Прости меня, Леонард Пикок Квик Мэтью
– Леонард, я не знаю, могу ли принять от тебя подарок, – говорит она, но в то же время буквально ест глазами коробочку, будто ей не терпится узнать, что там внутри.
– Это от Бога. Все в порядке.
Она с присвистом втягивает в себя воздух, снимает варежки и начинает разворачивать подарок, а я сразу чувствую себя на седьмом небе от счастья.
Лорен открывает крышку и достает серебряный крестик на серебряной цепочке.
– Я знаю, что ты очень хорошая христианка, поэтому заказал это по Интернету. Он достаточно простой, как раз в твоем стиле, но…
Она надевает цепочку на шею, подносит крестик к лицу, внимательно рассматривает его и лишь потом засовывает под футболку. И ослепительно улыбается:
– Неужели Бог действительно велел купить для меня это?
– Определенно, – самозабвенно вру я. – И я всерьез подумываю о том, чтобы изменить свою жизнь и тем самым избежать ада. Посвятить свою жизнь Иисусу и вообще. Правда, сперва мне надо разобраться с кой-какими делами, но я все равно должен сказать: твоя самоотверженность, сам факт, что ты стоишь здесь три раза в неделю, твоя непоколебимая вера – все это просто потрясающе, и я реально сражен наповал.
У нее распахиваются глаза, и теперь я могу точно сказать, что сделал ее абсолютно счастливой, словно она ждала какого-то сигнала от Бога, типа подтверждения, а я вроде стал ее чудом, поэтому я продолжаю в том же духе, вовсю заливаю ей, что стал другим человеком и теперь хочу прожить достойную жизнь, а потом провести с ней целую вечность в раю.
Если честно, то на душе у меня довольно погано, ведь я уже представляю, как сильно она расстроится, увидев вечерние новости, и каким это будет для нее ударом, и я невольно задумываюсь над тем, поможет ли ей вера выдержать выпавшие на ее долю испытания.
По-моему, Бог – это всего лишь волшебная сказка, но мне реально начинает нравиться то, что Лорен по-настоящему верующая.
Сам не знаю почему.
Это так странно.
Возможно, внутреннее противоречие.
Это как подорванная вера малышей в Санту, когда ты в результате просто представил своих родителей в роли Санты – и волшебство Рождества мгновенно испарилось. Однако при мысли о том, что я могу разрушить истовую веру Лорен, сперва обманув ее, а потом и убив себя, мне становится так паршиво, что я не могу больше ей врать.
– Знаешь, жизнь – реально поганая штука. Поэтому иногда мне трудно верить в Бога, но я стараюсь – ради тебя и, возможно, ради себя, – говорю я и вдруг начинаю, блин, плакать. Причем сам не знаю почему. Черт, просто реву и реву!
Она обнимает меня, а я крепко за нее цепляюсь и всхлипываю прямо ей в шею, пахнущую ванилином, который кладут в выпечку, – ну просто охренительно!
Унылые костюмы и портфели толпами проходят мимо нас, но никто, похоже, не замечает, как я упиваюсь Лорен.
– Пути Господни неисповедимы, – говорит Лорен и по-матерински гладит меня по спине. – Наш мир – трудное испытание. Очень и очень нелегкое. Но я буду продолжать молиться за тебя. Мы можем молиться вместе. Ты можешь ходить со мной в церковь. Это тебе точно поможет. Мой папа тебе поможет.
Она говорит все эти реально хорошие слова, пытаясь успокоить меня единственным известным ей способом, а мне настолько нравится быть в центре чьего-то внимания, что я начинаю целовать ее в шею, а потом – в губы. Наши языки встречаются, и она буквально на долю секунды отвечает на мой поцелуй…
Ее рот такой теплый,
и влажный,
и пахнущий мятой
от жевательной резинки,
которую она жует,
мое сердце
готово
выпрыгнуть
из груди
от прилива
адреналина в крови,
в этом есть
нечто волнующее,
животное,
первобытное,
но не совсем то,
чего я ожидал,
ведь мне казалось,
будто поцеловать Лорен —
это нечто вроде
эпических поцелуев
в фильмах с Богги,
когда вступают
струнные инструменты,
а у меня возникает
головокружение,
совсем как от игры Бабака,
а Лорен,
по идее,
должна остановиться,
поднять на меня
глаза
и сказать:
«Мне нравится.
Мне хотелось бы еще»,
точь-в-точь
как Бэколл
своим знаменитым
хриплым голосом
говорит Богги
в «Глубоком сне»,
и когда я снова
поцелую ее
в блестящие
оливково-серые губы,
ей следует сказать:
«А так еще лучше»,
но вместо этого
есть только
горячечный пот
наших прижатых
друг к другу тел,
которые вроде бы
и не должны
так плотно соприкасаться, —
и она пытается
меня оттолкнуть,
но от волнения
я держу ее еще крепче,
хотя мне хочется
ее отпустить,
хотя я реально
ГОТОВ ЕЕ
ОТПУСТИТЬ! —
но тут она отрывается
от моих губ
и пронзительно вопит:
«Прекрати!» —
и ее визгливый голос
является полной
противоположностью
теплому, сексуальному,
бесстыдному
голосу
Лорен Бэколл,
а когда я продолжаю
целовать ее
в щеку и ухо,
она бьет меня снизу
по подбородку
ребром ладони,
тем самым
возвращая меня
снова в реальность и
по ходу дела
сбивая
с моей головы
богартовскую шляпу.
Я осторожно пячусь и поднимаю шляпу.
Горячая волна превращается в тяжелый ком в груди, и внезапно мне становится так хреново, будто я вот-вот сблюю.
– Какие-то проблемы? – спрашивает возникший как из-под земли охранник метрополитена.
У него на верхней губе редкие усики, которые придают ему вид двенадцатилетнего пацана. И вообще, в своей форме, с маленьким серебряным значком, выглядит он как-то смешно. Даже прикольно. Точно ребенок в маскарадном костюме для Хеллоуина.
– Я просто передаю божественное послание, – отвечаю я, напяливая шляпу.
Что ж, я снова фиглярствую, дабы не дать воли своим истинным чувствам, и прекрасно это понимаю, но ничего не могу поделать.
Лорен смотрит на меня, будто на демона ада или Антихриста, и говорит:
– Зачем ты это сделал?
– А что ты ей сделал? – спрашивает охранник, явно стараясь казаться значительным и крутым.
– Я подарил ей крестик на серебряной цепочке и попытался сказать, что люблю ее – Лорен, я действительно люблю тебя, реально люблю, – а затем страстно поцеловал.
Она осторожно скашивает на меня глаза, и ее мокрые губы невольно приоткрываются.
Она ужасно смущена.
Ну, я вроде как тоже смущен, потому что Лорен мне больше нисколечко не нравится, а с поцелуем вообще получился полный облом.
Я знаю, где-то в глубине души ей понравилось целоваться, так как все нормальные девушки-подростки любят целоваться, но у нее в сердце идет тяжелая нравственная борьба: типа, ей это не должно нравиться, она должна подавлять свои инстинкты, как требует ее религиозное воспитание, а вот это-то и снедает ее изнутри.
Возможно, именно так пытаются оправдать свои действия насильники.
Возможно, я теперь стал монстром.
Потому что сейчас я вижу весь ход ее мыслей – это написано у нее на лице.
Да.
Нет.
Да.
Нет.
Да.
Нет.
Нет.
Нет.
Нет.
Я не могу.
Действительно не могу.
Действительно, несомненно, категорически не могу.
Почему ты так со мной поступил?
Почему заставил испытать все эти чувства?
Почему?!
– Мне надо идти, – говорит Лорен, роняет свои религиозные брошюры и убегает.
Я ненавижу себя.
Она в прямом смысле слова убегает.
Блин, я действительно себя ненавижу!
И я не отваживаюсь ее преследовать, в основном потому, что использовал все имеющееся у меня в наличии мужество на попытку поцеловать ее.
Где-то глубоко внутри мне по-прежнему хочется верить, что целоваться все же было очень приятно. Просто замечательно.
Идеально, совсем как у Богги с Бэколл в черно-белом кино.
Даже несмотря на то, что ничего замечательного в этом не было.
Папа любил говорить, что последняя рюмка перед сном, когда уже не надо напрягаться или о чем-то думать и можно позволить себе впасть в бессознательное состояние, самая приятная, независимо от того, что ты пьешь.
Может, Лорен была моей последней рюмкой перед сном.
Ветер разносит религиозные брошюры по тротуару, точно опавшие листья.
– Тебе стоит поработать над тем, как передавать послания, Ромео, – говорит охранник. – А теперь двигай отсюда.
– Есть! – отвечаю я, а затем, вытянувшись в струнку и сурово сдвинув брови, как в карате, по-военному отдаю парню честь. – Вы делаете очень нужное дело, заставляя людей с пушками держаться подальше от метро. Вы реально фантастический охранник.
Он смотрит на меня и кладет руку на прикрепленную к поясу полицейскую дубинку, которую в силу его молодости ему, возможно, дали вместо пистолета. А затем делает страшное лицо, словно жаждет избить меня до полусмерти. Охранник однозначно пытается меня запугать, что даже не смешно, поскольку я все равно собираюсь себя убить. Но я еще не пристрелил Ашера Била, а принять смерть от руки наемного охранника еще хуже, чем от руки тупоголовых кретинов.
– Ладно-ладно, уже иду, – успокаиваю я охранника, и он от меня отвязывается, потому что это для него самый простой выход.
Ну сколько он здесь может получать? Одиннадцать пятьдесят в час?
За такую зарплату наемный охранник в рамках своих служебных обязанностей вряд ли полезет под пули, да и кто его за это осудит?
Я шагаю прочь, чувствуя, что мой рюкзак явно стал легче.
Я отдал все подарки, и вот настало время убить Ашера Била.
Объявляю вечеринку по случаю дня рождения открытой!
Я вполне готов покончить с этой жизнью.
Ведь так прекрасно наконец получить возможность завершить свой жизненный путь.
Это будет мне лучшим подарком на день рождения; я точно знаю.
24
Я открываю свой подарок на день рождения в лесу за домом Ашера Била – чувствую привычную холодную тяжесть «вальтера» в руке – и жду, когда мой объект[54] вернется домой.
Теперь, после нескольких недель разведки, я знаю, что по четвергам мой объект возвращается домой с тренировок по рестлингу примерно в 17:43, а затем удаляется в свою спальню на первом этаже, где проводит примерно час до обеда.
Объект обычно шарится в Интернете в ожидании кормежки, на время которой он перебазируется на кухню.
Горящий экран ноутбука освещает лицо объекта, он становится похож на пришельца, или на демона, или на рыбу в аквариуме, и когда я наблюдаю за неживым выражением лица объекта на фоне экрана, мне легче представить себе, как я убиваю его, ведь призрачный свет действительно лишает объект человеческих черт.
У меня уже были тренировки по стрельбе: я стоял за деревьями, используя руку как пистолет.
Но сегодня я собираюсь подползти к окну, расстрелять объект через стекло практически в упор, сунуть руку в дыру с зазубренными краями и сделать еще шесть контрольных выстрелов: сначала в голову, затем – в грудь и наоборот – с целью удостовериться, что объект ликвидирован, а затем я исчезну в лесу, где, не дожидаясь приезда копов или, возможно, ФБР, потрачу на второй объект последнюю пулю в обойме.
Вот таков мой план.
Теперь остается только ждать, когда мой объект включит свет в своей спальне, что станет первой упавшей костяшкой, а дальше все пойдет по принципу домино.
25
В лесу
очень холодно
и темно,
поэтому у меня
невольно
возникает
вопрос:
а что, если
когда я
наконец умру,
то буду чувствовать
себя именно так —
как безжизненное,
бесчувственное,
безликое
бревно?
Я надеюсь, что не буду чувствовать ничего.
Абсолютное небытие.
Я надеюсь, что просто перестану существовать.
И видеть сны,
быть может? —
спросили бы
меня
Гамлет и
Лорен[55].
Спорим, что нет.
Нет.