Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй

21

Фриц ждал меня наверху, перед кабинетом Мэнни Либера.

– Тут такая кутерьма пошла! – воскликнул он. – Что это с тобой?

– Поговорил с горгульями.

– Что, опять спустились с собора Парижской Богоматери? Входи!

– Но почему все это? Час назад мы с Роем были на Эвересте. А теперь он отправился в ад, а я с тобой – в Галилею. Объясни.

– Здесь твой путь к успеху, – сказал Фриц. – Кто знает? У Мэнни померла мамаша. Или любовница пропустила пару мячей в свои ворота. Может, у него запор? Может, ему поставили клистир? Выбирай сам. Роя уволили. Так что нам с тобой теперь предстоит ломать комедию из серии «Маленькие негодяи»[205] для шестилеток. Заходи!

Мы вошли в кабинет Мэнни Либера.

Мэнни Либер стоял, повернувшись к нам затылком.

Он стоял посреди просторной комнаты, где все было белым: белые стены, белый ковер, белая мебель и огромный, совершенно белый стол, на котором не было ничего, кроме белого телефона. Настоящий вихрь вдохновения, созданный неким ослепшим от снега художником из декорационных мастерских.

Позади стола висело зеркало четыре на шесть футов, так что, взглянув через плечо, можно было увидеть самого себя за работой. В комнате имелось всего одно окно. Оно выходило на заднюю ограду студии, расположенную не более чем в тридцати футах, и из окна открывался панорамный вид на кладбище. Я не мог оторвать взгляда от этого зрелища.

Но тут Мэнни Либер прочистил горло. Затем, не оборачиваясь, произнес:

– Он ушел?

Я спокойно кивнул, глядя на его напрягшиеся плечи.

Мэнни почувствовал мой кивок и выдохнул.

– Его имя больше никогда не будет упоминаться здесь. Будто его и не было.

Я молчал, а Мэнни повернулся и стал ходить вокруг меня, перемалывая внутри себя гнев, которому он не мог дать волю. Его лицо представляло собой сплошной нервный тик. То глаза с бровями двигались вразнобой, то рот перекашивался несообразно движению бровей, то голова сворачивалась куда-то набок. Мэнни шагал и, казалось, был вне себя от ярости; в любой момент мог произойти взрыв. Тут он заметил Фрица Вонга, наблюдавшего за нами обоими, и подошел к нему, словно желая вызвать у Фрица вспышку гнева.

Фриц благоразумно сделал то, что, по моим наблюдениям, проделывал часто, когда мир становился для него слишком реален. Он вынул из глаза монокль и опустил его в нагрудный карман. Что-то вроде тонкого намека: мне это неинтересно, я отстраняюсь. Вместе с моноклем он засунул в карман и Мэнни.

А Мэнни Либер все расхаживал и говорил. Я ответил полушепотом:

– Да, но что нам делать с Метеоритным кратером?

Фриц предупреждающе мотнул головой в мою сторону: «Заткнись!»

– Так вот! – Мэнни сделал вид, что не слышал. – Другая наша проблема, главная проблема – это… отсутствие концовки для фильма «Христос и Галилея».

– Повторите, я не расслышал? – с убийственной вежливостью переспросил Фриц.

– Нет концовки! – вскричал я. – А вы не пробовали почитать Библию?

– Да были у нас эти Библии! Но наш сценарист не мог прочесть мелкий шрифт даже на бумажном стаканчике. Я видел твой рассказ в «Эсквайре»[206]. Очень смахивает на книгу Экклезиаста.

– Иова, – пробормотал я.

– Заткнись. Что нам нужно, так это…

– Матфей, Марк, Лука – и я!

Мэнни Либер недовольно фыркнул.

– С каких это пор начинающие писатели отказываются от величайшей работы века? Срок исполнения – вчера, чтобы завтра Фриц мог возобновить съемки. Пиши хорошо, и когда-нибудь все это, – он обвел рукой вокруг, – будет твоим!

Я посмотрел в окно на кладбище. День был солнечный, но могильные камни мокли под невидимым дождем.

– Боже мой, – прошептал я, – надеюсь, этого не случится.

Это его доконало. Мэнни Либер побледнел. Он снова оказался там, в павильоне 13, в темноте, вместе со мной, Роем и глиняным чудовищем.

Не говоря ни слова, он помчался в уборную. Дверь со стуком захлопнулась.

Мы с Фрицем переглянулись. Там, за дверью, Мэнни явно было плохо.

– Gott[207], – вздохнул Фриц. – Надо было послушаться Геринга!

Через минуту, шатаясь, Мэнни Либер вернулся, огляделся по сторонам, словно удивляясь тому, что комната все еще плывет, доковылял до телефона, набрал номер, сказал: «Заходи сюда!» – и направился к выходу.

Я остановил его у двери.

– Насчет павильона тринадцать…

Мэнни поднес руку ко рту – похоже, ему снова стало дурно. Глаза округлились.

– Я знаю, вы собираетесь очистить павильон, – затараторил я. – Но у меня там осталась куча вещей. А мне хотелось бы остаток дня провести с Фрицем – поговорить насчет Галилеи и Ирода. Вы не могли бы оставить там весь хлам, чтобы я мог прийти завтра утром и забрать свои вещи? А потом можете очищать павильон.

Мэнни в задумчивости закатил глаза. Затем, прикрывая рот рукой, он сделал один короткий кивок: да, – обернулся и столкнулся нос к носу с высоким, худым, бледным человеком, входившим в кабинет. Они что-то сказали друг другу шепотом, после чего Мэнни, не прощаясь, ушел. Этот высокий бледный человек был Хоуп из финансового отдела.

Он посмотрел на меня, заколебался, затем с некоторым смущением произнес:

– Похоже, м-м-м, у нас нет концовки для вашего фильма.

– А Библию не пробовали почитать? – хором спросили мы с Фрицем.

22

Зверинец исчез, тротуар перед студией был пуст. Шарлотта, Ма и остальные пошли дальше, к другим студиям, к другим ресторанам. Таких, как они, по всему Голливуду наберется дюжины три. Хоть один наверняка знает фамилию Кларенса.

Фриц отвез меня домой.

По дороге он сказал:

– Загляни в бардачок. Футляр для очков. Открой.

Я открыл маленькую черную коробочку. Там, в шести аккуратных углублениях из красного бархата, лежали шесть блестящих стеклянных моноклей.

– Мой багаж, – сказал Фриц. – Все, что я сохранил и взял с собой в Америку, когда мне пришлось сваливать, имея при себе лишь ненасытный член и талант.

– Великий талант.

– Не надо. – Фриц легонько ткнул меня кулаком в голову. – Только оскорбления, недоносок. Я показываю тебе эти штуки, – он подтолкнул локтем коробку с моноклями, – как доказательство: не все потеряно. Все кошки, и Рой тоже, приземляются на лапы. Посмотри-ка, нет ли чего еще в бардачке?

Я нашел толстую копию рукописи.

– Если прочтешь и не выбросишь, станешь мужчиной, сынок. Это Киплинг. Иди. Приходи завтра, в два тридцать, в столовку. Поговорим. Потом, попозже, мы покажем тебе черновой вариант эпизодов «Христос с протянутой рукой» или «Для чего ты меня оставил?». Ja?[208]

Я вышел из его машины напротив своего дома.

– Зиг хайль! – сказал я.

– О, вот это уже лучше!

И Фриц укатил, оставив меня наедине с домом, таким пустым и безмолвным, что я сразу вспомнил: «Крамли».

Вскоре после захода солнца я сел на велосипед и отправился в Венис[209].

23

Ненавижу ездить на велосипеде по ночам, но мне хотелось удостовериться, что никто за мной не следит.

Кроме того, нужно было придумать, что я скажу своему другу-детективу. Что-нибудь вроде: «Помоги! Спаси Роя! Сделай так, чтобы его снова приняли на работу. Разгадай тайну чудовища».

При этой мысли я чуть было не повернул обратно.

Я уже представлял себе, как Крамли тяжело вздыхает, слушая мой невероятный рассказ, воздевает руки к небу, неторопливо потягивает пиво, топя в нем свое презрение к недостатку твердых, крепко сколоченных и остро заточенных фактов в моих речах.

Я припарковал велик перед его небольшим охотничьим домиком, расположенным в миле от океана, среди колючих кустов, и зашагал через рощицу африканских лилий по тропинке, где, казалось, только вчера промчались, вздымая пыль, табуны окапи.

Едва я поднял руку, чтобы позвонить, дверь настежь распахнулась.

Из темноты вынырнул кулак с зажатой в нем банкой пенного пива. Я не мог разглядеть человека, который ее держал. Я схватил банку. Рука исчезла. Я услышал, как затихают шаги в глубине дома.

Перед тем как войти, я выпил три больших глотка для храбрости.

Дом был пуст.

А вот сад полон.

Элмо Крамли в шляпе бананового воротилы сидел под сенью колючего кустарника, неподвижно глядя на пиво в своей загорелой руке, и молча пил.

Подле него на ротанговом столике стоял телефон, из дома тянулся кабель. Пристально и устало поглядев на меня из-под белого охотничьего шлема, Крамли набрал номер.

На том конце подняли трубку. Крамли произнес:

– Снова головная боль. Беру больничный. Вернусь через три дня, договорились? Хорошо.

И повесил трубку.

– Полагаю, головная боль – это я, – предположил я.

– Ты – это каждый раз… больничный на трое суток.

Он кивком указал на стул. Я сел. Он отошел на край своих персональных джунглей, где трубили слоны и слышался шорох крыльев невидимых гигантских шмелей, колибри и фламинго, вымерших задолго до того, как будущие экологи заявили об их вымирании.

– Где, черт возьми, ты пропадал? – спросил Крамли.

– Я женился.

Крамли обдумал мой ответ, пренебрежительно фыркнул, не спеша подошел ко мне, обнял за плечи и поцеловал в макушку.

– Принимаю!

И, рассмеявшись, вытащил целый ящик пива.

Мы сидели и ели хот-доги в небольшой ротанговой беседке в глубине сада.

– Ладно, сынок, – наконец сказал он. – Твой старый папочка скучает по тебе. Но юноша под одеялами не слышит. Старая японская поговорка. Я знал, что однажды ты вернешься.

– Ты меня прощаешь? – спросил я, едва сдерживая слезы.

– Друзья не прощают, они забывают. Промочи-ка горло. А что Пег, отличная жена?

– Год как поженились и уже ссоримся из-за денег. – Я густо покраснел. – Она зарабатывает больше. Но мои заработки на киностудии растут – сто пятьдесят в неделю.

– Черт! Это же на десять баксов больше, чем зарабатываю я!

– Ненадолго, всего на полтора месяца. Скоро снова буду писать рассказы для «Дайм мистери»[210].

– И преотличнейшие рассказы. Хоть мы давно не виделись, я все время следил…

– А ты получил мою открытку на День отца? – быстро спросил я.

Крамли кивнул и расплылся в улыбке.

– А как же! – Он выпрямился на стуле. – Но тебя привели сюда не только фамильные чувства, верно?

– Люди гибнут, Крамли.

– Как, опять? – вскричал он.

– Ну, почти гибнут, – сказал я. – Или встают из могил не то чтобы живые, а в виде кукол из папье-маше…

– Полегче, не гони лошадей!

Крамли бросился в дом, вернулся с бутылкой джина и плеснул из нее в свое пиво, пока я взахлеб продолжал рассказ. В его тропическом лесу за домом, под крики африканских хищников и птиц из девственных джунглей, включились дождевальные установки. Наконец я закончил рассказ обо всем, что произошло начиная с Хеллоуина. Наступило молчание.

Крамли испустил печальный вздох.

– Значит, Роя Холстрома уволили из-за глиняной скульптуры. А что, лицо чудовища было действительно таким страшным?

– Да!

– Эстетика. Тут старая ищейка тебе не поможет!

– Ты должен. Сейчас Рой все еще на студии, он ждет случая, чтобы незаметно выкрасть всех своих доисторических чудовищ. Они стоят тысячи долларов. Но Рой находится там нелегально. Не поможешь ли мне разобраться, что, черт возьми, все это значит? А Рою – снова получить работу?

– Господи Иисусе! – вздохнул Крамли.

– Ага, – отозвался я. – Если они поймают Роя за выносом вещей, то боже мой!

– Проклятье! – произнес Крамли. Он подлил еще джина в свое пиво. – Ты знаешь, кто был этот тип в «Браун-дерби»?

– Нет.

– А кто может его знать, как думаешь?

– Священник в церкви Святого Себастьяна.

Я рассказал Крамли о полуночной исповеди, как говорил, как плакал этот голос, как тихо ответил служитель церкви.

– Скверно. Беспросветно. – Крамли покачал головой. – Священники обычно либо ничего не знают, либо не раскрывают имен. Если я приду к нему и начну расспрашивать, через две минуты он вышвырнет меня вон. Кто еще?

– Может быть, метрдотель из «Дерби». А еще его узнал один человек, стоявший возле ресторана в ту ночь. Человек, которого я знал еще в детстве, когда катался по улицам на роликах. Кларенс. Я как раз расспрашивал, пытаясь узнать его фамилию.

– Продолжай расспрашивать. Если он знает, кто этот Человек-чудовище, будет от чего плясать дальше. Черт, как все это глупо. Рой уволен, тебя засунули на другую работу, и все из-за какого-то глиняного истукана. Неадекватная реакция. Всеобщее помешательство. И какое отношение весь этот бред имеет к кукле на приставной лестнице?

– Вот именно.

– А я-то, – вздохнул Крамли, – когда увидел тебя в дверях, думал: вот, буду счастлив, что он вернулся в мою жизнь.

– А ты не счастлив?

– Нет, черт возьми. – Его голос смягчился. – Господи, да. Но чего мне действительно хочется, так это чтоб ты выбрался из этой кучи конского дерьма.

Он бросил взгляд на восходящую над садом луну и сказал:

– Боже, боже… Ну и раззадорил же ты меня. – И добавил: – Попахивает шантажом!

– Шантажом?!

– Зачем затевать всю эту канитель с записками, провоцировать ни в чем не повинных людей вроде тебя и Роя, вешать фальшивые трупы на лестницы, делать так, чтобы вы создали копию чудовища, если это ни к чему не ведет? Какой толк наводить панику, если тебе от этого никакой выгоды? Наверняка были и другие записки, другие письма, верно?

– Я не видел.

– Конечно, но ты был всего лишь средством, орудием, чтобы все завертелось. Ты не проболтался. А кто-то сболтнул. Держу пари, сегодня вечером кто-то получил от вымогателя письмо со словами: «Двести тысяч немечеными полусотенными купюрами – и больше никаких воскресших покойников». Так… расскажи-ка мне про киностудию, – наконец произнес Крамли.

– Про «Максимус»? Самая успешная киностудия в истории. До сих пор. В прошлом месяце «Вэрайети» опубликовала их прибыли. Сорок миллионов чистыми. Ни одна другая студия даже рядом не стояла.

– Это реальные цифры?

– Вычти пять миллионов и все равно получишь чертовски богатую студию.

– А были в последнее время крупные неприятности, шумные скандалы, кадровые пертурбации, волнения? Не знаешь, кто-нибудь еще был уволен, фильмы снимались с производства?

– Последние несколько месяцев все было тихо и спокойно.

– Значит, все дело в этом. То есть в прибылях! Все идет чинно, благородно, и вдруг происходит нечто, не то чтобы очень важное, но все пугаются. Кто-то подумал: «Боже мой, человек на стене», и пошло-поехало! Тут какая-то тайна, что-то тут зарыто… – Крамли рассмеялся. – Ну конечно, зарыто! Арбутнот? Слушай, а вдруг кто-то решил раскопать какой-то старый грязный скандал, о котором никто толком и не слышал, и теперь – не слишком тонко – угрожает вылить всю эту грязь наружу?

– Что же это за скандал двадцатилетней давности, если на студии считают, будто с его раскрытием все рухнет?

– Если хорошенько покопаемся в нечистотах, узнаем. Проблема только в том, что копание в нечистотах никогда не было моим любимым занятием. А Арбутнот при жизни был чист?

– По сравнению с другими студийными шишками? Несомненно. Он не был женат, и у него были девушки, что вполне нормально для любого холостяка, но девчонки приличные, из тех, что ездят верхом на лошадях в Санта-Барбаре и не сходят со страниц «Таун энд кантри»[211]. Холеные и симпатичные, принимают душ дважды в день. Никакой грязи.

Крамли снова вздохнул, словно кто-то сдал ему плохие карты и он уже готов махнуть на все рукой и сдаться.

– А как насчет той аварии, в которую попал Арбутнот? Был ли это несчастный случай?

– Я видел фотографии в газетах.

– К черту фотографии! – Крамли окинул взглядом свои домашние джунгли и внимательно всмотрелся в тени. – А что, если несчастный случай вовсе не был случаем? Что, если это, ну скажем, непредумышленное убийство? Что, если все упились до полусмерти, а затем погибли?

– Они как раз возвращались со студии, с большой попойки. Об этом много писали в газетах.

– Почему бы нет, – задумчиво проговорил Крамли. – Студийный босс, богатый, как Крез, получающий неслыханные прибыли от «Максимуса», надирается в стельку, пускается наперегонки с другой машиной, которую ведет Слоун, врезается в нее, отскакивает рикошетом, и все натыкаются на телефонный столб. Такие новости не для первых страниц. На фондовых биржах обвал. Инвесторы смоются. Съемки остановятся. Убеленный сединами босс рухнет с пьедестала и так далее и тому подобное, поэтому нужно какое-то прикрытие. А вот теперь кто-то, кто был тогда на месте происшествия или совсем недавно обнаружил эти факты, трясет студию, угрожая рассказать побольше, чем сказали фотографии и следы протектора на асфальте. А что, если…

– Если что?

– Если это был не несчастный случай и они отправились в ад вовсе не из-за пьяных шалостей? Если кто-то намеренно отправил их туда?

– Убийство?! – воскликнул я.

– Почему нет? У таких важных, таких больших и крупных кинобоссов всегда куча врагов. Все эти подпевалы, что вьются вокруг них, строят козни и норовят при случае подкинуть какую-нибудь гадость. Кто на студии «Максимус» в тот год был следующим в очереди за властью?

– Мэнни Либер? Да он мухи не обидит. Только воздух сотрясает: пшик – и лопнул!

– Сделаем ему скидку на одну муху и один воздушный шар. Он ведь теперь глава студии, верно? Так-то вот! Пара проколотых шин, несколько раскрученных винтиков и – бабах! Вся студия у твоих ног, пожизненно!

– Звучит логично.

– Но если нам удастся найти парня, который это сделал, он сам все докажет за нас. Ладно, красавчик, что еще?

– Думаю, надо проштудировать местные газеты двадцатилетней давности и посмотреть, чего не хватает. И еще, мог бы ты немного поболтаться на студии? Так, незаметно.

– С моим-то плоскостопием? Кажется, я знаю охранника у ворот студии. Несколько лет назад он работал в «Метро». Он пропустит меня и будет держать язык за зубами. Что еще?

Я перечислил. Столярные мастерские. Кладбищенская ограда. И домик в Гринтауне, где мы с Роем планировали работать и где сейчас, возможно, сидит Рой.

– Рой все еще там, ждет момента, чтобы выкрасть своих чудовищ. И знаешь, Крам, если все, что ты говорил, правда – уличные гонки, убийство, случайное или преднамеренное, – надо немедленно вытаскивать Роя оттуда. Если кто-то из работников студии сегодня вечером заглянет в тринадцатый павильон и обнаружит там коробку, где Рой спрятал украденный им труп из папье-маше, представляешь, что они с ним сделают?!

Крамли недовольно проворчал:

– Ты просишь меня не только вернуть Рою работу, но и помочь ему остаться в живых, верно?

– Не говори так!

– Отчего же? Ты ведь как питчер в бейсболе: все время на поле, бегаешь, ловишь удобные мячи, пропускаешь плохие. Как, черт возьми, я поймаю Роя? Буду слоняться по съемочным площадкам с сачком для бабочек и кошачьим кормом?! Твои друзья с киностудии знают Роя в лицо, я – нет. Эти быки могут затоптать его задолго до того, как я успею выйти из загона. Дай мне всего один факт, от которого можно было бы плясать!