Ты кем себя воображаешь? Манро Элис
Роза знала, что идеалом женщины для отца была Фло. Собственно, он не уставал повторять это. Женщина должна быть энергичной, практичной, экономной, всякое дело должно гореть у нее в руках; она должна иметь острый житейский ум; должна уметь торговаться, командовать людьми, видеть их насквозь, что бы они из себя ни строили. Но в то же время, что касается умственной жизни, женщина должна быть простодушной, почти как ребенок; презирать карты и длинные слова, книжную ученость; голова у нее должна быть очаровательным образом забита искореженными обрывками знаний, предрассудками и народными приметами.
— У женщин голова работает по-другому, — сказал однажды отец Розе, когда между ними царило перемирие и даже дружелюбие — Роза тогда была помоложе. Возможно, отец забыл, что Роза и сама в будущем станет женщиной. — Они верят в то, во что им нужно верить. Ход их мысли никак не проследить.
Это говорилось по поводу убеждения Фло, что человек, ходящий по дому в калошах, непременно ослепнет.
— Зато они умеют управлять жизнью — такой уж у них талант. Это не в голове. В некоторых отношениях они ловчей мужчин.
Таким образом, преступление Розы частично состояло в том, что она — особа женского пола, но упорствует в заблуждении, не желая становиться женщиной правильного типа. Но это было еще не все. Настоящая беда заключалась в том, что в Розе сочетались и продолжались качества отца, которые он сам считал худшими. Все недостатки, что он успешно задушил, прекратил в себе, снова всплыли на поверхность в Розе, и она отнюдь не выказывала готовности бороться с ними. Она грезила и уходила в себя, она была тщеславна и обожала работать на публику; она жила исключительно воображением. Она не унаследовала от отца того, чем он гордился, на что полагался в жизни, — сноровку, обстоятельность и старание в любой работе. Правду сказать, Роза была чрезвычайно неуклюжа, халтурила, все время норовила упростить себе жизнь. Сам вид Розы — то, как она стоит, бултыхая руками в тазу для мытья посуды, мысли витают где-то далеко, задница уже толще, чем у Фло, косматые волосы торчат кое-как, — само зрелище, сам факт существования крупной, ленивой, поглощенной собою дочери, казалось, наполняет отца раздражением, меланхолией, почти отвращением.
Роза все это знала. На то время, пока отец проходил через комнату, она застывала совершенно неподвижно и видела себя его глазами. В эти минуты она тоже ненавидела самое пространство, занятое ее телом. Но стоило отцу выйти, и она приходила в себя. Она снова погружалась в собственные мысли или в глубины зеркала, у которого в том возрасте проводила много времени, нагромождая волосы в высокую прическу, поворачиваясь боком, чтобы полюбоваться линией бюста, или оттягивая кожу у висков, чтобы увидеть себя с раскосыми глазами — самую малость, зазывно раскосыми.
Она прекрасно знала, что чувства отца к ней этим не исчерпываются. Знала, что, вопреки почти неудержимому раздражению и мрачным прогнозам на ее будущее, он гордится ею; правда — вся, окончательная правда — заключалась в том, что он не хотел бы видеть ее иной и желал, чтобы она была такая, как есть. Во всяком случае, отчасти желал. Разумеется, он вынужден был постоянно отрицать это. Из смирения — и из духа противоречия. Противоречивое смирение. Кроме того, ему надо было делать вид, что он почти во всем согласен с Фло.
Роза на самом деле не обдумывала все это так подробно и даже не хотела обдумывать. Ей было так же не по себе, как и отцу, от того, насколько они созвучны друг другу.
В тот день Фло сказала, когда Роза вернулась из школы:
— Хорошо, что ты пришла. Тебе придется остаться в лавке.
Отца надо было везти в Лондон, в больницу для ветеранов.
— Зачем?
— Не спрашивай. Доктор велел.
— Ему что, хуже?
— Не знаю. Я ничего не знаю. Этот болван-доктор говорит, что нет. Он пришел сегодня утром, осмотрел его и сказал, что надо ехать. Хорошо, что у нас есть Билли Поуп, — можно его попросить отвезти.
Билли Поуп приходился Фло кузеном и работал в мясной лавке. Одно время он жил прямо на бойне, в двух комнатушках с цементным полом, и пахло от него, естественно, требухой, кишками и живыми свиньями. Но, видно, он был домовит от природы: он растил герань в старых жестянках из-под табака, на широких цементных подоконниках. Теперь он поселился в квартирке над мясной лавкой, скопил денег и купил «олдсмобиль». Это произошло вскоре после войны, когда покупка машины была громким событием. Придя в гости, Билли все время подходил к окну и говорил что-нибудь такое, чтобы привлечь внимание, вроде: «Сена она почти не ест, но и удобрений от нее не дождешься».
Фло гордилась и им, и машиной.
— Видишь, у него широкое заднее сиденье — на случай, если твоему отцу надо будет прилечь.
— Фло!
Это отец позвал. Когда он слег, то первое время звал Фло очень редко, и то робко, словно извиняясь. Но потом преодолел робость и стал звать ее часто. Она говорила, что он специально выискивает предлоги, чтобы заманить ее наверх.
— Интересно, как бы он без меня справлялся? — говорила она. — Пяти минут покоя мне не дает.
Она как будто гордилась этим, хотя часто заставляла отца ждать. Иногда она подходила к подножию лестницы и заставляла отца выкрикивать подробности — зачем именно она ему нужна. Она рассказывала покупателям в лавке, что он не может оставить ее в покое даже на пять минут и что она вынуждена менять ему постель дважды в день. Это была правда. Постельное белье отца промокало от пота. Поздно вечером Фло, или Роза, или они обе дежурили у стиральной машины, которая стояла в дровяном чулане. Иногда Роза видела пятна на нижнем белье отца. Она не хотела смотреть, но Фло извлекала белье, размахивала им, едва ли не тыча Розе в нос, кричала: «Погляди-ка!» — и цокала языком, устраивая целый спектакль неодобрения.
В эти минуты Роза ненавидела ее. И отца тоже. Его болезнь. Нищету или экономность, из-за которой они не могли сдавать вещи в прачечную. То, что их жизнь не была защищена решительно ни от чего. Уж об этом Фло заботилась.
Роза осталась в лавке. Покупатели не шли. На улице ветер швырялся песком, снег давно уже должен был выпасть, но все никак не выпадал. Роза слышала, как ходит наверху Фло — отчитывает, подбадривает, одевает отца. Наверно, укладывает его чемодан, ищет нужные вещи. Роза положила на прилавок учебники и, чтобы отвлечься от домашних звуков, принялась читать рассказ из английской хрестоматии. Рассказ писательницы Кэтрин Мэнсфилд назывался «Прием в саду». В рассказе действовали бедняки. Они жили в проулке, который начинался на том конце сада. К ним проявляли сострадание. Все прекрасно. Но Розу этот рассказ рассердил вовсе не так, как должен был по замыслу автора. Роза не могла понять, отчего сердится. Но, видимо, ее чувства как-то были связаны с уверенностью, что Кэтрин Мэнсфилд никогда в жизни не заставляли смотреть на чужое загаженное белье. Пускай ее родственники вели себя жестоко и легкомысленно, но акцент, с которым они говорили, не вызывал отторжения в обществе. Сочувствие Кэтрин Мэнсфилд к беднякам покоилось на облаках материального благополучия, о котором сама писательница, возможно, сожалела, но Роза не могла уважать такие чувства. Она уже начинала презирать бедность, и это пройдет у нее лишь спустя много лет.
Она услышала, как в кухню вошел Билли Поуп и бодро закричал:
— Вы, наверно, все хочете знать, куда я подевался!
У Кэтрин Мэнсфилд наверняка не было родственников, которые говорили бы «хочете».
Роза дочитала рассказ. И взяла «Макбета». Она выучила некоторые монологи из этой пьесы. Она часто учила наизусть отрывки из Шекспира и стихи сверх того, что задавали в школе. Декламируя их, она не воображала себя актрисой, играющей леди Макбет на сцене; она воображала себя самой леди Макбет.
— Я пришел пешком! — орал Билли Поуп наверх. — Пришлось ее отогнать, чтоб ею там занялись.
Он был уверен: все сразу догадаются, что он говорит про свою машину.
— Не знаю, что с ней такое. Не работает на холостом ходу, сразу глохнет. Я не хотел ехать в город, если с ней чего-то не в порядке. Роза дома?
Билли Поуп хорошо относился к Розе еще с тех пор, как она была маленькая. Он все время давал ей десятицентовики и говорил: «Подкопи денег и накупи себе корсетов». Тогда она была еще совсем худая и плоская. Это он так шутил.
Он вошел в лавку:
— Ну что, Роза, ты хорошо себя ведешь?
Она односложно буркнула в ответ.
— Над учебниками сидишь? Хочешь стать учительницей?
— Может быть.
Роза отнюдь не собиралась в учительницы, но после такого заявления от нее удивительно быстро отвязывались.
— Печальный день у вас сегодня, — продолжал Билли Поуп, понизив голос.
Роза подняла голову и холодно взглянула на него.
— Я про то, что твой папа едет в больницу и все такое. Но его там живо поправят. У них для этого есть все машины. И доктора хорошие.
— Сомневаюсь, — сказала Роза. Это тоже внушало ей омерзение — манера людей намекать на что-то и быстро давать задний ход. Увертки. Так делали, говоря о смерти и о сексе.
— Они его поправят, и он вернется домой к весне.
— Если у него рак легких, то нет, — твердо сказала Роза. Она никогда раньше не произносила эти слова вслух, и тем более их не произносила Фло.
У Билли Поупа сделалось такое несчастное лицо, словно она сказала что-то очень неприличное и он за нее стыдился.
— Нельзя так говорить! Ни в коем случае, ты что! Он сейчас спустится вниз, и что, если он тебя услышит?
Нельзя отрицать, что по временам Роза была счастлива своим положением. Суровое счастье: когда она не была слишком занята стиркой простыней и ей не приходилось прислушиваться к очередному приступу кашля. Она драматизировала собственную роль, думала о том, как она ясным взором видит будущее и ничему не удивляется, отвергает любой самообман, юная годами, но повзрослевшая от горького жизненного опыта. Именно с этим настроем она произнесла «рак легких».
Билли Поуп позвонил в автомастерскую. Оказалось, что машину починят только к вечеру. Решили, что вечером ехать не стоит: Билли переночует у них на диванчике в кухне, а утром вместе с Розиным отцом двинется в путь.
— Незачем спешить, я не собираюсь ради него прыгать, — сказала Фло, под «ним» подразумевая доктора.
Она вышла в лавку, чтобы взять банку лосося — сделать запеканку на ужин. Хотя Фло никуда не ехала и не собиралась, она надела чулки и переменила юбку с блузкой на чистые.
Пока Фло соображала ужин, они с Билли Поупом громко беседовали на кухне. Роза сидела на высокой табуретке и мысленно декламировала, глядя в окно лавки на Западный Хэнрэтти, на пыль, которую ветер нес по улице, и на сухие ямы, оставшиеся от луж:
- …сюда придите,
- На груди женские мои, —
- пить желчь,
- Не молоко![5]
То-то они подскочили бы, если б ей вздумалось прокричать эти слова в кухню.
В шесть вечера она заперла лавку. Войдя в кухню, она с удивлением увидела там отца. До этого она его не слышала. Он не разговаривал и не кашлял. Он был одет в свой лучший костюм — необычного цвета, какого-то маслянисто-зеленого. Вероятно, этот костюм когда-то продавался со скидкой.
— Глянь, как вырядился, — сказала Фло. — Поди, думает, что выступает щеголем. И так доволен, что не хочет теперь обратно в постель.
Отец Розы улыбнулся — неестественно, покорно.
— Как ты теперь себя чувствуешь? — спросила Фло.
— Нормально.
— Ну, во всяком случае, приступов кашля у тебя не было.
Свежевыбритое лицо отца казалось гладким и хрупким, как фигурки зверей, что Роза и ее одноклассники когда-то вырезали из желтого хозяйственного мыла.
— Может, мне пора уже встать и больше не ложиться.
— Вот это дело, — задорно подхватил Билли Поуп. — Хватит валяться. Вставай и уже не ложись. Работа не ждет.
На столе стояла бутылка виски. Ее принес Билли Поуп. Мужчины стали пить виски из стеклянных стаканчиков, в которых когда-то продавалась сырная паста. Сверху виски они доливали с полдюйма воды.
Пришел с улицы Брайан, сводный брат Розы; шумный, грязный после игры, окутанный холодным запахом уличного воздуха.
Как раз когда он вошел, Роза спросила, кивнув на бутылку виски:
— Можно мне тоже?
— Девочки этого не пьют! — ответил Билли Поуп.
— Если тебе дать, то и Брайан тут же начнет ныть, чтобы ему тоже дали, — сказала Фло.
— Можно мне тоже? — проныл Брайан, и Фло громогласно расхохоталась, задвинув собственный стакан за хлебницу:
— Вот видишь?
За ужином Билли Поуп сказал:
— В стародавние времена были люди, которые лечили. Но теперь про такое больше не слыхать.
— Жалко, что сейчас нельзя хоть одного найти, — заметил отец Фло, подавив очередной приступ кашля.
— Мой отец часто рассказывал про такого целителя, — сказал Билли Поуп. — Он эдак странно говорил, как из Библии. К нему пришел один глухой, и он его увидел и тут же исцелил от глухоты. А потом и говорит ему: «Слыши ли?»
— «Слышиши ли?» — предположила Роза.
Доставая хлеб из хлебницы, она осушила припрятанный Фло стаканчик и была уже добрее настроена ко всей своей родне.
— Во, точно! «Слышиши ли?» И этот такой, ага, я слышу. А целитель ему: «Веруеши ли?» И наверно, тот мужик не понял, о чем это он. И говорит: «Во что?» Ну и этот целитель, он разозлился и отобрал у мужика слух обратно, раз — и все, и тот пошел домой глухой, как пришел.
Фло сказала, что там, где она жила девчонкой, была женщина, ясновидящая. По воскресеньям в конце дороги, где она жила, выстраивались рядами двуколки, а позже — машины. В этот день люди издалека приезжали, чтобы спросить у нее совета. Как правило, насчет потерянных вещей.
— А разве они не хотели поговорить со своими покойными родственниками? — спросил отец Розы, подзуживая Фло. Он любил так делать, когда она рассказывала. — Я думал, она могла помочь человеку поговорить с покойной родней.
— Наверно, эти люди были по горло сыты своими родственниками еще до того, как те умерли.
Ясновидящую спрашивали о потерянных кольцах, спрятанных завещаниях, пропавшем скоте. Куда все это девалось.
— К ней пришел один парень, мой знакомый, он бумажник потерял. Он работал на железнодорожной линии. И она ему говорит: ты помнишь, как неделю назад работал на путях, оказался возле сада и решил сорвать яблочко? Перепрыгнул через забор? Вот тут-то ты и уронил свой бумажник, прямо там, на месте, в высокой траве. Но тут, это ясновидица говорит, подбежала собака, схватила бумажник и уронила его чуток подальше вдоль забора, там-то ты его и найдешь. А тот парень начисто позабыл и про сад, и как через забор лазил, и так удивился, что дал ей доллар. И пошел и нашел свой бумажник в том самом месте, где она сказала. Это все правда, он был мой знакомый. Но деньги оказались все изжеваны, в клочки, и когда он это увидел, то чуть не лопнул от злости, что дал ясновидящей целый доллар!
— Но ты-то сама к ней не ходила, — подсказал отец Розы. — Ты ведь таким людям не доверяешь?
Обращаясь к Фло, отец часто говорил по-деревенски. Еще он перенял деревенскую привычку поддразнивать собеседника, говоря заведомо противоположное истине или тому, что считалось истиной.
— Нет, я к ней никогда не ходила спрашивать, — сказала Фло. — Но один раз я к ней пошла. Мне надо было взять у нее зеленого луку Моя мать болела и страдала нервами, и эта женщина велела нам передать, что зеленый лук помогает от нервов. Но оказалось, что это вообще не нервы, а рак, так что я не знаю, что хорошего нам было от этого зеленого луку.
Фло повысила голос и торопливо принялась рассказывать дальше, смущенная тем, что выдала свои чувства.
— И вот я должна была пойти к ней за луком. Она заранее надергала луку, вымыла и связала в пучок и говорит: не уходи еще, зайди в кухню, посмотри, что я для тебя приготовила. Ну я не знала, что у нее там, но побоялась перечить. Я думала, что она ведьма. Мы все так думали, вся школа. И вот я села на кухне, а она пошла в чулан, и вынесла большой шоколадный торт, и отрезала кусок, и дала мне. И мне пришлось сидеть и есть его. А она сидела и смотрела, как я ем. Я ничего от нее не запомнила, только руки. У нее были большущие красные руки, и вены эдак выпирали. И она все время крутила и ломала эти руки у себя на коленях. Я потом часто думала, что ей самой не мешало бы поесть зеленого луку, у нее тоже явно с нервами не в порядке… И потом я почувствовала, что вкус какой-то странный. У торта. Что-то с ним было не так. Я, правда, не перестала есть. Я ела и ела и, когда все доела, сказала спасибо. И скажу я вам, я как вылетела оттуда! По ее дороге я пошла медленно, потому что она наверняка смотрела мне в спину, но только я дошла до большой дороги, то как припустила! Но я все равно боялась, что она следит за мной, невидимая или как-нибудь, и возьмет да прочитает мои мысли, а потом как приподнимет да шмякнет об дорогу, что и мозги наружу. Добежала я до дому, дверь открыла и как закричу: «Меня отравили!» Так я подумала. Что она заставила меня съесть отравленный пирог. Но пирог был просто плесневелый. Так моя мать сказала. У ясновидящей в доме сырость, а к ней, бывало, по нескольку дней никто не приходил, и пирог некому было съесть — хотя в другие дни у нее собирались толпы. И наверно, он просто у нее залежался… Но я в это не верила. Нет. Я была уверена, что съела яд и теперь непременно помру. Я пошла и села в амбаре, где зерно хранили. Я там себе устроила такой угол, про который никто не знал. Держала там всякий хлам. Осколки фарфора и бархатные цветы. Я их помню: они были со шляпы, которую испортило дождем. И вот я там села и стала ждать.
Билли Поуп засмеялся:
— И что, кто-нибудь пришел и выволок тебя оттуда?
— Я уже забыла. Наверно, нет. Да они бы меня и не нашли — я была в самой глубине, за мешками с кормом. Нет. Я не знаю. Наверно, в конце концов мне просто надоело ждать и я сама вышла.
— И прожила еще много лет, чтобы поведать нам эту историю, — сказал отец Розы.
Последнее слово ему пришлось проглотить в борьбе с длительным приступом кашля. Фло сказала, что хватит ему разгуливать и пора в постель, но он сказал, что приляжет на кухонном диванчике, и так и сделал. Фло и Роза убрали со стола и вымыли посуду, а потом, чтобы убить время, все четверо — Фло, Билли Поуп, Брайан и Роза — расселись вокруг стола и принялись играть в юкр. Отец задремал. Роза представила себе, как Фло сидит в углу амбара с осколками фарфора, мятыми бархатными цветами и прочими своими сокровищами и ждет — охваченная ужасом, постепенно убывающим, и душевным подъемом, и желанием увидеть, как смерть расколет ее день пополам.
Сейчас ждал отец Розы. Его мастерская была заперта, ему было больше не суждено открыть ни одну из своих книг, а завтра будет последний день в его жизни, когда он наденет ботинки. Вся родня уже свыклась с этой мыслью и в некотором роде сильней обеспокоилась бы, если бы он не умер. Никто не мог спросить, что думает обо всем этом сам отец. Он расценил бы подобный вопрос как наглость, желание выставиться, потакание собственным чувствам спрашивающего. Роза была в этом уверена. Она была уверена, что он готов к Вестминстерской больнице — госпиталю для солдат-ветеранов, — к ее мужественной мрачности, пожелтелым занавескам, отгораживающим кровати, раковинам в пятнах ржавчины. И тому, что придет потом. Роза понимала: отец никогда не будет с ней в большей мере, чем сейчас. Сюрпризом оказалось то, что и после этого дня он был с ней, и не в меньшей мере.
Роза пила кофе, блуждая в свете искусственных ламп зелеными коридорами новой школы для старших классов. Шла встреча выпускников, посвященная столетию школы, — Роза не специально приехала на встречу, она, можно сказать, случайно попала с корабля на бал, вернувшись в родной город, чтобы разобраться с Фло. Роза натыкалась на людей, которые говорили ей:
— Ты знаешь, что Руби Каррузерс умерла? Ей удалили одну грудь, потом другую, но она была уже вся изъедена и вот умерла.
А другие говорили:
— Твоя фотография была в том журнале… как же его… он лежит у меня дома.
В новом здании школы была автомастерская для обучения будущих автомехаников и косметический салон для обучения будущих косметичек; библиотека; актовый зал; спортивный зал; странное сооружение вроде крутящегося фонтана для мытья рук в туалете для девочек. И еще работающий автомат по продаже прокладок.
Дел Фэрбридж стал гробовщиком.
Коротышка Честертон стал бухгалтером.
Конь Николсон заработал кучу денег на строительных подрядах и удалился от дел, чтобы заняться политикой. Он произнес речь, в которой заявил, что в школе должно быть поменьше французского языка и побольше религии.
Дикие лебеди
Фло велела Розе остерегаться Торговцев Белыми Рабынями. По ее словам, они действовали следующим образом: пожилая женщина, с виду — чья-то мать или бабушка, заговаривает с тобой в автобусе или поезде. И угощает тебя конфетой, в которую подложено снотворное. Ты скоро становишься вся сонная и говоришь бессвязно. Старуха кричит: «Помогите, моей дочери (или внучке) плохо, помогите нам сойти, чтобы она пришла в себя на свежем воздухе!» Подходит вежливый мужчина, притворяясь, что незнаком со старухой, и предлагает помощь. На ближайшей остановке они вдвоем выволакивают тебя из автобуса или поезда, и только тебя и видели. После этого тебя доставляют в Обиталище Белых Рабынь (опоенной снотворным и связанной, чтобы ты понятия не имела, где находишься) и там держат под замком, пока ты окончательно потеряешь человеческий облик, отчаешься в спасении, пьяные звероподобные мужчины изорвут тебе все внутри и заразят тебя ужасными болезнями, ты лишишься рассудка от употребления наркотиков, и у тебя выпадут все волосы и зубы. Чтобы прийти в такое состояние, понадобится года три. Тогда ты и сама не захочешь вернуться домой — а может, уже не будешь помнить, где дом, и не найдешь дороги, даже если бы и хотела. И тебя попросту выбросят на улицу.
Фло пришила десятидолларовую бумажку в полотняном мешочке к бретельке Розиной комбинации. Другая вероятная опасность заключалась в том, что у Розы украдут кошелек.
Еще Фло велела особенно остерегаться людей в одежде священников. Хуже их никого нет. И Торговцы Белыми Рабынями, и разные воры и мошенники любят такую маскировку.
Роза сказала, что не знает, как отличить переодетого злоумышленника от настоящего священника.
Фло когда-то работала в Торонто. Подавальщицей в кофейне на центральном вокзале. Потому и знала столько всего. В те дни она видела дневной свет только по выходным. Но зато перевидала много всего другого. Она видела, как один человек вспорол другому живот ножом, поддернул рубашку и аккуратно взрезал, словно то был арбуз, а не живот. Владелец живота только сел и удивленно посмотрел, даже не успел вскрикнуть. Фло утверждала, что в Торонто на такое и внимания не обращают. Однажды у нее на глазах дрались две беспутные женщины (Фло называла их «беспутаными»), а какой-то мужчина над ними смеялся. Другие мужчины тоже останавливались, хохотали и подзуживали их, а они выдирали друг другу волосы пучками. В конце концов приехала полиция и забрала обеих, а они продолжали выть и вопить.
Еще она однажды видела, как ребенок умирает от припадка. Лицо у него было черное, как чернила.
— Ну а я не боюсь, — с вызовом сказала Роза. — Есть ведь полиция, в конце концов.
— Ага, полиция! Они-то первые тебя и взбутетенят!
Роза не верила ни слову из того, что говорила Фло, если это касалось секса.
Взять, например, похоронных дел мастера.
Маленький лысый человечек, очень аккуратно одетый, иногда заходил к ним в лавку и заискивающе обращался к Фло:
— Мне только пакетик конфет, пожалуйста. И может быть, несколько упаковочек жвачки. И парочку шоколадных батончиков. Вы не будете так добры их завернуть?
Фло издевательски-почтительным тоном уверяла его, что охотно выполнит просьбу. Она заворачивала покупки в плотную белую бумагу, так что они начинали походить на подарки. Покупатель долго выбирал товар, мурлыча что-то про себя и болтая с Фло, и потом долго мешкал у прилавка. Например, мог осведомиться о самочувствии Фло. Или, если в лавке была Роза, спрашивал, как она поживает.
— Ты что-то бледненькая. Юным девушкам нужен свежий воздух.
Фло он мог сказать:
— Вы очень тяжело работаете. Вы всю жизнь так тяжело работали!
— «Нечестивым же нет покоя», — безмятежно отзывалась Фло.
Когда он наконец уходил, Фло бросалась к окну. Вот и он, старый черный катафалк с фиолетовыми занавесками.
— Уж он сегодня выйдет на охоту! — говорила Фло, а катафалк неспешно — почти похоронным темпом — катился прочь.
Лысый человечек когда-то был похоронных дел мастером, но сейчас удалился на покой. Катафалк тоже удалился на покой.
Дело перешло к сыновьям, и они купили новый катафалк. А на старом отставной похоронных дел мастер раскатывал теперь, охотясь за женщинами. Так говорила Фло. Роза в это не верила. Фло сказала, что он покупает жвачку и конфеты для женщин. Роза сказала, что он наверняка съедает их сам. Фло сказала, что его видели и слышали. В теплую погоду он ездит, опустив стекла, и распевает — для себя или для кого-то, сидящего в задней части катафалка и скрытого от посторонних глаз:
- "Нежна лебяжья шея,
- "Чело белей снегов…
Фло передразнивала поющего гробовщика. И изображала в лицах: вот женщина идет по пустынной дороге, а гробовщик ее обгоняет, или она отдыхает на перекрестке, а гробовщик едет мимо. Он рассыпается в комплиментах, угощает шоколадным батончиком, любезно предлагает подвезти. Конечно, все женщины, которые рассказывали о встречах с ним, утверждали, что он не на такую напал. Он никогда не настаивал, вежливо ехал себе дальше. Он заезжал к людям в гости и вполне удовлетворялся светской беседой, если вдруг муж оказывался дома. Жены говорили, что он никогда ни на что другое и не претендовал, но Фло этому не верила.
— Некоторых женщин он обдурил, — утверждала она. — Немало таких.
Она любила вслух рассуждать о том, что там внутри катафалка. Плюш. И стены, и потолок, и пол обиты плюшем. Приглушенного фиолетового цвета, цвета занавесей катафалка, цвета темной сирени.
Вот чепуха, думала Роза. Ну кто поверит, что мужчина в этом возрасте на такое способен?
Роза должна была ехать в Торонто поездом одна, впервые в жизни. До этого она один раз была в Торонто с Фло, задолго до смерти отца. Они взяли с собой из дома бутерброды, а в поезде купили у разносчика шоколадное молоко. Оно оказалось прокисшим. Кислое шоколадное молоко. Роза упорно отхлебывала молоко небольшими глотками, отказываясь признать, что вожделенное лакомство ее так подвело. Фло понюхала молоко, потом обыскала весь поезд и нашла разносчика — беззубого старика в красной куртке, с висящим на шее лотком. Она предложила ему попробовать шоколадное молоко. А оказавшимся рядом пассажирам предложила это молоко понюхать. Торговец дал ей бесплатно имбирного лимонада. Лимонад был чуточку тепловатый.
— Я ему все сказала, — объявила Фло, озираясь по сторонам, когда торговец ушел. — Таким людям надо все говорить.
Одна женщина с ней согласилась, но все остальные пассажиры смотрели в окна. Роза выпила имбирный лимонад. То ли от него, то ли из-за сцены с разносчиком, то ли из-за разговора, завязавшегося у Фло с поддержавшей ее женщиной (откуда они родом, и зачем едут в Торонто, и почему Роза такая бледная — потому что она по утрам страдает запором), то ли из-за того шоколадного молока, что Роза успела проглотить, ее стошнило в поездном туалете. Весь день она боялась, что люди учуют запах рвоты от ее пальто.
На этот раз Фло начала поездку с того, что приказала кондуктору: «Присматривайте за ней, она первый раз уезжает из дому!» — а потом огляделась вокруг и засмеялась — чтобы показать, что это она так пошутила. Потом ей пришлось выйти из вагона. Кажется, кондуктор, как и сама Роза, отнюдь не был расположен шутить, и у него не было времени ни за кем присматривать. Он попросил Розу показать билет, но помимо этого не сказал ей ни единого слова. Ей досталось место у окна, и скоро она уже погрузилась в невероятное счастье. Она чувствовала, как съеживается Фло, как улетает вдаль Западный Хэнрэтти и как она сама с той же легкостью сбрасывает свое собственное утомительное «я». Маленькие городки, пролетающие за окном, — все менее и менее знакомые — вызывали у нее безумный восторг. Вот женщина в ночной рубашке стоит в проеме задней двери своего дома, не заботясь о том, что ее видят из поезда. Поезд шел на юг, из полосы снегов — в царство ранней весны, в более нежный пейзаж. В этих местах уже можно растить персики у себя на заднем дворе.
Роза мысленно перебирала вещи, которые должна купить в Торонто. Первым делом — для Фло. Специальные чулки для варикозных вен. Специальный клей — приклеивать ручки к кастрюлям. И полный набор костяшек домино.
Для себя Роза хотела купить крем-депилятор, чтобы убрать волосы с рук и ног. И еще, если получится, прибор с надувными подушечками, который уменьшает объем бедер и ягодиц. Роза подумала, что крем-депилятор наверняка продается и в аптеке в Хэнрэтти, но продавщица в аптеке дружила с Фло и рассказывала ей абсолютно все. Что же до прибора с подушечками, его можно было заказать по почте, но на почте наверняка заметят такую посылку, а у Фло и там были знакомые. Еще Роза надеялась купить себе комплект тонких браслетов и свитер из ангоры. Она возлагала большие надежды на браслеты и этот светло-голубой свитер. Ей казалось, что они преобразят ее: что в браслетах и свитере она станет стройной и уверенной в себе, волосы превратятся из курчавых в волнистые, подмышки перестанут потеть, а кожа лица станет безупречно матовой.
Деньги на все эти покупки, а также на дорогу Роза получила как приз за сочинение на тему «Наука и искусство в мире будущего». К удивлению Розы, Фло захотела ознакомиться с сочинением и, читая, заметила, что приз Розе дали, видно, за то, что она проглотила словарь. Но, дойдя до конца, робко сказала: «Очень интересное».
В Торонто Роза должна была ночевать у Селы Маккинни. Села Маккинни была двоюродной сестрой отца Розы. Она вышла замуж за менеджера отеля и решила, что поднялась на ступеньку выше в обществе. Но в один прекрасный день менеджер отеля пришел домой, сел на пол в столовой между двух стульев и сказал: «Больше я из этого дома не выйду». Ничего особенного с ним не случилось, он просто решил больше не выходить из дому. И не выходил до самой смерти. От этого Села Маккинни стала странной и нервозной. В восемь часов вечера она запирала двери. Еще она была очень скупая. На ужин обычно подавала овсянку с изюмом. Дом у нее был темный, узкий, и пахло в нем как в отделении банка.
Поезд постепенно заполнялся. В Брантфорде мужчина спросил разрешения сесть рядом с Розой.
— А сегодня прохладней, чем можно было ожидать, — сказал он.
Он предложил Розе секцию своей газеты. Роза поблагодарила и отказалась.
Потом, чтобы сосед не счел ее невоспитанной, она сказала, что сегодня и в самом деле прохладно. И стала дальше смотреть в окно вагона на весеннее утро. Здесь уже совсем не осталось снега. Кора деревьев и кустов казалась светлей, чем дома. Даже солнечный свет выглядел иначе. Он так же отличался от солнечного света в ее городке, как отличался бы солнечный свет на побережье Средиземного моря или в долинах Калифорнии.
— Какие окна грязные. Похоже, что управлению железной дороги ни до чего дела нет, — сказал мужчина. — Вы часто ездите поездом?
Она сказала, что нет.
На полях стояла вода. Сосед кивнул на окно и сказал, что в этом году талой воды много.
— Были обильные снега.
Роза обратила внимание, что он сказал «снега» — выразился поэтически. В ее родном городке говорили исключительно «снег».
— Вчера со мной случилось необычное происшествие. Я ехал на машине по сельской дороге. Я собирался навестить одну из своих прихожанок, даму, у которой больное сердце…
Роза бросила взгляд на воротничок соседа. Сосед был одет в обычную рубашку, темно-синий костюм и при галстуке.
— О да, — сказал он. — Я священник Объединенной церкви. Но я не всегда ношу пастырские одеяния. Только когда собираюсь проповедовать. Сегодня у меня выходной. Ну так вот, как я уже сказал, я ехал по сельской дороге и вдруг увидел канадских гусей на пруду. Я пригляделся и заметил, что с ними плавают еще и лебеди. Целая большая стая лебедей. Прекраснейшее зрелище. Наверно, это их весенний перелет, они перебираются на север. Восхитительная была картина. Я никогда ничего подобного не видел.
Роза не могла с восторгом откликнуться на этот рассказ о диких лебедях, поскольку боялась, что священник переведет разговор на природу вообще, а потом на Бога, как и положено священнику. Но он не стал этого делать: остановился на лебедях.
— Прекраснейшее зрелище. Вам бы понравилось.
Роза решила, что ему где-то между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Он был небольшого роста, энергичный, с квадратным полнокровным лицом и яркими волнами седых волос, зачесанных ото лба прямо назад. Когда Роза поняла, что он не собирается переходить на Бога, она решила как-то поблагодарить его за рассказ.
Она сказала, что лебеди, наверное, были прекрасны.
— Даже не настоящий пруд. Просто лужа из талой воды в поле. Мне удивительно повезло, что лужа образовалась именно у дороги, где я проезжал. И что птицы спустились на воду, и что я проехал мимо именно в это время. Просто повезло. Кажется, перелетные птицы делают привал на восточном конце озера Эри. Но раньше мне никогда не удавалось их увидеть.
Роза постепенно опять развернулась к окну, а сосед снова углубился в газету. Роза продолжала слегка улыбаться — чтобы не показаться грубой, чтобы не выглядеть так, будто она полностью закрыта для разговора. Утро в самом деле было прохладное, и Роза сняла свое пальто с крюка, куда повесила его, войдя в вагон, и накрыла себе колени, как пледом. Свою сумку она поставила на пол, когда священник сел рядом, чтобы ему было просторней. Он стал разбирать газету на разделы, картинно встряхивая их и громко шурша. Розе показалось, что он из тех людей, которые все делают картинно. По-священнически. Он отбрасывал те разделы газеты, которые его в данный момент не интересовали. Угол газеты коснулся ноги Розы рядом с краем пальто.
Так сначала подумала Роза — что это угол газеты. Потом сказала себе: а что, если это рука? Она вполне могла вообразить подобное. Она иногда приглядывалась к рукам мужчин, к волосатым предплечьям, к сосредоточенным профилям. Она думала обо всем, что могут делать эти мужчины. Даже глупые. Например, торговец-водитель, который привозил к ним в лавку хлеб. Зрелость и уверенность манер, привычная спокойная ловкость за рулем хлебного фургона. Живот, нависающий над ремнем, не внушал Розе отвращения. В другое время Роза приглядывалась к учителю французского языка в их школе. Он был никакой не француз, его фамилия была Макларен, но Роза думала, что преподавание этого языка его обтесало и сделало в самом деле похожим на француза. Стремительные движения, желтоватая кожа, острые худые плечи, крючковатый нос и печальные глаза. Роза видела мысленным взором, как он жадно, содрогаясь, впивает неторопливое наслаждение, идеальный властитель, утоляющий свои прихоти. Розе не давало покоя желание стать чьим-нибудь предметом. Чтобы ее мяли, ублажали, умаляли, истощали.
Но что, если это рука? Что, если это и впрямь рука? Роза слегка пошевелилась, отодвинулась, насколько хватало места, к окну. Кажется, ее воображение создало эту реальность — реальность, к которой сама Роза была отнюдь не готова. Розу это встревожило. Она сосредоточилась на своей ноге, на этом участке кожи, обтянутой чулком. Розе не хватало сил посмотреть туда. Давит что-то на ее ногу или нет? Она снова пошевелилась. Ее колени были плотно сжаты и остались плотно сжатыми. Да. Это рука. Это рука прижимается.
«Пожалуйста, не надо». Роза пыталась это выговорить. Она сформировала слова в уме, попробовала их, но не смогла вытолкнуть изо рта. Почему? От стыда? От страха, что кто-нибудь услышит? Кругом было полно народу, все сиденья заняты.
Но дело было не только в этом.
Ей удалось посмотреть на соседа — не подняв головы, только осторожно повернув ее. Сосед откинул спинку сиденья назад и закрыл глаза. Рукав его темно-синего пиджака уходил под газету. Газету сосед положил так, что она перекрывала край Розиного пальто. Рука лежала под газетой, расслабленная, словно сосед вольготно вытянул ее во сне.
Конечно, Роза могла отогнуть край газеты и скинуть с себя пальто. Если сосед не спит, ему поневоле придется убрать руку. Если он спит, если он не уберет руку, Роза может шепотом извиниться и решительно переложить ее на его собственное колено. Это решение — такое очевидное и надежное — не пришло ей в голову. Потом она задумывалась — почему? Прикосновение руки священника не было ей желанно. Тогда — не было. Из-за этой руки Розе было не по себе, она злилась, испытывала легкое омерзение, чувствовала себя как в ловушке, настороже. Но она не могла взять верх над этой рукой, отвергнуть ее. Она не могла настаивать, что рука лежит здесь, если владелец руки неявно утверждает, что никакой руки тут нет. Как могла Роза обвинять его, если он полулежал рядом, такой невинный, доверчивый, отдыхая после тяжелого дня, с таким довольным и здоровым лицом? Человек старше ее отца (если бы тот еще был жив). Человек, привыкший служить другим, любитель природы, восторгающийся дикими лебедями. Роза была уверена, что «Пожалуйста, не надо» будет подчеркнуто не замечено, как некая грубость или глупость с ее стороны. Она знала, что, как только выдавит из себя эти слова, сразу начнет надеяться, что он их не услышал.
Но было и еще кое-что. Любопытство. Неотвязней и настойчивей всякой похоти. Оно само как похоть — заставляет чуть отпрянуть назад и ждать, ждать слишком долго, рискуя практически всем, только чтобы узнать, что будет дальше. Узнать, что будет дальше.
Поезд проехал еще несколько миль, и рука очень нежно и деликатно, даже робко, начала прикасаться, исследовать. Сосед не спал. Или, даже если сам он спал, рука его не спала. Роза испытывала отвращение. Легкую рассеянную тошноту. Она представляла себе плоть: складки плоти, розовые рыла, толстые языки, тупые пальцы, все двигаются, переползают, трутся, пульсируют, ища удовлетворения. Розе представились кошки в течке — как они потираются о верхушки забора и воют, жалуясь миру на свои страдания. В этом зуде, просовывании, лапанье было что-то незрелое, жалкое. Губчатые ткани, воспаленные оболочки, истязаемые нервные окончания, постыдные запахи; унижение.
Все это было лишь начало. Его рука, которую Роза не желала бы держать в своей, которую ни за что не согласилась бы пожать в знак приветствия, упорная терпеливая рука смогла в конце концов заставить травы шелестеть и ручьи — журчать, пробудить тайное наслаждение.
Но все же она не хотела. Несмотря ни на что, она все же не хотела. Пожалуйста, уберите руку, сказала она в окно. Не надо, пожалуйста, сказала она пням и амбарам. Рука поднялась по ее бедру через край чулка и нашла голое тело, поднялась еще выше, под пояс для чулков, нашла трусики и низ живота. Ноги были все еще сжаты, плотно сдвинуты вместе. Пока ноги были сжаты, Роза могла претендовать на невинность — она ничего не признавала. Она могла по-прежнему верить, что в силах немедленно остановить происходящее. Ничего не случится — ничего сверх того, что уже случилось. Она никогда не раздвинет ноги.
Но она их раздвинула. Все же. Когда поезд пересекал Ниагарскую гряду над Дандасом и пассажиры глядели вниз на доледниковую долину, на рассыпанные беспорядочно, как обломки, холмы, покрытые серебристым лесом, а потом заскользил под горку, к берегам озера Онтарио, Роза сделала медленное, молчаливое и решительное заявление, которое, может быть, столь же разочаровало, сколь и удовлетворило владельца руки. Он не поднял век, его лицо не дрогнуло, а пальцы не колеблясь принялись за потайной упорный труд. Вторжение, приятие, солнечный свет, дробящийся на бескрайних водах озера; мили и мили голых садов вокруг Берлингтона, просыпающихся по весне.
Это был позор, попрошайничество. Но какая в том беда? — говорим мы себе в подобные моменты. Разве это кому-нибудь повредило? Чем хуже, тем лучше, твердим мы, оседлав гребень холодной волны жадности, жадного согласия. Чужая рука, корнеплоды или скромные кухонные орудия, упоминаемые в анекдотах. В мире полным-полно невинных с виду предметов, готовых открыть свое истинное лицо, скользких, услужливых. Роза старалась дышать потише. Она сама не могла поверить в происходящее. Поезд пронес ее, жертву и пособницу, мимо фабрики варенья и джема «Гласско», мимо больших пульсирующих труб нефтяных заводов. И плавно въехал в пригороды, где постельное белье и полотенца для вытирания постыдных пятен похабно хлопали на ветру; где даже дети, казалось, играли на школьных дворах в непристойные игры; где даже водители грузовиков, остановившихся у шлагбаума, радостно тыкали большим пальцем в сжатый кулак другой руки. Такие хитроумные выходки, такие всеми любимые зрелища. Показались ворота и башни Канадской национальной выставки; раскрашенные купола и колонны чудодейственным образом парили на фоне розового неба закрытых Розиных век. А потом разлетелись праздничным фейерверком. Словно стая птиц — может быть, даже диких лебедей — проснулась разом под одним большим куполом и вылетела наружу, в небо, как взрыв.
Роза прикусила язык. Вскоре по вагону прошел кондуктор, будя пассажиров, возвращая их к жизни.
В темноте под вокзалом священник Объединенной церкви, освеженный отдыхом, открыл глаза, сложил газету и предложил Розе помочь ей надеть пальто. Его галантность была самодовольной, пренебрежительной. Нет, сказала Роза больным языком. Он поспешил наружу из вагона, опередив ее. На вокзале Роза его не видела. Она вообще больше никогда его не встречала. Но он оставался, если можно так выразиться, на посту, всегда готовый скользнуть на место в критический момент, несмотря на существование — чуть позже — мужа или любовников. Что было на его стороне? Этого Роза так никогда и не поняла. Простота, наглость, извращенная притягательность человека, которому не хватает не то что красоты, а даже обычной взрослой мужественности? Когда он встал, оказалось, что он еще ниже ростом, чем думала Роза. Лицо — розовое, блестящее. В нем было что-то примитивное, нахальное, детское.
Интересно, он в самом деле священник или соврал? Фло говорила про людей, которые одеваются как священники, а на самом деле таковыми не являются. Про настоящих священников, одетых не как священники, она не говорила ничего. Или — еще страннее — про людей, которые не настоящие священники, но притворяются настоящими, но одеты в обычную одежду. В любом случае то, что Роза подошла так близко к определенной возможности, было чрезвычайно неприятно. Роза шла по центральному вокзалу, и полотняный мешочек с десятью долларами терся о ее кожу. Роза знала, что будет чувствовать это трение целый день напролет, как напоминание.
Она не могла не вспоминать наставления Фло — даже теперь. Поскольку Роза была на центральном вокзале, она вспомнила рассказ Фло про девушку по имени Мэвис, которая работала здесь, на вокзале, в сувенирном магазине, когда сама Фло трудилась тут же в кофейне. У Мэвис были бородавки на веках, которые выглядели как зарождающийся ячмень, но они не превращались в ячмень, а проходили сами. Может, Мэвис их удаляла — Фло ее не спрашивала. Без бородавок Мэвис была очень красивая. Она была похожа на одну известную киноактрису того времени. Актрису звали Фрэнсис Фармер.
Фрэнсис Фармер. Роза никогда про такую не слыхала.
Да, так ее звали. И однажды Мэвис пошла и купила себе большую шляпу с полями, закрывающими один глаз, и платье целиком из кружева. И поехала на выходные в Джорджиан-Бэй, в пансионат на берегу залива. Она записалась там под именем Флоренс Фармер. Чтобы все подумали, что она на самом деле та актриса, но назвалась Флоренс, потому что приехала отдыхать и не хотела, чтобы ее узнали. У нее был мундштук для сигарет — черный с перламутром. Ее могли арестовать, сказала Фло. За такую наглость.
Роза едва удержалась, чтобы не пройти мимо сувенирного магазина и не посмотреть — вдруг Мэвис до сих пор там работает и Роза сможет ее узнать. Розе казалось, что это достойный восхищения поступок — так преобразовать себя. Рискнуть; сделать так, чтобы тебе это сошло с рук; отправиться на нелепые приключения в своей собственной шкуре, но под совсем новым именем.
Деванищенка
Патрик Блэтчфорд был влюблен в Розу. Это стало у него навязчивой идеей, доходящей до фанатизма. Для Розы его чувство было источником непрестанного удивления. Патрик хотел на ней жениться. Он ждал ее после занятий, вдвигался в пространство и шел рядом, так что всем желающим с ней поговорить приходилось считаться с его присутствием. Он молчал, когда рядом были друзья или однокурсники Розы, но пытался встретиться с ней глазами, чтобы холодным удивленным взглядом выразить свое мнение об их разговоре. Розе это льстило и в то же время пугало ее. Девочка по имени Нэнси Фоллз, подруга Розы, неправильно произнесла при нем фамилию Меттерних. Потом Патрик сказал Розе: «Как ты можешь дружить с подобными людьми?»
Нэнси и Роза вместе пошли и сдали кровь в больнице Виктории. Каждой заплатили по пятнадцать долларов. Большую часть денег они потратили на вечерние туфли — сексапильные серебристые сандалии. Потом — поскольку от сдачи крови наверняка худеешь — девушки пошли и съели мороженого с горячей шоколадной подливой в кафе Бумерса. Почему Роза не смогла заступиться за Нэнси перед Патриком?
Патрику было двадцать четыре года, он учился в магистратуре и собирался стать преподавателем истории. Он был высокий, худой, светловолосый и красивый, несмотря на бледно-красное родимое пятно, которое каплями стекало по виску и щеке. Патрик извинился за это пятно и сказал, что с возрастом оно поблекнет. Когда ему будет сорок, оно исчезнет совсем. Его не родимое пятно портит, подумала Роза. (Что-то действительно портило его красоту или, во всяком случае, уменьшало ее; Розе все время приходилось напоминать себе, что Патрик красивый.) В нем была какая-то нервозность, дерганость, разлад. Когда он нервничал, его голос срывался, а в присутствии Розы он, кажется, нервничал все время. Он сбивал тарелки и чашки со столов, проливал напитки, опрокидывал вазочки с арахисом, рассыпая содержимое, словно комик. Он не был комиком; его устремления были весьма далеки от этого. Он приехал из Британской Колумбии. Его семья была богата.
Когда они с Розой собирались в кино, он приходил за ней заранее. Зная, что пришел раньше времени, он не стучался. Он садился на ступеньки перед дверью доктора Хеншоу. То было зимой, уже в темноте, но у двери висел небольшой каретный фонарь.
— Ой, Роза! Иди посмотри! — восклицала доктор Хеншоу тихим голосом, в котором звучал смех, и они вдвоем смотрели вниз из окна кабинета.
— Бедный юноша, — деликатно говорила доктор Хеншоу.
Ей было семьдесят с чем-то лет. В прошлом преподаватель английского языка, она была требовательна к мелочам и энергична. Она хромала, но до сих пор по-юношески очаровательно склоняла голову набок. Голову венчали уложенные короной седые косы.
Она звала Патрика бедным потому, что он был влюблен, и еще, может быть, потому, что он был самцом, брал напором и совершал оплошности. Даже отсюда, сверху, видно было, что он, сидящий на холоде, упрям и жалок, решителен и зависим.
— Сторожит дверь, — сказала доктор Хеншоу. — Ох, Роза!
Другой раз она беспокойно воскликнула:
— Мне кажется, он выбрал совсем неподходящую для себя девушку!
Розе эти слова не понравились. Ей не нравилось, что доктор Хеншоу смеется над Патриком. То, что Патрик сидит на ступеньках, ей тоже не нравилось. Он сам напрашивался, чтобы над ним смеялись. Он был самым уязвимым человеком из всех, кого Роза когда-либо знала, — и сам ставил себя в такое положение, поскольку совершенно не умел защищаться. Но одновременно с этим он все время сурово судил окружающих и был заносчив.
— Ты — ученый, Роза, — часто говорила доктор Хеншоу. — Тебе это будет интересно.
И читала вслух что-нибудь из газеты или, чаще, из «Канадского форума» или «Ежемесячного атлантического журнала». Доктор Хеншоу когда-то возглавляла городской отдел образования, она была одним из основателей Федерации сотрудничающих общин[6]. Она до сих пор заседала в разных комитетах, писала письма в газеты и рецензии на книги. Отец и мать доктора Хеншоу были врачами-миссионерами; она родилась в Китае. Дом у нее был маленький и совершенный. Натертые полы, яркие коврики, китайские чаши, вазы и пейзажи, черные резные ширмы. Многое из этого Роза тогда еще не умела оценить. Она не видела большой разницы между нефритовыми фигурками животных, стоящими на камине у доктора Хеншоу, и украшениями, выставленными в витрине ювелирной лавки в Хэнрэтти, хотя уже ощущала разницу между любой из этих фигурок и безделушками, что Фло покупала в магазине «Все за 5 и 10 центов».
Роза не могла понять, нравится ли ей жить у доктора Хеншоу. По временам, когда приходилось сидеть в столовой, расстелив полотняную салфетку на коленях, и есть из тонких белых тарелок, стоящих на красивых голубых сервировочных ковриках, Роза терялась. Надо сказать, что она все время не наедалась, и у нее завелась привычка покупать пончики и шоколадки и прятать у себя в комнате. В столовой на окне висела клетка, внутри которой прыгала канарейка на жердочке, а доктор Хеншоу направляла разговор. Она говорила о политике и о писателях. Она упоминала Фрэнка Скотта и Дороти Ливси. Она сказала, что Роза непременно должна прочитать их творения. Она все время приказывала Розе читать то или это. Роза мрачно пообещала себе, что и не подумает. Сейчас она читала Томаса Манна. Сейчас она читала Толстого.
До знакомства с доктором Хеншоу Роза никогда не слыхала выражения «рабочий класс». Она принесла его домой.
— Наша часть города, похоже, будет последней, где проведут канализацию, — заметила Фло.
— Разумеется, — невозмутимо ответила Роза. — Здесь живет рабочий класс.
— Рабочий класс? — переспросила Фло. — Ты попробуй заставь кого-нибудь из тутошних работать.
Жизнь у доктора Хеншоу в определенном смысле повлияла на Розу. Роза перестала воспринимать родной дом как нечто естественное, как само собой разумеющийся фон. Возвращение домой означало в буквальном смысле выход на резкий, пронзительный свет. Фло установила люминесцентные лампы в лавке и на кухне. Еще в углу кухни стоял торшер, который Фло выиграла в бинго; абажур торшера был навеки замотан полосками целлофана. По мнению Розы, что лучше всего получалось у дома доктора Хеншоу и у дома Фло, так это дискредитировать друг друга. В очаровательных комнатках доктора Хеншоу Розу не покидало ноющее воспоминание о родном доме, словно тяжелый ком в желудке. А дома сознание, что где-то есть порядок и соразмерность, обнажало постыдную прискорбную нищету людей, которые даже бедняками себя не считали. Бедность не означала сплошные лишения, как, кажется, думала доктор Хеншоу; бедность — это не просто когда у тебя чего-то мало. Бедность — это поставить у себя в доме уродливые люминесцентные лампы и хвалиться ими. Бедность — это постоянные разговоры о деньгах, ядовитые шпильки в адрес людей, купивших себе обновки, и намеки на то, как они собираются за них платить. Бедность — это гордость и зависть, вспыхивающие из-за какой-нибудь мелочи вроде пластиковых занавесок, имитирующих кружево: Фло купила такие на переднее окно. Бедность — это когда в ванной вешаешь одежду на гвоздь за дверью и слышишь каждый звук, доносящийся из туалета. Бедность — это стены, украшенные высказываниями, набожными, оптимистичными или слегка похабными.
ГОСПОДЬ ПАСЕТ МЯ
ВЕРУЙ В ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА, И СПАСЕН БУДЕШИ
Зачем у Фло висели эти таблички? Она была совсем не религиозна. Но такое принято было вешать — эти изречения в домах попадались так же часто, как календари.
ЭТО МОЯ КУХНЯ — ЧТО ХОЧУ, ТО И ДЕЛАЮ
СОБИРАТЬСЯ В КРОВАТИ БОЛЬШЕ ЧЕМ ПО ДВОЕ — ОПАСНО И ЗАПРЕЩЕНО ЗАКОНОМ
Последнюю мудрость принес Билли Поуп. Что сказал бы Патрик, увидев все это? Что подумал бы человек, которого оскорбило неправильное произнесение фамилии Меттерниха, о байках Билли Поупа?
Билли Поуп работал в мясной лавке Тайда. Теперь он чаще всего рассказывал про беженца-бельгийца, которого они взяли на работу, — он действовал Билли на нервы, нахально распевая французские песни и наивно мечтая о том, чтобы преуспеть в Канаде и купить собственную мясную лавку.
— Ты не думай, что могешь сюда приехать и о себе воображать, — сказал бельгийцу Билли Поуп. — Покамест ты работаешь на нас, и не думай, что когда-нибудь мы будем работать на тебя.
На этом, по словам Билли Поупа, бельгиец заткнулся.
Читать бесплатно другие книги:
