Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй
– Хо… – невнятно бормотала Констанция, – ли… ок… хаус…
И она уснула.
– Холлихок-хаус? Не знаю фильма с таким названием, – прошептал я.
– Нет, – сказал Крамли, входя в комнату. – Это не фильм. Вот.
Он засунул руку под ночной столик, вытащил телефонный справочник и полистал страницы. Пробежав пальцем сверху вниз, он вслух прочел:
– Санаторий «Холлихок-хаус». Полквартала к северу от церкви Святого Себастьяна, так?
Крамли наклонился к самому уху Констанции.
– Констанция, – проговорил он. – Холлихок. Кого там держат?
Констанция застонала, прикрыла глаза рукой и отвернулась. Несколько последних слов о той далекой ночи были обращены к стене.
– … думала жить вечно… так мало знала… бедные все… бедный Арби… бедный священник… бедняга…
Крамли поднялся, бормоча:
– Черт! Проклятье! Ну конечно. Холлихок-хаус. Это же в двух шагах от…
– Церкви Святого Себастьяна, – закончил я. И добавил: – Отчего у меня такое чувство, что ты потащишь меня туда?
59
– Ты, – сказал мне Крамли за завтраком, – похож на умирающего. А ты, – он указал бутербродом с маслом на Констанцию, – на Справедливость без Милосердия.
– А я на кого похож? – спросил Генри.
– Тебя я не вижу.
– Вот ведь беда, – посетовал слепой.
– Скидывайте одежки, – скомандовала Констанция, неподвижно глядя в одну точку, словно читая какую-то идиотскую вывеску. – Пора искупаться. Едем ко мне!
И мы поехали к Констанции.
Позвонил Фриц.
– Ты мне сделал середину фильма, – прокричал он, – или это было начало? Теперь надо переделать Нагорную проповедь!
– А надо ли? – почти крикнул я.
– Ты в последнее время ее не перечитывал? – Фриц, судя по звукам, решил сделаться как Крамли, то есть рвал на себе последние остатки волос. – Так перечти! А потом напиши закадровый текст для всей нашей чертовой картины, чтобы он скрыл все десять тысяч рытвин, впадин и мозолей, оставшихся на заднице нашего эпоса. Ты что, за последнее время не перечитывал Библию целиком?
– Вообще-то нет.
Фриц вырвал у себя еще клок волос.
– Так давай пролистай по-быстрому!
– По-быстрому?!
– Через две страницы. Ровно в пять будь на студии с такой проповедью, которая бы сразила меня наповал, и таким закадровым текстом, чтобы Орсон Уэллс в штаны обмочился! Твой Unterseeboot Kapitan командует: погружение!
И он погрузился, повесив трубку.
– Одежду долой! – сказала Констанция, еще не совсем проснувшись. – Все в море!
Мы поплыли. Я плыл за Констанцией в прибойных волнах так далеко, как только мог; потом тюлени позвали ее с собой и унесли в океан.
– Боже! – сказал Генри, сидя по шею в воде. – Мое первое купание за многие годы!
К двум часам дня мы приговорили пять бутылок шампанского и вдруг почувствовали себя почти счастливыми.
Затем, не знаю как, я присел и написал свою Нагорную проповедь и прочел ее вслух под грохот волн.
Когда я закончил, Констанция тихо сказала:
– Где бы мне записаться в воскресную школу?
– Иисус гордился бы, прочтя такую проповедь, – сказал слепой Генри.
– Я всегда знал, что ты… – Крамли налил мне в ухо шампанского, – гений.
– Черт возьми! – скромно произнес я.
Я вернулся в дом и добавил еще про то, как Иосиф с Марией въехали верхом в Вифлеем, нашли мудрых людей, положили Младенца на кучу соломы, а животные смотрели на них с недоверием, и среди всех этих полночных верблюжьих караванов, загадочных звезд и чудесных рождений я услышал за спиной голос Крамли:
– Святой бедняга.
Он набрал номер справочной.
– Голливуд? – сказал он. – Церковь Святого Себастьяна?
60
В полчетвертого Крамли подвез меня к церкви.
Он внимательно посмотрел мне в лицо, словно желая видеть не только мою башку, но и то, что болтается внутри.
– Перестань! – приказал он. – У тебя тупая самодовольная ухмылочка, приклеенная к губе, как цирковой билет. Как будто ты споткнулся, а с лестницы навернулся я!
– Крамли!
– Христос всемогущий, а как же вчерашняя погоня, когда мы кругами носились под стеной со скелетами, а Рой, который до сих пор скрывается, а слепой Генри, отгоняющий призраков своей палкой, а Констанция, которая к вечеру опять испугается и явится сдирать пластыри с моих незаживших ран? Это была моя идея – притащить тебя сюда! А теперь ты стоишь тут как ученый клоун, готовый сигануть с обрыва!
– Святой бедняга. Дурачок. Бедный священник, – отозвался я.
– О нет, перестань!
И Крамли уехал.
61
Я бесцельно бродил по церкви, небольшой по размерам, но сверкавшей золотым убранством. Затем остановился перед алтарем, в котором было, наверное, золота и серебра, пожалуй, не меньше чем на пять миллионов долларов. Если отдать в переплавку возвышающееся посредине изображение Христа, можно было бы купить половину Монетного двора США. Как раз в тот момент, когда я стоял, ослепленный исходящим от креста светом, за спиной раздался голос отца Келли.
– Вы тот сценарист, что звонил по поводу своей проблемы? – негромко окликнул он из-за церковной кафедры.
Я не мог оторвать взгляд от ослепительного алтаря.
– У вас, наверное, много богатых прихожан, отец, – сказал я.
А про себя подумал: «Арбутнот».
– Нет, церковь пустует в пустые времена. – Отец Келли протиснулся через боковой проход и протянул мне свою широкую ручищу. Он был высок, шесть футов и пять дюймов ростом, атлетического телосложения. – Нам повезло, что есть несколько прихожан, которым совесть все время доставляет неприятности. Они силой заставляют церковь принимать их деньги.
– Вы говорите правду, отец.
– Будь я проклят, или забери меня Господь, если это не так. – Он рассмеялся. – Трудно брать деньги с прожженных грешников, но это все ж лучше, чем позволять им выкидывать эти деньги на скачках. Здесь у них больше шансов выиграть, ибо я через страх насаждаю в их души Христа. Пока психиатры занимаются болтовней, я попросту издаю вопль, от которого у половины паствы сердце уходит в пятки, а остальные обращаются в бегство. Давайте сядем. Вы любите шотландский виски? Я часто думаю: живи Христос в наше время, налил бы Он нам виски, смогли бы мы отказаться? Это ирландская логика. Идемте.
В кабинете он налил нам по рюмочке.
– По глазам вижу, эта штука вам не по вкусу, – заметил священник. – Оставьте. Так вы пришли по поводу той безумной картины, которую как раз заканчивают снимать на студии? Фриц Вонг действительно такой сумасшедший, как некоторые рассказывают?
– И такой же потрясающий.
– Приятно слышать, как сценарист хвалит своего босса. Я редко хвалил своего.
– Вы?! – воскликнул я.
Отец Келли засмеялся.
– В молодости я написал девять сценариев, и ни один не был снят, вернее сказать, снят и вынут из петли. До тридцати пяти лет я из кожи вон лез, чтобы как-то продать, сбыть, втереться, преуспеть. А потом послал все к черту и, хоть и поздновато, примкнул к священникам. Это было непросто. Церковь не берет легкомысленно с улицы таких, как я. Но я промчался через семинарию небрежным галопом, ибо незадолго до этого работал над кучей документальных фильмов о христианстве. А как насчет вас?
Я рассмеялся.
– Что смешного? – спросил отец Келли.
– Мне пришло в голову, что половина сценаристов с киностудии, зная о вашем писательском опыте, наверное, прибегают сюда не для того, чтобы исповедоваться, а чтобы задать вопросы! Как бы вы написали эту сцену, а как бы закончили ту, а как смонтировать, как…
– Вы протаранили лодку и утопили команду!
Священник залпом допил свой виски, затем, усмехаясь, налил еще, и мы, перебивая друг друга, стали говорить, говорить, как старые заядлые киноманы, обо всем, что касается киносценарных дел. Я рассказал ему про своего Мессию, он поведал про своего Христа.
Затем он сказал:
– Похоже, вы правильно сделали, что поставили заплатку на этот сценарий. Те парни, две тысячи лет назад, тоже латали дыры, если вы заметили разницу между Евангелиями от Матфея и от Иоанна.
Я вертелся в кресле, горя страстным желанием выложить ему все подчистую, но не осмелился выплеснуть на священника шипящее масло в тот момент, когда он лил на меня прохладные струи святого источника.
Я встал.
– Что ж, спасибо, святой отец.
Он посмотрел на протянутую ему для пожатия руку.
– У вас при себе пистолет, – сказал он просто, – но вы из него не выстрелили. Так что сядьте обратно.
– Неужели все священники так разговаривают?
– В Ирландии – да. Вы ходили вокруг дерева, но не сорвали яблоко. Так потрясите яблоню.
– Думаю, мне следует принять немного вот этого. – Я взял рюмку и сделал глоток. – Ну вот… Представьте, что я католик…
– Представил.
– Которому очень нужно исповедоваться.
– Им постоянно нужно исповедоваться.
– И я пришел сюда после полуночи…
– Неподходящее времечко.
Но в его глазах вспыхнули свечные огоньки.
– И постучался в дверь…
– Вы бы так сделали? – Он слегка наклонился ко мне. – Продолжайте.
– Вы бы впустили меня? – спросил я.
Эти слова, как резкий удар, повалили его в кресло.
– Разве церкви когда-то не были открыты в любое время дня и ночи? – продолжал я.
– Это было давно, – ответил он как-то слишком поспешно.
– Так что же, святой отец, если я приду как-нибудь ночью в крайней нужде, вы не откроете мне?
– Отчего ж не открыть? – Пламя свечей полыхало в его глазах, словно он выпрямил согнутый фитиль, чтобы горело ярче.
– Может, ради самого ужасного греха в истории человечества, а, святой отец?
– Нет такого существа…
Поздно, его язык замер, когда с него сорвалось это последнее, ужасное слово. Глаза забегали и заморгали. Он поправился, желая придать своим словам другое звучание.
– Нет такого человека.
– Но, – продолжал я, – что, если осужденный на вечные муки, сам Иуда явится с мольбой… – я сделал паузу, – поздно ночью?
– Искариот? Да, ради него я бы встал с постели.
– Святой отец, а что, если бы этот бесстыдный, ужасный человек с больной совестью стал стучаться к вам по ночам не раз в неделю, а почти каждую ночь, весь год? Вы встанете с постели или сделаете вид, что не слышите стука?
Эти слова попали в самую точку. Отец Келли вскочил, как будто я выдернул огромную пробку из бутылки. Румянец сошел с его щек, даже кожа у корней волос побледнела.
– Вам надо идти по своим делам. Не смею вас удерживать.
– Нет, святой отец. – Я изо всех сил старался казаться храбрым. – Это вам надо, чтобы я ушел. Двадцать лет назад, – я пошел напролом, – однажды поздней ночью в вашу дверь постучали. Сквозь сон вы услышали, как кто-то барабанит в дверь…
– Стойте, ни слова больше! Убирайтесь!
Это был крик ужаса, который издал Старбак[251], проклиная святотатство Ахава, и последний негодующий взгляд, брошенный им на огромную тушу белого кита.
– Выйдите отсюда!
– Выйти? Это вы вышли тогда, святой отец. – Сердце прыгало в груди, выкручивая меня из собственной плоти. – И впустили внутрь треск, грохот и кровь. Может, вы даже слышали, как столкнулись машины. Потом шаги, а затем громкий стук в дверь и крики. Может быть, события вышли из-под контроля, жертвам несчастного случая понадобилась сторонняя помощь… если это был несчастный случай. Может быть, им нужен был подходящий ночной свидетель – тот, кто все увидит, но ничего не расскажет. Вы впустили сюда истину и с тех пор не выпускаете ее наружу.
Я встал и едва не упал в обморок. Когда я поднялся, священник, словно противоположная чаша весов, опустился, безвольно обмякнув, в кресло.
– Вы были очевидцем, святой отец, правда? Ведь это произошло всего в нескольких ярдах отсюда, и тогда, в ночь Хеллоуина тысяча девятьсот тридцать четвертого года, они притащили пострадавших сюда?
– Господи, помоги мне! – простонал священник. – Да.
Еще мгновение назад распираемый огненным гневом, отец Келли вдруг утратил свой воинственный пыл и стал постепенно, слой за слоем, погружаться в себя.
– Они все были мертвы, когда толпа внесла их сюда?
– Не все, – произнес пастор, выходя из оторопелой задумчивости.
– Спасибо, святой отец.
– За что? – Он закрыл глаза, словно от воспоминания у него разболелась голова, и внезапно снова широко открыл их, почувствовав прилив новой боли. – Вы хоть знаете, во что влезли?!
– Боюсь спрашивать.
– Тогда возвращайтесь домой, умойте лицо, а потом – греховный совет – напейтесь!
– Слишком поздно. Отец Келли, вы причащали кого-нибудь из них перед смертью?
Отец Келли затряс головой вперед-назад с таким остервенением, словно отгонял призраков.
– Вы еще сомневаетесь?!
– Человека по имени Слоун?
– Он был мертв. И все же я благословил его.
– А другой мужчина?..
– Великий, знаменитый и всемогущий?..
– Арбутнот, – закончил я.
– Его я осенил крестом, исповедовал и окропил святой водой. А потом он умер.
– Умер совсем и навсегда, протянул ноги, он действительно умер?
– Боже, как вы это говорите! – Он втянул в себя воздух, а затем с шумом выдохнул: – Черт, да!
– А женщина? – спросил я.
– С ней было хуже всего! – вскричал он, новая бледность залила и без того бледные щеки. – Она помешалась. Обезумела, даже больше чем обезумела. Сошла с ума, разум покинул тело, его уже не вернешь. Она застряла между двумя трупами. Господи, это напомнило мне спектакль, виденный в юности. Падающий снег. Офелия, внезапно объятая страшным, бескровным покоем, делает шаг в воду и не столько тонет, сколько растворяется в предсмертном безумии, в холодном безмолвии, которое не разрезать ножом, не разбудить криком. Даже смерть не могла нарушить обретенного этой женщиной ледяного покоя. Вы слышите? «Вечная зима», – сказал как-то один психиатр. Заснеженная страна, откуда редко кто возвращается. Жена Слоуна, как в ловушке, застряла между двумя бездыханными телами там, в пасторском доме, не зная, как вырваться из плена. Поэтому она ушла в себя, насовсем. Тела забрали те же люди со студии, которые перед этим на время затащили их сюда.
Он говорил, глядя в стену. Затем повернулся и внимательно посмотрел на меня, объятый внезапной тревогой и нарастающей ненавистью.
– Все это продолжалось – сколько? – может быть, час. И все эти годы меня преследовало воспоминание.
– А Эмили Слоун, она сошла с ума… и?..
– Ее увела какая-то женщина. Актриса. Я забыл ее имя. Эмили Слоун так и не поняла, что умирает. Я слышал, она скончалась через неделю или через две.
– Нет, – сказал я. – Через три дня хоронили всех троих. Арбутнота отдельно. А Стоунов, как говорят, вместе.
– Не важно, – подвел итог священник, – она умерла.
– Очень даже важно. – Я наклонился к нему. – Где она умерла?
– В морг напротив ее не привозили – это все, что мне известно.
– Значит, в больнице?
– Я рассказал вам все, что знаю.
– Не все, святой отец, а только часть…
Я подошел к окну пасторского дома и посмотрел на мощеный двор и ведущую к нему дорогу.
– Если я когда-нибудь вернусь, вы расскажете мне ту же историю?
– Я вообще не должен был вам ничего рассказывать! Я нарушил тайну исповеди!
– Нет, ничего из того, что вы рассказали, не было конфиденциальным. Это просто события. А вы были очевидцем. А теперь наконец вы облегчили душу, исповедавшись мне.
– Уходите!
Священник вздохнул, налил себе еще виски и выпил. Но румянец на его щеки не вернулся. Он лишь еще более обмяк.
– Я очень устал.
Я открыл дверь дома и посмотрел на церковь. В глубине ее виднелся алтарь, сверкавший драгоценными камнями, серебром и золотом.
– Откуда у такой маленькой церкви такое богатое убранство? – спросил я. – Да за один баптистерий можно было бы нанять кардинала и избрать папу.
– Когда-нибудь, – произнес отец Келли, неподвижно глядя в пустой стакан, – я с радостью предам вас адскому пламени.
Стакан выпал из его руки. Но он даже не пошевельнулся, чтобы собрать осколки.
– Прощайте, – сказал я.
И вышел на улицу.
Два свободных участка и еще третий, к северу, позади от церкви, были сплошь покрыты сорной порослью, длинной травой, диким клевером и запоздалыми подсолнухами, кивающими на теплом ветру. Сразу за этими лугами стояло двухэтажное белое здание, на котором виднелась незажженная неоновая вывеска: «САНАТОРИЙ «ХОЛЛИХОК-ХАУС»».
Я увидел две призрачные фигуры, двигающиеся по тропинке среди травы. Одна женщина вела другую, они удалялись.
«Актриса, – сказал отец Келли. – Я забыл ее имя».
Травы с сухим шелестом ложились на тропинку.
Одна из женщин-призраков возвращалась той же дорогой в одиночестве, она плакала.
«Констанция?..» – беззвучно позвал я.
62
Я сделал круг по бульвару Гауэра, чтобы заглянуть в ворота киностудии.
«Гитлер в своем подземном бункере в последние дни Третьего рейха, – думалось мне. – Пылающий Рим и Нерон в поисках новых факелов.
Марк Аврелий в ванне вскрывает себе вены и наблюдает, как из них вытекает жизнь».
И все лишь потому, что кто-то откуда-то выкрикивал приказы, нанимал маляров с невероятным количеством краски, людей с огромными пылесосами, всасывающими подозрительную пыль.
На всей киностудии были открыты только одни ворота. Возле них три охранника впускали и выпускали маляров и уборщиков, вглядываясь в их лица.
В этот момент с внутренней стороны студии к воротам с ревом подкатил на своем ярко-красном «Бритиш-Моргане» Станислав Грок и, нажимая на газ, прокричал:
– Прочь с дороги!
– Нет, сэр, – спокойно сказал охранник. – Приказ начальства. Никто не может покинуть студию в ближайшие два часа.
– Но я гражданин города Лос-Анджелеса, а не этого проклятого герцогства!
– Значит ли это, – спросил я через решетку, – что если я войду внутрь, то не смогу выйти?
Охранник приложил руку к козырьку и назвал мое имя.
– Вы можете входить и выходить. Приказ.
– Странно, – сказал я. – Почему именно я?
– Проклятье! – Грок собрался было вылезти из своей машины.
Я прошел через небольшую калитку в решетчатых воротах и открыл дверцу «Моргана» Грока.
– Вы не могли бы подбросить меня до монтажной Мэгги? К тому времени, когда вы вернетесь, глядишь, вас и выпустят.
– Нет. Мы в ловушке, – возразил Грок. – Этот корабль уже неделю идет ко дну, и ни одной спасательной шлюпки. И ты тоже беги, пока не утонул!
– Ладно, ладно, – спокойно сказал охранник. – Не психуйте.
– Ты только послушай его! – Лицо Грока побледнело как мел. – Тоже мне великий охранник-психиатр! Ладно, ты, залезай. Прокатись напоследок!
Я в нерешительности посмотрел в его лицо, все изрезанное штрихами эмоций. Обычно мужественное и надменное выражение на лице Грока расплывалось и таяло. Оно было похоже на тестовую таблицу на экране телевизора – смазанную, то появляющуюся, то пропадающую. Я сел и захлопнул дверцу машины, которая тут же рванула с места и понеслась с бешеной скоростью.
– Эй, к чему такая спешка?!
Мы с ревом мчались мимо съемочных павильонов. Все они были настежь распахнуты для проветривания. Наружные стены по крайней мере шести из них перекрашивали. Старые декорации ломались и выносились на улицу.
– В любой другой день это было бы классно! – орал Грок, стараясь перекричать шум мотора. – Мне бы это здорово понравилось! Хаос – моя стихия. На фондовых биржах крах? Где-то перевернулся паром? Отлично! В сорок шестом я вернулся в Дрезден только затем, чтобы посмотреть на разрушенные здания и людей, чьи души искалечила война.
– Не может быть!
– А ты разве не хотел бы на это взглянуть? Или на полыхающий Лондон в сороковом году. Каждый раз, когда люди ведут себя по-скотски, я счастлив!
– А что, хорошие вещи не делают вас счастливым? Артистические натуры, творческие люди, мужчины и женщины?
– Нет-нет. – Грок еще сильнее нажал на газ. – Это приводит меня в уныние. Баюкающее сюсюканье среди всеобщей тупости. Просто есть несколько наивных дурачков, портящих весь вид своими срезанными розами, и на фоне этих натюрмортов лишь еще больше становятся заметны обитатели трущоб, ничтожные червяки и ублюдочные гады, благодаря которым крутятся невидимые шестеренки и мир летит в пропасть. Я давно решил: раз уж континенты – всего лишь слежавшаяся грязь, куплю себе немереных размеров сапоги и вываляюсь в этой грязи всласть, как ребенок. Но это же смешно: нас заперли на этой дурацкой фабрике. Я хочу посмеяться над этой махиной, а не быть ею раздавленным. Держись!
Мы сделали вираж и помчались мимо Голгофы.
Я едва не вскрикнул.
Ибо Голгофы не было.
На той стороне из мусоросжигателя поднимались огромные клубы черного дыма.
– Наверное, это горят три креста, – сказал я.
– Хорошо! – одобрительно хмыкнул Грок. – Интересно, Иисус будет сегодня спать в ночлежке?
Я повернул голову и посмотрел на него.