Воздаяние храбрости Соболь Владимир

– Ваше сиятельство, – негромко окликнул его Василий. – Балочка наша. Пора бы возвращаться.

На дне неглубокой и неширокой расщелины журчал и подпрыгивал на невысоких ступеньках веселый ручей. Туда они и сводили коней по очереди. Пока один спускался, другой наверху караулил, оглядывал широкую, плоскую степь, где взгляд мог остановиться, лишь зацепившись за черную точку, что обозначила бы неопытного врага.

Солнце показывало, что утреннее прохладное время закончилось. Начиналась сухая дневная жара, и следовало скорей возвращаться в город. Валериан с неудовольствием обернулся посмотреть на синие конусы Бешту и ее четырех сестер. И тут же перевел взгляд, направив его вперед, за степь, где высились горы главного хребта Кавказа. Один вид их белых вершин, казалось, освежал неподвижный тяжелый воздух. Эльбрус Мадатов видел отчетливо, зрение его еще не слабело, а рядом с высочайшим пунктом угадывал Ушбу, Дыхтау, Тетнульд. Несколько черточек плавали в небе, изрядно выгоревшем за лето. Валериан и хотел бы проследить путь степных орлов, но опустил глаза ниже, выглядывая тех хищников, что хоронились в высокой, густой траве.

Поднялся Василий из балки, и они повернули к городу, уже не торопя, не понукая подуставших коней.

В городе Валериан соскочил с седла, передал поводья вороного Василию, а сам скорым шагом пошел к Елизаветинскому источнику. Дважды в день он поднимался по главной улице к площадке, устроенной рядом с колодцем. Ровным темпом, не замедляясь, не ускоряясь, он проходил аллеей невысоких и редких лип, подстриженных коротко и безобразно. Он не торопился и был скорее задумчив, чем устремлен к цели, но легко, без труда обгонял группки отдыхающих и больных, двигавшихся в одном с ним направлении. Узнававшие его офицеры вытягивались и козыряли, несмотря на то что генерал был не в мундире. Валериан слегка кивал на ходу, отличая знакомые лица. Один раз, впрочем, остановился обменяться несколькими словами с майором, тяжело опиравшимся на суковатую трость, вырезанную из кизила каким-нибудь батальонным умельцем.

С этим Овечкиным, тогда еще штабс-капитаном, он встретился впервые шесть лет назад. Тот несколько дней с одной только ротой удерживал Чирагскую крепость[15] против тысячных толп, посланных Сурхай-ханом, властителем Казикумуха. Мадатов же, узнав о бедственном положении гарнизона, повел часть своего отряда через высокие перевалы, по снежникам и ледникам, и подошел вовремя. Услышав о его приближении, горцы сняли осаду и отступили. Валериан спас жизни более сотни русских солдат, а штабс-капитан Овечкин, трижды раненный, сохранил важный опорный пункт.

Теперь офицер, уже дважды повышенный в чине, с белым крестиком Георгия на выцветшем мундире, командовал батальоном в том же самом Грузинском полку. В Горячеводск же приехал, как и Мадатов, «попить водички», подлечить старые раны. Особенно ему докучала пуля, вырвавшая изрядный кусок мяса из голени.

– Ездить-то еще ничего, терпимо. Но в горах же ходить надобно. А какой же я командир, ежели от солдат отстаю?

Мадатов молча кивнул. Ему нравился этот майор, подсушенный горными склонами и степным солнцем, весь, казалось, свитый из жил. Молодые франтоватые офицеры и приезжие штатские, носившие отвратительные круглые шляпы, проходя мимо, оглядывали Овечкина едва ли не с пренебрежением, но Валериан знал, чего на самом деле стоят эти ветераны, заработавшие за десятилетия службы только боль в простреленном теле. Ему бы в каждый батальон такого Овечкина, и хотя бы на половину рот, и тогда бы он со спокойным сердцем встретил скопище, что приведет из Тебриза Аббас-Мирза.

– А что, ваше сиятельство, – спросил Овечкин, словно подслушав генеральские мысли, – будет войско с персами или нет? Нас сейчас к самому Тифлису уже отвели. До реки Аракс путь ой как не близкий.

– Будет война, – твердо ответил Валериан. – Так что пускай твои люди передохнут. Да и ты подлечись. Придется еще нам с тобой побегать, майор.

Он хлопнул Овечкина по плечу и продолжил путь, так же в одиночестве, обходя двигавшихся с ним в одном направлении, словно бы те не шли, а просто стояли, не сходя с места.

У колодца он дважды окунул оплетенный красным шнурком стакан и каждую порцию выпивал залпом. Вкус жидкости был отвратительный, так ведь не кахетинским он приехал лечиться и не донским.

От колодца Валериан так же скоро пошел к гостинице. Каменное здание в три этажа, едва ли единственный не деревянный дом в Горячеводске, стояло ровно посередине бульвара, так что промахнуться было никак невозможно. Но раньше, чем Валериан увидел владение грека Бетаки, он услышал его. Шумная подвыпившая компания офицеров загородила вход в здание. Когда Мадатов был еще саженях в пятнадцати – двадцати, он услышал сочный звук оплеухи. Толпа расступилась, и человек в разорванной черкеске выскочил и, пригибаясь, скособочась, быстро пошел, почти побежал прочь. Оставшиеся улюкали ему вслед, но один обернулся, увидел подходившего генерала и подал команду. Шум мгновенно умолк, толпа разобралась на две шеренги.

Валериан остановился, не доходя нескольких шагов, и оглядел гуляк. Их было побольше десятка, почти все офицеры Кавказского корпуса; половину Мадатов знал в лицо, у одного вспомнил фамилию.

– Что случилось, Крушинин? – спросил он негромко, зная, что каждое его слово, каждый звук будут услышаны.

Черная тряпичная полоса обматывала шею поручика Кабардинского полка; год назад его ударила горская пуля уже на излете, но он все никак не мог оправиться от контузии, хрипел и усердно кашлял.

– Шулер, ваше сиятельство! Фигура понятная, но до того ведь неловок, что даже противно. Колоду зарядить толком не может, все из рук валится. Вот и отправили его… поучиться.

– Давно под пистолетом не стояли, поручик? – повысил голос Мадатов.

Но Крушинин уже сипел и давился, прижимал обе ладони к горлу, всем существом показывая князю, что никак не может более отвечать.

– Такие не стреляются, ваше сиятельство! – несмело произнес тянувшийся рядом нижегородский драгун.

– Будем надеяться, – сухо бросил Мадатов и пошел скоро ко входу, опасаясь, чтобы офицеры не разглядели усмешки, которая уже своевольно кривила губы от уса до уса.

Сам он всегда сторонился кутежей, даже совсем молодым поручиком-преображенцем, но к подчиненным бывал снисходителен. И он, и они приехали в городок на излечение, а значит, и порядок, и субординацию можно было распустить на одну, а то и на две пуговицы или крючка. Тем более что Крушинина Валериан помнил еще по походу в Казикумух. Дважды он видел его, тогда еще подпоручика, в деле, и оба раза отметил как толкового и храброго офицера. А таким Валериан мог простить многое, тем более в отпуске.

На первом этаже гостиницы было душно, дымно и шумно. Трещали шары биллиарда, хлопали пробки, какая-то совсем упившаяся компания вразнобой выводила солдатскую песню о бое под аулом Гойты. Валериан прошел через анфиладу залов, не торопясь, но и не задерживаясь. Еще раз он мысленно поздравил себя с тем, что не стал снимать номер у Бетаки, как ни уговаривал его грек, а отправил Василия подыскать уютный домишко на окраине Горячеводска. Выходило почти вдвое дороже, но много спокойнее.

Хозяина не было на месте. Жена Бетаки, пухлая баба лет сорока, которую звали Аврора Федосовна, встала из-за обеденного стола и сказала с сожалением, что писем от княгини до сих пор нет. «Пишут, должно быть, ваше сиятельство, – добавила она, едва ли не с жалостью, – да почта не везет почему-то. Может, ось подломилась, а может – разбойники…»

Валериан постоял несколько секунд, оглядывая хозяйку гостиницы сверху вниз и борясь с неистовым желанием вдруг жахнуть кулаком, чтобы разломить нечистую столешницу ровно посередине. Но – только закусил губу, повернулся и вышел.

Софья Александровна, княгиня Мадатова, уехала в Петербург еще в ноябре прошлого, 1825 года. Как только в Тифлис прискакал фельдъегерь с сообщением о смерти государя, она, не медля, начала собираться. Валериан пробовал отговорить ее от поездки, указывал, что перевалы в горах уже могут быть засыпаны снегом. Но Софья отвечала упорно, что она жена своего мужа и тоже хорошо знает, в чем заключается ее долг. Долг этот, как вынужден был признать и Мадатов, состоял в обязанности быть рядом с овдовевшей императрицей. До замужества Софья Александровна состояла фрейлиной при Елизавете Алексеевне, была ее подругой, наперсницей, помогла той пережить и сладкие, и скорбные часы единственного романа в жизни несчастной женщины, покинутой еще живым мужем, замурованной в холодных залах императорского дворца.

Раз согласившись, Валериан больше не спорил. Годы, десятилетия службы приучили его не торопиться с решениями. Но, едва поняв, что же ему надлежит делать, он отдавал приказы без промедления. Вызвал в Тифлис Петроса, кряжистого и молчаливого управляющего своим имением в Чинахчи, небольшом селении под Шушой. Тот прибыл на третий день с полусотней дружинников. Мадатов дал им передохнуть сутки и отправил вместе с женой через Крестовый перевал, через Дарьяльское ущелье к Владикавказу. Софью же он вынудил дать слово, что та во всем будет слушаться Петроса, которому они оба были многим обязаны и доверяли безоговорочно. Если старший конвоя скажет, что пути дальше нет, стало быть, надобно возвращаться…

Петрос появился в городе лишь на десятый день. Сказал, что дорога была трудна, но вполне одолима. Княгиня уже покинула Владикавказ, поменяв лошадей, и он сам приглядел за тем, каких ей впрягают в карету. Добавил, что потерял троих. Одного увлекла за собой молодая, неловкая лошадь, оступившись над пропастью. А двое погибли в стычке с шайкой разбойников, спустившихся из Осетии. Случилось это еще на пути туда; наверное, голодные, оборванные горцы соблазнились каретой, которую посчитали добычей легкой. Но после короткого боя они бежали, оставив с десяток трупов. Однако и в отряде Петроса двоих выбило из седел меткими пулями.

Валериан спросил имена погибших и приказал позаботиться об их семьях. Петрос молча кивнул, вышел и в тот же день покинул Тифлис. От Софьи же случилось известие лишь в феврале. Она не писала ни о переходе через горы, ни о путешествии по зимней России. Только об императрице, о том, как мужественно та переносит свое несчастье. В конце было несколько слов о возмущении в Петербурге, о том, что пушки били картечью рядом с Зимним дворцом. В постскриптуме она, словно вдруг спохватившись, спрашивала мужа о здоровье, о легких и напоминала, что тот обещал испросить у Ермолова отпуск и выехать в августе на воды, в Горячеводск, куда и она намеревалась подъехать к этому времени.

Валериан приехал в городок две недели назад и каждый день, по заведенному порядку, дважды поднимался к источнику, где выпивал стакан отвратительной, дурно пахнущей жидкости. Но не морщился, не пытался изобразить невинную жертву дурного лечения, а принимал лекарство, как привык принимать все повороты своей судьбы. Где-то открывалась светлая сторона жизни, и туда следовало торопиться; но чаще к нему оборачивалась темная грань существования, и тогда тем более следовало спешить, чтобы прорвать ее, преодолеть как можно скорее. Он знал, что болен, чувствовал временами, как подбиралась к нему совершенно неприличная слабость, когда и ладонь не могла сомкнуться на рукояти шашки, и нога, казалось, уже не способна дотянуться до стремени. А временами накатывал жар, который тут же сменялся леденящим ознобом, и тогда-то он обнаруживал на платке красные пятна.

Так что он безропотно подчинялся указаниям гарнизонного доктора, терпел его осмотры, ощупывания, во время которых смотрел поверх плешивой, плоской головы лекаря в окно, в степь, летя взглядом по гладкой плоскости, что, в конце концов, вдруг начинала забирать вверх, перетекая в предгорья хребтов Кавказа.

Каждый раз оставляя доктора, спускаясь с расшатанного крыльца, он думал, что напрасно теряет время, что лучше бы ему не мучиться надеждами на чудное действие этой затхлой воды, а поскакать с Василием туда на юго-восток, в снежные горы, да отыскать там врачевателя из местных, вроде того хакима, что поставил на ноги Сергея Новицкого, но тут же укорачивал свои мысли, посмеиваясь в душе над своей бестолковостью. «Доскачешь ты до ближайшей опушки, или ущелья, – говорил он себе, упрекая самого себя, как ребенка. – И сколько там найдется шашек, стволов, кинжалов, готовых тут же забрать жизнь грозного генерала Мадат-паши…» Можно было бы послать известие – вызвать, вытребовать нужного человека сюда, в Горячеводск, или самому перебраться в какую-нибудь станицу поближе, но кто мог поручиться, что ехавшего хакима не перехватят его враги, вроде того же отчаянного и неуловимого Абдул-бека. Если уж табасаранцу никак не удавалось дотянуться до кровника ни пулей, ни лезвием, он вполне мог бы попробовать отправить Мадат-паше склянку небыстрого яда. Подкупить человека в этих местах обойдется недорого, а запугать и вовсе несложно.

Да кроме того, Валериан обещал дождаться здесь Софьи.

По жене тосковал он ужасно. И когда думал о ней, то вспоминал не редкие минуты их близости, не расставание перед домом в Тифлисе, а представлял себе Софью, какой описал ее Петрос, кинувшийся к карете после того, как разбойники, отчаянно нахлестывая коней, скрылись в ущелье. Княгиня сидела, прямя решительно спину, бледная, но спокойная, а на коленях ее лежала пара пистолетов. Тех, что выбрал ей сам Мадатов, тщательно пристрелял и сам зарядил в дорогу. Напротив ее верная Патимат сжимала кинжал, обращенный острием к двери.

«Да, такой и должна быть княгиня Мадатова, – думал с восторгом Валериан, – жена и спутница генерал-майора русской армии, военного правителя трех Закавказских провинций…» Но тут же обрывал себя самого, потому что восторг мгновенно смывало в сторону горького чувства разлуки и страстного, почти неодолимого желания увидеть Софью здесь и немедленно, на расстоянии вытянутой руки.

Но пока под рукой оказывались другие. Служанка, мывшая лестницу, горничная, что упорно оставалась в кабинете до прихода хозяина. И по хозяйскому праву Валериан брал то, что ему приглянулось, и в тот самый момент, когда ему было нужно. Так же, как ему требовалось есть, пить, спать, отправляться в ретирадное место. Так поступал его дед, Шахназар Второй[16], и Валериану многие говорили, что он похож на своего предка не только с виду. Когда одна из девушек затяжелела, он отправил ее назад в Чинахчи с письмом к Петросу, в котором наказывал управляющему заботиться о матери его будущего ребенка. Если родится сын, он даст ему свое имя и воспитает так же, как вырастил его дядя Джимшид. Если же будет девочка, он найдет ей в мужья хорошего человека и уж постарается, чтобы ее семье не угрожали разбойные банды ни с запада, ни с востока, ни с южных земель, ни из-за северных гор. «Женщина с золотым блюдом на голове может пройти от села к селу без всякой охраны», – вспомнил он слова Новицкого и усмехнулся. Может быть, лет через двести и наступит такое время, когда не будут стрелять ни в Карабахе, ни в Шемахе, ни в Шекинской провинции, но пока он, генерал Мадатов, будет держать мир и спокойствие в Закавказских землях не просьбами, а железной рукой, всегда готовой сжаться в кулак.

Он жил делом, он жил ради своего дела, и те девушки, что попадались ему на пути, тоже нужны были ему для дела, чтобы собственное тело не беспокоило его своими нуждами. Но – никаких интрижек в тифлисском обществе, потому что самые слухи о его похождениях могли оскорбить Софью.

Занятый мыслями, он не заметил, как добрался домой. Точнее, в дом, где он квартировал уже более полумесяца. Василий нашел жилище относительно удобное, чистое и просторное. Во всяком случае, та половина, которую он снял, удобно делилась на три части: спальня для Софьи, его рабочая комната и небольшой закуток, в котором Василий стряпал и где кормился сам Мадатов.

Валериан поднялся в дом, привычно пробуя носком каждую ступеньку. Но ни одна не скрипнула, не пошатнулась – Василий перебрал все доски, зная, что генерал будет не доволен любым непорядком. Денщик встретил князя у самой двери, ожидая, видимо, похвалы за старания, но, только взглянув на его нахмуренное лицо, даже не стал спрашивать, случилось ли что от Софьи Александровны.

Валериан ополоснул руки, лицо и шею, поел быстро и без особого вкуса к пище, а потом быстро прошел в свою комнату. Василий уже успел раскатать по столу карту Закавказских провинций, и Мадатов в который раз уперся взглядом в хорошо знакомые ему линии: развернувшиеся иголки крутых горных склонов, прихотливо-извилистые тонкие русла рек, двойные черточки пыльных дорог, на которых он мог вспомнить едва ли не каждую милю. Привычным движением Валериан поставил указательный палец у нижнего обреза карты на овал, подписанный широким шрифтом «Тебриз», и провел невидимую черту напрямую к реке Аракс.

От ставки Аббас-Мирзы до Худоперинского моста птице лететь сто двадцать миль. Людям идти, стало быть, вдвое больше. Егеря Ширванского полка проскочили бы этот путь дня за два. Кюринцы с апшеронцами задержались бы еще часов на пятнадцать – двадцать. Персам понадобится и вовсе недели полторы, уж не меньше. Валериан был уверен, чувствовал, что именно сейчас полчища наследника шаха двигаются к границе. А оттуда до Шуши им и вовсе дней шесть неспешной прогулки с грабежом, насилием и убийством. И что же он, военный правитель Карабахской провинции, мог поставить на пути чужой армии?!

Валериан знал, что война надвигается, слышал тяжелую поступь, чувствовал ее отвратительный запах – пота, крови и нечистот. И даже Ермолов не мог убедить его, что Аббас-Мирза устрашен тем фейерверком, который он, генерал Мадатов, устроил ему у Худоперинского моста. Персы хорошие воины – храбрые, жестокие, жадные. Их не испугает трескотня пушек, ружей и разговоров. Они знают, какая добыча их ждет за Араксом, и они мечтают до нее дотянуться. А император Александр посылает Фетх-Али-шаху стеклянный трон, который выдули искусные мастера Петербурга. А император Николай направляет шаху посольство надутого князя Меншикова. И все, включая Алексея Петровича, твердят, что никак не хотят войны. Но чтобы отклонить войну или хотя бы задержать ее на границе, надо быть готовым к ней, к ее приходу, намного лучше, чем твой возможный противник. А из России, из-за Кавказа, из-за Терека, из-за Дона, приходят одни уверения в помощи да суровые инструкции – вести себя тихо и скромно, не раздражать Тегеран, не тревожить Тебриз.

Даже Алексей Петрович, размышлял мрачно Мадатов, вглядываясь в карту, выученную, кажется, наизусть, даже командующий Кавказским корпусом вполне поддался общему настроению и отослал его, военного правителя приграничных провинций, лечиться на воды.

Правда была и в том, что наступила уже большая нужда заняться своим здоровьем. Кашель измучил Валериана, сухой, трескучий, который все чаще и чаще заканчивался кровавым сгустком. Зиму он кое-как продержался, проведя не меньше четверти времени в седле, а весной болезнь ударила его неожиданно сильно. В мае он даже опоздал на один из советов, что собирал в своем кабинете командующий, да и, уже опустившись в кресло, с трудом понимал, о чем рассказывает им Вельяминов, стоящий у карты. Сидел, усиленно держа спину, вытирал то и дело пот, проступавший на лбу, на висках, на затылке, и с большим трудом отгонял прочь желание сползти вниз с кресла и вытянуться прямо тут на ковре. А потом вдруг его охватил кашель, страшный, бухающий, раздирающий надвое грудь. Адъютант увел его в дальнюю комнату, где Валериан отлеживался в полузабытьи часа два с лишним. Когда же начал вставать, в комнату ворвался Ермолов.

Командующий долго смотрел на него с высоты своего почти саженного роста, а потом, с обычной своей прямотой, сказал, будто рыкнул:

– Лечиться тебе надо, Мадатов.

Валериан пытался возразить, но Ермолов повторил упрямо, не дожидаясь никаких объяснений:

– Лечиться! Иначе – сдохнешь! Немедленно отправляйся в Горячеводск, и чтобы до осени я тебя в Тифлисе не видел. Рыхлевский документы уже оформил.

Валериан только сумел выпросить отсрочку на месяц, чтобы закончить самые необходимые предприятия, вроде устроения тысячного отряда ширванских всадников, который он собирался двинуть к границе с Талышинским ханством. В начале же июля он собрался и выехал с Василием вдвоем, дождался у Крестового оказии и через пять дней уже ночевал на окраине Горячеводска.

Но где бы не находилось его тело, мысли постоянно стремились на восток, в Карабах, к Шуше, и далее в Нуху, к Шемахе, к Баку, к Ленкорани, на самую границу с Персией. Воображаемая эта линия раздела между двумя империями тянулась на протяжении почти шести сотен верст, перепрыгивая сады и пустыни, русла гремящих речек и заснеженные безмолвные перевалы. Аббас-Мирза, предполагал Мадатов, мог собрать кулак почти в сотню тысяч вполне современного войска. А что же мог выставить против этой орды он, военный правитель трех Закавказских провинций?..

В Ленкорани на самом берегу моря стоял Каспийский морской батальон – менее восьмисот человек. На них он рассчитывать не мог вовсе. Напротив, эта горстка пехоты была предметом постоянной заботы штаба Кавказского корпуса: удастся ли вывезти людей кораблями в Баку или же они так и сгинут, отрезанные от России при первом же натиске персов.

Он бы, Валериан Мадатов, поторопился и, упреждая события, перебросил бы каспийцев в Баку, подкрепив ими городской гарнизон. Тот насчитывал сейчас меньше шести сотен солдат. Достаточно, чтобы поддерживать порядок в мирное время, но катастрофически мало для защиты стен в случае приступа. Командующий, думал Валериан, не мог не видеть преимущества такого маневра, но продолжал держаться за столицу талышей. Очевидно, на то были причины невоенные, но политические.

В Шемаху он еще год назад перебросил две роты егерей сорок второго полка, тоже шесть сотен людей, и подкрепил их донским казачьим полком. Всего на круг выходило чуть более тысячи человек да шесть орудий. К ним еще могла отойти рота апшеронцев, что стояла в Сальянах, почти у самого устья Куры, то есть еще две с половиной сотни. Но вместе они могли составить боеспособный отряд.

В Елизаветполе две роты сорок первого егерского, шесть сотен без малого. В Нухе одна рота сорок второго – почти вдвое меньше. Зато в Карабахе, там, куда без сомнения ударит Аббас-Мирза, стояло девять рот сорок второго, больше двух с половиной тысяч егерей, на которых он безусловно мог положиться. Плюс два казачьих полка – еще девять сотен. Ну и двенадцать орудий. Итого, дорогой мой князь, сказал он себе, у вас в наличии пять с половиной тысяч пехоты, полторы тысячи казаков да восемнадцать орудий. И это не считая милиции. Но об ополчении придется забыть, ваше сиятельство. Собрать людей можно, объявив поход на север, в Дагестан, навестить извечных врагов обитателей жарких равнин. Но с персами они драться не будут, даже, напротив, с охотой помогут Аббасу. Слишком хорошо еще помнят в этих местах, что когда-то они были частью великой империи Сефевидов.

Итого остается у вас… у нас… семь тысяч без малого солдат, да почти два десятка шестифунтовых полевых пушек. Если собрать их под единую руку, можно, пожалуй, и драться. Но оставить города без присмотра – все равно что самому сдать их Насиб-Султанэ и его армии.

Можно было бы попросить помощи у Ермолова. Но он ни разу не посмел заговорить с командующим об укреплении провинций, вверенных ему наместником императора. Молчал на совете, молчал в приватной беседе, молчал, ибо знал, что свободных штыков и сабель в Кавказском корпусе нет. Тифлисский пехотный прикрывал границу с Эриванским ханством, такое же беспокойное направление, как Карабахское, и было там у полковника Северсамидзе всего две с половиной тысячи человек, разбросанных по постам в небольших армянских селениях. Шесть тысяч человек – Менгрельский полк и 44-й егерский стояли на западе Грузии, на побережье Черного моря, и с трудом, напряжением всех сил удерживали в равновесии границу с Турецкой империей. Гиблое место, гнилое место, где люди болели и умирали десятками. Но Ермолов, как доподлинно знал Валериан, не решался вывести из этих болот даже роту. Любое неловкое движение способно было подвинуть османов к неверным выводам, а что такое война с такой огромной державой – Мадатов еще не забыл. И сейчас, он знал, только в одном Ахалцихе уже собралось до десяти тысяч воинственных ополченцев. Нерегулярная армия, но не менее грозная, чем не слишком вымуштрованные полки самого султана.

В Кахетии стояли два батальона Грузинского полка и один Ширванского. Три тысячи человек обязаны были прикрывать Алазанскую линию от набегов двуногих хищников из Джар, Белокан, из Дагестана, до сих пор еще полностью не усмиренного. Валериан вспомнил рассказы Новицкого и покрутил головой: сколько еще десятков лет пройдет, прежде чем эти люди поймут, что надо возделывать свою землю, а не красться за добычей в чужую.

Сколько людей было у Вельяминова, по ту сторону Кавказских гор, Мадатов даже не думал. Черкесы, кабардинцы, чеченцы одним существованием своим удерживали на Кубани и Тереке подвижные отряды пехоты и кавалерии. Сколько там держал Ермолов батальонов, рот, эскадронов, казачьих полков, Валериан не спрашивал, потому что заранее знал ответ – мало. Сил не хватало ни закрыть наглухо обе приграничные линии, ни наложить тяжелую руку на горные и лесные аулы. Взять хотя бы роту из-за хребта, значило открыть калитку для разбойничьих шаек, то есть самому отдать в разграбление, пожог и полон несколько деревень и станиц.

В Тифлисе, помнил Валериан, стояли карабинеры, семь рот, две тысячи человек. Батальон херсонцев – еще тысяча с малым. Две роты Грузинского полка, три роты егерей сорок первого – всех вместе не набиралось и до полутора тысяч. Небольшие отряды по несколько сот человек стояли в городах Картли, стерегли перевалы Военно-Грузинской дороги. Нижегородские драгуны расположились в Кара-Агаче, но в шести эскадронах не набиралось вместе и девятисот сабель. Десяток донских полков, в каждом четыре сотни коней, разбросаны по всему Закавказью…

Валериан поставил последний квадратик рядом с Каспием, вблизи Баку, и выпрямился. Синие значки представляли пехоту, красные – кавалерию; черные стрелки на желтом фоне обозначали количество пушек. И все они безнадежно терялись на белом огромном пятне, протянувшемся между двумя морями – Каспийским и Черным. Откуда нужно ожидать первого удара? От Эривани – на посты у озера Гокча[17] и дальше на Безобдал, чтобы прорваться в Лорийскую степь? Из Нахичевани на Караклис? Или все же Аббас-Мирза решится перейти Аракс мостом и бродами и всей своей чудовищной силой ринется в широченную долину Куры? А там его до самого Тифлиса никто не удержит. Отправить приказ в Шушу полковнику Реуту выдвинуть егерей сорок второго к Худоперинскому мосту? Но Аббас торопиться не станет. То есть сам он может еще погорячиться, захочет показать всему Ирану от Азербайджана до Хорасана, что только случайно дал русским торжествовать в двенадцатом году при Асландузе и Ленкорани. Но с ним сейчас идет Амир-хан, воин отважный и умный. Он остановит Аббаса на правом берегу Аракса и будет ждать, пока страшная курдская конница не прорвется через южные предгорья Карабаха. Тогда отряд Реута можно считать потерянным; и те, кого минуют свинец и сталь, еще позавидуют павшим. И после этого несчастья дорога на Тифлис опять же открыта, уже окончательно. Нет, Реута из Шуши трогать никак нельзя. Пусть сидит в крепости, пусть хотя бы обозначает угрозу. А там поглядим – решится ли Насиб-Султанэ прошмыгнуть мимо, подставить свой тыл, пути сообщения для возможной атаки русских? Или же ему придется дробить силы, ставить крепкий заслон. А это значит, что к Тифлису подойдут не все десятки тысяч, что собрались месяц назад у Тебриза.

Но ведь и командующий не выдвинет из Тифлиса ни одной роты. Все его силы: тридцать тысяч штыков, пять тысяч пик и сабель, девяносто орудий – разбросаны по всему Закавказью. Десяток рот, что стянуты к самой столице Грузии, должны выдержать основной натиск персидских полчищ, остановить, не дать Аббас-Мирзе устроить такую же резню, как предок его, Ага-Мохаммед, первый Каджар на троне Ирака. Если бы только из Петербурга прислали хотя бы одну дивизию! Валериан даже замычал от тоски, представив, как хорошо стали бы батальоны и роты в нужных местах, как быстро бы остыли горячие головы при одном только виде сотен холодных лезвий штыков, примкнутых к ружьям. Но в столице сейчас мало заботятся делами южных границ империи. Они там не могут до сих пор разобрать, не только как управлять огромной державой, но и кому же в ней править. Два императора – слишком много и для России. Почему гвардейские пушки били картечью по гвардейским полкам? Где был Преображенский полк? На кого уставили штыки его гренадеры? А ведь среди тех, кто служит сейчас, можно найти одного-двух ветеранов, помнящих еще уроки офицера Мадатова, тогда, двадцать лет назад, еще совсем молодого поручика.

И Софья пропала. Поехала утешать императрицу, а та ненадолго пережила мужа. А тут сменяется власть, бунт, свара, где она сейчас, сумела ли выбраться из Петербурга? Уже вторая половина июля, а от нее нет даже единой строчки. Еще три дня, может четыре, и ему, генерал-майору Мадатову, надо уже возвращаться в Тифлис, там, посовещавшись с Ермоловым, ехать далее, в Карабах…

За спиной кашлянули. Валериан обернулся. В дверях, распирая косяки налитыми плечами, стоял Василий.

– Ну, что тебе? – буркнул Валериан недовольно, впрочем, без злобы. – Обедать – обедал. Второй раз к источнику не пойду. Хватит уж мне эту гадость хлебать. Приказываю считать генерала Мадатова излечившимся навсегда.

– Кто же осмелился издавать такие приказы в мое отсутствие? – раздался вдруг из-за спины денщика знакомый голос, низкий, распевный, чуть поднимающийся в конце каждой фразы.

Валериан ахнул и бросил руки вдоль тела. Круглое лицо Василия, его мощное тело вдруг провалились назад, в темную глубину дверного проема, и на его место стала – княгиня Мадатова, Софья…

В дверь постучали. Валериан, оперевшись рукой о плотную перину, легко перебросил тело на край широкой кровати. Софья продолжала лежать, только натянула простыню до подбородка. Мадатов откинул створку в сторону, до упора, и в проем вместе с солнечными лучами от галереи торжественно вплыл Василий. Глядя ровно перед собой, он прошествовал к столу, с которого хозяин едва успел скатать карту, и водрузил на столешницу огромный и, видимо, тяжеленный поднос, который он, впрочем, нес на вытянутых руках, не выказывая напряжения вовсе. Снял белые тряпицы, покрывавшие блюдо, поклонился, все так же не поворачивая головы, сделал четкий поворот кругом и, слегка подволакивая левую ногу, вышел.

– Спасибо! – кинул ему в спину Валериан и притворил дверь. – Что хочешь, Софья? Винограду, персиков, может быть, дыни?

Себе он налил из кувшина полный стакан, накинул халат и опустился на табурет. Жена его приняла пышную кисть и, чуть приподнявшись, стала отщипывать и кидать в рот одну за другой громадные черные ягоды. Обоим сделалось легко и покойно. Валериан с наслаждением разглядывал лицо Софьи, обрамленное черными волосами, что выбились из прически, тщательно, он это знал, уложенной для него одного, и угадывал под льняным полотном формы тела, которое он только что неистово целовал от шеи и вниз, до самых розовых подушечек пальцев.

Софья Александровна также оглаживала, уже только глазами, тело супруга, такое же поджарое, ловкое, сильное, страстное, каким она увидела его впервые десятилетие назад, в Санкт-Петербурге. Годы, которые можно до сих пор еще пересчитать по пальцам, но сумевшие вместить в себя столько горя и радости, надежды, разочарований, обид, страхов и упорной веры в успех, что ей казалось, будто позади уже не одна, а две-три жизни, прожитые рядом с этим человеком, генералом, военным правителем огромного края. И все-таки она не могла бы по совести сказать, что узнала мужа до последнего донышка его горячей души. Он мог быть одновременно и опрометчиво-храбрым и рассудительно-осторожным, высокомерно-насмешливым и ребячливо-непосредственным; он мог легко простить случайно задевшего его человека и вдруг по-мальчишески обидеться на какую-то совсем уж нелепицу. Она приподнялась на локте.

– Я все-таки успела увидеть Земцова. Уже перед самым отъездом. Иван Артемьевич посылает тебе наилучшие пожелания, благодарит за присланные описания дагестанских походов.

Иван Артемьевич Земцов, генерал-лейтенант, был старинный знакомый князя. Вместе они служили еще двадцать лет назад в егерском батальоне, дрались с турками, после с Наполеоном. В сражении при Березине Земцов, тогда командир седьмого егерского полка, был жестоко изранен, лишился ноги, но в отставку не вышел, нашел себе место в Генеральном штабе и продолжал заниматься делами южных границ империи.

Мадатов кивнул, но не спешил отвечать. О главном жена еще не сказала.

– Почему задерживают чин, он не знает. Алексей Петрович составил представление еще два года назад. Уже полтора года бумаги лежат в штабе. Дважды Иван Артемьевич отправлял их на утверждение. И оба раза они возвращались с пометой – рано.

Валериан со стуком опустил стакан на поднос, так что вино выплеснулось за кромку. Вскочил и зашагал к двери. Остановился, резко ударил в косяк стиснутым кулаком, ощущая с наслаждением, как заныли костяшки.

– Что же им нужно? Я выгнал Адиль-Гирея из Каракайтага! Я прошел Аварию и Акушу! Я выгнал Сурхая из Казикумуха! Шехинское и Ширванское ханства спокойны и смотрят только на север! Карабах… Все говорят, что в Карабахе даже женщина может идти одна без всякой охраны.

– С золотым блюдом на голове, – напомнила ему Софья.

– А! – вскричал Мадатов и прыгнул вперед, бешено раздувая ноздри и топорща усы. – Ты тоже забыла, женщина? Что вам всем еще нужно? Персию?! Пусть только скажет Ермолов, я пройду до Тебриза, и весь Тифлис увидит Аббаса в клетке, поедающего свои нечистоты!

Картинка, нарисованная мужем, заставила Софью Александровну спрятать улыбку. Она не верила, что Валериан способен на такую жестокость, но иногда он представлялся ей не в мундире генерала Российской империи, а в свободном и тяжелом наряде восточного царя или хана. Впрочем, разыгравшееся воображение она тут же старалась смирять, укрощая его, как и разбушевавшегося мужа. Валериан, как хорошо знала Софья, был честолюбив искренне, то есть совершенно ребячески. Его не столько привлекали деньги и привилегии, что непременно должны были прийти с новым чином, сколько обижало невнимание Петербурга. Он, словно мальчишка, заглядывал в глаза старших и требовал себе похвалы. Такая детскость трогала Софью Александровну почти до слез, даже если она и маскировалась вспышками дикой ярости, тоже, в общем-то, по сути младенческой.

– Я думаю, – произнесла осторожно Софья, аккуратно отыскивая верную интонацию, – что в Петербурге хорошо осведомлены о твоих делах и свершениях. Иван Артемьевич совершенно того же мнения. И твой портрет в Зимнем дворце висит на самом почетном месте. Ты же знаешь – в Военной галерее, что приказал устроить государь… почивший… Земцов также повторил слова Алексея Петровича, что одним своим походом в Казикумух ты добился большего, чем он своими действиями в Центральном и Северном Дагестане.

– А! – повторил Мадатов, но уже много тише.

Польщенный и относительно успокоенный, он снова опустился на табурет и потянулся к стакану. Но, только поднеся к губам, поставил тут же, обеспокоенный новой мыслью.

– Но если там, – он указал свободной рукой на север, – все знают и так, почему же они молчат?!

– Дело совсем не в тебе, – помолчав, ответила Софья. – Дело в Алексее Петровиче. Государь недоволен Ермоловым.

– Какой из государей? Покойный или же нынешний?

– Оба. Алексей Петрович держится чересчур независимо. Его прочили начальником Генерального штаба сразу же, как только армия пришла из Парижа, но Александр предпочел отправить его подальше от Петербурга, сюда, на Кавказ.

Валериан потер рукой подбородок. Этот жест, как хорошо знала жена, выдавал его потерянность в мыслях и чувствах. Ситуация редкая, но случавшаяся, как, например, сегодня.

– Не понимаю тебя, Софья. Алексей Петрович сразу, еще в шестнадцатом, сказал мне, что сам искал этого назначения, что оно дает ему свободу действий. А это для него высшая из наград.

– А что ему оставалось еще говорить? Признаться, что проиграл сражение за высокий пост? Жаловаться на интриганов в Зимнем? Ты же знаешь, что Ермолов не такой человек. Его отставили, его отправили в ссылку. Он стиснул зубы и, как Цезарь, решил доказать, что и последнее место он способен сделать едва ли не первым. Но, кажется, перестарался.

Валериан молчал и только гладил ладонью колючий к вечеру подбородок.

– Все слишком хорошо помнят, что Константин именовал его кавказским проконсулом.

– Слышал, что Алексея Петровича так называют. Но не знал, кто пустил это первым.

– Великий князь. Он был очень хорош с Ермоловым, но потом охладел. И, думаю, у него были на это причины. Я говорила тебе не раз, что Алексей Петрович привечает человека до тех пор, пока тот ему полезен. И тут же забывает о нем, как только тот делается не нужен.

– Многие ведут себя точно так же, – рассудительно заметил Мадатов.

– Да, и в частной жизни им это сходит с рук. В политической, государственной никто не может себе такого позволить. Ты поворачиваешься к человеку спиной, он обидится и непременно ударит. Проконсул Кавказа! Это уже не просто словцо, это почти обвинение. Думаю… даже уверена, что как только Александру донесли bon mot, пущенный братом, он тут же заподозрил Ермолова в совершеннейшем самовольстве.

– В каком же? – воскликнул Валериан, совершенно уже потерявшись. – Уж не думал ли государь, что Алексей Петрович может…

– Именно так, – подтвердила Софья с каким-то холодным довольством. – Либо отделится, отгородится от России цепью Кавказских гор, либо двинет Кавказский корпус на столицу империи.

– Но это же невозможно!

Валериан вскочил и заметался по комнате.

– Отделиться от России – значит остаться против двух гигантов – Персии с Турцией. И с какими ничтожными силами. Двинуться на Петербург… Упаси нас бог воевать со своими! И с чем отправляться. У нас…

Он кинулся к скатанной карте, поднял ее и потряс. Десяток цветных квадратиков выпорхнул из бумажной, туго скатанной трубки и закружился в воздухе.

– У корпуса нет сил, чтобы прикрыть границы. Я не могу перебросить даже единой роты! Закрою одну дыру, тут же обнажится другая. Пойти к Петербургу – значит тут же потерять Закавказье. Через три дня персы будут уже в Карабахе, а турки в Тифлисе. Зачем?! Ради чего?! Кто придумал это… это…

Он запнулся, не умея подобрать нужное слово, и только развел в стороны большие сильные руки в совершенном недоумении.

– В Петербурге… – осторожно и медленно начала Софья. – В Петербурге говорят, что мальчики, те, что в декабре вывели батальоны на Сенатскую площадь… Что они, якобы, рассчитывали на помощь Алексея Петровича.

– Как?! Кто сказал? Почему?

– Ты же знаешь, что арестовали Александра Сергеевича Грибоедова, секретаря Алексея Петровича. Его привезли с фельдъегерем в феврале и допрашивали именно по этому делу. Подозревают, что бунтовщики именно через него входили в сношения с Алексеем Петровичем.

Валериан фыркнул.

– Бунтовщики, ха! Простояли полдня, поморозили людей без толку да разбежались при первом же залпе. Да с двумя гвардейскими батальонами можно… Я-то ведь помню!..

Он неожиданно замолчал, а потом, уже спокойней, добавил:

– Я слишком хорошо это помню, Софья. И потому думаю, что нельзя… Нельзя выводить армию на улицы, площади. Армия должна стоять на границах. Мы должны оберегать, защищать. А указывать, кто и как должен править, вовсе не наше дело.

Софья улыбнулась и послала мужу поцелуй через комнату.

– Если бы все думали точно так же, как ты. Но слишком много людей сейчас не желают заниматься своим прямым делом. Те, кто остался на площади, у Сената, конечно, мальчишки. Но за их спинами все угадывают людей весьма и весьма серьезных.

Валериан развел руки и склонил набок голову.

– Зачем угадывать, Софья? Их вывели на кронверк Петропавловской крепости. Полковник Муравьев-Апостол, командир Черниговского полка, полковник Пестель, командир Вятского. Я слышал, что замешан был еще полковник Генерального штаба.

– Да, Сергей Трубецкой. Мы встречались и даже как-то танцевали вальс на одном из балов. Но эти фигуры опять не самые видные. То есть они видны всем и скрывают тех, кто куда как солиднее. Граф Милорадович…

Лицо Мадатова просветлело, он прервал княгиню на полуслове.

– Помню его. Видел и слышал о нем еще на Дунае. История у него была смешная с дочкой одного боярина в Яссах. Вся армия потешалась над тем, как она сострунила эдакого молодца. Он тогда уже был генералом, командовал корпусом при фельдмаршале Михельсоне. Потом видел его под Лейпцигом. После уже встречались в Париже, у Воронцова. Славный был человек, храбрый до отчаянности. Две вещи любил он в жизни – драку и женщин. И надо же – пуля от какого-то штатского, в спину!..

Валериан замолчал, и на лоб его снова набежали морщины. Софья Александровна поняла, что муж видит в памяти Милорадовича, каким встретил его почти четверть века тому назад, и не торопилась продолжать разговор.

– Да, какой-то отставной поручик, – начала она, выдержав пристойную паузу. – Каховский некто. Его также повесили в числе тех пятерых. Но думаю, что пистолет Каховского сослужил графу немало. Оборвал жизнь, но сохранил честь. Ведь это именно он заставил всю империю присягать Константину. Да, дорогой мой, именно он, граф Милорадович, генерал-губернатор Петербурга, командир гвардейского корпуса. Мне рассказала историю сама императрица.

– Какая? – осторожно спросил Мадатов.

– Конечно же, вдовая. Конечно, она, Елизавета. При дворе нынешнего императора мне места нет.

– Ты была с ней до самой смерти?

– До последнего вздоха…

Теперь она замолчала, и уже Валериан сидел, присмирев, даже сдерживая дыхание, чтобы не мешать жене вспоминать царственную подругу.

– Доктора ведь так и не сумели определить, от чего она угасает. Но я убеждена, что она просто не хотела более жить. Она понимала, что при новом режиме ей не оставят даже скромного уголка. Прекрасные времена Александра Благословенного оборвались, закончились. Я говорила тебе, что время героев прошло. Надвигается эпоха людей послушных и обязательных. Тех, кто умеет понимать мысли, а еще пуще – угадывать чувства…

– Кого же? – спросил Мадатов, не без смущенной робости.

– Конечно, его. Разумеется, его одного. Теперь в России будет только одна воля – императора Николая. Мы столкнулись с ним в коридоре Зимнего. Я присела и поклонилась. Он прошагал мимо, не изволив даже кивнуть. Этот маршевый шаг; стальной стержень там, где у других позвоночник; оловянные глаза, каждый с чайное блюдечко… Бр-р… – Софья Александровна передернула плечами. – Не мудрено, что бедный Милорадович рискнул попробовать отодвинуть почти неизбежное.

Валериан нахмурился. Он точно опять окунулся в промозглый, слякотный Петербург, каким тот запомнился ему страшной мартовской ночью начала нового века. Другим этот город он уже и представить себе не мог. Он был благодарен Петербургу за поворот в его судьбе, но не любил его и хотел бы держаться как можно дальше от его рек, площадей, набережных, дворцов, от людей, что населяли громоздкие и пышные особняки. Странная публика, разряженная, праздная толпа, чьим центром, единственным и реальным смыслом существования был императорский двор, а успех жизни, или, напротив, ее провал измерялся расстоянием до караула кавалергардов, поста, охранявшего вход в покои первой семьи империи. Главной же наукой, которую считали достойной внимания столичные господа, была «пфификология», до тонкостей разработанная. Валериан вспомнил громадную фигуру генерал-губернатора Петербурга, каким он запомнил его той мартовской ночью[18], и – усмехнулся. Милорадович, очевидно, хотел повторить успех фон Палена, но просчитался. Каждому свое: кому возводить на престол императоров, кому водить полки под картечь и пули да ухлестывать за молоденькими женщинами в перерывах между сражениями.

Между тем Софья Александровна продолжала:

– Александр был очень недоволен Алексеем Петровичем, не любил его, опасался. Думаю, что те же чувства он испытывал и ко всем, кто его окружает. Указы о награждениях он подписывал не скупясь. Что, в самом деле, для такого государства один лишний орден! Пусть даже пять. Но производство, друг мой, дело другое. С каждым новым чином ты поднимаешься выше, входишь в более узкий круг. Вопрос в том – захотят ли пустить тебя в него те, кто уже там удобно расположился.

– Пока я вижу, что нет, – мрачно заметил Мадатов.

– Пока – нет, – согласилась с ним Софья. – Те люди, что пришли в Зимний вслед за нынешним императором, не хотят ни Алексея Петровича, ни нас с тобой.

– Я тоже не желаю их видеть, – буркнул Валериан.

– Я имела в виду оба смысла. Они не пустят нас в Петербург, но они не подпустят тебя и к власти.

– Власть! – усмехнулся Валериан. – Да у меня здесь в каждой провинции власть такая, что и не снилась этим «пфификам» в Петербруге. Пфифики!

Последнее слово он произнес с удовольствием, словно выплевывал на пол всю горечь, накопившуюся во рту.

– Пока, – мягко, но уверенно поправила его Софья. – Ты властвуешь, управляешь до тех пор, пока тебе дано это право. Но эти же, как ты назвал их, пфифики в любой момент могут решить, что тебя следует заменить, что другой человек на твоем месте будет им куда как полезнее.

– Как заменить? – растерялся Валериан. – Где они найдут лучшего?

– Они и не будут искать. Ты храбрый человек, храбрый почти до отчаянности. Ты опытный генерал – водил полки и дивизии в десятки сражений. Ты… – она немного помедлила, – мудрый правитель. Ты знаешь страны, которыми управляешь, ты говоришь на одном языке с каждым из обитателей закавказских провинций, ты понимаешь, что хочет любой хан, бек, белад, купец, ремесленник и крестьянин. Ты установил здесь мир и порядок. И даже женщина с золотым блюдом на голове может пересечь Карабах без всякой охраны.

Валериан улыбнулся и большим пальцем левой руки взбил кончики обоих усов.

– Но для них это не имеет значения.

Валериан вскочил, едва не опрокинув стакан с вином.

– Так что же им тогда нужно?!

– Этим пфификам всегда и везде было, есть и будет нужно одно – свой человек при власти: на троне, в штабе, в министерстве, в провинции.

– Но если этот свой ничего не смыслит в деле?! Тогда как, а?! Границы открыты, войска бунтуют, народ голодный, бедствует и уходит в разбойники! Вот что такое – свой человек у власти!

Софья Александровна со смущением и некоторым страхом наблюдала за метавшимся по комнате мужем.

– Друг мой, тебе трудно это представить. Но я-то успела изучить этот мир. Пфификам важно не дело, а свое, личное благополучие. Пусть вымирают целые области, но он должен получить к юбилею золотую табакерку с вензелем императора… И, пожалуйста, не стучи в пол. Я знаю – у тебя крепкие пятки, ты пробьешь любую доску. Подойди лучше сюда, сядь рядом.

Мадатов еще раз топнул, шумно выдохнул и замер, точно бы став во фрунт. Бросил вдоль бедер руки и с изрядным напряжением все-таки заставил разжать кулаки. Быстрым движением, так, чтобы не могла заметить жена, вытер о халат пот с ладоней; отвернулся от окона и пошел к тахте. Опустился в ногах, запахнул разлетевшиеся полы и заговорил, глядя вниз, на загнутые носки мягких туфель:

– Если все так, как ты говоришь, Софья, это значит, это я… так и останусь здесь, в Закавказье. И это еще самый лучший выход. Другой – пошлют еще на одну войну, совершенно в иное место…

Третий вариант будущего – что его, генерал-майора, князя Мадатова, отправят в отставку, казался ему совершенно невероятным. Какому же пфифику могло вдруг прийти в голову оставить не у дел боевого, храброго, опытного офицера? Отставить лишь потому, что он не сумел оценить силы в сражении за место у трона?! Мысль же о том, что его может ведь ударить пуля, разорвать на части ядро, была Валериану и вовсе чужда. Он не считал себя заговоренным, рана в левой руке, полученная под Лейпцигом, ныла порой к ненастью, но был уверен, что успеет почувствовать приближение смерти. Ощутит ее жаркое, смердящее дыхание точно так, как это случилось с генералом Ланским в кампании против Наполеона. Но пока ничего не предвещало ему гибели, а стало быть, следовало примериться к жизни.

Он заговорил снова, все так же не поднимая косматой, непричесанной головы.

– А тогда все, о чем мы с тобой говорили, означает, что нам в Петербург не вернуться. В столице тебе не жить. Придется кочевать со мной по гиблым местам, глухим городкам, всюду, куда не пошлют военного человека.

Софья Александровна смотрела на жесткий, горбоносый, так хорошо знакомый ей профиль и боролась с желанием рассказать мужу одну из тайн дворцового Петербурга. Историю тайной любви императрицы, уже умершей, к кавалергарду, давно погибшему. Роман действительный, в котором и ей, тогда еще Мухановой, фрейлине ее Величества, довелось взять на себя роль далеко не последнюю. И теперь память о том событии висит на ней тяжеленным грузом, никак не давая вернуться к столичной блестящей и шумной жизни. За те несколько месяцев, что она провела в Петербурге, княгиня Мадатова поняла, что бывший Великий князь Николай Павлович, сделавшись императором, не собирается забывать ту историю, а уж тем паче – прощать.

Происшествие с Охотниковым она рассказала только одному человеку – Новицкому. И потому, что была уверена в его способности твердо молчать, и потому, что не хотелось ей тогда, ровно десять лет назад, отказывать милому, надежному человеку, не объясняя причины вовсе. Тогда она загадала – если он решится все-таки принять на себя эту ношу, значит, так хочет судьба, значит, быть по сему. Но не успел Новицкий решиться вымолвить да или нет, как вдруг появился Валериан, упрямый, решительный, яростный, не дал ей времени ни размыслить толком, ни даже признаться.

И теперь она колебалась – сказать ли мужу, что не он один повинен в длинной и неровной дуге их жизни, что и она тоже невольно сумела оказаться на дальнем полюсе существования, что все дальше отходит от центра общества, словно отталкивают ее силы невидимые, но весьма значительные и значимые. Но она понимала, что признаться – значит облегчить свою душу, но и нагрузить чужую еще одной тяжестью – ну, не совсем чужую, но все-таки не свою.

Резким движением она качнулась вперед, уже не заботясь тем, что простыня скользнула вниз к талии, обхватила Валериана за плечи и шею и, опрокидываясь, потянула его на себя, шепнув в ухо жесткую клятву на чужом, давно умершем языке:

– Куда ты, Кай, туда и я, Кайя…

В дверь постучали негромко, но требовательно. Валериан приподнялся на локте и крикнул недовольно:

– Ну что там тебе?!

– Ваше сиятельство, – зачастил Василий. – Офицер от его высокопревосходительства. Пакет от командующего.

Валериан прыжком перемахнул на пол, накинул халат и, завязывая кушак, повернулся к жене:

– Это не Алексей Петрович, это – Аббас-Мирза. Это персы, Софья. Это – война!..

Тахтараван – деревянная узкая клетка. Длина ее – меньше, чем рост человека, ширина – уже, чем его плечи. Лежать в ней можно лишь на боку и только согнувшись. Даже такому не самому мощному телу, что принадлежало пока Сергею Новицкому. Пока – потому что разъединить это тело с его душой пыталась желтая лихорадка. Болезнь страшная, мучительная, которая в трех четвертях случаев вела к исходу смертельному. Черной рвотой называли ее в Закавказье и Персии.

Темир открыл решетчатую дверцу, аккуратно расправил по дну подстилку, уже насквозь пропитавшуюся выделениями секретаря российского посольства, затем аккуратно положил на нее Новицкого. Голову поправил так, чтобы больной видел не бок вьючного животного, а местность, по которой его везли. Ноги согнул в коленях, дверцу завязал черным шнурком и властно хлестнул верблюда. Животное заревело недовольно, но начало подниматься, выпрямляя сначала задние ноги, потом передние. Тахтараван заколыхался, как при килевой качке.

Новицкий не был моряком и на корабль взошел один раз в жизни, чтобы побывать на острове Котлин. Маркизову лужу изрядно трепало порывистым западным ветром. За те два-три часа, что суденышко бежало в Кронштадт, Сергей успел отдать волнам не только сегодняшний завтрак, но и, как показалось ему, все трапезы последней недели. Только ступив на твердую землю, он тут же повалился на бухту просмоленного пенькового троса, окончательно перепачкав костюм, и поклялся собственной жизнью: если Господь убережет его на обратном пути, он никогда, никогда до смерти не поднимется больше на палубу.

Теперь, покачиваясь в полузабытьи в такт неспешным шагам животного, он испытывал те же физические мучения, что и десять лет назад в Петербурге. Но к ним примешивались еще и страдания нравственные: ему мерещилось, что он нарушил данную клятву, оказался неверным перед Создателем, и за это Бог накажет его. А вместе с ним погибнут и невинные люди: Темир, князь Меншиков, чиновники посольства, слуги, проводники.

Он лежал на боку, подтянув ноги к впалому животу, изнуренный болезнью и путешествием. Он был практически гол, за исключением ветхой накидки, покрывавшей его горящее тело. Накидку вместе с подстилкой Темир дважды на дню полоскал в ручьях, так же как обмывал больного и очищал тахтараван.

Князь Александр Сергеевич придержал лошадь и подождал, пока с ним поравняется верблюд, несший еще пока живого секретаря.

– Как он? – спросил посол, подбородком указывая на клетку.

Темир мрачно взглянул на Меншикова из-под черной папахи и ничего не ответил. Александр Сергеевич прислушался к звукам, сморщил нос и, ударив лошадь каблуками, послал ее в голову каравана. Темир продолжал идти рядом с верблюдом. Коней, своего и Новицкого, он вел в поводу. Облегчившись, Сергей уронил голову на замазанную подстилку и прикрыл веки; он постанывал, и по давно небритым щекам его сползали редкие слезы.

Позавчера они покинули Эривань. Сардарь Гуссейн-хан неделю удерживал посольство в городе, уверяя, что дальше ехать никак нельзя, ущелья перекрыты разбойными бандами. Ссылался на бумагу, якобы присланную Аббасом. Меншиков попросил прочитать дословно те строки, что относились к посольству. Новицкий, с трудом преодолевая тошноту и спазмы в желудке – болезнь уже подступала, перевел, что было написано, но вышло резко и грубо. Старик сардарь, тоже забыв о правилах этикета, привстал со стула и, наклонившись вперед, крикнул, что в этом городе он хозяин и отчитываться ни перед кем не обязан. Меншиков повернулся и пошел прочь. Новицкий последовал за послом, желая одного – добраться до своей комнаты и лечь. Даже пускай не добраться, а только упасть. Пускай даже под саблями охраны сардаря.

Но вечером приехал посланец от Гуссейн-хана, привез черную овцу в знак примирения и попросил, как обычно, наполнить и отослать обратно большую чашу. В последнем бурдюке еще оставалось вино, и просьбу сардаря выполнили. А на следующее утро им разрешили выехать из Эривани. Но Сергей уже мог только лежать, сломленный лихорадкой.

Странные видения теснили друг друга, заполняя его воспаленное болезнью воображение. То он сбегал по лесистому склону и вдруг цеплялся за высунувшийся из-под земли корень; падал, катился, безнадежно пытаясь задержаться за тонкие ветки подлеска, и вдруг срывался в разинутую жадную пасть обрыва. То скакал, нахлестывая измученного запаленного коня, торопясь догнать врага, исчезающего уже в серой полосе тумана; и вдруг видел два десятка ружейных стволов, целившихся ему в грудь из-за обломков скал, из-за колючих кустов. А то появлялась Зейнаб, но не той женщиной, какой он знал ее в последний год жизни, а тоненькой застенчивой девушкой, которую он увидел на втором месяце плена; он шел за ней, вытянув руки и постанывая от нетерпения, а она все отступала, отступала, выманивая его за пределы селения; и вдруг огромная, уродливая рука протягивалась из-за облаков, сжимала узенькое тело, сминала в бесформенный ком и тут же убиралась назад за косматые тучи… И везде, в каждом движении он, Новицкий, не успевал добежать, перепрыгнуть, спасти. Всюду он опаздывал, всюду оказывался сзади хотя бы на полвершка. И он то и дело всхлипывал, жалея себя, постоянного неудачника, за которым уже сорок лет числились одни начинания.

Снова он кинулся догонять, в который раз преследовал неизвестного врага своего. На этот раз он поднимался по скалам, впиваясь пальцами в мельчайшие трещины склона, как вдруг огромная глыба выскользнула из-за перегиба, ударила его в голову и покатила перед собой, равнодушно перемалывая ему кости с отвратительным треском и ревом. Он закричал и вдруг провалился в горное озерцо, наполненное восхитительно холодной водой. Сергей задрожал от удовольствия, разинул рот, жадно облизывая пересохшие губы, напрягся и приоткрыл веки.

Он лежал на траве совершенно голый, и Темир лил на него воду, аккуратно пуская тонкую струйку через край мятого котелка.

– Где… мы?.. – с трудом выдавил Сергей, еле ворочая распухшими губами, ставшими словно чужие.

Темир отозвался, но Новицкий не расслышал его слова. Он никогда не был в этих краях, и все названия рек, долин и селений были ему незнакомы.

– Что… случилось?.. Почему… встали… днем?..

– Верблюд тахтараван сбросил. Да еще копытом стенку сломал. Сейчас починим, Алексаныч, передохнем и дальше поедем.

Темир по-русски говорил почти чисто, куда лучше, чем его покойный брат Мухетдин. Новицкого называл по отчеству, позаимствовав подобное обращение у Атарщикова. После смерти обоих братьев он остался совершенным сиротой и крепко привязался к Новицкому, видя в нем одновременно и старшего, и подопечного. Сергей легко принимал услуги горца, сносил безропотно его попреки и указания и уже никак не согласился бы расстаться с молодым храбрецом, человеком иного племени. Иногда его раздражали и даже возмущали некоторые привычки Темира. Так, например, руки у того двигались много быстрее мысли, и кинжал вылетал из ножен куда стремительней слова. Но Сергей понимал, что в его сегодняшней жизни излишняя горячность не так страшна, как чрезмерная осторожность, и согласен был и дальше мириться с горячим нравом своего помощника. Он чувствовал себя обязанным Темиру, многое связало их в предыдущие несколько лет, и еще больше событий, надеялся Новицкий, придется им пережить в недалеком будущем.

Темир аккуратно перевернул его на живот и принялся так же методично обливать, смывая с больного тела и пот, и грязь. Теперь перед собой Новицкий видел травянистую кромку берега, а за ней широкую ленту реки. Ровная гладь поверхности отражала солнечные лучи, бившие с чистого высокого неба, и блестела так, что Новицкий зажмурился. Он готов был задремать снова, но непонятный шум бил в левое ухо, настойчиво привлекая внимание. Сергей повернул голову и увидел верблюда, привязанного к дереву, должно быть, того самого, что тащил тахтараван.

Животное громко ревело, вытягивая шею и переминаясь, в то время как высокий перс в грязном халате, похоже – погонщик, охаживал его по бокам здоровенной дубинкой.

– Зачем?.. – залепетал Новицкий, с трудом заставляя ворочаться непослушный язык. – Зачем?.. Больно!.. Нельзя…

Темир отставил котелок и наклонился к самому его уху.

– Все правильно, Алексаныч. Верблюд – зверь упорный и хитрый. Все время хочет убить человека, и если сможет – убьет. Он сильный, дурной. Надо, чтобы все время чувствовал власть. Знал, что человек сильнее, чем он.

Темир взял тряпицу, смочил ее и принялся обтирать немощное тело Новицкого.

– Правильно, правильно, – забормотал тот, сражаясь с подступившим беспамятством. – У животных как у людей. Человек тоже не может пригибаться всю жизнь, не хочет быть ниже другого. Дай ему только волю, такого натворит, что потом и сам ужаснется. Но палка… Почему палка?.. Зверю нужна палка, а человеку?..

Ему показалось, что он ухватил за кончик какую-то важную мысль, но только принялся разматывать ее осторожно, как подступила зловонная черная жижа и затопила его по самую маковку.

Очнулся Новицкий уже внутри клетки, привязанной к телу верблюда. «Вхуш!» – услышал он голос погонщика, далекий, словно прилетевший с другого края долины. Верблюд недовольно рявкнул и принялся подыматься. Тахтараван опять заштормило, и Сергею снова сделалось худо.

Вечером они остановились в небольшой деревушке, приютившейся в предгорье, на берегу одного из притоков Аракса. Князь Меншиков подошел к Новицкому, когда того только вынули из загаженной клетки – грязного, обессиленного, обросшего трехдневной щетиной, – постоял, зажимая нос платком, вздохнул и пошел прочь, не сказав ни единого слова.

Погонщики, слуги, казаки поставили шатры рядом с селением, послу освободили дом местного старосты, а Новицкого Темир отнес в местную церковь. Деревушка была армянской, и в центре ее стоял небольшой храм, почти часовенка, с маленьким куполом, едва возвышавшимся над четырьмя стенами, когда-то белыми, а ныне цвета помета всех птиц, что гнездились над полуразрушенной крышей.

Сергей открыл глаза и увидел над собой темный камень, придвинувшийся, казалось, к самому его лицу. Слабым голосом он спросил Темира, куда тот его поместил.

– Не надо… в церковь… не хочу… не оставляй… Не оставляй меня умирать, – выговорил наконец он достаточно внятно. Уронил голову и задышал часто.

Темир присел рядом на корточки.

– Алексаныч, я тебя вылечить не могу. Пусть твой Бог поможет тебе.

Сергей оттянул уголок рта в грустной усмешке.

– Спустится и заберет, – прошептал он и опустил веки.

После ухода Темира он забылся и долго лежал в беспамятстве. Очнулся Сергей от странного гудения, что раздавалось поблизости. Сова ухнула в отдалении один раз, потом, выждав паузу, еще отчетливей предупредила кого-то дважды. А гудение усиливалось, словно бы десятка два шмелей запустили в подвал и они крутились меж холодных, склизких камней, сложенных в невысокие столбы, уже повыкрошившиеся, источенные безжалостным временем. Большие, должно быть, это шмели, подумал Новицкий, если их слышно даже сквозь резкий, разбойничий свист ветра, свободно гулявшего под сводами древней церкви. Сейчас, ночью, в кромешной тьме Сергей не различал ни столбов, ни черных, закопченных сводов, которые они подпирали. Но еще когда Темир укладывал его на ночь, то успел ухватить окружавшее его пространство, и одного взгляда было ему достаточно, чтобы воспроизвести увиденное подробно и точно. Сергей был памятлив от природы, да еще после знакомства с Георгиадисом упражнял глаза свои, уши и мозг. Служба, к которой подвинул его Артемий Прокофьевич, приучила не надеяться на бумагу и карандаш, а только на собственные возможности. Записанное могли отнять, уничтожить; а то, что сохранялось внутри черепа, лежало в целости. Новицкий старательно развивал остроту чувств, в особенности цепкость взгляда; он не пропускал ничего, что возможно было измерить: считал ступеньки на приставных лестницах, количество яблок на ветке, перекинувшейся через забор, прикидывал высоту зданий, скал, ширину рек и длину прямых участков пути.

Сейчас, в угольной черноте южной ночи он отчетливо представлял себе место, где оставил его Темир, хотя и видел его считанные секунды, пока сильные руки горца аккуратно, бережно укладывали его на подстилку.