

— Дырки сами делаете?

Ти-та-ни-чес-кие усилия по приведению рожи в порядок (ведь сейчас впердолят так, что шею не повернёшь), в глазах слёзы:

— Т-та-ак в-вы-вы-да-ют!

Генерал сочувственно:

— Вы заикаетесь?

Быстрый кивок, пока не выпало.

В ракетный отсек попадают не все, а только самые любопытные. Командир отсека, капитал третьего ранга Сова (пятнадцать лет в должности), застегнут по гортань (от старости у него шеи нет), объясняет генералу, что у него в заведовании шестнадцать баллистических ракет.

Генерал с уважением:

— О вас, наверное, генеральный секретарь знает? (У генерала на позиции только три ракеты, а тут — шестнадцать).

— Что вы! — говорит Сова. — Меня даже флагманский путает.

Скоро генералы Сове надоели — утомили вконец, — и перед очередным генералом он ни с того ни с сего сгибается пополам.

— Что с вами? — отпрыгивает генерал.

— Радикулит… зараза… товарищ генерал…

— Что вы! — суетится генерал. — Присядьте!

У Совы всё натурально — слёзы, хрипы; он входит в роль, стонет, перекашивается, его уводят, осторожно сажают, оставляют одного. Когда никого не остается рядом, Сова кротко вздыхает, рывком расстегивает ворот и, прислонившись к стене, закатив глаза, говорит с чувством: «Ну, задолбали!» — после чего он мгновенно засыпает.

В центральном в это время один из генералов от инфантерии видит «каштан» и говорит с кавалерийским акцентом:

— А это что?

Старпом — отглажен, с биркой на кармане, стройный от напряжения:

— Это «каштан» — наша боевая трансляция.

— Да? Интересно, а как это действует?

— А вот, — старпом, как фокусник, щёлкает тумблером. — Восьмой!

— Есть, восьмой! — доносится из «каштана».

— Вот так, — говорит старпом, приводя всё в исходное, — можно говорить с любым отсеком.

— Да? Интересно, — генерал тянется к «каштану». — А можно мне?

— Пожалуйста.

Генерал включает и — неожиданно тонко, нежно, по-стариковски, с дрожью козлиной:

— Во-сь-мой… во-сь-мой…

— Есть, восьмой!

— А можно с вами поговорить?

Молчание. Потом голос командира восьмого отсека:

— Ну, говори… родимый… если тебе делать нех… уя…

— Что это у вас? — генерал оторопел, он неумело вертит головой и таращится.

Старпом сконфужен и мечтает добраться до восьмого; поборов в себе это желание, он мямлит:

— Вы понимаете, товарищ генерал… боевая трансляция… командные слова… словом, он вас не понял. Надо вот так, — старпом резко наклоняется к «каштану», по дороге открывает рот — сейчас загрызёт:

— Вась-мой!!! Вась-мой!!!

— Есть, восьмой!

— Ближе к «каштану»!

— Есть, ближе к «каштану», есть, восьмой!

— Вот так, товарищ генерал!

Генералы исчезают, время обедать, по отсекам расслабление, смех; командиры отсеков собраны в четвёртом на разбор, все уже знают — толкают командира восьмого: «Он ему говорит: разрешите с вами поговорить, а этот ему: ну, говори, родимый… у старпома аж матка чуть не вывалилась, готовься, крови будет целое ведро, яйцекладку вывернет наизнанку».

— А я чо? Я ничо, «есть, так точно», дурак!

РБН

Город С. — город встреч. Подводная лодка в створе.

— Взят пеленг на РБН столько-то градусов, — штурман потирает руки и сосёт воздух.

Офицеры в приподнятом настроении. РБН — это ресторан «Белые ночи». Офицерский ресторан. Там всё расписано: и столы, и женщины.

Рядом с РБН-ом двумя красными огнями горит вешка. При заходе в порт на неё берут пеленг.

РБН — это флотская отдушина. В нём тот маленький винтик, которым крепится весь флотский механизм, сам собой развинчивается и, упав, теряется среди стульев и тел.

В РБНе есть и свои «путеводители» — старожилы, знающие каждый уголок. У них сосущие лица.

— Кто это?

— Чёрненькая? Это Надежда. Двадцать шесть лет, разведена, ребёнок, квартира.

— А эта?

— Танечка. Хорошая девочка. Двадцать восемь, свободна, и квартира есть. Здесь бывает каждый четверг.

— Почему?

— Рыбный день. Ловит рыбу.

…Лодка ошвартована. Первыми в город сойдут: комдив — он был старшим на борту, и его верный оруженосец — флагманский по живучести. Они пойдут в РБН.

Фонари, светофоры, деревья, автобусы, женщины — всё это обрушивается на подводника, привыкшего к безмолвию, пирсу и железному хвосту своей старушки. На него падают звуки и голоса. Он, как бывший слепой, видит то, что другие уже давно не видят. Он идёт среди людей, улыбаясь улыбкой блаженного. Он придёт в РБН. Его тут давно ждут.

— Проходите, — швейцар расталкивает «шушеру» у входа и втягивает офицера, — ваш столик заказан.

— А ну, назад! — пихает швейцар «шушеру» в грудь. Офицер — самый стойкий любовник. В ресторане до 23 часов, обалдев от свободы, он пьёт и пляшет, демонстрируя здоровье. Потом он берёт вино и женщину и идёт к ней, где тоже пьёт и пляшет до четырёх утра, демонстрируя здоровье. С четырёх до пяти он охмуряет девушку. В пять с четвертью она его спрашивает: «Ты за этим пришёл?» — после чего его берёт оторопь, и она ему отдаётся, а в шесть тридцать он уже едет в автобусе на службу и чертит по дороге треки лбом по стеклу.

— Раз-бу-ди… ме-ня… — говорит он собрату, совсем издыхая, — я посплю только… двадцать минут… а потом… мы пойдём… в РБН… — и затих. Он лежит, как мёртвый, с мраморным лицом и полуоткрытыми глазами. И собрат будит его. Раздаются ужасные стоны. Стоя на четвереньках, он пытается встать. Встал. Пошёл. Сам пошёл. Под душ. После душа он готов в РБН…

Я бы поставил им памятник: огромную трёхгранную стелу, уходящую ввысь. К ней не скончался бы женский поток города С.

Флагман и комдив уже сидят в РБНе. Они уже выпили столько, сколько не способен выпить обычный человек. Когда оркестр уходит на перерыв, флагман выползает на сцену, берёт гитару и поёт:

— О-ч-и ч-ё-р-н-ы-е…

— Браво! — кричит комдив. — Снимаю ранее наложенное взыскание! — Он уже видит только тот предмет, который движется. Рядом с ним оказывается женщина в декольте. В декольте аккуратно упакован устрашающий бюст. Бюст движется, и комдив его видит. Бюст зачаровывает.

— Маша, — женщина поняла, что пора знакомиться.

— Ви-тя, — тянет комдив, уставившись в бюст, — ой, какие документы, — говорит он бюсту, падает в него носом и, присосавшись, протяжно целует со звуком.

Учение

Мороз дул.[3] Чахлое солнце, размером с копейку, мутно что-то делало сквозь небесную серь. Под серью сидел диверсант. Он сидел на сопке. На нём были непроницаемый комбинезон, мехом внутрь, с башлыком и электроподогревом. И ботинки на нём тоже были. Высокие. Непромокаемые, наши. И диверсант тоже был наш, но привлеченный со стороны — из диверсантского отряда. Ночевал он здесь же. В нашем снегу. А теперь он ел. Тупо. Из нашей банки консервной. Он что-то в ней отвернул-повернул-откупорил и стал есть, потому что банка сама сразу же и разогрелась.

Широко и мерно двигая лошадиной челюстью, диверсант в то же время смотрел в подножье. Сопки, конечно. Он ждал, когда его оттуда возьмут.

Шёл третий день учения. Неумолимо шёл. Наши учились отражать нападение — таких вот электро-рыбо-лошадей — на нашу военно-морскую базу.

Был создан штаб обороны. Была создана оперативная часть, которая и ловила этих приглашенных лошадей с помощью сводного взвода восточных волкодавов.

Справка: восточный волкодав — мелок, поджарист, вынослив, отважен. Красив. По-своему. Один метр с четвертью. В холке. А главное — не думает. Вцепился — и намертво. И главное — много его. Сколько хочешь, столько бери, и ещё останется.

Волкодавов взяли из разных мест в шинелях с ремнем, в сапогах с фланелевыми портянками на обычную ногу, накормили на береговом камбузе обычной едой, которую можно есть только с идейной убеждённостью, и пустили их на диверсантов. Только рукавицы им забыли выдать. Но это детали. И потом, у матроса из страны Волкодавии руки мёрзнут только первые полгода. А если вы имеете что сказать насчёт еды, так мы вам на это ответим: если армию хорошо кормить, то зачем её держать!

Шёл третий день учения. В первый день группа не нашего захвата, одетая во всё наше, прорвалась в штаб. Прорвалась она так: она поделилась пополам, после чего одна половина взяла другую в плен и повела прямо мимо штаба. А замкомандующего увидел через окно, как кого-то ведут, и крикнул:

— Бойцы! Кого ведёте?!

— Диверсантов поймали!

— Молодцы! Всем объявляю благодарность! Ведите их прямо ко мне!

И они привели. Прямо к нему. По пути захватили штаб.

Во второй день учения «рыбы» подплыли со стороны полярной ночи и слюдяной воды и «заминировали» все наши корабли. Последняя «рыба» вышла на берег, переодетая в форму капитана первого ранга, проверяющего, по документам, и, пройдя на ПКЗ, нарезала верхнему вахтенному… нет-нет-нет — только сектор наблюдения за водной гладью. А то он не туда смотрел. Только сектор и больше ничего. И чтоб всё время! Как припаянный! Не моргая. Наблюдал чтоб. Неотрывно. Во-он в ту сторону.

И вахтенный наблюдал, а «товарищ капитан первого ранга, проверяющий» зашёл по ходу дела к командиру дивизии, штаб которого размещался тут же на ПКЗ. (По дороге он спросил у службы: «Бдите?!» Те оказали: «Бдим!» — «Ну-ну, — сказал он, — так держать!» — и поднялся наверх). И арестовал командира дивизии, вытащил его через окно, спустил с противоположного сектора и увез на надувной лодке. Причём лодку, говорят, надувал сам командир дивизии под наблюдением «проверяющего». Врут. Лодка уже была надута и стояла вместе с гребцами у специально сброшенного шторм-трапика. Шёлкового такого. Очень удобного. Хорошая лодка. Мечта, а не лодка.

Вахтенный видел, конечно, что не в его секторе движется какая-то лодка, но отвечал он только за свой сектор и поэтому не доложил. Так закончился второй день.

На третий день надо было взять диверсанта. Живьём. На сопке. Вот он сидел и ждал, когда же это случится. А наши стояли у подножья, указывали на него и совещались возбуждённо. Наших было человек двадцать, и они поражали своей решительностью. Вместе со старшим. Он тоже поражал.

— Окружить сопку! Касымбеков! Заходи! — наконец скомандовал старший, и они начали окружать и заходить.

Волкодавы пахали снег, по грудь в него уходя, плыли в нём и неумолимо окружали. Во главе с Касымбековым. Не прошло и сорока минут, как первый из них подплыл к диверсанту. Первый радостно улыбался и задыхался.

— Стой! — оказал он. — Руки вверх! После чего силы у него иссякли, а улыбка осталась. Диверсант кончил есть, встал и лягнул первого. В следующие пятнадцать минут к тому месту, где раньше стоял первый, сошлись остальные. Ещё десять минут были посвящены тому, что волкодавы, входя в соприкосновение с диверсантом, не переставая улыбаться и азартно, по-восточному, кричать, взлетали в воздух, сверкая портянками, а затем они сминали кусты и летели, летели, вращаясь, вниз, и портянки наматывались им вокруг шеи. Это было здорово! Потом диверсант сдался. Он сказал: «Я сдаюсь».

И его взяли. Живьём. Упаковали и понесли на руках.

Так закончился третий день. С этого дня мы начали побеждать.

Давай!

Утро начинается с построения. И не просто утро — организация начинается с построения. И не просто организация — вся жизнь начинается с построения. Лично моя жизнь началась с построения. Жизнь — это построение.

Конечно, могут быть и перестроения, но начальное, первичное построение является основой всей жизни и всех последующих перестроений.

Можно построиться по боевым частям, можно — по ранжиру, то есть, говоря по-человечески, по росту, можно — в колонну по четыре, можно — по шесть, можно, чтоб офицеры были впереди, можно, чтоб не были, можно — три раза в день.

На флоте столько всего можно, что просто уши закладывает.

Есть мнение, что построение — это то место, где каждый думает, что за него думает стоящий рядом.

Это ошибочное мнение. На построении хорошо думается вообще. Так иногда задумаешься на построении, а мысли уже кипят, теснятся, обгоняют, месят друг друга, несутся куда-то… Хорошо!

Я, например, думаю только на построении. И если оно утром, в обед и вечером, то я думаю утром, в обед и вечером.

Опоздание на построение — смертельный грех. Нет, ну конечно же, опаздывать можно и, может быть, даже нужно, но в разумных же пределах!

А где они, эти разумные пределы? Где вообще грань разумного и его плавное сползание в неразумное? Вот стоит на построении разумное, смотришь на него, а оно — хлоп! — и уже неразумное.

— …опять тянутся по построению. Что вы на меня смотрите? Ваши! Ваши тянутся!

Это у нас старпом. Наши всегда тянутся. Можно потом целый день ни черта не делать, но главное — на построение не опаздывать и не тянуться по построению. Старпом на корабле — цепной страж всякого построения. Новый старпом — это новый страж, собственная цепь которого ещё не оборвала все внутренние, такие маленькие связи и цепочки.

Старпом — лицо ответственное, и отвечает оно за всё, кроме матчасти.

Приятно иногда увидеть лицо, ответственное за всё на фоне нашей с вами ежедневной, буйной, как свалка, безответственности. Хотел бы я быть вот таким «ответственным за всё» — всем всё раздать, а себе оставить только страдание.

— Где Иванов?

Между прочим, старпом к нам обращается, и надо как-то реагировать.

— Иванов? Какой Иванов?

— Ну ваш Иванов, ваш. И не делайте такие глаза. Где он? Почему его нет на построении?

— Ах, Иванов наш!

— Да, ваш Иванов. Где он?

— На подходе… наверное…

— Ну и начальнички! «На подходе». Стоите тут, мечтаете о чём-то, а личный состав не сосчитан. Первая заповедь: встал в строй — проверь личный состав. Ну, а Петров где?

— ???

— А где Сидоров ваш? Почему он отсутствует на построении?

— Си-до-ров?…

— Да, да, Сидоров, Сидоров. Где он? Что вы на меня так смотрите?

Кость лобковая! Действительно, где Сидоров? Ну, эти два придурка — понятно, но Сидоров! Не понятно. Ну, появится — я ему…

— Всё!… — Ладонь старпома шлёпнула по столу в кают-компании второго отсека атомной подводной лодки на докладе командиров боевых частей и служб, и командиры боевых частей и служб, собранные на доклад, внутренне приподнялись и посмотрели на ладонь старпома.

Вот такое хлопанье ладонью старпома по столу означает переход в новую эру служебных отношений. Этот переход может осуществляться по пять раз в день. Правда, может наблюдаться несколько эр.

— Всё! Завтра начинается новая жизнь!

Новая жизнь, слава Богу, всегда начинается завтра, а не просто сейчас. Есть ещё время решиться и застрелиться или, наоборот, возликовать и, обливаясь слюнями, воскликнуть: «Прав ты был, Господи!».

— Если завтра кто-нибудь… какая-нибудь… слышите? Независимо от ранга. Если завтра хоть кто-нибудь опоздает на построение… невзирая на лица… тогда…

Что тогда? Все напряглись. Всем хотелось знать, «тады что?».

— Тогда узнаете, что я сделаю… узнаете… увидите…

Значит, надо опоздать, прийти и увидеть.

— Не понимаете по-человечески. Будем наводить драконовские методы.

О-о-о, этот сказочный персонаж на флоте не любят. Всех остальных любят, а этот — нет. И не потому ли, что не любят, после доклада и подведения итогов за день в каюте собрались и шептались Иванов, Петров и Сидоров?! Ну, эти два придурка — понятно, а вот Сидоров, Сидоров — не понятно.

Как вы думаете, что будет с входной дверью в квартире старпома, если в замочную скважину со стороны подъезда ей, или, может быть, ему, залить эпоксидную смолу? Наверное, ничего не будет.

Утром дверь у старпома не открылась — замок почему-то не вращался. Собака заскулила, ибо она почувствовала, что останется гадить в комнате. Он тоже почувствовал.

Сначала старпом хотел кричать в форточку, но потом ему вспомнилось, что существует такое бесценное чудо на флоте, как телефон.

Старпом позвонил распорядительному дежурному:

— Это говорит старпом Попова Павлов.

Распорядительный подумал: «Я счастлив» — и ответил:

— Есть.

— Сообщите на корабль, что я задерживаюсь, что-то с замком, дверь не открывается. Пусть наш дежурный пришлет кого-нибудь посообразительней.

Распорядительный позвонил на корабль. Дежурный по кораблю ответил: «Есть. Сейчас пришлем» — и оглянулся.

Сообразительный на флоте находится в момент, потому что он всегда рядом.

— Слышь, ты сейчас что делаешь? Так, ладно, всё бросай. К старпому пойдёшь, у него там что-то с дверью. На месте разберешься. Так, не переодевайся, в ватнике можно; наверное, сопкой пойдёшь. Топор захвати. Ну и сообразишь там, как и что. Ты у нас, по-моему, сообразительный.

Сообразительный был телом крупен. Такие берут в руки топор и приходят.

— Здравия желаю! — сказал он старпому через дверь.

— Ну, здравствуй, — сказал ему старпом, ощутив вдруг желание надеть на себя ещё что-нибудь кроме трусов, что-нибудь с погонами.

— А зачем я взял топор? — соображал в тот момент сообразительный. — И без топора же можно. Только руки все оттянул.

Он даже посмотрел на руки и тяжело вздохнул — точно, оттянул.

— Ну чего там, — услышал он голос старпома, который уже успел одеться и застегнуть китель, — чего затих? Умер, что ли? Давай!

А вот это неосторожно. Нельзя так кричать «Давай!» личному составу, нельзя пугать личный состав, когда он думает. Личный состав может так дать — в тот момент, когда он думает, — костей не соберешь!

— Щас! — Наш сообразительный больше не думал. Он застегнул ватник на все пуговицы, натянул зачем-то на уши шапку, засосал через губы, сложенные дудочкой, немножко воздуха, изготовился, как борец, — и-и-и-ех! — и как дал! Вышла дверь, и вышел он. Неужели всё вышло? Не-ет! Что-то осталось. А что осталось? А такой небольшой кусочек двери вместе с замочной скважиной. Мда-а, мда-а…

Росписи

На флоте не умеют ни читать, ни писать.

— Где? Здесь? — спрашивает старпом и, размахнувшись, шлёпает печать совсем не туда, где скребет бумагу палец командира подразделения.

— Да не там же! — хватается за уши и ноет командир подразделения. — Вот же где нужно было! Здесь же написано! Теперь всё переделывать!

— Раньше надо было говорить, — делает себе ответственное лицо старпом и завинчивает печать.

Нет, на флоте не умеют ни читать, ни писать. Но зато на флоте умеют расписываться. В любом аморфном состоянии, и даже безо всякого состояния, военнослужащий на флоте не теряет способности рисовать те каракули, в которых даже его родсгвенники никогда не узнают представителя их чудесной фамилии.

Флот силен своими росписями. Где он их только не ставит. На каких только бумажках он не расписывается. Особенно в журналах инструктажа по технике безопасности. Сколько у нас этих журналов инструктажа — этого никто не знает, и расписываемся мы за этот инструктаж когда угодно. Поднесут журнал в любое время дня и ночи — и расписываемся. Скажут: