Прости меня, Леонард Пикок Квик Мэтью
А еще пришло сообщение от герра Силвермана, и голос его звучит совершенно по-другому, вроде как сердито и раздраженно: «Леонард! Почему ты убежал? Куда ты пошел? Я волнуюсь за тебя. Я очень рисковал прошлой ночью и должен сказать, ты меня сильно разочаровал. Тебе не стоило убегать. Ты поставил меня в неловкое положение, потому что я обещал твоей маме…»
Сам не знаю почему, но это сообщение я тоже стираю.
Но затем чувствую угрызения совести и перезваниваю ему, хотя, скорее всего, он сейчас уже в школе, – похоже, я потерял счет времени.
Я все звоню и звоню, но он не отвечает.
«Это я, Леонард Пикок. Спасибо, что вчера вечером пришли на мост. Это было круто… и очень важно для меня. Простите, что поссорил вас с вашим партнером. Простите, что вел себя как полный придурок. Я сделаю работу, о которой вы говорили. Не беспокойтесь за меня. У меня всего-навсего выдалась тяжелая ночь. Но я буду в порядке. А сейчас я беру выходной. Мне срочно нужно было уйти этим утром. Не мог усидеть на месте. Хотелось поприветствовать новый день, если вы понимаете, о чем я. Надеюсь, ваш партнер не принял меня за грубияна. Я никому не скажу, что вы гей. Мне, собственно, наплевать на то, что вы гей. Это не имеет для меня никакого значения. Наверное, я сморозил жуткую глупость, да? Потому что мне-то что за дело? Я ведь никогда не скажу, типа, мне наплевать, что ты черный, человеку с другим цветом кожи. Я натуральный кретин. Простите. Просто забудьте. Увидимся в понедельник. И еще раз спасибо. И не волнуйтесь за меня! Теперь не из-за чего волноваться. Не из-за чего». Затем я просто держу телефон возле уха и не отключаюсь. С минуту слушаю тишину, думаю о том, что наговорил кучу форменных глупостей, а потом раздается щелчок и механический женский голос спрашивает меня, сохранить ли сообщение. Но у меня не хватает силы духа на честный ответ и тем более на то, чтобы наговаривать новое сообщение, поэтому я просто прерываю связь.
В моей комнате тихо, как на кладбище, и я невольно задаюсь вопросом: а мертвых всегда окружает такая тишина?
Я слышу, как Линда открывает ключом входную дверь и орет:
– Лео? Лео? Ты тут? Почему ты не перезвонил мне?
Я ее ненавижу.
Я ее ненавижу до дрожи.
Она такая тупая, что даже смешно.
Она карикатура на женщину.
Жалкая личность.
Какая мать способна забыть о восемнадцатом дне рождения собственного сына?
Какая мать способна игнорировать неоднократные сигналы опасности?
И вообще, практически невозможно поверить, что она существует.
Я слышу, как ее высокие каблуки цокают по деревянному полу, а затем воцаряется тишина, когда она останавливается перед зеркалом в холле проверить макияж. И неважно, чтo именно сказал ей герр Силверман, и неважно, насколько ему удалось подсластить пилюлю, – того, что он сказал, оказалось достаточным, чтобы она рванула из Нью-Йорка домой. Итак, вы, должно быть, думаете, она пулей взлетела по лестнице проверить, все ли со мной в порядке? Как сделала бы на ее месте любая разумная, заботливая мать. Как сделал бы любой нормальный ЧЕЛОВЕК. Так вот, вы сильно ошибаетесь.
Линда не способна пройти мимо зеркала и не остановиться, потому что она помешана на зеркалах, поэтому не будем судить ее слишком строго. Ну да, у нее есть свои пунктики. Но это меня даже не особо бесит – Линда есть Линда, что с нее возьмешь? Я могу сгорать в огне, криком кричать, но она все равно остановится перед зеркалом поправить макияж и только потом пойдет тушить пожар. В этом она вся. Моя мама.
Цоканье каблучков возобновляется и снова стихает, значит, она поднимается по лестнице, покрытой ковровой дорожкой.
– Лео! – радостно произносит она так, словно поет, и я начинаю гадать, может, она и вправду поет, в душе надеясь, что меня нет дома, – типа, быть может, она надеется, что я уже наложил на себя руки и ей больше не придется со мной возиться. – Лео, ты где? – Снова цокот каблучков по коридору, который затихает, когда она идет по восточному коврику перед моей дверью. – Лео? – повторяет она и стучится в дверь.
Я сверлю глазами дверь, думая о том, как было бы здорово наброситься на нее и припомнить ей все старые обиды, но я не могу заставить себя открыть рот.
– Лео?! – взывает Линда. – Надеюсь, ты в приличном виде? Я собираюсь войти.
Она распахивает дверь и возникает в дверном проеме. На ней белый жакет с каким-то меховым воротничком – похоже на норку. Ее волосы, как всегда, идеально уложены. Ярко-зеленая шерстяная юбка до колена – шикарно и по возрасту – и белые туфли на высоком каблуке. Выглядит потрясающе, впрочем, как всегда. И мне становится даже смешно, потому что при такой внешности ей положено иметь идеального сына, – типа, она ведет идеальную жизнь, и поэтому у нее целая прорва времени каждый день делать из себя настоящее произведение искусства из области высокой моды. Люди видят Линду и восхищаются ею. Честно-честно. Вы бы тоже не устояли. И в этом ее сила.
– Я счастлива, что ты наконец-то подстригся, но кто тебя стриг? Лео, это просто какая-то халтура, – говорит она, и мне хочется ее придушить. – Что с тобой происходит? В чем дело? Я здесь. Я дома. Ну так в чем проблема?
В ответ я тупо качаю головой, потому что она даже меня удивила.
И что, блин, я должен на это ответить?
– Я говорила с твоим учителем, мистером Силверманом. Он несколько драматизировал ситуацию. Сказал, что у тебя был с собой трофейный пистолет твоего дедушки. Можно подумать, эта пукалка способна стрелять, сказала я ему. Лео, похоже, ты провел его своей глупой выходкой, потому что он был действительно озабочен. Настолько, что потребовал, чтобы я немедленно приехала домой из Нью-Йорка. Ну и заварил же ты кашу! Ну вот я уже здесь. И горю желанием узнать: что за срочность такая? Слушаю тебя.
Я представляю, что мои глаза – это «Вальтер P-38», а мой взгляд – это пули: я пробиваю взглядом дырки в шикарном прикиде Линды, а потом смотрю, как сочится кровь.
Она рассеянная.
Она бестолковая.
Она ужасная.
– Лео, почему ты так на меня смотришь? – Теперь она стоит руки в боки. – Я серьезно, у тебя такой вид, будто наступил конец света. Что ты от меня хочешь? Я приехала домой. Твой учитель сказал, что ты хочешь поговорить. Так давай поговорим. Ты что, действительно собирался стрелять в людей из ржавого нацистского пистолета, который твой папаша таскал в чехле от гитары? С чего весь этот сыр-бор? Что происходит? Ты ведь пацифист, Лео. Ты и мухи не обидишь. Ведь с первого взгляда ясно, что этот ребенок не способен на жестокость. Я объяснила твоему учителю, но, похоже, он реально обеспокоен. Утверждает, будто тебе надо пройти курс психотерапии. Психотерапия? – сказала я. Будто она хоть когда-то хоть кому-то помогла! Мы с твоим отцом однажды ходили к семейному психологу, ну и посмотри, чем все это закончилось! Я еще не встречала мужчину или женщину, которым психотерапия пошла бы на пользу. – (Я продолжаю сверлить ее глазами.) – Твой учитель сказал, что у тебя явно выраженные суицидальные наклонности, но я ответила, что это просто нелепо. Лео, у тебя ведь нет суицидальных наклонностей? Но если и так, просто скажи мне. У нас есть деньги. Мы можем показать тебя доктору. Все, что угодно. Только попроси. Но точно знаю, у тебя нет суицидальных наклонностей. Я знаю, в чем настоящая проблема. – (Блин, я ненавижу ее всеми печенками.) – Я объяснила ему, что ты всегда так делаешь, когда скучаешь по мамочке, и вот я дома, Лео. Я всегда приезжаю домой, когда ты выкидываешь какой-нибудь фортель. И знаешь, на сей раз это тоже было весьма непросто. Мне пришлось отменить двенадцать встреч с очень важными людьми. Двенадцать! Конечно, тебя это не должно волновать. Но в один прекрасный день тебе придется научиться жить без мамочки и…
– Помнишь, когда я был маленьким, ты пекла мне оладьи с бананом и шоколадной крошкой? – перебиваю я Линду, потому что внезапно у меня появляется блестящая идея. Линда просто смотрит на меня так, словно моя голова на ее глазах развернулась на 360 градусов. – Ты ведь помнишь, да?
– Лео, о чем ты говоришь?! Какие оладьи? Я не для того два часа сюда ехала, чтобы говорить о каких-то оладьях!
– Мама, ты наверняка помнишь. Мы однажды пекли их с тобой вдвоем.
При слове «мама» аккуратная полоска губной помады расплывается в улыбке, потому что Линда уже много лет его от меня не слышала.
Как ни парадоксально, она любит, когда я зову ее мамой.
– Оладьи с бананом и шоколадной крошкой? – говорит Линда и начинает смеяться.
Судя по выражению ее лица, ни хрена она не помнит, но очень удачно притворяется. Может, она делала их раз или два – точно сказать не могу. Может, я придумал себе это воспоминание. Такое возможно. Сам удивляюсь, и с чего вдруг я уцепился за него, но тут уж ничего не попишешь.
Я помню, как в детстве – может, мне тогда было четыре-пять лет – не столько помогал печь оладьи с бананом и шоколадной крошкой, сколько путался под ногами, а папа нежно перебирал струны своей акустической гитары за кухонным столом, и в то утро родители были так счастливы, что случалось нечасто, и, может, именно поэтому я и запомнил тот день. Мы с мамой готовили, а потом всей семьей ели.
Нормально для обычных людей, но не для нас.
По какой-то непонятной причине я должен непременно получить оладьи с бананом и шоколадной крошкой – и тогда все образуется. Прямо сейчас. Это единственная вещь, которая реально может помочь. Сам не знаю почему. Просто знаю, и все. Я говорю себе, что, если Линда испечет мне оладьи с бананом и шоколадной крошкой, я прощу ее за забытый день рождения. Я быстренько составляю в голове этот договор и пытаюсь заставить Линду выполнить свои обязательства по сделке.
– Так ты приготовишь для меня оладьи с бананом и школадной крошкой? – спрашиваю я. – Больше мне от тебя ничего не надо. Испеки оладьи, позавтракай со мной и можешь возвращаться обратно в свой Нью-Йорк. Ну что, договорились?
– А у нас есть необходимые ингредиенты? – с озадаченным видом спрашивает она.
– Черт! – говорю я, потому что ни хрена у нас нет. Я уже несколько недель не ходил в магазин. – Черт, черт, черт!
– А тебе обязательно чертыхаться в присутствии матери?
– А если я достану ингредиенты, ты приготовишь мне завтрак?
– И только ради этого ты заставил меня приехать домой. Ради оладий с бананом и шоколадной крошкой?! И ради этого так поставил на уши своего бедного учителя?!
– Если ты испечешь их мне, обещаю, что потом весь день сможешь от меня отдыхать. И вообще, сможешь с чистой совестью вернуться в Нью-Йорк. Нет проблем.
Линда смеется, и я сразу понимаю, что у нее на душе стало легче, а затем она пробегается своими идеально наманикюренными ноготками по моей стриженой голове, отчего мне сразу становится щекотно.
– Лео, ты действительно странный мальчик.
– Так это «да» или «нет»?
– Я до сих пор теряюсь в догадках, что ж такое вчера стряслось. Почему твой учитель позвонил мне и потребовал, чтобы я вернулась домой? Мне кажется, что у тебя все отлично.
Должно быть, герр Силверман не напомнил ей о моем дне рождения, но меня сей факт больше не колышет. Я просто хочу чертовы оладьи. Ведь хотя бы это Линда точно способна сделать. Задание, которое она способна для меня выполнить. Словом, то, что я могу иметь, и, следовательно, то, что я могу хотеть.
– Пойду схожу за продуктами, ладно? – говорю я, стараясь облегчить ей жизнь.
– Ладно, – отвечает она и игриво передергивает плечами, словно она мне подружка, а не мама.
Я пулей пролетаю мимо нее, вихрем несусь по лестнице и выскакиваю из дома, даже не надев пальто.
В шести кварталах от нашего дома есть местный продуктовый магазин, и я за десять минут нахожу все, что требуется.
Молоко.
Яйца.
Масло.
Блинную смесь.
Кленовый сироп.
Шоколадную крошку.
Бананы.
На обратном пути, сгибаясь под тяжестью врезающегося в руку пластикового пакета, я думаю о том, что уже в который раз позволил Линде легко отделаться.
Я стараюсь сконцентрироваться исключительно на оладьях.
Я уже буквально чувствую, как тают во рту бананы и шоколад.
Оладьи замечательные.
Именно то, что я хочу.
Вернувшись домой, я застаю Линду в кабинете, она орет на кого-то по поводу цвета тюля.
– Нет, мне не нужен, твою мать, кадмиево-оранжевый!
Заметив меня в дверях, она поднимает указательный палец и машет рукой, чтобы я уходил.
Уже на кухне я жду ровно пять минут, а потом решаю сделать сам всю подготовительную работу.
На разделочной доске я нарезаю три банана. Очень аккуратно, тонюсенькими ломтиками. Затем вбиваю в блинную смесь молоко и яйца, а напоследок добавляю туда шоколадную крошку и кусочки банана. Сбрызгиваю сковородку и ставлю на огонь.
– Линда? – кричу я. – Мама?
Она не отвечает, поэтому я решаю сам испечь оладьи. Ладно, достаточно и того, что мы будем есть их вместе с Линдой.
Я наливаю в сковородку немного теста, оно шипит и пузырится, а я тем временем наливаю теста еще на три оладьи. Переворачиваю все четыре и включаю духовку, чтобы готовые оладьи не остыли, пока я готовлю следующую порцию для мамы.
– Линда? – (Нет ответа.) – Мама? – (Нет ответа.)
Я ставлю готовые оладьи в духовку и наливаю на сковородку еще теста.
Похоже, я слегка перестарался, но я продолжаю печь оладьи, и к тому времени, как я заканчиваю, оладий у меня на семью из десяти человек.
– Мама?
Я иду в кабинет, а она снова орет в телефон.
– Пусть Жасмин катится куда подальше! – вопит она и вздыхает.
Она смотрит в окно.
Она снова стала рассеянной.
Теперь уже я вздыхаю.
Возвращаюсь на кухню.
Ем свои оладьи с бананом и шоколадной крошкой.
Они обалденно вкусные.
К черту Линду!
Она много теряет.
Она могла бы получить на завтрак обалденные оладьи.
Я мог бы простить ее.
Но вместо этого я сую все оставшиеся оладьи в измельчитель пищевых отходов.
Туда же попадает несколько осколков зеркала.
Я позволяю машине с хрустом пережевывать отходы, пока ее наконец не заклинивает, и тогда я снова слышу, как Линда громко материт своих служащих.
Она так и не выходит из кабинета – даже тогда, когда я срываюсь с места и захлопываю за собой дверь с такой силой, что весь дом буквально трясется.
38
Папочка!
Это твоя дочка С.
Я пишу тебе на свой восемнадцатый день рождения – ну, если быть точной, то на следующий день, так как уже далеко за полночь. Я управляю лучом маяка, потому что ты снова уснул в своем кресле: от старых привычек так легко не избавишься. Я собираюсь отдать тебе письмо завтра, когда впервые покину Аванпост 37, чтобы ты никогда не забывал, каким замечательным у нас был этот день.
(Примечание на полях. Звезды сегодня просто потрясающие – в них как будто бы можно плавать. Кассиопея светит особенно ярко.)
Подозреваю, что ты злишься на меня из-за моего желания уехать, хотя ты не сказал мне ни слова. Ты думаешь, будто я уезжаю, чтобы найти себе парня, по крайней мере, ты меня постоянно так дразнишь. (И клянусь, если ты еще хоть раз произнесешь слово «гормоны», я тебя просто убью!) Да, я действительно хотела бы обзавестись парнем (ПОТОМУ ЧТО ЭТО НОРМАЛЬНО!) и познакомиться с людьми своего возраста в этом ужасном городе из труб, но, кроме того, есть еще много вещей, которые я желала бы сделать.
Я хочу увидеть сушу.
Я ее никогда не видела.
Я хочу постоять на твердой земле.
Такая простая, но очень важная вещь для девочки, всю жизнь прожившей на воде.
И ты наверняка с этим отчасти согласишься, хотя и считаешь, что достоинства суши явно переоценивают.
Я жду не дождусь, когда смогу ходить на занятия с ребятами своего возраста, хотя ты мне не раз твердил, будто люди не всегда способны к проявлению любви и пониманию, которые я привыкла видеть от тебя, мамочки и дедули. И все же мне не терпится обрести самостоятельность, чтобы иметь возможность общаться с самыми разными людьми! И мне хотелось бы найти кого-то, кто каждый раз целовал бы меня при виде падающей звезды, как ты целуешь мамочку. И я надеюсь преуспеть в колледже, ведь я очень хорошо сдала вступительные экзамены, и вообще, ты еще будешь гордиться мной, поскольку я непременно внесу свой вклад в создание нового мира.
Спасибо за то, что испек оладьи на мой день рождения.
И пусть тебе пришлось использовать смесь для выпечки хлеба и ты сказал, что эти оладьи и рядом не стояли с теми, которые ты ел в детстве, так как у нас нет «сиропа», потому что на земле практически не осталось «кленов». Но я оценила твои усилия, особенно когда услышала историю о том, как ты еще ребенком пек со своей мамой оладьи – с «шоколадной крошкой» и желтыми фруктами, которые ты называешь «бананами». Я надеюсь когда-нибудь попробовать бананы. Мне хочется верить, что они до сих пор существуют в городе с закрытыми переходами, где по-прежнему имеется куча самых разных вещей – вещей, о которых мне оставалось только мечтать, вроде магазинов, и ресторанов, и кошек, и собак, и кинотеатров, и обзорных площадок, и множества всего остального, что мы видели с помощью луча визуализатора, когда хватало силы сигнала.
И твой подарок на мой день рождения был тоже… прекрасным.
Когда ты сказал, что собираешься использовать два последних кислородных баллона, я поначалу решила отказаться, ведь в противном случае ты никогда больше не сможешь заниматься подводным плаванием, если Североамериканское земельное сообщество не пришлет тебе новые баллоны с кислородом, что маловероятно в условиях, когда мы установили новый мировой порядок и Аванпост 37, Маяк номер 1, формально упразднен.
Но я рада, что нам удалось в последний раз поплавать с аквалангом по «Филадельфии» и нас сопровождал наш друг Горацио, дельфин.
Я не поверила тебе, что там был Памятник любви со слогами из красных букв поставленных друг на друга.
LO
VE
Как будто из старой-старой сказки, что ты обычно рассказывал мне на ночь, когда я была маленькой. Я думала, ты меня разыгрываешь, говоря, будто люди в прошлом очень верили в любовь и даже устанавливали в ее честь памятники, чтобы не разучиться ЛЮБИТЬ… Ведь это звучит немного нелепо, но, когда мы нырнули в глубину и ты зажег прожектор и все это оказалось правдой, я поняла, что мир открывает перед тобой столько возможностей, которые я еще только начинаю постигать. Быть может, я тоже найду чистую любовь, как у вас мамой.
Мама сказала мне, что вы с Горацио неделями искали памятник, а когда нашли, ты очистил его от водорослей, использовав практически весь наш запас кислорода, и поэтому я хочу сказать, что это лучший подарок на день рождения в моей жизни. И много ли отцов способны проделать такую гигантскую работу, чтобы порадовать дочь в день ее восемнадцатилетия?
Немного.
Ты сказал мне, что провел свой восемнадцатый день рождения в Парке любви в Филадельфии, просто сидел на скамейке и что-то писал в тетради.
Из твоих рассказов о своем прошлом на суше – и из обрывков ваших с мамой разговоров – я поняла, что твое детство было просто чудовищным.
Что ты многое пережил, прежде чем попал на Аванпост 37 и стал моим папой.
Я хочу сказать тебе спасибо.
Папа, ты хороший человек.
У меня было прекрасное детство.
Я тобой восхищаюсь и надеюсь стать такой, как ты.
Всю свою жизнь я наблюдала за тем, как ты управляешь мощным лучом света – здесь, на Маяке номер 1.
Но никто так к нам и не приплыл.
Мы ни разу не видели кораблей.
Но ты все равно направляешь луч света – просто на всякий случай.
Мощный луч света.
Прекрасный луч света!
Мы здесь, чтобы видеть его, и этого достаточно.
До настоящего времени я толком не понимала, насколько это было – и есть — важно.
Мне тяжело оставлять вас одних, хотя я не сомневаюсь, что с тобой и мамой все будет в порядке.
И надеюсь, что вы приедете меня повидать, когда я обоснуюсь на новом месте, но я не обижусь, если вы не сможете, и вообще я буду навещать вас как можно чаще.
Я отрезала для тебя прядь своих волос.
(Мама рассказывала, что на свое восемнадцатилетие ты напрочь состриг волосы, но я, естественно, не собираюсь ничего такого делать, потому что волосы – моя гордость.)
Если ты сейчас это читаешь, значит уже нашел прядку, вложенную в письмо.
Как-то раз ты сказал мне, будто давным-давно женщины дарили свои локоны любимым мужчинам; это было в те незапамятные времена, когда рыцари гнали своих лошадей по бесконечным просторам суши, и людьми правили короли и королевы. А потом, рассказывая мне сказки на ночь, ты еще не раз вспоминал о рыцарях – еще до того, как мы начали вместе читать «Гамлета».
Я люблю тебя, папочка.
Никогда не забывай об этом.
И вообще, у меня все будет отлично.
Мама говорит, что в моем возрасте ты даже не надеялся ее найти, и тем не менее нашел.
Должно быть, ты никогда не думал, что встретишь меня, и вот теперь я хочу встретить людей из своего будущего, потому что, возможно, именно на этом и держится мир.
С тобой все будет в порядке.
Что там обычно вы говорили с твоим соседом? Ну, с тем стариком? Уолтом, что ли?
«У нас всегда будет Париж!»
Ну а у нас всегда будет памятник ЛЮБВИ на дне Глобальной общей зоны номер 2.
У нас всегда будут Аванпост 37, и Маяк номер 1, и дельфин Горацио, и Филадельфия Филлис, и «Кто здесь жил?», и остальное.
Ты спишь возле меня в кресле, и я прислушиваюсь к твоему дыханию.
У тебя такой умиротворенный вид.
Ты выглядишь именно так, как и должен выглядеть настоящий папа.
И судя по улыбке на твоем лице, тебе снится чудесный сон.
Именно поэтому я уже час наблюдаю за тем, как ты спишь.
И все это время я желала, чтобы твоя память превратилась в бескрайнее море, где мы могли бы вместе плавать с аквалангом, потому что мне нравится видеть Памятник любви, установленный на дне твоего сознания.
Я знаю, он огромный, и красный, и очень красивый, потому что ты столько лет счищал с него водоросли. Я знаю, ты очищал от сорной травы воды своей памяти – ради меня, ради мамы, чтобы мы могли вместе отпраздновать мой восемнадцатый день рождения, а я могла двигаться дальше и наслаждаться жизнью, которую ты мне подарил.
Папа, продолжай бороться с сорной травой.
Очищай свою память.
И управляй мощным лучом.
Даже если никто на него не смотрит.
С любовью, твоя дочь С.
Благодарности
Я благодарен за ценные советы ряду классных профессионалов, которые прочли черновой вариант моего романа. Это: Алисия Бессетт (писательница), Лиз Дженсен (писательница), Дак Стюарт (агент), Алвина Лин (редактор), Бетани Страут (помощник редактора), Барбара Баковски (ответственный редактор), доктор Лен Алматура (доктор социальных наук, лицензированный психотерапевт), доктор Джил А. Боккиа (лицензированный психотерапевт), Валери Пенья (лицензированный психотерапевт), доктор Нарсимха Р. Пиннинти (главврач клиники Твин-Оукс, профессор психиатрии, UDMNJ-SOM), Мерил Э. Аделл (доктор психиатрии, психотерапевт), Дебра Ролан-Стивенсон (психотерапевт-консультант) и Гита Кумар (доктор медицины, профессор психиатрии, заведующая кафедрой психических заболеваний UDMNJ-SOM, специалист в области детских / подростковых психических расстройств).
Основная идея этого романа зародилась после многочисленных бесед за чашечкой кофе с Эваном Роскосом. Я также благодарен своим близким – вы знаете, кого я имею в виду, – за то, что в трудную минуту всегда приходили мне на помощь.