История городов будущего Брук Дэниэл

9. Голова дракона. Шанхай, 1989 – настоящее время

Вид на небоскребы Пудуна из снесенного квартала в бывшей французской концессии. © Грег Жирар и галерея Monte Clark, Торонто

Когда шанхайские руководители увидели новый Китай, родившийся благодаря экономическим реформам Дэн Сяопина, им показалось, что поезд истории сошел с рельс. Расцвет промышленности и бизнеса, привлекавший тысячи амбициозных молодых людей со всей страны, происходил не в Шанхае, на родине китайского капитализма, а в Шэньчжэне – новом экспериментальном мегаполисе Дэн Сяопина, построенном на границе с Гонконгом буквально за несколько лет. Дэн как будто провел всекитайский конкурс на место будущего делового центра страны, и победил не Шанхай, считавший эту роль своей по праву, а выскочка Шэньчжэнь. Надеясь, что все еще можно поправить, шанхайские чиновники бросились убеждать своих начальников в Пекине, что пора бы уже заново открыть миру город, который прежде служил воротами Китая и его финансовой столицей.

Но даже союзники Дэн Сяопина, поддерживавшие его рыночные реформы, относились к Шанхаю с недоверием. Некоторые из них боялись, что джинн китайского революционного космополитизма вырвется из распечатанной шанхайской бутыли и покончит с их властью. Другие считали, что один только символизм такого решения обернется водой на мельницу идеологического противника. Дэн Сяопину и без того досаждали партийные консерваторы, которые предвещали, что его нацеленные на международные инвестиции особые экономические зоны станут новым изданием иностранных концессий. И хотя при создании Шэньчжэня Дэну удалось одержать над ретроградами верх, в случае Шанхая, который весь «век унижений» от Опиумной войны до конца Второй мировой в самом деле был конгломератом иностранных концессий, их критика звучала куда убедительнее.

Однако городские власти Шанхая не сдавались. «В 1980-х, когда мы готовили новый генеральный план, – объяснял Чжан Жуфэй, бывший чиновник градостроительного отдела шанхайской администрации, – нам пришло в голову развивать противоположный берег реки (то есть Пудун) и мы попытались перетянуть на свою сторону центральное правительство». Амбициозные планы по застройке Пудуна, казалось, должны были оградить Шанхай от обвинений в попытке возродить иностранные концессии. Местные планировщики предлагали построить новый сверкающий центр города прямо через реку от небоскребов довоенной эпохи, возведенных вокруг Бунда британскими и американскими шанхайландцами. Нависая над зданиями периода иноземного господства, новый район был призван стать символом возрождения мощного и независимого Китая. Его задачей было не просто принизить сооружения европейцев, но и буквально подняться над позором старого Шанхая. Не зря эти небоскребы должны были возникнуть в Пудуне, печально знаменитом районе иностранных фабрик и китайских лачуг, где китайцы за гроши вкалывали ради обогащения западных компаний вроде British American Tobacco и Standard Oil.

При всей идеологической привлекательности такой идеи центральные власти в Пекине снова и снова отклоняли масштабные планы шанхайцев. Экономическая либерализация светила Шанхаю только в том случае, если политбюро сможет убедиться, что местные власти способны удержать город в узде. События на площади Тяньаньмэнь в 1989 году предоставили им отличную возможность продемонстрировать свои авторитарные навыки.

История бойни в Пекине в общих чертах известна каждому. Тем не менее, оглядываясь назад, можно сказать, что царившее в это самое время в Шанхае относительное спокойствие было даже важнее, чем пекинские события. Именно местная атмосфера во время событий на Тяньаньмэнь позволила городу получить отмашку на застройку Пудуна и в конечном счете определила новую модель развития Китая, в которой экономическая открытость сочетается с полной политической консервацией. Воплощать ее в жизнь были призваны безжалостно-эффективные шанхайские руководители Цзян Цзэминь и Чжу Жунцзи, получившие тогда ключи от всей Поднебесной. Подобно тому как верность Бомбея во время восстания сипаев 1857 года побудила Лондон ускорить его развитие и сделать его образцом для всей Индии, сдержанность Шанхая в 1989-м убедила правителей в Пекине вернуть городу статус основного китайского мегаполиса.

Тяньаньмэньский кризис возник как будто на пустом месте. 15 апреля 1989 года весь Китай облетела новость о том, что известный сторонник реформ, член политбюро Ху Яобан скончался в результате сердечного приступа. Оставаясь приверженцем однопартийной системы, Ху был убежденным западником. Он первым из всей китайской верхушки спрятал в шкаф свой маоистский френч и надел деловой костюм европейского покроя. Он даже призывал сограждан пользоваться вилками и ножами, утверждая (ошибочно), что традиционные палочки способствуют распространению инфекций. Однако окончательно он перегнул палку в 1986 году, когда в интервью гонконгскому журналисту предположил, что от системы «кто дольше жив – того и власть», благодаря которой престарелые руководители партии оставались на своих постах буквально до дня смерти, Китай вскоре перейдет к упорядоченной передаче полномочий. Намек на то, что 80-летний Дэн Сяопин должен уйти в отставку, не сошел ему с рук. Несколько месяцев спустя, когда Ху отказался пресечь незначительные студенческие выступления с требованиями политической либерализации, он был отстранен от власти.

Традиция политического протеста в форме неуемной скорби возникла в 1976 году, когда известие о смерти дипломата Чжоу Эньлая стало поводом для всенародного оплакивания, которое воспринималось как косвенная критика сумасбродного стиля управления Мао Цзэдуна. Увидев в кончине Ху шанс выразить свое недовольство, тысячи пекинских студентов собрались на площади Тяньаньмэнь. Руководствуясь схожими соображениями, 19 апреля шанхайская газета «Всемирный экономический вестник» организовала в Пекине симпозиум, посвященный жизни и трудам Ху Яобана.

Спустя два дня шанхайский комитет КПК прознал, что главный редактор «Вестника» Цинь Бенли собирается отвести несколько полос следующего номера материалам этого симпозиума. Поскольку любое воспевание памяти Ху уже стало красной тряпкой для пекинского руководства, первый секретарь шанхайского парткома Цзян Цзэминь лично отправился в редакцию и приказал Цинь Бенли вымарать критические высказывания одного из выступавших о политике Дэн Сяопина. Тот согласился, но на следующий день газета вышла с полным текстом. Чуть позже история о цензуре шанхайского парткома и уклончивом неповиновении главного редактора через журналистов пекинского бюро «Вестника» просочилась в зарубежные СМИ. Игра Цинь Бенли в кошки-мышки продолжалась еще несколько дней. Каждый день он обещал напечатать отцензурированный вариант газеты, а назавтра она снова выходила без купюр. Наконец 27 апреля дисциплинарная комиссия шанхайского комитета КПК прибыла в редакцию «Вестника» и уволила Циня «в целях улучшения работы издания».

В то время как шанхайские коммунисты под руководством Цзян Цзэминя и его протеже, мэра Шанхая Чжу Жунцзи, единым фронтом выступили против «неразберихи», как стали называть эти события в официальной прессе, политбюро в Пекине оказалось ареной ожесточенной дискуссии. Генеральный секретарь КПК Чжао Цзыян публично отстаивал идею «диалога», а верховный лидер Дэн Сяопин выступал за разгон, если нужно с применением насилия, теперь уже десятков тысяч демонстрантов, собравшихся на площади Тяньаньмэнь. Протестующие, большинство которых составляли рабочие и студенты, концентрировались вокруг сооруженной на скорую руку статуи «Богини демократии» с факелом в руке, которая подозрительно напоминала американскую статую Свободы: начиная свои реформы, Дэн едва ли планировал стимулировать именно такое западное влияние. И хотя внутрипартийные разногласия были Китаю отнюдь не в новинку, открытый раскол между Дэном и Чжао не имел прецедентов.

Ситуацию усугублял давно запланированный на 15 мая государственный визит советского лидера Михаила Горбачева. «А она большая, эта площадь?» – спросил генеральный секретарь ЦК КПСС, находясь в небе над Монголией, когда служба протокола сообщила ему, что прямо сейчас, месяц спустя после смерти Ху Яобана, на площади Тяньаньмэнь находится более 100 тысяч протестующих¹. По иронии судьбы именно советские градостроители помогали расширить Тяньаньмэнь в 1950-х годах, однако за последующие десятилетия советско-китайские отношения так испортились, что это был первый визит Горбачева в крупнейшую коммунистическую страну мира.

Когда в полдень его самолет приземлился в Пекине, советского руководителя приветствовали прямо в аэропорту, а не на площади Тяньаньмэнь, как было запланировано исходно. На следующий день Горбачева провели в Дом народных собраний через боковой подъезд, с двухчасовым отставанием от графика. Пекинские лидеры опасались, что путь к парадному входу невозможно будет расчистить без применения силы. Пока Горбачев выступал внутри, снаружи толпа скандировала его имя и размахивала написанными от руки транспарантами «Приветствуем зачинателя гласности»².

18 мая генеральный секретарь отбыл из охваченного хаосом Пекина в Шанхай, где состоялась вторая часть государственного визита. Хотя примерно 7-тысячная демонстрация протеста собралась на Народной площади³, которая когда-то была ипподромом, и дошла до мэрии, располагавшейся в бывшем здании банка HSBC на Бунде, анархии, охватившей столицу, в Шанхае не наблюдалось. В отличие от Пекина, шанхайская часть визита Горбачева прошла строго по графику. Советский лидер встретился с местными чиновниками и возложил венок к памятнику Пушкину в бывшей французской концессии. На тенистых улицах старого французского района Горбачев отдал дань уважения русскому поэту, чья строчка «в Европу прорубить окно» стала крылатой фразой, описывающей Петербург⁴. В рамках улучшения китайско-советских отношений Шанхай, бывший историческим окном своей страны, в 1988 году стал городом-побратимом Ленинграда.

В ночь на 4 июня солдаты Народно-освободительной армии открыли огонь по своим согражданам на площади Тяньаньмэнь, но, несмотря на всю жестокость подавления протеста, самая запомнившаяся фотография тех дней выдает нерешительность военных: легендарный «противотанковый человек» останавливает колонну бронетехники, просто встав на ее пути. В Шанхае таких колебаний не было. Услышав о кровопролитии в Пекине, шанхайские протестующие стали строить баррикады на железнодорожных путях, соединяющих Шанхай со столицей. Когда вечером 6 июня пассажирский поезд из Пекина на большой скорости приближался к баррикаде, частью которой был целый тепловоз, демонстранты ожидали, что машинист притормозит, как это было в случае с «противотанковым человеком». Однако поезд на полном ходу врезался в баррикаду, протащив за собой девять человек, пять из которых погибли. Когда он наконец остановился, разъяренные протестующие вытащили из кабины машиниста и избили его, после чего подожгли несколько вагонов. Чтобы восстановить порядок, городскому правительству потребовалось послать на место столкновения 700 полицейских⁵.

На следующий вечер мэр Шанхай Чжу Жунцзи выступил с телеобращением. «Шанхай не может мириться с неразберихой, – увещевал он горожан, употребляя официальный эвфемизм для обозначения протестного движения. – Многие товарищи просили, чтобы мы прибегли к помощи Народной военной полиции, а некоторые даже предложили ввести войска. Как мэр я официально заявляю, что ни партком, ни муниципальные власти не рассматривают возможность привлечения армии. Объявление военного положения даже не обсуждается; в наши планы входит нормализация ситуации в Шанхае, недопущение остановки производства и обеспечение нормальных условий жизни для населения»⁶. Будучи асом пиара, в своем выступлении Чжу создал привлекательный образ заботливого хозяйственника, а потом всю неделю втайне от мира играл роль безжалостного комиссара. В кратчайшие сроки он добился ареста, судебного процесса и казни трех человек, избивших машиниста поезда.

В словах мэра Чжу о «недопущении остановки производства» – ведь экономика для Шанхая превыше всего – отразились тезисы, с которыми его наставник Цзян Цзэминь выступил на заседании политбюро несколькими неделями ранее, в самый разгар кризиса. «Мы никогда не позволим нарушить производственный цикл или общественный порядок в Шанхае, – заявил Цзян. – Мы не допустим создания нелегальных организаций, запретим все незаконные демонстрации и шествия, предотвратим любые попытки массового сговора… Особое внимание мы будем уделять непосредственной работе в массах, чтобы вовремя разрядить любую опасную ситуацию и как можно быстрее улаживать возникающие конфликты»⁷. Стратегия, в которой государство контролирует не сердца и умы, а конкретные действия, насилию предпочитает запугивание, а во главу угла ставит сохранение работоспособной экономики, станет со временем modus operandi всего Китая. Когда генеральный секретарь КПК Чжао Цзыян отказался объявлять военное положение даже после дипломатического унижения в виде государственного визита советского лидера в вышедшую из-под контроля столицу, Дэн Сяопин решил его сменить. 27 мая Цзян Цзэминь стал генеральным секретарем, а 4 июня поддержал силовое решение проблемы. Доказав свою лояльность во время кризиса, поддерживаемая Дэн Сяопином «Шанхайская клика» (Цзян и Чжу) взяла на себя управление Китаем. Шанхайская модель в результате стала образцом для всей страны. Однако прежде чем вслед за Цзян Цзэминем переехать в Пекин, Чжу Жунцзи еще успел заложить фундамент нового Пудуна – сверкающей стеклом и сталью витрины авторитарного и капиталистического Китая.

Сперва казалось, что разгон протестов на площади Тяньаньмэнь замедлит восстановление международных позиций Шанхая. Вскоре после расправы над демонстрантами центральные власти на полгода отложили выделение денег на сооружение нового шанхайского метро. Замерло и строительство офисно-торгового комплекса Shanghai Centre архитектора и девелопера из Атланты Джона Портмана – первого шанхайского здания работы американского архитектора со времен Международного сеттльмента. Однако через семь месяцев после кризиса, во время своего новогоднего визита в город, Дэн Сяопин посоветовал властям Шанхая ускорить застройку Пудуна. Два месяца спустя Государственный совет Китая объявил Пудун особой экономической зоной. «Головой дракона» город тоже окрестил Дэн⁸, заново возложив тем самым на Шанхай корону экономического центра Китая. На следующий год, во время очередного визита Дэн Сяопина, мэр Чжу убедил его одобрить амбициозный план по превращению Пудуна в нечто гораздо большее, нежели очередная производственная ОЭЗ. Чжу Жунцзи видел в новом Шанхае торгово-финансовую столицу Азии, восточный Уолл-стрит. Возможность вытеснить с этих позиций Гонконг, который, несмотря на перспективу скорого возвращения в состав Китая, оставался пугающе свободным городом, показалась Дэн Сяопину крайне привлекательной.

Наблюдая, как коммунизм рушится в Восточной Европе, а затем и в самой России, руководители КПК осознали, что удержать власть они смогут, только обеспечив быстрый экономический рост благодаря иностранным инвестициям. Модернизация Шанхая стала отныне центральным проектом партии. «До освобождения, – писал в своих мемуарах смещенный Генеральный секретарь Чжао Цзыян, – Шанхай был самым высокоразвитым мегаполисом в Азиатско-Тихоокеанском регионе, более современным, чем Гонконг, не говоря уже о Сингапуре или Тайване. Но спустя пару десятилетий Шанхай стал захудалым городом, оказавшись далеко позади и Гонконга, и Сингапура, и Тайваня. И тогда люди стали задаваться вопросом: “А в чем, собственно, преимущества социализма?”»⁹ Только превратив Шанхай в витрину авторитарной модели развития, партия могла подтвердить свое право на власть. Подобно тому как англичане считали, что архитектурное великолепие Бомбея поможет им укрепить свое колониальное господство в Индии, руководители китайской компартии решили, что, превратив Шанхай в самый футуристический город в мире, они сделают популярной систему, называемую ими «демократической диктатурой народа».

Скорости и эффективности, с которой коммунистические власти трансформировали застрявший в прошлом Шанхай в город будущего, суждено было потрясти весь мир. Горожане, которые еще двадцать лет назад добирались на полуразрушенные заводы на велосипедах, теперь ездили в новый международный аэропорт на самом быстром поезде на планете. Бараки и хижины уступили место застройке, в которой было больше небоскребов, чем на Манхэттене. Перестав беспокоиться о каждом урожае риса, шанхайцы теперь имели среднюю продолжительность жизни выше, чем в Америке¹⁰. Глядя на Шанхай, массы в китайской глубинке наконец получили доказательства того, что громогласно декларировал, но так и не смог подтвердить на практике едва пришедший к власти Мао Цзэдун: «Китай встает с колен». Миру снова приходится считаться с агрессивным и уверенным в своих силах коммунизмом – безжалостно эффективной системой командного управления, где люди творят чудеса, молча выполняя указания начальства.

Чжу Жунцзи, заложивший фундамент нового Шанхая, как и все прежние авторитарные строители городов, обладал инженерным складом ума. Есть даже анекдот про то, как на обеде во время государственного визита в Австралию Чжу пошел в туалет и не возвращался так долго, что обеспокоенные хозяева пошли проверить, что случилось. Застигнутый с закатанными рукавами перед разобранным туалетным бачком, сконфуженный Чжу объяснил, что его так заинтересовала австралийская система двойного слива, что он не смог удержаться от того, чтобы как следует изучить ее устройство. «Нам в Китае тоже нужны такие туалеты», – заявил он на своем беглом английском¹¹. Но главной страстью инженера-чиновника была, конечно, не сантехническая гидравлика. Он предпочитал строительные проекты фараоновских масштабов.

Вскоре после того как Дэн Сяопин дал добро на его план по устройству восточной Уолл-стрит, Чжу провел встречу с руководителями западных финансовых организаций на последнем этаже отеля «Мир» (бывшем Cathay) на Бунде. Там Чжу попросил банкиров взглянуть на Пудун, расположенный на другом берегу Хуанпу. Со спокойной уверенностью клинического безумца он объявил собравшимся, что невзрачная территория перед ними станет ведущим финансовым центром мира. «Там были только склады, лачуги и рисовые поля, – вспоминал присутствовавший на встрече воротила с настоящей Уолл-стрит. – И еще там жили люди. Я спросил у Чжу: “Что вы собираетесь делать с людьми?” Он просто сказал: “Мы их перевезем”».

И перевез. 300 тысяч жителей Пудуна были выгнаны из своих домов и переселены в многоквартирные высотки¹². Однообразные панельные дома – самые примитивные комнаты, уложенные рядами в двадцать пять слоев, – были, конечно, неким улучшением жилищных условий по сравнению с лачугами старого Пудуна. Однако многие не желали покидать свои кварталы деревенского типа с их особым общинным укладом. Тех, кто оказался не в состоянии по достоинству оценить щедрость партии и правительства, выселяли насильственно с помощью вооруженной полиции и наемных головорезов. Нередко власти выключали в предназначенных под снос районах водоснабжение и электричество, чтобы побыстрей убедить тех, кто еще колебался. Всего в ходе реконструкции Шанхая был переселен примерно миллион семей¹³.

Новые блочные многоэтажки совсем не походили на ультрасовременный район, которым должен был стать Пудун через несколько лет. Пока что дома для переселенцев напоминали новостройки Восточной Европы 1960–1970-х годов, когда вместо строительства жилья Китай был занят культурной революцией. Однако Чжу видел Пудун отнюдь не упражнением в улучшении жилищных условий в стиле СЭВ. Реальной целью расселения была зачистка территории для нового частно-государственного строительного проекта – первого в Шанхае после революции. В результате вертикального размещения тех, кто был разбросан по горизонтали, освободилась земля, которую власти начали сдавать в аренду состоятельным застройщикам, многие из которых базировались в Гонконге или на Тайване. Эти договоры принесли правительству значительные средства, которые были пущены на строительство самой крупной городской инфраструктуры в мире, в том числе нового международного аэропорта, связанного с финансовым районом линией поездов на магнитной подушке, системы метро больше, чем в Нью-Йорке или Лондоне, и множества мостов и тоннелей, связавших исторический центр Шанхая в бывших иностранных концессиях и новый финансовый центр в Пудуне. За первое десятилетие строительства Пудуна китайские власти потратили на его инфраструктуру более 10 миллиардов долларов¹⁴.

С той же легкостью, с какой чиновники перевезли из Пудуна людей, они перевезли в него компании. Отечественным финансовым корпорациям было достаточно соответствующей команды. Вскоре вдоль набережной Пудуна выросли небоскребы китайских государственных банков. Поскольку каждая компания хотела отметиться в общественном сознании узнаваемой шанхайской штаб-квартирой, башни Пудуна стали своего рода показом мод в области высотного строительства. «Это как женские наряды на оперной премьере», – рассказывал работавший в Шанхае немецкий архитектор. Главное – выделиться из толпы, быть уникальным, даже если для этого придется прибегнуть к эпатажу, излишествам или просто уродству. «В Шанхае клиенты ни за что не соглашаются на проект, который кажется им похожим на другое здание. Вот почему у города нет единого стиля», – объяснял этот современный шанхайландец.

Но тратить миллиарды на инфраструктуру без гарантии того, что в Пудун придут иностранные частные компании, было довольно рискованной стратегией развития. На критические заявления, что финансируемый государством строительный бум в Пудуне не оправдан рыночным спросом, преемник Чжу Жунцзи мэр Сюй Куанджи отвечал, что строительство Пудуна можно сравнить с покупкой костюма на вырост: берете на несколько размеров больше, а через несколько лет он уже впору¹⁵.

Для привлечения в Пудун зарубежных компаний китайское правительство предложило им налоговые льготы и разработало эффективную маркетинговую стратегию с участием архитекторов первой величины. В 1993 году был проведен международный конкурс проектов первого из трех запланированных в Пудуне сверхвысоких небоскребов. Западные и японские бюро представили свои варианты 88-этажной башни – в китайской нумерологии «8» считается самой благоприятной цифрой, поскольку «восемь» по-китайски звучит как «богатство». «Основная цель строительства этого небоскреба состояла в создании объекта, который вселил бы в потенциальных застройщиков уверенность, что район станет финансовым центром Востока» – пояснял Эдриан Смит, чикагский архитектор, который выиграл конкурс, несмотря на то что никогда не бывал в Шанхае.

Как и в период предыдущего строительного бума 1920–1930-х годов, темпы строительства поражали не меньше, чем отсталость его методов. Работа шла круглосуточно, причем зеркальные небоскребы вырастали среди строительных лесов из стволов бамбука, кирпичи на которые рабочие завозили на тачках. Рассказывая о своей 88-этажной башне Jin Mao, Смит вспоминал: «Когда я впервые увидел стройплощадку, это был трущобный район… Когда я пришел туда через неделю, там все было убрано, а вокруг выросла кирпичная стена… Не осталось ничего. Никаких куч мусора… Ровное место». Сегодня, когда финансовый квартал Пудуна застроен почти полностью, только по деревьям на главном бульваре Столетия – точнее, по тщедушным саженцам с подпорками – можно понять, насколько недавно все это появилось.

Однако скорость, с которой застраивался Пудун, была равна скорости, с которой китайский коммунизм переосмысливал сам себя – и потому переосмысление это запечатлено в городском ландшафте. В начале бульвара Столетия стоит последнее сооружение прежней эпохи – телебашня «Восточная жемчужина», нелепый бетонный штатив с нанизанными на него двумя розовыми сферами («жемчужинами»). Задуманная еще в 1988 году, за год до протестов на площади Тяньаньмэнь и падения Берлинской стены, башня, которая открылась в 1995-м, была предназначена для трансляции теле– и радиопрограмм. Подобные символы государственной пропагандистской машины строились в послевоенные десятилетия во многих соцстранах, доминируя в силуэте городов от Ленинграда до Восточного Берлина. То, что в одном из главных городов Китая телебашню возвели только в 1995 году, свидетельствует об отсталости Китая даже по меркам Восточного блока. У большинства китайцев не было телевизоров, когда восточные немцы, а за ними и русские, давно воспринимали их как должное. Уже к моменту открытия Шанхайская телебашня производила впечатление здания, которое задумывалось как футуристическое, но теперь разве что напоминает о том, каким прежде виделось будущее.

На другом конце бульвара Столетия расположена новая главная площадь Шанхая с потрясающим концертным залом, музеем науки и зданием городской администрации. Как и в городе-побратиме на Неве, в концертном зале тут демонстрируются лучшие достижения иностранной культуры, в музее науки учат самостоятельному мышлению, а в здании администрации стараются обуздать свободолюбивых горожан, воспитанных двумя другими учреждениями. Стиль здания городской администрации можно назвать «архитектурой запугивания». Его массивный, лишенный особых примет облик перекликается со старым зданием Шанхайского городского совета на Бунде – каменным символом колониального владычества, которое рассчитывало длиться веками, когда дни его были уже сочтены. За исключением красно-золотого герба коммунистического режима, здание лишено какого-либо декора. Его серые стекла полностью зеркальны: начальство может наблюдать за Пудуном, но обитателям Пудуна начальства не видно.

Сущность нового китайского коммунизма как раз и заключается в том, что ты никогда не знаешь, следят за тобой или нет. При старом коммунизме, воплощенном в телебашне, власти беззастенчиво обрабатывали население с помощью пропаганды; сегодня китайский коммунизм работает по модели, которую можно сравнить с тайным обществом. В то время как десятки тысяч китайских чиновников день и ночь трудятся на ниве интернет-цензуры, официально ее существование скрывается за расплывчатыми заявлениями об обеспечении «благотворности» информации. Блокированные сайты выдают сообщение об ошибке: «Соединение не может быть установлено»¹⁶. Определяющая черта китайской власти после Тяньаньмэня – в ее невидимости.

Но главная невидимая сила заключается в возможности проектировать здания и городские ансамбли, в которых люди проводят свою жизнь. Власти современного Шанхая имеют четкое понимание того, как архитектура формирует жизнь горожан и как она задает условия, на которых люди объединяются в общественном пространстве. Разномастные офисные башни, поставленные на торговые центры по обе стороны скоростного многополосного шоссе, – вот что такое нынешний Пудун, и производимое им мощное и одновременно отчуждающее впечатление далеко не случайно. Эта архитектурная парадигма преобладает тут по нескольким причинам: склонность гонконгских и тайваньских фирм строить в Шанхае так же, как в своем родном жарком климате, где кондиционированный торговый центр кажется заманчивым вариантом проведения досуга; скорость, с которой шаблонные проекты могут превращаться из чертежей в реальность в условиях, когда время – деньги и для застройщиков, и для государственных чиновников, соревнующихся друг с другом в корысти и карьеризме; наконец, наследие советской школы городского планирования, с ее склонностью к монументальным зданиям, просторным площадям и проспектам, которые можно пересечь только по подземным переходам. Но основной фактор тут – это используемые государством методы социальной инженерии. Бульвары Пудуна так широки, что участники уличных протестов едва ли смогут их перекрыть; толпа может тут собраться лишь ради сугубо эгоистического шопинга – идеальный вариант для деполитизированного города.

Если Пудун – это tabula rasa, где власти смогли построить свой город мечты с нуля, то расположенные через реку от него бывшие иностранные концессии были подогнаны под их видение путем серьезных переделок. Бесчисленные лилонги снесли, а на их месте распланировали асфальтированные площади, окруженные торговыми центрами и небоскребами, как в Пудуне. Народную площадь, бывший ипподром, который в маоистскую эпоху стал местом массовых митингов, застроили общественными зданиями. В дополнение к новой мэрии, театру и музею Шанхай эпохи реформ прославляет тут сам себя Шанхайским выставочным центром городского планирования – официальным «местом патриотического воспитания» c бронзовыми скульптурами мускулистых рабочих, возводящих банковские башни Пудуна. Застройка площади такими внушительными зданиями позволила властям одним махом воспеть возрождение города и сделать основную парковую зону города непригодной для демонстраций. Единственным местом концентрации народа на реконструированной Народной площади стал подземный торговый центр.

В новом Шанхае социальная инженерия шла рука об руку с городским планированием. Если некогда в город мог прибыть кто хочет и когда захочет, то теперь состав населения тут проектировался так же централизованно, как мосты и здания. Китайские власти давно наделили себя правом контролировать передвижения населения. С конца 1950-х годов в стране действует система регистрации по месту жительства. Наряду с удостоверениями личности, которые функционируют как внутренние паспорта, она обеспечивает государству полный контроль над местом жительства собственных граждан. Для строительства нового Шанхая власти направили туда несколько различных типов трудящихся: работяги только что из деревень должны были физически сооружать город, иностранные специалисты – быть советниками в транснациональных корпорациях, а китайские белые воротнички со знанием английского и университетскими дипломами – обслуживать деятельность компаний. Различные виды жилья, предназначенные для каждой из этих групп, создают пеструю городскую ткань нового Пудуна.

По всему мегаполису, даже у подножья самых поразительных небоскребов, стоят модульные общежития из контейнеров, увешанных бельем трудовых мигрантов – новых кули, строящих современный Шанхай. Сюда их влечет наличие работы, а также возможность пожить в крупнейшем городе Китая. Рабочему, обладающему письменным приглашением от шанхайского работодателя, разрешается переехать в мегаполис из сельской местности на срок контракта. Прибыв в Шанхай, он селится в общежитии непосредственно на строительной площадке. Учитывая ошеломляющие масштабы строительного бума, контейнерные общежития встречаются в Шанхае на каждом шагу и стали одним из преобладающих видов жилья, чем-то вроде лилонгов эпохи иностранных концессий. Но в отличие от лилонгов, контейнеры – явление временное, как и их жители.

Поскольку тут запрещено жить, не имея работы, капиталистическому Шанхаю удается притвориться идеальным социалистическим городом без нищих и попрошаек. Бедняки Шанхая неизменно наряжены в рабочие робы. И хотя сельские жители часто нелегально остаются в городе, когда временная работа, для которой их привезли, уже выполнена, новые места им приходится искать очень быстро. На не имеющих средств к существованию безработных провинциалов регулярно устраиваются облавы с последующей высылкой. Особенно часто это случается перед громкими событиями вроде World Expo 2010 – всемирной выставки, которая стала первым балом нового Шанхая как возрожденного города общепланетарного значения. На шанхайских улицах нередко можно увидеть, как полицейские вылавливают гастарбайтеров, а потом тщательно изучают их документы и проводят короткий, но грубый допрос. По официальной переписи населения Шанхая 2008 года, треть от общей численности населения города составляли рабочие-мигранты. Но реальные цифры могут быть еще выше. В конце концов, по итогам этой переписи, в Шанхае живут 18 880 000 человек¹⁷ – то есть три благоприятных восьмерки подряд показались авторам важнее статистической точности.

Подальше от реки, в стороне от офисных башен финансового района и модульных общежитий неокули, Пудун усеян жилищными комплексами в западном стиле, весьма напоминающими дома 1920-х годов, которые до сих пор стоят в бывших иностранных концессиях на другом берегу. За высокими оградами этих комплексов живут иностранные специалисты, призванные управлять предприятиями Шанхая после 40-летнего перерыва, за время которого китайцы утратили практически все навыки корпоративного капитализма. Власти официально объявили, что Шанхай стремится к 5 % иностранного населения¹⁸ – этого достаточно для задач управления ведущими бизнес на международной арене компаниями, но не угрожает общественной стабильности. (Граждане Гонконга и Тайваня, которых в Шанхае больше других, при этом не учитываются, так как в рамках принятой в КНР политики «одного Китая» считаются «своими».) Когда в начале 1990-х Шанхай вновь открылся для международного бизнеса, иностранцы могли жить только в гостиницах. В середине этого же десятилетия зарубежным арендаторам предлагалось выбирать жилье из официально утвержденного списка предположительно прослушиваемых госбезопасностью квартир. Наконец, в 1999 году власти отменили даже это требование и, положившись на управляемую государством рыночную систему, решили предложить иностранцам пряник вместо кнута. Жилые комплексы в западном стиле на окраинах Пудуна – конечный продукт многолетней стратегии властей по привлечению иностранцев в город.

Green Villas, тщательно охраняемый поселок коттеджей на одну семью, построенный в 1999 году, – только один из множества таких комплексов, предназначенных для иностранных специалистов и их близких. «Вдохновением для нас служили дома для европейцев в прежних иностранных концессиях, – поясняет Стар Чэнь, высокопоставленная сотрудница полугосударственной фирмы, построившей Green Villas. – На старте проекта я каждые выходные ездила смотреть на старые шанхайские особняки и постоянно делала заметки». В конце концов ее исследования охватили не только западный берег Хуанпу, но и настоящий Запад.

Образцом для своего поселка Чэнь выбрала предместья Ванкувера. Для строительства домов на одну семью в типичном для пригородов Западного побережья духе, где английская готика смешана со средиземноморскими мотивами, ее компания импортировала из Канады все материалы вплоть до сантехники и электропроводки. Оттуда же привезли и строительную технику. Кроме того, в Шанхай были доставлены три канадских архитектора, которые занялись проектированием всего комплекса. Чтобы иностранцы чаще брали с собой семьи, Чэнь способствовала открытию двух международных школ – одной британской, другой американской. Британская школа, зарубежный филиал престижного Даличского колледжа для мальчиков, была чуть что не перенесена сюда из-под Лондона в готовом виде. Чтобы построить ее, рассказывает Чэнь, «мы просто отправились в настоящий Далич и наняли их штатного архитектора».

Неподалеку от шанхайского Далича строительная фирма Star Chen поручила архитектору-австралийцу проект нового торгового центра. Его фасад в черно-белую полоску, вдохновленный, по мысли автора с ухоженной эспаньолкой, вездесущим штрихкодом, представляет собой иронический реверанс в сторону безличного глобального капитализма, форпостом которого он и является. Этот торговый центр позволяет живущим в округе экспатам почувствовать себя как дома, то есть выполняет те же функции, что и иностранные универмаги Шанхая сто лет назад. Внутри многоязыкая публика, состоящая главным образом из жен американских банкиров и немецких инженеров, фланирует между фитнес-клубом и кафе Starbucks. Главным арендатором тут является супермаркет, где экзотическая роскошь из дома – сыр, хлеб, кукурузные хлопья – продается с ужасающей наценкой. В индийском ресторане сикхские подростки в тюрбанах смакуют блюда родной кухни. В то время как в довоенный Шанхай сикхов завозили ради службы в правоохранительных органах, в современном глобализованном Шанхае они ценятся в качестве программистов. На площадке возле молла белые дети играют под бдительным присмотром китайских нянь – совсем как столетие назад в Общественном парке.

Как и в начале ХХ века, местные англоговорящие профессионалы предпочитают дома в западном стиле; соответственно, на бывших сельскохозяйственных угодьях вокруг города вырос пояс псевдоевропейских жилых районов, которые теперь связаны с финансовым районом Пудуна разветвленной системой метро. Шанхайские власти сознательно взращивали этот класс китайских специалистов, занятых в глобализованной экономике города. Сегодняшний Шанхай, по существу, функционирует как высшее учебное заведение со вступительными экзаменами: право на проживание в городе получают те, у кого есть диплом престижного университета и сертификаты о владении компьютером и английским языком. Кроме того, система позволяет обеспеченным китайцам получать шанхайскую прописку в один присест: в 1996 году муниципальные власти Шанхая решили давать ее любому, кто приобрел в Пудуне квартиру стоимостью более 60 тысяч долларов. Вывод строительной отрасли на свободный рынок при подстегиваемом государственными мерами спросе на жилье западного типа привел к лавинообразному нарастанию количества новых проектов, отвечающих вкусам этой ширящейся прослойки.

На выставке-ярмарке недвижимости Holiday Real Estate Market 2009, проходившей в бывшем Дворце советско-китайской дружбы (теперь коммерческом выставочном центре), недавно прибывшим в город профессионалам предлагалось жилье, созданное в духе каждой из прежних колониальных держав. Среди американских проектов была роскошная высотка Park Avenue; предпочитающим все французское покупателям предлагались La Vill (sic!) de Fontainebleau и 16me Arrondissement; у англофилов был выбор между коттеджами в тюдоровском стиле в Cambridge Village или British Manor. Многие из представленных на выставке проектов находились еще в стадии строительства, однако заселенный в 2006 году Thames Town уже доказал успешность этой модели. Район, притворяющийся английским провинциальным городком, организован вокруг типичной Хай-стрит с краснокирпичными домами и статуей Уинстона Черчилля. На главной площади расположен макет англиканской церкви в натуральную величину, который пользуется популярностью среди нового поколения «шанхайских девушек». Они приезжают сюда делать свадебные фотографии в белых платьях, снова вошедших в моду в пореформенном Китае.

При всей столичной мощи Пудуна новому Шанхаю еще далеко до выполнения своей исторической миссии – гармоничного совмещения понятий «китайское» и «современное». Характерные для 1930-х годов попытки объединения традиционных китайских форм с современными институтами и передовыми технологиями во вновь открытом миру Шанхае явно не приживаются. В Цзянване построенная Дун Даю библиотека стоит посреди поросшего бурьяном пустыря, ее окна разбиты и заколочены, а фасад испещрен оставленными еще хунвэйбинами граффити. Культурная революция уничтожила такой объем знаний о традиционной китайской культуре, что механически перенесенные с Запада формы почти не встречают сопротивления сложившихся в стране практик. Это, возможно, и является ключом к быстрому экономическому росту Китая: традиционный образ жизни уничтоже и не может помешать новому, главное в котором – лихорадочная работа и такое же потребление. Вопросы культурной аутентичности, с которыми сталкиваются другие развивающиеся страны и которые когда-то были актуальными для Шанхая, сегодня практически не поднимаются. Какой-никакой интерес к интеграции традиционных китайских форм в современную архитектуру Шанхая проявляют исключительно иностранцы; иногда это западные синофилы, идущие по стопам Генри Киллама Мерфи, но чаще – китайцы из Гонконга или с Тайваня, где местная культура избежала разрушительного воздействия маоизма.

Поражает степень, до которой знания о прошлом стерты из сознания даже образованных китайцев материковой части страны. Стар Чэнь, менеджер строительной фирмы, рассказывает про типичные для американских пригородов каркасные дома: «Мы в Green Villas строим из древесины. Это соответствует запросам иностранцев. Китайцы живут в бетонных домах, а американцы – в деревянных». На самом деле исторически все было ровно наоборот. Когда американцы, англичане и французы впервые прибыли в Шанхай в 1840 году, китайцы жили в деревянных домах, и именно из-за каменных несущих конструкций дома белых воспринимались китайцами как иностранные. Только в 1950-х, когда началось строительство многоквартирных зданий в советской стилистике, которая сама по себе была откликом на западноевропейский модернизм, шанхайцы стали жить в бетонных домах. Но чудовищная эффективность культурной революции в деле искоренения исторической памяти и традиционной китайской архитектуры привела к тому, что сегодня даже образованные китайцы воспринимают бетонную архитектуру как нечто исконно китайское, а деревянные дома кажутся им чем-то привнесенным.

Это странное сочетание гордости за недавно обретенное богатство Китая и незнания азов китайской традиционной цивилизации составляет главное противоречие местного экономического бума. Когда накануне празднования Дня основания КНР американский репортер попросил обычного жителя Пекина – уличного торговца фруктами – сформулировать основные ценности Китая, тот ответил: «Умение приспосабливаться и учиться у Запада»¹⁹. По его мнению, суть нового Китая в том, что он научился не быть таким китайским. Удивительно, но в Пудуне, который застроен жилыми комплексами, торговыми центрами и офисными зданиями в западном стиле и переполнен иностранцами и зарубежными компаниями, никогда не поднимается очевидный вопрос: не является ли все это тревожным симптомом возрождения иностранных концессий – и не помогает ли, в некотором смысле, Китай Западу в собственной реколонизации? При этом дело не в том, что на подобные разговоры наложено политическое табу, и даже не в том, что в современном Китае невыгодно иметь свое мнение (зато весьма выгодно его не иметь). Скорее, сама китайскость оказалась тщательно выхолощена и обессмысленна. Tabula rasa, которую философы XVIII века мечтали найти в Санкт-Петербурге, стала реальностью в Шанхае третьего тысячелетия.

В этих условиях даже возвращение некоторых форм экстерриториальных привилегий остается практически незамеченным. В отличие от китайцев, новые шанхайландцы пользуются свободой вероисповедания и некоторой свободой создания независимых неправительственных организаций. Спутниковое телевидение разрешено в гостиницах, обслуживающих иностранных туристов, но запрещено в частных домах. Чем новый Даличский колледж отличается от школы при англиканском соборе, построенной в 1929 году в квартале от Бунда, или от Шанхайской американской школы, открывшейся во французской концессии в 1923-м? Когда китайские специалисты устраиваются на работу в Англии или Америке, они отправляют своих детей в местные школы – чего никогда не делали иностранные жители Шанхая.

Из-за такого полного отрыва от собственных традиций самая быстрорастущая страна в мире поразительным образом не задействована в общемировом обсуждении новой глобальной культуры, которая могла бы стать чем-то большим, нежели простое расползание западной цивилизации по всей планете. Хотя пассажиропоток открывшегося в 1999 году международного аэропорта в Пудуне уже сопоставим с JFK в Нью-Йорке, город странным образом остается исключенным из глобального контекста. Вот показательный пример: у китайских чиновников отвисла челюсть, когда индийские архитекторы решили перекрыть павильон своей страны на шанхайской выставке World Expo 2010 самой большой в мире бамбуковой крышей. Индийцы надеялись, что их экокупол будет воспринят в соседней азиатской державе как послание доброй воли: выбирая традиционный китайский бамбук, они выказывали уважение принимающей стороне и одновременно предлагали свое видение мира, в котором забота об окружающей среде не противоречит экономическому развитию Китая и Индии. Но когда архитекторы попросили ознакомить их с принятыми в Шанхае строительными нормами по работе с бамбуком, им сказали, что таких просто не существует. Пока во всем мире в заботе об экологии учатся строить по традиционным технологиям и из местных материалов, китайцы, желающие строить по-западному, используют традиционные материалы вроде бамбука разве только для строительных лесов. Таково отчуждение страны, чьи лидеры, интегрировав ее в мировую экономику, купируют международные культурные связи и используют словосочетание «глобальные ценности» в значении «не наши»²⁰. Когда гостю Китая задают неизменный вопрос о том, сколько детей разрешено иметь у него в стране, китайская реальность открывается его взору с довольно удивительной стороны.

Меж банковских башен и роскошных торговых центров Пудуна расположен «Международный звездный синеплекс». Это довольно нелепое название для кинотеатра, тем более что ни один кинотеатр в Китае нельзя назвать «международным». К показу в стране допускается всего двадцать иностранных фильмов в год, да и те подвергаются цензуре²¹. В последние годы правительство Китая приватизировало местное кинопроизводство, но это означает лишь, что техническое качество шаблонной пропаганды теперь выше, чем при Мао; неуклюжий соцреализм уступил место дорогущим историческим триллерам, в которых лихие и неуловимые коммунистические агенты обводят вокруг пальца жестоких японских оккупантов и кровожадных националистов.

На улицах, конечно, можно купить любые пиратские диски. Таков принятый де-факто общественный договор пореформенного Китая: у себя дома вы можете делать, что вам заблагорассудится, но вот поведение в общественном месте, тем более при большом скоплении публики, – это совсем другая история. Эта философия не подразумевает широких дискуссий в прессе, на конференциях, в театрах или художественных галереях, которые являются отличительной чертой великих городов мира. В Шанхае, где бывшие иностранные концессии усеяны напоминающими бомбейские кинотеатрами довоенного периода в стиле ар-деко, ограничение на показ иностранных фильмов создает особенный диссонанс. Между 1931 и 1941 годами в Шанхае было построено четырнадцать кинотеатров, в том числе Grand Ласло Худьеца и Majestic Фань Вэньчжао, еще одного из когорты китайских архитекторов, учившихся в Университете Пенсильвании в начале 1920-х. Как и в случае Бомбея, голливудские студии дорожили своим присутствием в довоенном Шанхае: и Metro-Goldwyn-Mayer, и United Artists, и Warner Bros. арендовали офисы на первом этаже Эмбанкмент-билдинг сэра Виктора Сассуна. Старые кинотеатры работают и сегодня, но в них крутят только сентиментальную чепуху и партийную пропаганду. Драматический театр Шанхая находится в аналогичном положении. Организаторы недавно созданного шанхайского театрального фестиваля Fringe в 2009 году сетовали в Интернете, что были вынуждены перенести выступления иностранных трупп в небольшие провинциальные города, потому что «отдел культуры шанхайской мэрии в этом году как-то особенно глупо взъелся на одного западного участника»²².

По негласной договоренности с центральным правительством экономическая открытость Шанхая напрямую зависит от эффективности, с которой местные власти контролируют культурную и интеллектуальную жизнь города. Даже в переполненном аппаратчиками Пекине дозволяется больше культурного разнообразия. Если в Пекине художника-диссидента Ай Вэйвэя посадили под домашний арест в его тамошней мастерской, то в Шанхае его мастерскую просто снесли, не оставив от нее и камня на камне. Музыка в Пекине переживает расцвет, в то время как в Шанхае в этой сфере царит полный застой. «В Шанхае порядки строже, чем в Пекине», – говорит Чжан Шоуван, солист пекинской рок-группы Carsick Cars, которого музыкальный критик журнала The New Yorker Алекс Росс назвал «вундеркиндом от инди-рока»²³. «Во время одного нашего концерта кто-то просто вызвал полицию. В Шанхае вечно случается нечто подобное». В сентябре 2006 года несколько ведущих рок-площадок города были одновременно закрыты отделом культуры с одной и той же формулировкой – «отсутствие разрешения на проведение публичных мероприятий»²⁴. Чжан говорит, что такие ограничения сдерживают развитие музыкальной сцены Шанхая. «В Шанхае группам просто негде выступать, поэтому там и нет хороших местных групп». Ведущие симфонические оркестры мира регулярно играют в похожем на стеклянный цветок здании Шанхайского центра восточного искусства архитектора Поля Андре, построенном на одной из площадей Пудуна. Но зарубежным поп-музыкантам крайне неохотно выдают визы, особенно после того как в 2008 году исландская суперзвезда Бьорк закончила свой шанхайский концерт песней «Declare Independencе» («Провозгласи независимость») и выкриками «Тибет! Тибет!»²⁵.

Однако несмотря на все ограничения, есть множество признаков того, что искушенные и образованные люди, которых манит или создает этот оживший город, уже требуют права голоса. Организаторы театрального фестиваля Fringe не смогли противостоять давлению городских властей, но имели смелость назвать их действия «глупыми» в обращении (пусть позже и отредактированном) на своем сайте. Сегодня жители Шанхая сопротивляются насильственному выселению, используя методы, которые были бы немыслимы всего два десятилетия назад. Раз за разом сталкиваясь с громкими скандалами из-за отказывающихся переезжать владельцев домов – «ржавых гвоздей», в 2005 году мэрия Шанхая запретила строительным организациям отключать таким упрямцам водоснабжение и электричество. Общественное недовольство массовыми переселениями замедлило развитие Шанхая, так как теперь жители согласны продавать свои участки только по рыночной стоимости. «За какую-нибудь халупу приходится платить сумму, которой хватило бы на хорошую трехкомнатную квартиру в Нью-Йорке», – жалуется американский архитектор, уже почти 10 лет работающий в Шанхае²⁶. Его удивление тем, что за свои дома и участки, которые действительно стоят миллионы, люди стали получать суммы, несколько больше похожие на их реальную цену, красноречивее любых фраз рассказывает о том, к каким методам отчуждения собственности тут привыкли. В 2009 году жители старинных домов в районе Нанкинской улицы выступили против высотного проекта американской фирмы только потому, что это здание лишало их солнечного света и нарушало установленный самими городскими властями высотный регламент для этого района. Хотя речь и не шла об угрозе выселения, жители Шанхая захотели возвысить голос в защиту законности и качества жизни.

Как и в Петербурге XIX века, любой, кто смог добиться положения искушенного жителя самого интернационального города своей страны, прекрасно осведомлен, что по прихоти истории развитие его общества ограничивается устаревшей политической системой, являющейся нелепым пережитком прошлого. Сегодняшняя Нанкинская улица, где в атмосфере глубокого политического наркоза товары со всего мира предлагаются покупателям из любого государства планеты, – наверняка лучшая возможность для современного человека почувствовать себя на гоголевском Невском проспекте.

В толпе иностранных бизнесменов и богатых китайских покупателей попадаются сельские рабочие-мигранты. Эти живые свидетельства основного противоречия нового Шанхая легко опознать по грубой обветренной коже и поношенным тренировочным костюмам не по росту. Оказавшись в эпицентре современности, мигранты находятся в городе, но не являются его частью. Они тут граждане второго сорта, поскольку на многие предоставляемые мегаполисом услуги и удобства у них просто нет денег. В колониальном Шанхае в парки иностранных концессий не пускали китайцев и собак. Надпись на воротах недавно открывшегося Парка Cтолетия в Пудуне гласит «Добро пожаловать всем!», однако платы за вход в десять юаней (примерно полтора доллара) достаточно, чтобы рабочий-мигрант дважды подумал, прежде чем воспользоваться таким приглашением. Вечно ли миллионы рабочих-мигрантов Шанхая станут терпеть такое положение? Или город снова ждут социальные волнения, похожие на забастовки рабочих-кули во время предыдущего экономического бума 1920–1930-х годов?

Китайские власти сделали ставку на то, что Шанхай действеннее как символ, нежели как реальный город. Примерно так же британцы думали о Бомбее – и впоследствии им пришлось горько об этом пожалеть. В тщательно спланированном Пудуне каждый из стилистически не согласующихся между собой небоскребов стоит на постаменте посреди огромной пустой площади. Проложенные по краю этих площадей широкие проспекты почти полностью лишены светофоров, так что мчащиеся лимузины и такси делают их непреодолимыми препятствиями для пешеходов. Этот район задуман, чтобы впечатлять, а не чтобы быть удобным для жизни. Он предназначен для осмотра с другого берега реки – или для рассматривания на фотографиях, снятых откуда-нибудь с Бунда. Гулять по его улицам – занятие неблагодарное, ведь Пудун – это скорее не город, а реклама города.

Для тех 98 % китайцев, что живут за его пределами, Шанхай является городом без недостатков и социальной напряженности, каким его показывает официальная пропаганда. В 2006 году одной из двадцати иностранных лент, допущенных цензурой к прокату в Китае, стала «Миссия невыполнима – 3», съемки которой проходили в Шанхае. Но прежде чем выдать фильму прокатное удостоверение, чиновники вырезали кадры, где на фасадах шанхайских домов сушится белье. Китайские массы должны видеть в Шанхае исключительно авангард современности. Небоскребы, по сравнению с которыми башни Манхэттена кажутся приземистыми, показывать можно, а вот веревки с бельем, напоминающие о трущобах Манхэттена столетней давности, – нельзя. Все, что может заставить усомниться в том, что Шанхай – самый современный город в мире, подлежит беспощадной цензуре.

В 2009 году, во время празднования шестидесятой годовщины революции, Пекин был завешан плакатами с шанхайскими панорамами: эти виды подавались как одно из оправданий действующей авторитарной системы. В определенном смысле головокружительный скачок Шанхая в самом деле является лучшей рекламой для власти китайской компартии. Именно ее способность переселять миллионы семей, перевозить компании из города в город и выделять ресурсы на основе долгосрочной инвестиционной стратегии, а не в расчете на скорую прибыль, сделала возможным возрождение города как экономического центра общепланетарного масштаба. С другой стороны, открывать для мира крупнейший мегаполис и рассчитывать при этом на стабильность – мягко выражаясь, самонадеянно. В прошлом Шанхай принес Китаю многое – новые технологии, новые идеи, культуру, торговые связи – однако чего от города так и не удалось дождаться, так это стабильности.

Как и сто лет назад, чем безогляднее становится современность Шанхая, тем больше там появляется не поддающихся контролю групп населения. Пропасть между трудящимися-мигрантами и местными шанхайцами, на которых они работают, рано или поздно начнет угрожать стабильности городской жизни. А число хорошо образованных, англоговорящих, владеющих компьютером, повидавших свет молодых людей со временем достигнет критического порога, после которого они все-таки потребуют перемен. Современность – это нечто большее, чем скоростные поезда и высотные здания. Несмотря на жесткий контроль государства, среди многомиллионного населения Шанхая наверняка найдется немало тех, кто это уже понял.

10. Миллионеры и трущобы. Бомбей, 1991 – Мумбай, настоящее время

Офисный и жилой комплекс Hiranandani Gardens. © Hiranandani Upscale

Получив в 1962 году кандидатскую степень в Оксфорде, Манмохан Сингх быстро сделал бюрократическую карьеру: среди мест его работы были и Министерство внешней торговли Индии, и индийская комиссия по планированию, и ООН. В своей диссертации Сингх утверждал, что Индии следует ориентироваться на обеспечиваемый экспортом рост, отказавшись от продвигаемой Неру и Ганди идеи экономической самодостаточности. Занимая различные должности, Сингх как мог отстаивал эту точку зрения – там немного подправит правительственный доклад, тут чуть иначе истолкует политическую задачу. Тем не менее влияние одинокого диссидента, пусть даже такого высокопоставленного, как Сингх, который в 1982 году стал главой расположенного в Бомбее Резервного банка Индии, было ограничено по определению. Ситуация резко переменилась в 1991 году, когда премьер-министр Нарасимха Рао вызвал кроткого, увенчанного синей чалмой чиновника в Нью-Дели. Правительственный кризис внезапно сделал 58-летнего Сингха центром всеобщего внимания.

В течение многих десятилетий в рамках системы лицензионного раджа Индия поддерживала раздутый и убыточный государственный промышленный сектор, что привело к вялому экономическому росту, как правило, не превышавшему 3,5 % в год. Профессор Делийской школы экономики Радж Кришна обозначил это явление ставшим крылатым выражением «индуистские темпы роста»¹: имелось в виду, что такое медлительное развитие неудивительно для страны, чья крупнейшая религия учит считать материальный мир иллюзией и относиться к нему с безразличием. На заре информационного века индийские пошлины на импорт программного обеспечения превысили 100 %², а 2,5 миллиона телефонных линий страны обслуживала 250-тысячная армия чиновников³. Тем не менее на протяжении десятилетий экономические проблемы Индии частично компенсировались выгодной бартерной торговлей с дружественным Советским Союзом, который стремился распространить свое влияние в Южной Азии. Но стоило недавней сверхдержаве закачаться после падения Берлинской стены, Индия оказалась на грани дефолта, а кредитовавшие ее правительство банкиры – на грани нервного срыва. Расположенный в Вашингтоне Международный валютный фонд, созданный после Второй мировой войны для надзора за финансовой стабильностью не-коммунистического мира, согласился помочь, но только в обмен на коренные структурные изменения в индийской экономике. В Вашингтоне заявили, что Индии придется перейти от планового хозяйства советского типа к американскому варианту рыночной системы. На протяжении более сорока лет Индия проводила экономическую политику, которая должна была сделать страну самодостаточной и независимой от Запада. Внезапно республика оказалась во власти международных функционеров, которые потребовали отослать ее золотой запас в Лондон, бывшую имперскую столицу, в качестве залога для получения стабилизационного кредита в 2,2 миллиарда долларов.

Новый министр финансов Сингх немедленно приступил к активным действиям. 21 июня его привели к присяге, а в начале июля он уже поручил правительству снизить курс индийской рупии по отношению к доллару на 20 %. После девальвации национальной валюты экспортные субсидии, призванные повысить конкурентоспособность индийских товаров за рубежом, потеряли актуальность и были отменены. Либерализация фондового рынка была достигнута в ходе реформы правил первичного публичного размещения акций. В эпоху лицензионного раджа правительство волюнтаристски занижало курс акций новых компаний – теперь же их стоимость определялась исключительно рыночным спросом. Сингх отменил нормы, по которым индийские фирмы должны были получать специальные лицензии на импорт иностранного оборудования и расширение производства, а также законодательные ограничения на прямые иностранные инвестиции и иностранное владение. Выстраивавшиеся десятилетиями конструкции лицензионного раджа рухнули буквально за несколько дней. Иностранные компании вроде IBM и Coca-Cola, ушедшие с индийского рынка из-за зарегулированности экономики, практически моментально вернулись в страну.

Реформы не только открыли местный рынок для иностранных товаров – они также распахнули ворота в мир для тех индийцев, у которых хватало денег на путешествия. До начала реформ Сингха перевести рупии в иностранную валюту можно было только по особому разрешению Резервного банка; теперь, чтобы поменять денег в дорогу, достаточно было зайти в любое отделение агентства Thomas Cook.

С падением лицензионного раджа пришел конец и духовной Индии Махатмы Ганди, и социалистической Индии Джавахарлала Неру: вся страна стала развиваться по образу и подобию Бомбея – энергичного, корыстного, светского мегаполиса. Но сильнее всего в этот период изменился сам Бомбей с его фондовой биржей, киноиндустрией и крупнейшим в стране международным аэропортом. Пореформенный Бомбей снова стал витриной Индии и мерилом ее развития, и в этой роли его ждало немало триумфов и поражений. Как точно определил ставки сам Манмохан Сингх, который в 2004 году занял пост премьер-министра Индии: «Если неудача постигнет Мумбай, она постигнет и Индию»⁴.

Эйфория обеспеченных бомбейцев закончилась совсем скоро после «золотого лета 1991-го»⁵. Бум на Бомбейской фондовой бирже, когда индийский фондовый индекс SENSEX вырос в два раза в течение трех первых месяцев 1992 года⁶, как выяснилось, объяснялся отнюдь не только реформами правил первичного размещения. Как и после биржевой лихорадки 1860-х, обрушение рынка оказалось не менее впечатляющим, чем его рост. Причиной кризиса стало разоблачение мгновенно сколотившего огромное состояние брокера из джайнов Харшада Мехты, который искусственно завышал цены на акции, незаконно скупая их в огромных количествах на средства коммерческих банков. Увы, в истерической атмосфере золотой лихорадки никто так и не смог сделать вполне очевидный вывод, что от системы удушающего регулирования Индия качнулась к опасной экономической вседозволенности.

На следующий год город потрясла серия тщательно спланированных терактов. Больше всего жизней унес взрыв на Бомбейской фондовой бирже, где погибли десятки трейдеров и сотрудников⁷. После событий 1993 года представители бомбейской элиты, которые потягивали кока-колу, болтая со своими биржевыми маклерами и турагентами по новеньким телефонам, уже не могли тешить себя мыслью, что их не касаются проблемы сельских мигрантов, составляющих большинство населения города. Индия давно страдала от напряженности между индуистами и мусульманами, но в новой реальности Бомбея, где оторванная от масс англоговорящая элита наслаждалась всеми прелестями западного потребления, легко отдавая за компьютер больше, чем годовой оклад служанки или водителя, эта напряженность чувствовалась особенно остро. Разочарование понемногу закипало в чоулах, жители которых лишались занимаемых десятилетиями рабочих мест на прежде защищенных профсоюзами заводах и в бывших государственных компаниях. В сфере аутсорсинга бизнес-услуг вакансий было хоть отбавляй, поскольку западные транснациональные корпорации начали массово перепоручать операционную деятельность самой дешевой англоговорящей рабочей силе на планете, но тут для успеха уволенным промышленным рабочим неизменно не хватало должного уровня владения английским.

В свою бытность пролетариями бомбейцы объединялись в профсоюзы, связанные с многочисленными левыми движениями, но, лишившись работы, они стали сбиваться в сообщества по этническому и религиозному признаку, вроде преступных банд или политических партий, которые часто не особо отличались от экстремистских группировок. Во времена Неру при всех тогдашних проблемах сохранялось ощущение, что индийский народ – это единая общность, готовая разделить и горе, и радость. Теперь же возобладали менее всеохватные модели самоидентификации, основанные на этнической или религиозной принадлежности. Хотя зачатки этого процесса были очевидны еще в лингвистических спорах 1950-х годов, когда говорящие на маратхи рабочие противостояли своим начальникам-гуджаратцам, переход «от красного к шафрановому»⁸ – то есть от левого радикализма к индуистскому национализму – завершился только в пореформенный период.

Межобщинная напряженность этого периода впервые дала о себе знать в глубине страны, в Уттар-Прадеше, одном из наименее развитых штатов Индии. Там в 1992 году толпа индуистов уничтожила мечеть, построенную на вершине холма, где, согласно преданию, родился индуистский бог Рама. Столкновения индуистов и мусульман вскоре вспыхнули по всей Индии, в том числе и в Бомбее, где были убиты сотни человек⁹, по большей части мусульман. Чтобы отомстить за гибель своих единоверцев, босс бомбейской мафии Дауд Ибрагим, глава названной в его честь «Роты Д», организовал взрыв на фондовой бирже. Руководил этой операцией Ибрагим из своего логова в тихом Дубае, где во времена лицензионного раджа он сколотил миллиардное состояние на контрабанде золота. В не скованном условностями городе-государстве на берегу Персидского залива он прославился роскошными вечеринками в духе бомбейского гламура с участием многочисленных болливудских старлеток – в их организации ему очень помогал его статус подпольного финансиста индийских киностудий.

На фоне роста межрелигиозной напряженности в 1995 году «Шив сена» – националистическая партия маратхов, коренной этнолингвистической группы отделенного от Бомбея проливом региона, – получила контроль и над самим городом, и над всем штатом Махараштра. На выборы она шла под ксенофобским лозунгом «Махараштра для маратхов». Партия, знаменем которой стало полотнище шафранового цвета, была детищем Бала Такерея – политического карикатуриста, радикального шовиниста и пламенного поклонника Гитлера. Отец Бала, желая сделать свое семейство более современным, изменил английское написание фамилии Такерей в честь викторианского романиста Уильяма Теккерея. Бал Такерей отомстил ему посмертно, поменяв название города своего отца с англо-португальского «Бомбей» на «Мумбай» – в честь местной индуистской богини Мумба Деви.

В вопросах усовершенствования экономического и социального устройства города на благо его едва сводящих концы с концами жителей «Шив сена» могла предложить немного, но в области переименований ее функционеры обладали поистине неистощимой фантазией. По всему мегаполису британские колониальные названия заменили на индийские. К концу 1990-х годов городские власти утверждали до пятидесяти переименований в месяц¹⁰. Главные достопримечательности тоже сменили названия – чаще всего в честь национального героя маратхов Чхатрапати Шиваджи, отвоевавшего территорию Махараштры у мусульманской империи Моголов в XVII веке. Вокзал Виктории стал вокзалом Чхатрапати Шиваджи; Музей индийских древностей имени принца Уэльского – музеем Чхатрапати Шиваджи; имя Чхатрапати Шиваджи получили и внутренний и международный аэропорты.

Очевидно, что люди, которые одобряют безумную идею дать обоим аэропортам одинаковые названия, просто не очень часто летают. В самом деле, популярность партии «Шив сена» скорее зиждилась на чувстве классовой ущемленности, чем на росте национального или религиозного самосознания. Маратхи всегда составляли основную массу рабочего класса Бомбея, в то время как другие этнические и религиозные группы – парсы, джайны или гуджаратцы – чаще были торговцами и промышленниками. Спустя полвека после обретения независимости, главной мишенью этих антиколониальных переименований была не давно сошедшая со сцены британская бюрократия, но англоязычная элита Мумбая, поднявшая голову в эпоху экономических реформ Сингха. И хотя многие образованные жители продолжали называть свой город Бомбеем и твердили о бессмысленности типичного обращения партии «Шив сена» к «сынам земли» в городе, где большая часть земли была отвоевана у моря англичанами, у самой элиты тоже не было четкого представления о том, как можно залечить разрывы в социальной ткани мегаполиса. При всем внешнем блеске набирающей мощь индийской экономики мало кто верил, что город можно устроить так, чтобы в нем было удобно всем. Даже бывший чиновник Торгово-промышленной палаты, который в пресс-релизах с гордостью указывал, что город, составляющий лишь 2 % населения Индии, вырабатывает 38 % ее ВВП¹¹, признал, что Мумбай, где у каждого жителя есть электричество и водопровод, – это утопия.

В эпоху Неру болливудские фильмы про роскошную жизнь Бомбея фактически являлись формой политической оппозиции. Но когда победа оппозиции в 1991 году привела наконец к реформам, болливудское видение города было воспринято слишком буквально. Вместо того чтобы заняться созданием интегрированного в мировую экономику Мумбая, достойного наследника неоготического Бомбея губернатора Фрера и кварталов ар-деко, построенных индийскими архитекторами на отвоеванных у моря землях незадолго до независимости, самозванные «глобальные индийцы» выбрали жизнь «как в индийском кино». Вместо того чтобы преображать свой город, они создали для себя роскошные резервации, за высокими стенами которых можно было укрыться от бедности, упадка и хаоса, с которыми новые воротилы от финансов и шоу-бизнеса и не помышляли бороться. Грандиозные проекты прошлого осуществлялись благодаря тому, что с помощью государственного планирования и частной благотворительности город направлял в тщательно продуманное русло богатства своей рыночной экономики. Но после десятилетий застоя при Неру и его наследниках планирование стало в Мумбае ругательным словом. Искусство же благотворительности оказалось и вовсе утраченным, поскольку бунтуя против самоотречения в духе Ганди, представители нового класса мумбайских богатеев предпочитали наперегонки строить небоскребы с вертолетными площадками для себя, а не создавать современный город для своего народа.

В фильме 2008 года «Миллионер из трущоб», который напомнил о существовании Мумбая всему миру, главный герой Джамаль и его брат Салим дивятся достижениям неокапиталистической Индии, глазея на поднимающиеся перед ними кварталы неоклассицистских высоток. Для западной аудитории эти здания выглядят как Лас-Вегас – только гораздо, гораздо больше. «Ты только подумай, а? – говорит Салим. – Это ж были наши трущобы. Мы ведь прямо там и жили, да? А теперь это все офисы, квартиры, колл-центры… Мы еще вдуем США и Китаю покажем. Теперь Индия – центр мира!»¹²

Фантастический лес из увешанных колоннами 30-этажных высоток, которые выглядят как древнегреческие храмы, вытянутые до размеров современных небоскребов, – это не компьютерная графика. Это реальный комплекс в парковой зоне, примыкающей к устроенному еще британцами водохранилищу в нескольких километрах к северу от исторического центра. Он называется Hiranandani Gardens в честь создавших его застройщиков, братьев-миллиардеров Хиранандани¹³. Ассистенты режиссера, искавшие натуру для съемок «Миллионера из трущоб», разумеется, выбрали этот комплекс за его поразительный масштаб и эффектную архитектуру. Однако выбор этот был и исторически точен, поскольку Hiranandani Gardens представляет собой идеальную иллюстрацию пореформенного Мумбая. Первое здание комплекса было заложено в «золотом» 1991 году. С тех пор, пока в Индии происходил экономический бум и темпы роста экономики страны достигали совсем «неиндуистских» 8,9 % в год¹⁴, комплекс пополнился десятками башен с названиями типа Sovereign, Brentwood и Evita – а многие другие пока остаются недостроенными. Недвижимость – прибыльное дело в финансовом центре Индии, где аренда офиса обходится в два раза дороже, чем на Манхэттене¹⁵, а цены на качественные квартиры застряли на полпути между Лондоном и Парижем¹⁶. Помимо жилья для 100 тысяч обеспеченных мумбайцев, в Hiranandani Gardens расположены местные филиалы 150 транснациональных корпораций, среди которых JP Morgan, Crdit Suisse и Colgate-Palmolive, – зримый результат потока иностранных инвестиций, который захлестнул Мумбай после 1991 года. Как викторианский город сэра Бартла Фрера олицетворял Бомбей эпохи раннего Раджа, а районы ар-деко – глобальный Бомбей первой половины ХХ века, так и расположенный посреди города-острова остров Hiranandani Gardens олицетворяет сегодняшний Мумбай, снова открывающийся всему миру.

Дерегуляция рынка недвижимости наделила строитеьные корпорации такими полномочиями, что комплексное городское планирование оказалось едва ли не вне закона. Одновременно контролируемый партией «Шив сена» муниципалитет с радостью отказался от ответственности за предоставление населению коммунальных услуг. В результате в новых районах вроде Hiranandani Gardens за асфальтирование улиц, прокладку канализации и прочие инфраструктурные проекты, а также за наличие таких социальных институтов, как школы и больницы, отвечает не правительство, а застройщик.

В центре Hiranandani Gardens расположен ландшафтный парк «Нирвана» с пальмами и прудом с золотыми рыбками. Даже он не принадлежит городу; это частная собственность, где берут плату за вход и, как написано на табличке, «оставляют за собой право отказать в посещении без объяснения причин»¹⁷. Но какими бы ни были прелести «Нирваны», они не вполне оправдывают вонь, исходящую от очистных сооружений, расположенных в самом центре парка. Поскольку компания-застройщик отвечает и за ассенизацию, вся грязная работа по очистке сточных вод должна производиться прямо на месте.

Даже в центре города каждый новый высотный дом обязательно имеет нечто вроде собственного парка; градостроительные нормы гласят, что башни должны располагаться в стороне от проезжей части за полосой зеленых насаждений. Идея, что городские власти могут отводить участки под общественные парки в соответствии с нуждами населения, теперь видится устаревшей и чуть ли не донкихотской. От системы, где правительство все планирует, а частный сектор ничего не делает, Мумбай перешел к ситуации, когда от частного сектора ожидается решение всех вопросов, а правительство уже ничего не планирует. Из-за перегибов постсоциалистических реформ единственной концепцией будущего Мумбая стал город безо всякой концепции – город как сумма заключенных в нем сделок с недвижимостью.

Архитектора, ответственного за Hiranandani Gardens и многие другие зрелищные проекты, напоминающие рассыпанные по современному Мумбаю болливудские декорации, зовут Хафиз Контрактор. Он родился в семье бомбейских парсов, учился в Колумбийском университете в Нью-Йорке и работает в тесном офисе, расположенном в финансовом районе исторического центра. (Фамилия Контрактор, которая по-английски значит «подрядчик», скорее всего, указывает, что в строительстве работали и его предки.) Контрактор сделал себе имя еще во времена лицензионного раджа, предлагая застройщикам хитроумные архитектурные решения в условиях бесчисленных ограничений, налагаемых на строительство элитного жилья. Чтобы обойти правила, он пристраивал к квартирам балконы, площадь которых не учитывалась в подсчетах, и умело организовывал пространство, создавая у клиентов впечатление запретного, но такого желанного простора.

Когда в ходе реформ все ограничения были отменены, Контрактор быстро приспособился к новым рыночным условиям. Контрактор – Зелиг от архитектуры; у его зданий нет определенного стиля. Если у него и имеется собственное мнение в таких вопросах, то он держит его при себе. Среди его работ есть и кампус высокотехнологичной компании, который выглядит как приземлившаяся посреди Махараштры летающая тарелка, и здание корпоративного университета, представляющее собой ватиканский собор Святого Петра в миниатюре, вплоть до окруженной колоннадой площади. Рассказывают, что, увидев в Вашингтоне новое здание юридической школы Джорджтаунского университета, восхищенный Суренда Хирандани, совладелец девелоперской фирмы Hiranandani Upscale, заявил своим провожатым: «Велю Хафизу мне тоже такую построить».

Философия Контрактора – это рыночный нигилизм; он готов строить что угодно и для кого угодно, лишь бы платили в срок. А то, что хотят его клиенты, как правило, напоминает Запад, отраженный в кривом зеркале, – как если бы более европейские, чем в Европе, здания петербуржца Карло Росси довели до самой разнузданной крайности. Даже сейчас, когда вкус самих братьев Хиранандани стал куда утонченнее по сравнению с 1990-ми годами, они продолжают строить вытянутые, как свадебный лимузин, греческие храмы, потакая желаниям своих клиентов. Сурендра Хиранандани объяснил это так: «Если новые здания не будут похожи на старые, покупатели начнут жаловаться: “Почему у них есть дорические колонны, а у нас нет?”»¹⁸

Типичный клиент, по которому устанавливается планка, – это новый «глобальный индиец» с кузенами в Сингапуре и Хьюстоне, который в магазинах Лондона или Нью-Йорка чувствует себя куда более непринужденно, чем на базарах раскинувшегося по ту сторону пролива субконтинента. Вместо того чтобы привести улицы Мумбая в соответствие с хотя бы нью-йоркскими стандартами «чистоты», мумбайская элита отметает эту задачу как невыполнимую и обустраивает себе островки санитарии и функциональности в таких комплексах, как Hiranandani Gardens. В отличие от перегруженного центра Мумбая, где богатые и бедные живут бок о бок, в Hiranandani Gardens обитают исключительно толстосумы. Трущобы, в которых живут местные садовники, водители и горничные, спрятаны от их взора за холмом, что тянется вдоль комплекса. Один глобальный индиец – архитектор, который учился в Колорадо и работал в Калифорнии, – разоткровенничался: «В Hiranandani Gardens такие широкие улицы, такие удобные магазины, все так чисто – мне даже кажется, будто я снова в Лос-Анджелесе».

Прежде всего там нет привычной для Мумбая крикливой уличной жизни. Не видно ни одного уличного торговца «вада пао», мумбайским вегетарианским специалитетом, в котором «вада», типичная для Индии закуска из картофельных оладий с чатни, скрещена с главным европейским продуктом – хлебом, который тут по-португальски называется «пао». Трехколесные авторикши смотрятся неуместно у салона Rolls-Royce и на круговых развязках с зелеными лужайками, посреди которых стоят триумфальные римские колонны или резные тотемы индейцев американского северо-запада. Процветающие мумбайцы обедают в безупречно чистом, кондиционированном ресторане Pizza Hut на первом этаже четырехэтажного торгового центра, который выстроен в стилистике древнеримского храма и напоминает декорации из фильма «Гладиатор». Если сэр Бартл Фрер пожелал устроить в задуманном им глобальном экономическом и культурном центре университет под стать Оксфорду и Кембриджу, сегодняшние строители Мумбая довольствуются Pizza Hut, который своим болливудском роскошеством превосходит конкурентов из моллов Финикса и Атланты.

Конечно, на Западе – даже в Лас-Вегасе – рестораны Pizza Hut не открывают в фальшивых римских храмах. Hiranandani Gardens – это не столько копия, сколько фантазия на тему Запада, чья магическая способность быть современней всех – даже в самых обыденных вещах – привлекает состоятельных индийских клиентов. Это Запад в представлении глобальных индийцев, где все его отличия от Индии выносятся на первый план, а все своеобразные черты индийского города, в первую очередь бурная неформальная торговля, воспринимаются как позорные пережитки прошлого, подлежащие искоренению. Hiranandani Gardens – это воплощение представлений о Западе их создателя, Хафиза Контрактора, который с нежностью вспоминает, как он проезжал – не проходил! – мимо Гайд-парка в Лондоне и ничто не отвлекало его от прекрасного вида, в отличие от усеянных лоточниками тротуаров вдоль майданов в центре Мумбая. «В Лондоне едешь мимо Гайд-парка и ахаешь. Там ты наслаждаешься красотой. А у нас я сегодня шел по майданам, и вокруг только базар, базар, базар. И все лавки – незаконные. Я выхожу из офиса на улицу и сразу утыкаюсь в разносчика вада пао – тоже без лицензии, конечно».

Вопрос о том, как приспособить индийскую архитектуру для современной Индии, кажется, не занимает тут ни архитекторов, ни клиентов. В эпоху глобализации, когда индийская диаспора по всему миру исчисляется десятками миллионов, решение жить в Мумбае само по себе стало утверждением индийской идентичности. На протяжении почти всей истории города переезд из родной деревни в мегаполис означал движение прочь от Индии. Сегодня глобальные индийцы, которые обожают Запад, но глубокоукоренены в стране, переезжают в Мумбай (или продолжают там жить), чтобы приблизиться к западному образу жизни, оставаясь при этом у себя на родине. Даже когда личный шофер везет глобального индийца из одного псевдозападного пространства в другое, из квартиры в Hiranandani Gardens в стерильный офисный центр Mindspace, а оттуда в дорогой торговый центр, а потом в ночной клуб, где за ночь он потратит больше, чем его водитель получает в месяц, такая жизнь, бесспорно, является более индийской, чем у его сингапурского родственника.

В жизни мумбайской элиты центральное место занимает не общественная жизнь, а непреходящие традиции жизни семейной, и прежде всего институт брака. И хотя так называемые «космополитичные» личные объявления без указания касты и религии распространены в Мумбае больше, чем в других городах страны, брачные договоры, заключенные между родителями жениха и невесты, по-прежнему считаются нормой даже среди глобальных индийцев. Появление женщин в офисах и университетах, где в настоящее время они составляют 42 % выпускников¹⁹, не смогло подорвать традиции брака; обладательницы престижных дипломов подробно перечисляют свои заслуги в брачных объявлениях, надеясь, что это снизит размер приданого. День святого Валентина отмечается в Мумбае повсеместно – к ужасу партии «Шив сена», члены которой в знак протеста устроили аутодафе розовых бумажных сердец. Но большая часть романтических свиданий носит тут по сути театрализованный характер: западный ритуал лишен своего практического значения, поскольку встречаются уже обрученные пары. Только самые космополитичные мумбайцы могут позволить себе то, что назвали бы свиданием на Западе.

Здания, построенные Хафизом Контрактором, – это идеальные декорации, в которых глобальные индийцы могут разыгрывать свои сценки из западной жизни; Pizza Hut в древнеримском торговом центре – лучшее место для недосвидания в День святого Валентина. Живущий теперь в Вашингтоне Дхиру Тхадани – бомбейский специалист по городскому планированию, который работал с Контрактором над проектом Hiranandani Gardens, – так описывает своего коллегу: «Он подыгрывает индийскому эго, которое нашептывает нам, что все должно быть самым высоким, самым невероятным, самым красочным. Как в любой развивающейся стране, мы не ценим то, что у нас есть, и считаем, что все лучшее находится за границей – скажем, в Америке. Кроме того, мы страшно боимся показаться отсталыми, хотя никто в этом и не признается». Но, как правильно замечает Тхадани, не нужно быть специалистом, чтобы почувствовать фальшь в архитектуре Контрактора. Видя колонну в 30 этажей высотой, любой человек интуитивно понимает, что на самом деле она не держит здание, что это всего лишь нашлепка на каркасе из стали и бетона. «Я вообще-то не пурист в таких вопросах, но это уж совсем ни в какие ворота, просто мультфильм какой-то. По мне, Контрактор не занимается архитектурой. То, что он делает, – это скорее мода». Возможно, это и мода, но в сегодняшнем Мумбае – это явно последний писк.

Причину привлекательности фантазий, которыми тешат себя глобальные индийцы, можно понять, только пройдясь по улицам Мумбая. Заполняющий их мусор, который не спутаешь с мусором ни в одном другом городе Земли, оказывается зримым свидетельством проблем пореформенной Индии.

Преобразования начала 1990-х годов открыли Индию для всевозможных потребительских товаров иностранного производства, одновременно сняв с правительства всякую ответственность за создание системы вывоза и утилизации отходов. Прежде индийская уличная еда продавалась в упаковке из легко разлагающихся материалов – на скрепленных зубочистками банановых листах или в глиняных чашках, которые мгновенно превращались в пыль под ногами прохожих. А вот упаковка товаров западных корпораций или их местных подражателей разлагается гораздо дольше. Улицы Мумбая теперь усыпаны пакетами из-под давно съеденных чипсов и обертками невесть когда сплюнутого «паана» – похожей на табак жевательной массы из бетеля, которую некогда продавали завернутой в листья, а теперь – в фольгу. Единственная эффективно функционирующая система сбора отходов в городе – это бездомные дети, которые подбирают мусор, сортируют его и сдают что можно на вторичную переработку.

Уличные дети стали побочным эффектом обрушившейся на Мумбай волны мигрантов. Экономический бум, породивший новый класс имущих, привлек в город и деревенских жителей, рассчитывавших заработать на их обслуживании. В течение десяти пореформенных лет население региона выросло на треть²⁰. Индийская конституция гарантирует всем гражданам свободу передвижения по стране, а государственные субсидии, получаемые Индийскими железными дорогами на перевозки между штатами, позволяют пересечь субконтинент из конца в конец примерно за десять долларов, если ехать в самых дешевых вагонах, куда наряду с людьми пускают и мелкий домашний скот²¹. Толпы служанок и шоферов, готовых работать за три доллара в день, заполонили Мумбай. В одном из самых дорогих городов мира с такими доходами остается только одна дорога – в трущобы. Даже самые примитивные «гостиницы», где вдоль коридоров ветхих зданий расставлены двухъярусные кровати по два доллара за сутки, оказываются им не по карману.

Показательно, что сами мумбайцы используют слово «трущобы» только для обозначения временного самостроя. К зданиям, построенным по правилам, вне зависимости от степени их запущенности, этот термин никогда не применяется. В самопальном жилье, подходящем под местное определение «трущоб», и живет большинство мумбайцев²². Отсутствие элементарных удобств и открытые сточные канавы приводят к распространению эпидемий. В Дхарави, самом крупном трущобном районе Мумбая (да и всей Азии), где проживает от 600 тысяч до миллиона человек, на каждую тысячу жителей, по оценкам, приходится один работающий туалет²³. Средняя продолжительность жизни в Мумбае на целых семь лет ниже²⁴ и так не блестящих общеиндийских показателей, по которым страна не входит и в первую сотню государств мира²⁵. Даже в самых дорогих районах города трущобы заполняют любое незанятое пространство. Маленькое незаконное поселение расположено на одной улице с самым дорогим частным домом в мире – недавно возведенной по американскому проекту 27-этажной личной высоткой короля нефтепереработки Мукеша Амбани, строительство которой обошлось примерно в миллиард долларов²⁶.

Из окон вертикального особняка Амбани отрывается лучший в городе вид на закат и на мечеть Хаджи Али – фантасмагорическое место с самой высокой в городе концентрацией унижений и отчаяния. Каждый день во время отлива, когда к расположенной на небольшом островке мусульманской святыне открывается пеший доступ из Мумбая, мечеть Хаджи Али становится сценой своего рода конкурса красоты наоборот. Как только вода отступает, нищие калеки выстраиваются вдоль перешейка, чтобы клянчить у благоверных мусульман прописанную в Коране милостыню-закят, выставляя напоказ свои увечья и фактически конкурируя между собой на свободном рынке убожества. По мере продвижения паломника к святыне ему демонстрируется то слоновая болезнь, то поздняя стадия проказы, то результаты намеренного членовредительства профессиональных нищих. Смуглый мужчина с трепещущей культей вместо ноги печется на солнце, опустив лицо и без конца твердя по-арабски первую фразу мусульманского символа веры: «Нет бога, кроме Аллаха, нет бога, кроме Аллаха». Зрелище заставляет усомниться, смотрит ли на все это Бог – или только Мукеш Амбани?

Однако никакой закят не может заменить функционирующую городскую администрацию. Мумбай изнывает под тяжестью все большего числа людей и все большего количества вещей. В то время как крупные города в других развивающихся странах, в первую очередь Шанхай, реализовали масштабные инфраструктурные проекты, в Мумбае мало что изменилось со времен британского владычества, хотя теперь население города составляет 20 миллионов, по сравнению с четырьмя на момент обретения независимости²⁷. Поезд с вокзала Чхатрапати Шиваджи (бывшего вокзала Виктория) в Тане, города на материке сразу за проливом, сегодня идет пятьдесят пять минут, что не принципиально меньше, чем в 1869 году, когда поездка занимала час двадцать²⁸. За годы, которые ушли на проектирование и строительство единственной линии мумбайского метро, в Шанхае построили самую большую в мире подземку.

Каждый год в пригородные поезда втискивается все больше людей. Только за 1990-е годы среднее количество пассажиров в каждом поезде увеличилось на треть, до 4,5 тысяч²⁹ человек. В вагонах, несмотря на тропическую жару, нет кондиционеров, поэтому двери всегда держат открытыми. В час пик туда набивается столько людей, что они становятся единой органической массой, покачивающейся в такт движению поезда, а самые отчаянные молодые люди висят на вагонах снаружи. Каждый день в системе пригородного сообщения погибает около дюжины человек³⁰ – как правило, это те, кто слишком далеко высовывается из открытых дверей или неверно оценивает время, необходимое, чтобы перебежать пути перед приближающимся поездом. Поскольку земля вдоль железной дороги принадлежит государству, обе стороны путей сплошь заняты трущобами.

Смертельные случаи стали такими обыденными, что процедура сбора трупов отлажена по крайней мере не хуже, чем само движение составов. На каждой станции имеются носилки и особые сотрудники, в чьи обязанности входит удаление тел с путей. Местная компания, торгующая воздушными змеями, в порядке благотворительности снабжает узловые станции свежими белыми саванами. Явление это настолько будничное, что, когда поезд вдруг останавливается, пассажиры просто молча ждут в изнуряющей духоте. Жаловаться на то, что ты опаздываешь, – это дурной тон и плохая карма. Кроме того, в Мумбае каждый когда-нибудь задерживался из-за несчастного случая на железной дороге, поэтому такие опоздания легко прощаются.

Даже в самых громких инфраструктурных проектах современного Мумбая просматривается затаенное осознание беспомощности. В городе, где приезжим невозмутимо сообщают, что час пик длится с девяти утра до часа дня и с четырех до одиннадцати вечера, самым дорогостоящим общественным сооружением стала обошедшаяся в 350 миллионов долларов эстакада имени Раджива Ганди³¹ – новенький белоснежный мост в никуда, который соединяет два смежных участка земли. Мост – а скорее, автомобильный объезд над морем – можно сравнить с коронарным шунтом, к которому прибегают хирурги, когда артерия так забита, что для кровообращения необходим альтернативный маршрут. Скоростное шоссе по суше было бы куда более эффективным – но его строительство подразумевало бы массовые выселения, невообразимые в стране, судебная система которой надежно защищает права сквоттеров. Жители трущоб – это чей-то электорат (трущобные районы Мумбая называют «банком голосов»), и выселить их без многолетней тяжбы, как правило, невозможно. Понимая, что урна для голосования – это залог их влияния, жители мумбайских трущоб демонстрируют почти стопроцентную явку³² на выборы, в то время как зажиточные горожане едва ли не бойкотируют их, полагаясь в отстаивании своих интересов только на деньги. Разумеется, неэффективный, но эффектный мост страшно популярен среди неголосующих мумбайцев с личными шоферами, поскольку он почти на час сократил привычный для глобальных индийцев маршрут из аэропорта в финансовый центр.

Для пешеходов город построил более скромные мосты в никуда. Новый офисный район, возведенный на месте закрывшихся фабрик, испещрен не подлежащими выселению трущобами, через которые переброшена целая система надземных переходов. По существу, это тротуары на уровне третьего этажа, соединяющие различные здания, которые и без того соединены улицами. Главное, что эти защищенные от солнца галереи позволяют ходить над трущобами, а не через них. С высоты двух лестничных пролетов открываются виды на косые брезентовые крыши; на коз, пасущихся на стихийных помойках; на зловонные, забитые мусором сточные канавы; и на трущобную улицу с трехэтажными самодельными зданиями, увешанными кое-где зелеными полотнищами, означающими, что это мусульманские трущобы, а не индуистские. Все эти мосты в никуда – плоды стратегии «умри ты сегодня, а я завтра», оставляющие удручающее впечатление, что проблемы Мумбая XXI века нельзя решить, а можно лишь временно обойти.

Воплощением всего самого диковинного, что есть в новом Мумбае, стали проекты, в которых расселение трущоб совмещается со строительством элитного жилья, а непобедимая нищета города соседствует с его невероятными богатствами. При такой точечной застройке девелоперы получают квартал трущоб и право соорудить на его месте высотки с дорогими квартирами, но в обмен должны переселить прежних обитателей в построенные здесь же дома средней этажности с крошечными двухкомнатными жилищами, где в одной комнате совмещены функции гостиной и спальни, а в другую втиснуты и кухня, и ванная. Подобное «решение» могло родиться только в Мумбае, где демократия делает невозможным насильственное переселение, а тысячелетний опыт кастовой системы учит, что жизнь рядом с трущобами вовсе не унижает богатых, как и близость к роскошным небоскребам не повышает статус малоимущих.

Самый известный из таких комплексов – похожие на ракеты башни-близнецы, которые на сегодняшний день являются высочайшими зданиями в Мумбае. Подобно видению из страны Оз они возвышаются в конце Фолкленд-роуд, самой злачной улицы города, где представительницы древнейшей профессии выставляются ночами напоказ в особых клетках, а цены на их услуги начинаются от пятидесяти рупий (это примерно доллар). Квартиры в спроектированных Хафизом Контрактором высотках с ностальгическим названием Imperial Towers продаются по 20 миллионов долларов, а из их окон во всю стену владельцы любуются видом на расположенные прямо у них под носом убогие бетонные коробки для переселенцев из трущоб. Покрытые подтеками и грязью, они стоят посреди пыльного пустыря с потрепанной детской площадкой и уже сейчас кажутся очень старыми. Среди уцелевших пока трущоб, которые вскоре тоже пойдут под снос, маленькая темнокожая девочка с белокурой куклой в руках бредет по проулку, сплошь заклеенному шафрановыми плакатами партии «Шив сена», – и это зрелище не вселяет надежды, что решение проблем города может быть найдено или хотя бы кем-то ищется. То же самое можно сказать о безработных парнях, которые играют в крикет во дворе, – да и о тех, кому удалось получить работу на стройке, и которые теперь машут лопатой, стоя на куче земли в пляжных шлепанцах.

Популярность таких проектов реконструкции трущоб породила амбициозные планы постепенного преображения по этой схеме целых районов. Не так давно Мумбай добился для себя частичного освобождения от незыблемых во всей остальной Индии (по политическим причинам) правил регулирования ставок аренды, что позволило дать старт процессу застройки уже не только трущобных районов. Заручившись согласием 70 % арендаторов здания, девелопер может снести его, переселив жителей в новый многоквартирный дом на участке и получив в обмен возможность построить рядом высотный жилой комплекс и распродать квартиры в нем по рыночной цене. Чем больше участок, тем выше могут быть новые башни, поэтому у застройщиков есть стимул формировать большие участки из нескольких смежных зданий. Известно также, что согласие нужного числа арендаторов обычно достается девелоперам отнюдь не бесплатно.

Расположенный к северу от центра район Принцесс-стрит (сейчас переименованной в честь Шамалдаса Ганди, племянника Махатмы), где базары перемежаются чоулами для рабочего класса и многоквартирными домами для белых воротничков, был в начале ХХ века задуман Бомбейским трестом по переустройству города как коридор для свежего морского воздуха, а теперь используется в качестве полигона для оттачивания новой методики комплексной реконструкции. Эти по-прежнему элегантные, несмотря на царящий здесь упадок, кварталы стоят на месте исторического «туземного города», где со времен форта располагались самые оживленные базары. Гремучая смесь европейских зданий и индийской торговли очень характерна для Мумбая. Каждый рабочий день, когда на рынки с вокзалов стекаются торговцы, эти улицы становятся самым людным местом на планете³³. Автомобили постоянно сигналят, протискиваясь по переулкам, забитым телегами с тюками товара – один человек тянет спереди, двое толкают сзади. Здания покрыты расписанными вручную вывесками бесчисленных лавок, но между ними тут и там проглядывают изящные балконы и резные каменные фасады в неоклассическом духе.

Компьютерные изображения реконструированной улицы Шамалдаса Ганди, подготовленные независимым синдикатом девелоперов Remaking of Mumbai Federation, выглядят как Пудун на Аравийском море. В офисе организации гигантское фото новых небоскребов Шанхая соседствует с картой переустройства этой части Мумбая, где башни точно так же отделены от проезжей части своими объемными постаментами. И хотя план предусматривает сохранение отдельных исторических зданий и религиозных объектов, с безумным ритмом уличной жизни, то есть с тем феноменом, который делает Мумбай самим собой, решено покончить. Надземные пешеходные галереи освободят улицы для автомобилей. Увы, историческая застройка и уличная жизнь в сознании большинства мумбайцев неразрывно связаны с грязью и ветхостью, которые характерны для них сегодня, и поэтому синонимом наведения порядка стал тотальный снос. Как улучшить город, не разрушая его, никто особо и не задумывается – тем более что и прибыль от таких проектов значительно меньше.

Голоса несогласных, среди которых много слушателей архитектурного отделения Школы искусств сэра Джей-Джея, чьи предшественники изготавливали резные скульптуры для готических шедевров викторианского Бомбея, как правило, игнорируются. Студенты Харшавардхан Джаткар и Приянка Талрежа в качестве курсовой работы подготовили альтернативный план развития этого района. Они изучили население его кварталов и создали подробные карты, иллюстрирующие все тамошнее разнообразие религий, классов и языков. Основная идея их проекта – реконструкция исторической застройки в коридоре Принцесс-стрит и перенос высотного строительства в периферийные части города. «Мы понимаем, что это практически утопия, – признает Джаткар, – поскольку это не так выгодно застройщикам». Однако официальный план, продвигаемый Remaking of Mumbai Federation, тоже по своему утопичен, отмечают студенты, поскольку в своем подражании Пудуну его авторы полностью игнорируют характер народа, населяющего их город. «Уличная торговля – это часть нашей культуры», – говорит Талрежа и замечает, что «просто скопированные с Запада» торговые центры Мумбая пользуются относительно малой популярностью по сравнению со всегда переполненными базарами. На предыдущем витке глобализации особое индийское видение современного города смогло сформировать только молодое поколение архитекторов. Если судить по этой парочке, возможно, история повторится, и, вместо того чтобы спорить о том, копировать им Китай или Америку, мумбайцы снова задумаются, что значит быть современным индийцем.

В конечном итоге во всех градостроительных проектах современного Мумбая – будь то Hiranandani Gardens, эстакада имени Раджива Ганди или перепланировка района Принцесс-стрит – больше всего удручает то, насколько они неамбициозны. В Пудуне на самом деле впечатляют не небоскребы, которые в сегодняшнем мире встречаются на каждом шагу, но лучшая на планете инфраструктура для общественного и личного транспорта. В городах Америки или Европы поразительны не квартиры по несколько миллионов долларов – в Мумбае таких тоже предостаточно – а то, что там можно пить воду из-под крана. Неокапиталистический Мумбай предлагает огромный выбор элитного жилья и корпоративных офисов, но никакого реалистичного плана обеспечения всех своих жителей доступом к канализации у города нет. В период реформ из общественного сознания напрочь исчезло представление о государственных инвестициях. Реконструкция того или иного района представляет собой несколько примыкающих друг к другу частных строительных проектов; зеленые зоны – это теперь не общественные парки, а частные газоны вокруг жилых домов. Современный город, воспринимаемый как массив принадлежащих кому-то участков, вернулся к тому состоянию, которое было характерно для него в эпоху Британской Ост-Индской компании. При всей бьющей через край энергии тогдашнего Бомбея, французский путешественник Луи Руссле, посетивший его в начале 1860-х годов, писал: «Бомбей нельзя назвать настоящим городом. Это скорее скопление многолюдных поселений, расположенных неподалеку друг от друга на одном острове, который и дал им общее имя»³⁴.

В 2003 году был опубликован доклад консалтинговой фирмы McKinsey & Company, подготовленный по заказу бизнес-группы Bombay First. Вокруг документа, озаглавленного «Видение Мумбая: как создать город мирового уровня», сразу же разгорелись споры – особенно из-за высказанного в нем предположения, что если Мумбай хочет вернуться к устойчивому росту, он должен брать пример с Шанхая. Индийские ученые мужи и интеллектуалы разгромили доклад как пример пропаганды авторитаризма. Они в один голос твердили, что демократические традиции Индии никогда не позволят применить там опыт города, который при всем своем великолепии был построен по указке компартии. Аналитики из McKinsey задели чувствительную струну извечного индийско-китайского соперничества, поэтому другой предложенной ими модели городского развития – Кливленда в американском штате Огайо – почти никто не заметил. В докладе же было черным по белому написано, что Мумбаю стоит изучить «усилия двух городов, достигших мирового уровня развития, – Кливленда и Шанхая»³⁵. Наряду с небоскребами Пудуна, там воспевались кливлендские проекты реконструкции набережной и старого делового центра.

Спустя всего несколько месяцев после публикации доклада McKinsey, Статистическое управление США объявило Кливленд самым бедным городом Америки, где почти треть населения живет на доходы ниже прожиточного минимума³⁶. При всех достоинствах своих институций – среди которых авторитетная городская клиника и знаменитый на весь мир симфонический оркестр – и стабильности демократического управления, Кливленд оказался не способен обеспечить собственному населению должный уровень жизни. По-настоящему пугающая перспектива для Мумбая как финансового центра стабильной демократии состоит в том, что он станет городом, где учреждения мирового класса огорожены высокими заборами, за которыми прозябает в нищете большая часть его населения. Мумбаю грозит не то, что он вслед за Шанхаем променяет эффективность на авторитаризм, но то, что, утратив стремление быть urbs prima in Indis, он согласится с ролью «Кливленда Востока».

Подобно тому как данные американской статистики шокировали Кливленд, сведения Индийского бюро переписи населения, обнародованные в 2011 году, ошеломили Мумбай: выяснилось, что население рукотворного острова снижается³⁷. Хотя в целом по территории города мумбайцев по-прежнему становится все больше, миграционные волны перестали доходить до центра. Возможно, в индийской провинции наконец прознали, что блестящие образы Мумбая, так хорошо знакомые им по болливудским фильмам, плохо сочетаются с реалиями мегаполиса трущоб.

Данные 2011 года напомнили о ситуации времен Раджа, когда перепись 1901 года тоже показала заметное снижение численности населения острова. Тогда британские власти оперативно отреагировали разработкой комплекса городских преобразований, направленных на то, чтобы привести urbs prima в соответствие с требованиями нового века, – и тем самым заложили фундамент для возобновления роста. Нынешние правители Мумбая ничего подобного пока не предложили. Однако снижение миграции действительно дает городу шанс разобраться, каким ему быть в XXI столетии. Огромных средств, циркулирующих в городской экономике, вполне хватит для реализации этих планов, если только их кто-нибудь наконец подготовит.

Даже сегодня, когда Мумбай не в лучшей форме, сама идея города по-прежнему сильна. Вся Южная Азия все еще видит в нем символ современности, космополитизма и вовлеченности в мировые процессы – как положительные, так и негативные, как показали террористические акты 2008 года. Это была не просто атака на горожан; исламские радикалы нанесли скоординированные удары по самой городской ткани Мумбая, выбрав своей целью его основные достопримечательности, в том числе вокзал Чхатрапати Шиваджи и отель Taj Mahal. Примечательно, что их не заинтересовало ни одно из сооружений эпохи реформ, вроде высоток Imperial Towers или эстакады имени Раджива Ганди. Эти скучные утилитарные проекты до такой степени не выражают амбиции и смысл города, что террористы даже побрезговали их взрывать. Но сам Мумбай – и его идея – по-прежнему является их целью. Благодаря своей уникальной истории Мумбай с давних пор отмечен печатью величия. Вопрос только в том, сможет ли мегаполис заново стать кузницей индийского будущего и встанет ли urbs prima in Indis вровень со своей великой судьбой.

11. Корпорация «Дубай» представляет: Международный город™. Дубай, 1981 – настоящее время

Вид с вершины небоскреба Burj Khalifa. © Михаэль Карри

Когда в 1981 году в результате тяжелого инсульта шейх Рашид выбыл из игры, дело превращения Дубая из регионального центра в мегаполис мирового масштаба продолжили его наследники, самым деятельным из которых оказался его третий сын, 31-летний шейх Мохаммед. Еще в 1970-х большинство жителей Дубая были приезжими, но под руководством Мохаммеда Дубай окончательно стал городом иммигрантов, которые теперь составляют 96 % населения¹. Доверившись своей мечте, Мохаммед смог превратить Дубай в апофеоз современности, сделать его земным шаром в миниатюре.

Неустанный пропагандист и энтузиаст Дубая, Мохаммед превзошел своего отца по части почти маниакального увлечения дорогостоящими строительными проектами. Для начала он потребовал возвести в Дубае здание выше любого в тогдашней Европе – и в 2000 году были открыты две серебристые башни Emirates Towers с их заостренными треугольными навершиями. Затем ему понадобилось самое высокое здание в мире, и в 2010 году был закончен небоскреб Burj Khalifa. Обожающий вникать в практические тонкости шейх взял в привычку лично объезжать стройплощадки города за рулем белого внедорожника Mercedes с номерным знаком DUBAI1, который емко выражал поставленную им цель. «Я хочу, чтобы Дубай был первым во всем, – заявил он в интервью американской телекомпании в 2007 году, – и не в регионе, а в мире»². Более развернуто эта мысль высказана в опубликованной им в 2006 году книге с типичным для бизнес-чтива названием «Мое видение: вызовы в гонке за идеалом». Там Мохаммед провозглашает: «Дубай должен встать наравне с самыми престижными финансовыми центрами мира, в том числе Лондоном и Нью-Йорком»³. И хотя такие претензии часто оказываются проявлениями ни на чем не основанной гордыни, в том, чтобы ставить перед собой недостижимые цели, есть свои достоинства. В начале XX века автор нового генерального плана развития Чикаго (тогдашнего города-выскочки, где позже будет возведено самое высокое здание мира) писал так: «Не стройте скромных планов; они не способны вдохновлять, и скорее всего никогда не осуществятся. Планируйте по-крупному, надейтесь на лучшее и работайте, не покладая рук»⁴.

Подобно тому как Чикаго Дэниела Бернема был невозможен без железных дорог, Дубай шейха Мохаммеда не представим без авиалайнеров. В 1974 году шейх Рашид поручил молодому Мохаммеду курировать строительство международного аэропорта Дубая. В 1980 году принц нанял ветерана British Airways Мориса Флэнагана, чтобы тот подготовил запуск авиакомпании Emirates. Ей суждено было стать самым ярким примером характерного для Дубая явления: управляемой западными специалистами госкорпорации, которая добивается успеха в открытой международной конкуренции.

В течение первых нескольких лет рейсы Emirates связали Дубай и соседние страны. Саудовцы и иранцы прилетали за покупками и радостями ночной жизни, отсутствовавшей в их родных теократиях. Во время хаоса, последовавшего за распадом Советского Союза, предприимчивые россияне скупали в дубайских магазинах все, что можно было перепродать дома. К 1990 году самолеты Emirates уже летали в главные аэропорты мира вроде Лондона, Франкфурта и Сингапура, сполна используя тот факт, что большая часть населения земного шара живет в пределах не очень длительного перелета от Дубая. Растущая авиакомпания напоминала осьминога, щупальцы которого тянулись во все более далекие уголки мира, притягивая их к Дубаю. Многие из иностранных бизнесменов, которые заезжали посмотреть на город, так в нем и оставались, не в силах совладать с соблазном не облагаемых налогами зарплат. (Большинство стран, в том числе Великобритания, не следит за доходами своих граждан, живущих за границей; экспаты из США должны платить налоги дома, только если зарабатывают свыше 91 500 долларов в год⁵.) К 1995 году в Дубае уже жило около 20 тысяч британцев⁶, воспользовавшихся преимуществами, которые давали им устоявшиеся связи с бывшей колонией. То была первая волна «дубайландцев», предвосхитившая поток западных финансистов, архитекторов и банкиров, который захлестнет город в новом веке.

Разумеется, авиационный бизнес в самом нестабильном регионе мира не ограничивался расширением маршрутной сети и обсуждением формы стюардесс. (Поскольку в ОАЭ не запрещена гендерная дискриминация, авиакомпания Emirates имеет возможность просто не брать на работу стюардов.) Дубай стал излюбленным местом дозаправки угнанных самолетов, а шейх Мохаммед – одним из самых опытных в мире переговорщиков с террористами. Имея дело и с Организацией освобождения Палестины (до достигнутых в Осло договоренностей), и с японской «Красной армией», и с немецкой группировкой Баадера – Майнхоф, Мохаммед умудрился не потерять ни одного пассажира-заложника. Успехи молодого шейха не попадали в заголовки международных новостей, но стали предвестниками успешной стратегии развития его города: в своем богатом, но опасном регионе Дубай – это островок стабильности, во главе которого стоит самодержец-бизнесмен, умеющий вести переговоры при самых высоких ставках. Чтобы начать стремительно набирать высоту, Дубаю нужна была лишь искра. Этой искрой стал самый разрушительный теракт в истории: 11 сентября 2001 года.

Хотя среди самих угонщиков был только один гражданин ОАЭ, в подготовке этой чудовищной операции Дубай сыграл не последнюю роль. Поскольку город являлся крупнейшим авиаузлом Ближнего Востока, большая часть злоумышленников прибыла в Соединенные Штаты через Дубай. А раз именно тут находится финансовый центр региона, деньги на осуществление заговора проходили через местные банки. Кроме того, совсем незадолго до этого верхушка ОАЭ, сама того не подозревая, спасла основателя «Аль-Каиды» Усаму бен Ладена от гибели. В 1999 году ЦРУ отказалось от плана его устранения во время охоты, поскольку получило сведения, что в ней примут участие члены королевских семей ОАЭ. Удар крылатой ракеты «мог уничтожить половину правителей эмиратов» – признался позднее глава ЦРУ Джордж Тенет⁷. На самом деле, до поставленного Джорджем Бушем после 11 сентября ультиматума «Либо вы с нами, либо вы с террористами» элита ОАЭ сотрудничала и с теми и с другими; власти страны вели, казалось бы, невозможную игру, поддерживая тесные отношения как с американцами, для которых Дубай является крупнейшей военно-морской базой за пределами США, так и с человеком, который объявил Америке войну⁸. Не будучи закоренелыми джихадистами, принцы, вероятно, видели в бен Ладене эдакого эксцентричного представителя их круга молодых арабских миллионеров, особо интересного в общении благодаря своему эффектному радикализму.

Учитывая совсем не враждебные отношения ОАЭ с бен Ладеном, а также с талибами (ОАЭ были одним из всего трех государств, признавших талибов законными правителями Афганистана), 11 сентября могло нанести серьезный удар по глобальной репутации Дубая. Однако на деле теракты обернулись для него благом, дав старт мощному экономическому росту, конец которому положил лишь мировой финансовый кризис. Направленные на борьбу с отмыванием денег положения «Патриотического акта», принятого США сразу после терактов, снизили инвестиционную привлекательность Соединенных Штатов для арабских богатеев. Одни лишь саудовцы, по оценкам, вывели тогда из американской экономики более 300 миллиардов долларов⁹. В то же время из-за нестабильности на Ближнем Востоке, обострившейся после терактов и последующего американского вторжения в Афганистан и Ирак, заметно выросли цены на нефть, которые уже и так поднимались в ответ на растущий спрос в таких странах, как Китай и Индия. Таким образом, 11 сентября, с одной стороны, привело к росту нефтяных доходов стран Залива, а с другой – сделало невыгодным бегство капитала в США. Самым логичным местом для инвестиций стал региональный финансовый центр – Дубай. Ну а шейх Мохаммед не сидел сложа руки и быстро превратил этот поток в полноводную реку.

В 2002 году он первым из правителей стран Персидского залива издал указ, разрешающий иностранцам владеть землей. Прежде в Дубае не было рынка недвижимости. Участки распределялись почти как при феодализме; вся земля принадлежала шейхам или их приближенным из местных богачей, которым шейхи жаловали часть своих владений. Все остальные, в том числе абсолютно все иностранцы, могли быть только арендаторами. После реформы 2002 года каждый мог приобрести дом в Дубае – такая возможность оказалась особенно привлекательной для богатых семей из соседних нестабильных стран. Состоятельные ливанцы, в ужасе ожидающие новой гражданской войны, индийские нувориши, желающие отдохнуть от нищеты за порогом, российские олигархи, нагревшие руки на растаскивании советских богатств, – все принялись вкладывать средства в дубайскую недвижимость. Тем, чем для латиноамериканской элиты уже давно был Майами – тихой гаванью для миллионов, которые слишком рискованно хранить на родине, – Дубай стал для магнатов и взяточников Ближнего Востока, Северной Африки, Южной Азии и бывшего Советского Союза. Крайним выражением этого процесса стали девять приморских особняков общей стоимостью 44 миллиона долларов, в один присест приобретенные диктатором Азербайджана в 2009 году на имя 11-летнего сына¹⁰.

Успех этой не имевшей прецедентов реформы привел к тому, что транснациональная консалтинговая фирма в области недвижимости Jones Lang LaSalle наряду с Дублином и Лас-Вегасом провозгласила Дубай «Лучшим городом мира» 2002 года¹¹. В сознании мировых инвесторов Дубай теперь соседствовал с куда более известными конкурентами – столицей «кельтского тигра» и игорным оазисом в пустыне Мохаве, который в то время был самым быстрорастущим городом крупнейшей экономики мира. Все три города пережили в этот период мощный экономический бум, но в Дубае рост был самым впечатляющим.

Если ранний Петербург был ренессансной перспективой, осуществленной на невских болотах, Дубай стал реальным SimCity – фантастическим мегаполисом, как по волшебству перенесенным с экрана принадлежащего архитектору ноутбука прямо в девственную пустыню. По берегу моря выросли жилые комплексы, а вдоль ставшего спинным хребтом города скоростного шоссе шейха Зайда начали подниматься офисные комплексы самых диковинных форм: гигантский гвоздь, серебристый песчаный червь, даже пока не построенный шар – «дубайская Звезда смерти». Архитектурные фирмы изо всех сил старались не отставать от спроса и так быстро переводили сюда новых сотрудников, что на всех едва хватало компьютеров. В период с 2002 по 2008 год население города удвоилось, а площадь увеличилась в четыре раза – в частности, в результате нацеленных на сверхприбыли проектов по осушению и намыванию новых территорий¹². Последние живо напомнили о похожем буме в Бомбее XIX века, хотя дубайские участки отвоеванной у моря суши и имеют куда более безумные формы пальм и карты мира. В 2008 году объем строительства в Дубае не уступал Шанхаю, городу с населением в тринадцать раз больше¹³.

Параллельно, неустанно работая над привлечением в город транснациональных компаний, шейх Мохаммед превратил Дубай в деловой центр Ближнего Востока. В начале 1980-х годов он вдохнул новую энергию в вяло развивающийся порт Джебель-Али, объявив его первой «свободной зоной» Дубая. Название было не совсем точным. Свободная зона в большинстве стран – это просто территория, где компании освобождены от налогообложения. Но в Дубае и так не было ни корпоративных, ни подоходных налогов; бюджет наполнялся в основном за счет прибыли государственных предприятий, доходов от продажи нефти и так называемых «налогов на грех» (то есть на алкоголь). Свободная зона Джебель-Али больше напоминала «особые экономические зоны» в Китае Дэн Сяопина, где действует отдельное законодательство, совсем не такое, как за их пределами. За воротами Джебель-Али деловые отношения по-прежнему регулировались строгими нормами шариата, по которым, например, человек, не способный выплатить долги, отправлялся в тюрьму. Зато в границах новой свободной зоны бизнес мог работать примерно по тем же правилам, что и на Западе, в соответствии со специально созданным гражданского-правовым кодексом, подогнанным под нужды портовых предприятий. В таких условиях Джебель-Али расцвел, став одним из самых оживленных портов на планете, где теперь обрабатывается более 10 миллионов контейнеров в год¹⁴.

На волне успеха Джебель-Али шейх Мохаммед начал выгораживать в пустыне все новые свободные зоны для тех отраслей бизнеса, которые, как ему казалось, пойдут Дубаю на пользу. Однако раздел Дубая на свободные зоны – это не просто стратегия экономического развития. Ситуация, когда в одном городе действует сразу несколько правовых режимов, станет отныне определяющей для Дубая. Соседство очень разных групп населения всегда было серьезной проблемой для правовой системы глобальных городов. Создав мозаику свободных зон, Дубай предложил новое решение этой головоломки. Если в Шанхае эпохи иностранных концессий жители подчинялись различным законодательствам в зависимости от гражданства, то в Дубае нужно соблюдать правила того района, где сейчас находишься. В Шанхае принцип экстерриториальности означал, что, независимо от местонахождения, юридически вы всегда были у себя дома; разделение Дубая на свободные зоны привело к тому, что перемещение из района в район в правовом смысле сравнимо тут с путешествием из страны в страну.

Дубайский международный финансовый центр (DIFC) – свободная зона, открытая в 2002 году в пустыне неподалеку от шоссе шейха Зайда. Ее ансамбль, спроектированный архитектурной фирмой Gensler из Сан-Франциско, представляет из себя подкову офисных корпусов, в центре которой стоит 12-этажное здание в виде арки. Очень быстро весь комплекс заполнили представительства гигантов мировой банковской системы, включая Citibank, HSBC, Standard Chartered и Crdit Suisse.

Американцы помогли монарху не только с архитектурным проектом: создать в Дубае финансовый район, в котором действовали бы отраслевые нормы западного типа, Мохаммеду предложила крупнейшая американская консалтинговая фирма McKinsey. Разработать свод правил для DIFC поручили ветерану сферы финансового регулирования Эрролу Хупманну, переманенному в 2003 году из австралийской Комиссии по ценным бумагам и инвестициям. «План сводился к тому, чтобы освободить 44 гектара земли от действия законов [ОАЭ], просто вывести их из-под местной гражданской и коммерческой юрисдикции, – с австралийским акцентом объясняет одетый в костюм в тонкую полоску Хупманн, сидя в своем просторном кабинете в верхней части арки. – А потом нам понадобились свои законы, чтобы заполнить этот вакуум. Они основаны главным образом на британском опыте, хотя там есть немало австралийского, ведь это я их писал».

Хупманн называет DIFC «государством в государстве… Мы сравниваем его с Ватиканом». Географически это достаточно точная аналогия, хотя в Италии крошечный Ватикан живет по религиозным законам внутри окружающего его светского государства, а в Дубае все ровно наоборот. Подобно самостоятельному государству, для обеспечения законности DIFC имеет собственную судебную систему под председательством перевезенного сюда британского судьи. Тут есть даже особая национальная валюта – доллар США, а не дирхам ОАЭ – и собственный язык. «Английский является официальным языком нашей, так сказать, страны», – говорит Хупманн.

Создание отдельной международной финансовой зоны, функционирующей по своим правилам, вместо масштабного реформированиявсей экономики Дубая позволило, по словам Хупманна, «не рушить то, как тут велись дела в течение многих, многих сотен лет – по законам шариата». За пределами 44 гектаров DIFC лежит царство долговых тюрем (около 40 % всех заключенных Дубая¹⁵ – должники); зато внутри можно вести бизнес, прямо как в Нью-Йорке, – на английском, с долларами и судебными исками.

Закрепив за Дубаем статус финансового центра Ближнего Востока, шейх Мохаммед решил сделать его столицей информационных технологий и медиа. Несмотря на то что жизнеспособность таких модных отраслей экономики в условиях автократии вызывала серьезные сомнения, в 1999 году солончаки вдоль шоссе шейха Зайеда были осушены под строительство двух смежных свободных зон – Internet City и Media City. Сегодня это место отмечают две 53-этажных башни, копирующие Крайслер-билдинг в Нью-Йорке.

Удвоенный, как в графическом редакторе, крайслеровский небоскреб – подходящий символ для этих зон, поскольку они стараются походить на Америку и на более глубоком уровне, надеясь приблизиться к гарантированной американской конституцией свободе самовыражения, которая помогла Соединенным Штатам стать мировым лидером в области технологий и средств массовой информации. Ради привлечения компаний в Internet City и Media City власти Дубая освободили их от действующей в ОАЭ жесткой интернет-цензуры. Правительство гарантировало, что оттуда будет доступна вся всемирная сеть (за исключением израильских сайтов, которые останутся заблокированными).

Власти Дубая могут позволить себе полную открытость в вопросе подобных исключений для свободных зон, потому что, в отличие от других авторитарных стран, особенно Китая, интернет-цензура в ОАЭ абсолютно прозрачна. Когда вы пытаетесь зайти отсюда на запрещенные сайты, вы видите не стыдливую заглушку «Соединение не может быть установлено», а вот такое сообщение: «Приносим свои извинения, но сайт, который вы пытаетесь посетить, был заблокирован, поскольку его содержание не соответствует религиозным, культурным, политическим и моральным ценностям Объединенных Арабских Эмиратов»¹⁶. Еще несколько кликов, и местный интернет-пользователь может ознакомиться с официальными правилами блокировки сайтов, которые, среди прочего, запрещают веб-страницы с инструкциями по взлому компьютерных сетей и изготовлению бомб, а также сайты, предлагающие азартные игры и онлайн знакомства, которые в соответствии с правилами «противоречат принятым в ОАЭ этическим нормам»¹⁷. Такая открыто-закрытая система позволяет пользователю даже подавать апелляции в цензурные органы, если он считает, что некий сайт был заблокирован по ошибке – при условии что этот недовольный готов оставить в заявлении свою контактную информацию.

Для придания Internet City начального импульса ответственная за проект государственная компания заключила заведомо убыточную, но в долгосрочном плане оправданную сделку с Microsoft: в обмен на переезд в комплекс и установку на крыше здания самого большого в мире логотипа компании компьютерный гигант на пятьдесят лет освобождался от арендной платы. Как и следовало ожидать, за Microsoft потянулись другие, и теперь в Internet City расположены, среди прочих, ближневосточные штаб-квартиры Hewlett-Packard, Dell и Canon. Сотни более мелких компаний, в которых трудятся тысячи сотрудников¹⁸, занимают ряд модных, хоть и не таких эффектных зданий, расставленных среди парковок и идеально подстриженных газонов. Однако, несмотря на вывески крупных корпораций, Дубай смог привлечь только их финансовые и маркетинговые отделы. Гарантии свободы мысли в отдельно взятом районе оказалось недостаточно для переезда сюда исследовательских и программистских подразделений, которые по-прежнему сосредоточены в более либеральных соседних странах – Индии и Израиле. Развитие Internet City, при всех его успехах, по-прежнему сдерживается отсутствием интеллектуальной свободы в окружающем его Дубае.

Схожие гарантии свободы распространения информации в пределах соседнего Media City позволили привлечь туда региональные бюро ведущих западных новостных служб, в том числе BBC, CNN и Reuters, а также лучших арабских телекомпаний «Аль-Джазира» и «Аль-Арабия». Для медиакомпаний Дубай – это точка покоя в самом оке ближневосточного тайфуна. Город стал идеальным плацдармом для освещения американских войн в Афганистане и Ираке. Журналисты могли сесть в самолет, почти мгновенно оказаться в зоне военных действий, сделать там репортаж и вернуться в офис в богатом, мирном и стабильном Дубае.

Для шейха Мохаммеда открытие Media City стало еще и способом обеспечить Дубай бесплатной рекламой. Представительства основных информационных агентств помогли сделать имя города знакомым во всех уголках планеты, поскольку живущие здесь журналисты в итоге стали присылать из Дубая позитивные репортажи, ради которых они никуда не поехали бы специально. Местные девелоперские излишества вроде торгового центра с крытым горнолыжным склоном или гигантских искусственных архипелагов в форме пальм получили всемирную известность. Иногда кажется, что многие дубайские проекты сразу задумывались с прицелом на подобное освещение в СМИ.

Как и в Internet City, степень интеллектуальной свободы в условиях автократии составляет существенную проблему для медиакомпаний. Исходная установка, по которой работающие в Дубае зарубежные журналисты не подвергаются цензуре при условии, что они не углубляются во внутренние дела ОАЭ, а освещают события в регионе, оказалась под вопросом. В 2007 году по просьбе диктатора соседнего Пакистана генерала Первеза Мушаррафа Дубай закрыл два независимых пакистанских СМИ, которые рассказывали о волнениях в их родной стране из Media City. С другой стороны, в 2011 году директор по маркетингу ближневосточного филиала компании Google Ваэль Гоним открыто организовывал из своего офиса в Internet City революционные протесты в родном Египте с помощью не заблокированного там фейсбука. Несмотря на определенные сложности, преимуществ в Дубае пока больше, так что информационные и технологические компании продолжают работать отсюда. Однако, если «арабская весна» – отчасти инициированная из Дубая – в конечном итоге приведет к созданию устойчивых демократий, они смогут составить эмирату серьезную конкуренцию в качестве технологического и информационного центра арабского мира.

Заполучив к себе Microsoft и Google, Дубай нацелился на самый престижный в мире образовательный бренд: медицинская свободная зона Healthcare City, созданием которой руководила госкомпания, прежде занимавшаяся только парками аттракционов, явно нуждалась в своем Гарварде. В 2004 году дубайские представители прибыли в Массачусетс с предложением открыть у них филиал Гарвардской школы медицины – первый после недолго просуществовавшего кампуса в межвоенном Шанхае. Все расходы принимающая сторона, разумеется, брала на себя. Как объяснил представитель администрации Гарварда, принимавший участие в переговорах, власти Дубая рассматривали Healthcare City как предприятие медицинского туризма, куда богатые арабы будут прилетать для лечения, как раньше прилетали за покупками. Расположенный между фешенебельным торговым центром Wafi City и отелем Hyatt, комплекс явно нуждался в арендаторе с громким именем – отсюда Гарвард. По словам американца, в корпорации «Дубай» рассуждают так: «Нам нужен ювелирный магазин – значит Tiffany’s; хотим университет – пусть это будет Гарвард».

Гарвардские специалисты составили правила и аттестационные стандарты для всех будущих работников Healthcare City, которые, как выразился официальный представитель, были «сопоставимы с западными». Это был медицинский эквивалент финансового законодательства, которое Эррол Хупманн написал для другого района города – DIFC. Однако открывать ближневосточный филиал своей престижной медицинской школы Гарвард передумал. Вместо этого американцы предложили помочь создать в Дубае госпиталь, где стажировались бы выпускники новой независимой медицинской школы, созданием и управлением которой должны были заняться местные власти. В итоге планы создания такого госпиталя в Дубае пали жертвой глобального экономического кризиса, как и амбициозная программа расширения Гарварда в США, где строительство бостонского научного комплекса стоимостью в миллиард долларов отложили в 2009 году до лучших времен¹⁹. По крайней мере в данном конкретном случае Дубай начала нашего века не смог тягаться с Шанхаем начала прошлого.

Став самым разнородным городом на Земле, куда со всех концов мира стекаются и самые богатые, и самые бедные, сегодняшний Дубай напоминает планету в миниатюре. Поскольку муниципалитет и не пытается навязывать застройщикам единые стандарты, некоторые районы города выглядят совершенно по-американски, а другие – как будто их перенесли прямо из Бангладеш. Лоскутный урбанизм Дубая XXI века одинаково очевиден и в жилых кварталах города, и в его свободных зонах.

В жилых высотках вдоль береговой линии и обнесенных заборами коттеджных поселках селятся иностранные сотрудники транснациональных корпораций. Стоящие частоколом башни Jumeirah Beach Residences и здания вокруг рукотворной дубайской марины напоминают кондоминиумы Майами. Расположенный глубже в пустыне коттеджный район «Арабские ранчо» был создан Emaar Properties (поддерживаемой государством компанией, построившей небоскреб Burj Khalifa) и вызывает в памяти калифорнийский округ Ориндж с его виллами в различных стилях от средиземноморского до мексиканского и с бесконечным потоком внедорожников на засаженных пальмами и бугенвилиями кольцевых развязках.

Слава Дубая как города, где западные экспаты чувствуют себя как дома, основана отнюдь не только на копирующих Америку жилых кварталах. Честно говоря, эмират пользуется стойкой репутацией места, где иностранцы даже самых свободных нравов могут позволить себе расслабиться. Первый из двух выходных, которые в Дубае приходятся на пятницу и субботу, известен как день, когда мусульмане молятся, а приезжие веселятся, ведь основополагающей традицией в культуре дубайландцев является поздний пятничный завтрак с, так сказать, «шведским баром». Чтобы угодить западным специалистам и привлечь туристов, не отказываясь при этом от своих консервативных принципов, власти Дубая официально разрешили употребление алкоголя, но только в отелях. Понятие же «отель» тут трактуется чрезвычайно расширительно – как любой объект недвижимости, где есть гостиничные номера. Поскольку несколько этажей Burj Khalifa занимает Armani Hotel, а еще одна гостиница примыкает к торговому центру в основании башни, все заведения в так называемом «центре Дубая», в том числе и крупнейший в мире молл, имеют право продавать спиртное.

Ради командировочных и туристов город также лихо закрывает глаза на проституцию. Поскольку завязанная на строительстве и финансах экономика Дубая питается мечтами о быстрой наживе, подавляющее большинство приезжих тут составляют молодые мужчины. Мужчин в Дубае в три раза больше, чем женщин²⁰. Такой гендерный дисбаланс обеспечивает огромный потенциальный рынок для проституции, а спокойное отношение дубайских властей к древнейшей профессии позволяет ей процветать. В тех ночных клубах, куда дам пускают только в сопровождении кавалеров, большинство женщин – это неизменно проститутки, как правило, из Восточной Азии, африканских стран к югу от Сахары и Восточной Европы. А такие заведения, как оформленный в стиле салунов Дикого Запада клуб Rattlesnake на шоссе шейха Зайеда, существуют исключительно для того, чтобы служить местом встречи членов интернационала проституток с представителями их не менее многонациональной клиентуры. Даже во время священного месяца рамадан, когда ночная жизнь Дубая строго ограничена не допускающими никакой музыки правилами шариата, проституция продолжает процветать в гробовой тиши ночных клубов.

Дубай – это увеличенный до размеров города отель Cathay в старом Шанхае, и не только в плане свободы нравов, но и в сфере мультикультурного урбанизма. В детище сэра Виктора Сассуна каждый люкс был отделан в особом национальном стиле; в Дубае каждый район, даже каждое здание, выглядит так, будто его перенесли из другого уголка планеты. В Дубае есть филиппинские супермаркеты прямо из Манилы, индийские рынки прямо из Мумбая и британские магазины прямо из Ливерпуля. Конечно, подобные городские пространства существуют в любом глобальном городе, но уникальным Дубай делает то, что ни одна из культур тут не господствует, а потому ни одна и не кажется оттертой на второй план. В Лондоне Tesco – это супермаркет для всех, а филиппинский рынок – место на любителя. В Дубае нет супермаркета для всех. Если в Дубае и есть лидер в области розничной торговли, то это французская сеть Carrefour. Но успешна она не потому, что французская культура стала здесь нормой, а потому, что французы хорошо разбираются в еде. К тому же Carrefour наловчился идти на небольшие уступки, чтобы соответствовать принятым в исламском мире диетическим правилам, – скажем, тут не продают алкоголь, а отдел продуктов из свинины огорожен ширмами с табличками «Только для немусульман», за соблюдением которых никто не следит.

Наряду с отсутствием самого популярного супермаркета, нет в Дубае и доминирующей культуры. Если чтящая традиции пакистанская мусульманка переедет в Лондон, она столкнется с дилеммой: продолжать ли ей пользоваться чадрой или принять обычаи британского общества. В Дубае же общепринятой нормы, которой нужно соответствовать, просто не существует. В Великобритании, независимо от степени владения английским, иностранец всегда будет «говорить с акцентом». В городе же, где английский почти для всех – второй язык, акцент не имеет значения, будь он пакистанский или филиппинский.

Вследствие отсутствия нормы, которая заставляет жителей ей соответствовать, Дубай является космополитичным городом, где большинство людей – отнюдь не космополиты. Как выразился командированный в Дубай лондонский банкир: «В Лондоне ты видишь такое же разнообразие на улицах, но по сути все там лондонцы. Здесь же индийцы – это настоящие индийцы, а египтяне – без дураков египтяне». Один местный профессор архитектуры, выросший в Марокко и получивший образование в США, жаловался, что сколько бы он ни приглашал своего коллегу-индуса попробовать марокканские блюда, тот не ел ничего, кроме бирьяни – индийского вегетарианского плова из риса басмати. Но для многих жителей третьего мира возможность жить в богатой стране, не отказываясь от своих обычаев и не будучи обязанным соответствовать чьим-то правилам, – это именно то, что привлекает их в Дубае больше всего.