Прости меня, Леонард Пикок Квик Мэтью

34

Проснувшись, я обнаруживаю, что лежу под теплым пуховым одеялом.

Я весь мокрый от пота.

Свет выключен, шторы задвинуты, но огни большого города просачиваются сквозь плотную ткань и освещают прямоугольник окна.

У меня уходит секунда, чтобы понять, где я нахожусь и как очутился на диване своего преподавателя по холокосту, и тут же чувствую прилив адреналина.

Я сажусь и думаю: Что, черт возьми, вчера произошло?

Затем проигрываю события вчерашнего дня в голове, пытаясь вспомнить. А когда дохожу до места с Ашером Билом, то начинаю сомневаться, правильно ли я сделал, рассказав о нем герру Силверману, и не совершил ли я вроде как роковую ошибку. Я ему доверяю, но при этом знаю, что ему придется рассказать все другим людям, поскольку я нуждаюсь в помощи. А что, если эти другие люди решат, будто я извращенец, и сделают со мной такое, отчего у меня навсегда съедет крыша? Как я могу доверять тому, кого совсем не знаю? Я понятия не имею, что будет дальше, и у меня вдруг возникает такое чувство, точно меня облепили разъяренные скорпионы и пауки. Я даже не пытаюсь вспомнить свою исповедь герру Силверману во всех подробностях. Что ж, с этим проехали.

Может, мне не следует здесь находиться?

Может,

мне

действительно

следовало

себя

убить?

А еще я начинаю волноваться, что герр Силверман мог проверить фотки в моем мобильнике и натолкнуться на ту, где Ашер Бил занимается суходрочкой, и вправду решить, будто я извращенец, поэтому я хватаю мобильник с кофейного столика, нажимаю на кнопку фотокамеры и смотрю, что там записано.

Просто блик от оконного стекла в спальне Ашера, поэтому я стираю фото, и мне сразу становится легче, хотя и не совсем.

Вот если бы стереть последние двадцать четыре часа!

Я проверяю список вызовов, не нахожу никаких звонков от Линды и даже не знаю, что и думать.

С одной стороны, я чувствую громадное облегчение, а с другой – страшное разочарование, что несколько сбивает с толку.

Я лезу в карман проверить, на месте ли чек на шестизначную сумму, который я пытался вручить Бабаку, а затем, сам не пойму почему, рву чек на миллион мельчайших кусочков, и кусочки эти устилают пол в гостиной герра Силвермана, у которого наверняка возникнут проблемы с уборкой, уж больно их много.

Я не в состоянии мыслить здраво.

Я не уверен, что могу себе доверять.

Я смотрю на закрытую дверь спальни герра Силвермана и думаю о том, как он сейчас спит в одной постели с Джулиусом, как им живется вдвоем в городе, который не имеет ничего общего ни со мной, ни с моей дерьмовой средней школой, ни с уроками герра Силвермана, а также о том, как я вторгся в их мир, переступив все на свете красные линии. И нетрудно понять, почему так разозлился на меня Джулиус, ведь я вел себя будто самый что ни на есть настоящий психопат, и от этого у меня на душе снова становится паршиво, так как герр Силверман просто пытался делать что должно, и это удивительно, ведь никто не пытается делать что должно, но прямо сейчас мое место рядом с Линдой и с моим папой. А поскольку как родители они полностью облажались, у меня в результате съехала крыша и герру Силверману пришлось разгребать мое дерьмо, что по отношению к нему не слишком-то справедливо и в конце концов может быть чревато для меня разными нехорошими вещами. Все это странно, поскольку мне реально нравится герр Силверман, и вообще, он искренне печется о свихнувшихся ребятах – взять хотя бы тот факт, что он встретился со мной под мостом, когда все нормальные дети уже давно спят. Но мне не следует здесь находиться. Это была ошибка. Моя вина. Я точно знаю. И возможно, ему не следовало приходить мне на помощь. Возможно, нельзя быть слишком уж хорошим в ущерб себе. И надеюсь, я не втянул его в неприятности.

Интересно, разговаривал ли он с Линдой после того, как я отрубился, и что, блин, он ей там наговорил?

И смог ли он заставить ее почувствовать себя хотя бы капельку виноватой из-за такой непростительной забывчивости? Смог ли он пробиться сквозь всю эту штукатурку на фасаде высокой моды?

И как много он рассказал ей о том, что случилось?

И было ли ей хоть чуточку не наплевать?

Я абсолютно уверен, что теперь герр Силверман впутает в это дело школьное начальство и школьный психолог станет оценивать мое психическое состояние с целью определить, представляю ли я угрозу для себя или окружающих, а когда они поймут, насколько оно неустойчивое, то накачают меня лекарствами и посадят в психушку, и я сразу начинаю волноваться на тему, как и где все будет происходить. А что, если это окажется даже хуже моей теперешней жизни?

А что,

если герр

Силверман

ошибается

насчет

моего

будущего?

Неожиданно я понимаю, что пора сваливать отсюда, пока он не проснулся.

Свалить как можно быстрее подальше от герра Силвермана и нашего разговора прошлой ночью – теперь для меня задача номер один.

Я навязываю свое общество.

Меня здесь не должно быть.

Возможно, я даже не должен оставаться в живых.

Возможно, я просто хочу насладиться последними часами свободы, прежде чем меня посадят в психушку.

Возможно, я просто нуждаюсь в личном пространстве.

Так или иначе, я медленно встаю и на цыпочках прокрадываюсь мимо закрытой двери спальни в кухню, где нахожу приклеенные к холодильнику стикеры.

Я пишу:

Герр Силверман!

Не беспокойтесь; я в порядке. Хочу побыть один.

Еду домой. Опасность миновала.

Не о чем беспокоиться. НЕ О ЧЕМ.

Простите.

Спасибо вам.

Л. П.

P. S. Извинитесь за меня перед Джулиусом. Такого больше не повторится.

Обещаю.

Я на цыпочках пробираюсь через гостиную и чувствую огромное облегчение от того, что входная дверь закрывается без скрипа и скрежета.

Я ушел.

35

Я спускаюсь по лестнице на первый этаж, и вот я уже на предрассветных улицах Филадельфии.

Вокруг ни души, и я начинаю представлять себе, будто весь город оказался под водами океана. Я представляю себе, как ныряю с аквалангом, причем это довольно легко сделать, поскольку на улице темно и безлюдно, и вообще, я весь мокрый от пота после ночи под пуховым одеялом, которым укрыл меня герр Силверман, а также из-за жуткого нервяка, который так и не прошел, хотя я и стараюсь не думать о вчерашнем дне и о том, что, возможно, сделал ошибку, выбрав жизнь.

Спустившись в подземку, я проползаю под турникетом, чувствуя, как к ладоням прилипает отвратительная городская грязь, потому что у меня с собой нет денег, и я жду в пропахшем мочой, загаженном подбрюшье Филадельфии, представляя, будто я в потоках света ныряю с аквалангом, плыву вместе с Горацио по туннелям метро и, возможно, даже показываю С. граффити на стенах, ведь она уже стала достаточно взрослой, чтобы исследовать с аквалангом столь опасные замкнутые водные объекты.

После бесконечных, как мне показалось, часов ожидания приходит поезд, и я единственный пассажир в вагоне.

И вот, когда мы выбираемся из-под земли и едем по мосту Бена Франклина, солнце лениво поднимается на востоке из-за горизонта, и я невольно жмурюсь от яркого света.

Я слышу, как объявляют мою станцию, встаю с места и стараюсь удержаться на ногах, пока поезд замедляет ход.

Еще слишком рано для зомби в деловых костюмах, хотя я точно знаю, что уже совсем скоро они начнут кучковаться на платформе.

Возле турникетов дежурит охранник метрополитена, поэтому мне нужно срочно принять решение, поскольку у меня нет билета, чтобы выйти наружу.

И только я собираюсь дать деру, как вижу на земле старый билет.

Поднимаю его и вставляю в автомат.

Естественно, номер не проходит.

– Офицер, – говорю я и машу бумажным прямоугольником. – Мой билет не работает.

– Тогда подлезь под турникет, – отвечает он, шумно прихлебывая кофе из пластикового стаканчика размером с ведро, и поворачивается ко мне спиной.

Я проползаю под турникетом и выхожу на улицу, залитую первыми утренними лучами света.

У меня еще нет четкого плана, но я почему-то делаю круг и прохожу мимо дома Лорен, расположенного рядом с церковью ее папы.

Когда я смотрю через дорогу на ее дом, у меня, типа, возникает такое чувство, будто дом этот тоже смотрит на меня, словно два ряда окон на втором этаже – это глаза, а ряд окон на первом – рот. Вроде того, что можно увидеть в старых фильмах ужаса: дом, оживающий в виде лица.

И у меня вдруг возникает дурацкая фантазия, как я звоню в дверь и на пороге появляется Лорен в белом банном халате, открывающем верхнюю часть груди, на которой висит серебряный крестик, который я ей подарил. Мы разговариваем, и я благодарю ее за то, что она молится за меня, и она отвечает, типа, как здорово, что ты жив, и мы дружно соглашаемся, что не стоило нам целоваться, а затем обмениваемся рукопожатием и желаем друг другу счастья – вроде как все прощено и забыто. Но все это чушь собачья, ведь я отлично знаю, что мое хамское поведение с Лорен так легко простить невозможно, и в результате мне становится совсем паршиво.

– Твою мать! – говорю я уже в реальной жизни, стоя на тротуаре напротив дома Лорен, и качаю головой.

Я понимаю, что поступил как форменный придурок, когда вырвал у Лорен поцелуй, более того – как самый настоящий лицемер.

Нехороший человек.

Я иду прочь.

Возможно, я больше никогда не буду разговаривать с Лорен, но это не страшно.

Возможно, даже к лучшему.

Возможно, я и преследовал-то ее исключительно потому, что знал: между нами не может быть никаких отношений. Словно она была для меня безопасным экзаменом на зрелость, ведь ей настолько задурили голову ее религией, что у нас все равно ничего не вышло бы. Но в результате я завалил экзамен, и что это значит?

Я не знаю.

И вообще, ужасно, что именно она была первой девчонкой, которую я поцеловал, так как я навсегда запомню свой первый поцелуй с девочкой, и теперь это будет вечным напоминанием о том, что было после. И я начинаю реально волноваться, что начиная с сегодняшнего дня каждый раз, когда я буду целоваться с девочкой, меня будут немедленно одолевать воспоминания об этой ужасной ночи. Типа, возможно, я больше никогда не буду получать удовольствия от поцелуев.

От всех этих дел на меня накатывает такая тоска, что я решаю пойти к Уолту. Я подхожу к его дому и открываю своим ключом дверь.

36

Я слышу, как орет телевизор.

У Уолта проблемы со слухом, поэтому громкость звука меня нисколечко не удивляет.

А вот что меня действительно удивляет, так это то, что с утра пораньше он уже смотрит фильмы с Богартом.

Я слышу надменный голос Кэтрин Хепберн и понимаю, что он снова смотрит «Африканскую королеву».

– ПРИВЕТ! – проходя под люстрой, как можно громче говорю я.

Уолт не отвечает, а когда видит меня на пороге комнаты, вроде как подскакивает в кресле, смотрит на меня чуть ли не минуту, с помощью пульта останавливает фильм и спрашивает:

– Леонард?

– Да, это я. Собственной персоной.

– Не мог заснуть. Ночь напролет смотрел фильмы с Богги. Я действительно очень волновался за тебя. Я решил, что… Я позвонил тебе домой, но никто не ответил, и…

Мы просто долго-долго смотрим друг другу в глаза, потому что он не хочет говорить, о чем думает, а я не хочу говорить о прошлой ночи.

Наконец он собирается в кучку и прячется за безопасной рутиной наших привычных ритуалов: берет с подлокотника кресла свою богартовскую шляпу, напяливает на голову и делает лицо, как у кинозвезды из старого доброго кино[71].

– «Что-то не так, мистер Оллнат? Скажите, прошу вас», – произносит он, едва шевеля губами, неестественно высоким голосом, так как изображает сейчас Роуз Сейер – героиню Кэтрин Хепберн из «Африканской королевы».

Я поправляю свою шляпу, хотя в этом фильме Богги не носит такой шляпы, и отвечаю:

– «Ничего. Ничего такого, что вы можете понять».

– «Неужели вас что-то угнетает в такой прекрасный день? Скажите, что именно?» – не выходя из роли, спрашивает Уолт.

И вдруг я чувствую, что мне больше не хочется обмениваться репликами из фильмов с Богартом, поэтому я снимаю шляпу и уже нормальным голосом говорю:

– Уолт, вчерашний день был очень плохим. Просто ужасным.

– Что, черт возьми, случилось с твоими волосами?

И тут я теряю дар речи – я хочу сказать: как мне объяснить все этому старику? Я даже не знаю, с чего начать.

И чтобы не смотреть ему в глаза, я начинаю разглядывать висящую на стене фотографию жены Уолта, навсегда оставшейся молодой.

Воздушная зеленая блузка.

Прическа в стиле блондинок из фильмов с Богартом.

Широко раскрытые загадочные глаза, которые как будто следят за тобой.

На фото ей не больше восемнадцати, но ее уже нет в живых. Я знаю, что Уолт ужасно тоскует по ней, поскольку не раз ловил его устремленный на фото грустный взгляд. Интересно, а как будет выглядеть моя будущая жена и захочу ли я повесить на стенку ее фото – возможно, на Маяке номер 1.

– А что за дурацкая медаль у тебя на футболке?

Теперь Уолт, сделав брови домиком, смотрит мне на грудь, туда, где сердце.

Я опускаю глаза и вспоминаю о шедевре герра Силвермана. И я не знаю, как объяснить значение медали, не вдаваясь в подробности той гнусной истории, в которую влип вчера вечером, поэтому я просто говорю:

– Ну, я знаю, что вчера вел себя странно. Простите, Уолт, и, если хотите знать подробности, я вам все расскажу, но только чуть позже. Ей-богу. Отвечу на все ваши вопросы. А сейчас, может, просто наденем наши шляпы и досмотрим вместе кино? Хорошо? Я буду вам очень признателен, если вы просто позволите мне посмотреть с вами кино. Я жутко устал. И мой запас цитат из фильмов практически иссяк. Чертовски тяжелая ночь. Реально тяжелая. И мне необходима помощь старины Богарта. Типа, лечение Богартом. Ну, что скажете?

Он вглядывается в меня секунду-другую, пытаясь понять, что у меня на уме, а затем осторожно, словно опасается какого-то подвоха с моей стороны, хотя я не лукавлю и не кривлю душой, возможно, впервые за много лет, говорит:

– Конечно-конечно. Богарт. Почему бы и нет?

Я снова надеваю шляпу и присаживаюсь на диван, поближе к его креслу.

Он нажимает на пульте кнопку «play», и картинка в телике оживает.

На том самом месте, где их лодка застревает в тине, а Богарт забирается в воду, чтобы ее освободить, и вылезает весь облепленный пиявками. Поскольку они застряли посередине реки в совершенно диких местах, они думают, что обречены на смерть. Но Роуз молится, и начинает идти дождь, и вода в реке поднимается, и они чудесным образом спасаются. А тем временем с плохими немцами много чего происходит, но это я уже знаю. Мои глаза стекленеют, я отключаюсь и думаю в основном о том, как был буквально в шаге от того, чтобы убить Ашера Била, а потом наложить на себя руки. Как наставлял пушку на своего одноклассника, воображая, будто просто смотрю кино и все это происходит, типа, не в реальной жизни. И каким, блин, ужасом все это кажется сейчас, когда мне удалось хоть немного прочистить себе мозги. И вот теперь, сидя рядом с Уолтом, я, типа, даже рад, как ни дико это звучит, что пережил этот момент своей жизни, словно мне чудом удалось избежать отвратительной, дурацкой смерти.

Я чувствую себя вроде как счастливчиком.

И меня немного беспокоит, что я могу быть ужасно взрывным, психически неустойчивым, способным совершить убийство – самоубийство, а буквально на следующий день спокойно смотреть с Уолтом, как Богги спасает положение, и ничто меня уже больше не волнует, и не надо исправлять окружающий мир или бежать от самого себя.

Мне жутко хочется всегда чувствовать себя вот так нормально: иметь возможность просто сидеть и расслабляться, не ощущая такого чудовищного давления, когда кажется, будто кровь вот-вот брызнет из глаз, из пальцев рук и ног, если хоть что-нибудь срочно не предпринять.

Когда фильм заканчивается, Уолт выключает телевизор и говорит:

– Знаешь, я вот тут думал…

– И? – спрашиваю я.

– Почему ты вчера подарил мне эту шляпу? Я хочу сказать, вчерашний день – он что, какой-то особенный?

– Вчера был мой день рождения. Мне стукнуло восемнадцать.

– Господи Иисусе! Почему ты ничего не сказал? Теперь я чувствую себя каким-то жмотом. Я должен был сделать тебе подарок.

Я улыбаюсь и говорю:

– Знаете, я купил вашу шляпу в комиссионке за четыре доллара пятьдесят центов. На самом деле она не реквизит из старого фильма. И Богги никогда не носил ее.

– Угу, я знаю, Рокфеллер, – отвечает Уолт. – Но в любом случае она мне нравится. И как ты отметил свой день рождения?

Мне становится смешно, потому что Уолт задает такой наивный вопрос, будто я самый нормальный ребенок, у которого был нормальный день рождения.

Уолт – единственный человек, который считает, будто я могу быть настолько нормальным, и мне, типа, это в нем нравится.

– Можно я вам после расскажу, что случилось со мной в мой день рождения? Я что-то слегка притомился. И сейчас у меня нет настроения это обсуждать.

Уолт смотрит на меня, а затем снимает свою шляпу.

– Лорен Бэколл подходит к Богарту в баре в фильме «Глубокий сон», – начинает он, а затем девчоночьим хриплым голосом Лорен Бэколл говорит: – «Я опоздала. Прости».

Я помню эту сцену и все реплики, поэтому, подражая Богарту, отвечаю:

– «Как себя чувствуешь сегодня?»

– «Лучше, чем прошлой ночью».

– «Ну, с этим нельзя не согласиться», – продолжаю я.

– Это начало, – выходя из роли, произносит Уолт. – Это только начало.

Я натужно улыбаюсь, но улыбка получается вымученной, и Уолт это видит.

А я сам-то лучше, чем прошлой ночью?

Без понятия.

Но я уже не чувствую такой жуткой злости.

– Ты пойдешь сегодня в школу? – спрашивает Уолт, прерывая неловкое молчание.

– Думаю, мне стоит взять выходной. А теперь мне пора домой. Я там не был со вчерашнего дня. Мне надо принять душ, – говорю я, хотя мне плевать с высокой колокольни, приму я душ или нет. – Может, еще немного кино чуть попозже сегодня?

Он открывает большим пальцем «Зиппо» с протяжным металлическим лязгом, прикуривает сигарету, делает затяжку и выдыхает вместе с клубами дыма:

– Я думаю, Леонард, это начало прекрасной дружбы. И это действительно так.

– «За твои глаза, детка».

И он улыбается, искренне так, хорошо улыбается, даже лучше, чем Богги.

Я присоединяюсь к Уолту, но когда стоять и улыбаться друг другу становится глупо, я просто ухожу.

– Леонард!

Я резко разворачиваюсь и оказываюсь лицом к лицу с Уолтом.

– Знаешь, я рад, что ты навестил меня сегодня утром.

Он пускает к потолку очередной клуб дыма, а его глаза под богартовской шляпой горят ярче, чем оранжевая вишенка на пачке его сигарет «Пэлл-Мэлл», и у меня вдруг возникает такое чувство, что, хотя мы просто смотрим вместе фильмы с Богартом и говорим исключительно на тему старины Богги, Уолт знает меня лучше, чем кто-либо другой в этом мире, как бы странно это ни звучало. Может быть, обмен репликами из фильмов с Богги и есть самый успешный способ общения. Может быть, я недооценивал свои способности к общению, по крайней мере с Уолтом.

И может быть, где-то там есть другие люди, похожие на Уолта, – и они сейчас ждут, когда я их найду.

Может быть.

37

Зеркало на кухне в моем доме по-прежнему вдребезги разбито, и когда я заглядываю в раковину, то вижу миллион собственных отражений.

Я открываю холодильник, нахожу свои волосы, завернутые в розовую бумагу, и думаю: Какого хрена?! и В кого я вчера превратился? и снова Какого хрена?

По идее, не мешало бы убрать все это безобразие, но у меня нет сил.

Ведь гораздо проще закрыть дверь холодильника, что, насколько я понимаю, вполне может служить метафорой для всей моей жизни.

Возможно, я даже хочу, чтобы Линда нашла завернутые в бумагу волосы и поняла, какой дикий ужас со мной творился вчера.

Какой у меня был дерьмовый день рождения.

Что она напрочь забыла о том, как рожала меня восемнадцать лет назад.

Что она худшая мать на свете.

Как я нуждаюсь в помощи.

Но Линда, скорее всего, вряд ли сможет установить причинно-следственную связь, даже если и найдет мои волосы, завернутые в розовую бумагу. Скорее всего, она решит, что я подстригся, чтобы сделать подарок именно ей.

Я поднимаюсь по лестнице к себе в спальню.

Выкладывая вещи из карманов, я обнаруживаю, что мой мобильник разрядился сразу после того, как я ушел от герра Силвермана, поэтому срочно ставлю телефон на зарядку.

Зарядив телефон, я слышу специфическое пиканье, значит, пришло новое сообщение.

Голосовое сообщение от Линды: «Что ты наговорил обо мне своему учителю? Что происходит? И что на сей раз? Я сижу на заднем сиденье машины, направляющейся к дому, вместо того чтобы присутствовать на ряде очень важных встреч, которые уже давно запланировала. Какого черта ты…»

Я стираю сообщение, не дав ей закончить.