Голливудская трилогия в одном томе Брэдбери Рэй
– Это хорошо, – как-то уж совсем невпопад ляпнул я. – Главное, чтобы у его исповедника было все в норме.
– Ни у кого, – произнес голос, – ни у кого и никогда не бывает все в норме.
В трубке щелкнуло, и я поплелся к машине.
– Ну, что?! – Крамли смотрел на меня, как собака, ожидающая, что ее покормят.
– Жив. Куда мы сейчас?
– Трудно сказать. Но с этого момента наше путешествие превращается в ретрит[311]. Знаешь, что такое католические ретриты? Это прежде всего долгие, молчаливые уик-энды… Так что рот на замок. О’кей?
Мы подъехали к мэрии района Венеция. Крамли вышел из машины и хлопнул дверью.
Его не было полчаса. Вернувшись, он просунул голову в окно со стороны водителя и сказал:
– А теперь слушай. Я на неделю взял больничный. Потому что это явно диагноз. В общем, у нас неделя на то, чтобы разыскать Констанцию, прикрыть Сент-Вивианского священника, воскресить труп Лазаря и предупредить твою жену, чтоб была готова прийти на помощь, если я начну тебя душить. Быстро говори «да».
Я кивнул.
– Так. В ближайшие двадцать четыре часа без разрешения не разговаривать! Где у тебя эти гребаные телефонные книжки?
Я молча протянул ему Книги мертвых.
Крамли сел за руль и уставился на них с самым мрачным видом.
– Скажи что-нибудь напоследок, перед тем как заткнешь пасть!
– И все-таки, несмотря ни на что, ты мне друг! – выпалил я.
– К сожалению, – сказал Крамли и надавил на газ.
Глава 18
Ближе к вечеру мы решили навестить дом Раттиган. Машину мы оставили прямо на берегу, а сами отправились наверх пешком. Там по-прежнему вовсю горело электричество, и крепость освещала наш путь, как полная луна или восходящее солнце. Гершвин так же был на посту – и лабал по очереди то про Манхэттен, то про Париж.
– Спорим, что его похоронили прямо в рояле, – сказал Крамли.
Мы взяли одну из Книг мертвых – записную книжку с телефонами дружков Раттиган, по большей части почивших в бозе, – и начали все по новой. Чем больше мы ее листали, тем сильнее ощущали бренность нашего существования.
На тридцатой странице добрались до буквы «Р».
Там все было по-прежнему: «мертвый» номер Раттигана и рядом могильный крестик, нарисованный красными чернилами.
– Чертовщина. Давай еще раз посмотрим Калифию.
Мы отмотали книжку назад – царица была на месте, два раза подчеркнутая и с крестом.
– И это значит, что…
– Что кто-то, заполучив записную книжку Констанции, пометил все эти имена красным и пририсовал кресты, затем передал ей, а потом – убил первых двоих. Может быть. Я уже ничего не соображаю.
– Или он рассчитал, что Констанция увидит эти кровавые кресты еще до убийств, поднимет панику в ту же ночь и непреднамеренно укокошит всех своими воплями. Давай проверим всех остальных помеченных. Проверь собор Святой Вивианы.
Крамли пролистал и сказал на выдохе:
– Крест!
– Но отец Раттиган жив! – сказал я. – Черт его подери!
Утопая в песке, я доплелся до телефона возле бассейна и набрал собор Святой Вивианы.
– Кто это? – рявкнул голос на другом конце провода.
– О, отец Раттиган! Это вы… Спасибо Господу!
– За что спасибо?
– Это друг Констанции. Ненормальный, помните?
– Какого черта! – заорал священник.
– Не принимайте сегодня больше исповедей!
– Это что – приказ?
– Святой отец, вы живы! В смысле, я говорю, как бы нам вас обезопасить, или…
– Нет уж, спасибо! – в том же тоне продолжал он. – Отправляйтесь в ту церковь, к язычникам! К Джеку и к его бобовому стеблю!
Трубка щелкнула и отключилась.
Мы с Крамли посмотрели друг на друга.
– А поищи-ка Граумана, – сказал я.
Крамли поискал.
– На «К»… Китайский театр… Грауман… И красным обведен, и крест есть. Правда, он уже давно умер.
– Да, но зато там погребена Констанция – вернее, ее часть. Впечатана в бетон. Я тебе покажу. К тому же это наш последний шанс посмотреть Джека и его бобовый стебель.
– Если очень постараться, можно подгадать время и приехать к самому концу фильма, – сказал Крамли.
Глава 19
Подгадывать ничего не пришлось.
Когда Крамли высадил меня у входа в так называемую другую церковь – в этот великий храм, сотканный из целлулоидной пленки, шума, веселья, романтики и слез… на красной китайской двери обнаружилась табличка «ЗАКРЫТО НА РЕКОНСТРУКЦИЮ». Рядом крутились несколько разнорабочих. На площади перед входом гуляли люди – примеряли свои подошвы к отпечаткам следов.
Крамли высадил меня, а сам куда-то смылся.
Я окинул взглядом ярко освещенный высокий фасад, стилизованный под китайскую пагоду. Китайского в нем было процентов десять, не больше, а остальные девяносто – сам Грауман. Коротышка Сид[312].
Этот мальчик-с-пальчик, восьмой гном и манчкин[313] кинематографа в одном лице… Метр с кепкой, непрерывно извергающий из себя километры кинопленки и фонограмм – то Кинга-Конга, визжащего на здании Эмпайр-стейт, то Колмана в стране Шангри-Ла[314]… Чертов пигмей, который дружил с Гретой Гарбо[315], Марлен Дитрих и Одри Хэпберн, одевал Чарли Чаплина и играл в гольф с Лорелом и Харди[316]…
Хранитель пламени[317], коллекционер тысяч единиц чужого прошлого, сумасшедший бетонщик, увековечивший оттиски звездных туфель и башмаков, король тротуарных автографов…
Я стоял прямо на вулканической породе – подо мной были следы призраков, оставивших потомкам свой размер обуви.
Целое поле, по которому тут и там бродили стайки туристов, со смехом примеряя свои ступни к бетонным отпечаткам.
«Действительно, чем не церковь», – подумал я. И прихожан здесь побольше, чем у Святой Вивианы.
– Раттиган… – шепнул я себе под нос. – Ты здесь?
Глава 20
Я слышал, что у Констанции Раттиган – самая миниатюрная ступня во всем Голливуде, а может, и во всем мире. Она всегда заказывала обувь в Риме, и ей два раза в год присылали ее авиапочтой – за это время старая как раз успевала раствориться от шампанского, пролитого особо страстными поклонниками. Маленькие ножки, изящные пальчики, кукольные туфельки…
Два крохотных следа, оставленные ею в бетоне у Граумана вечером 22 августа 1929 года, – лучшее тому доказательство. Обычно девушки, которые пытаются приложить свои туфли к этим отпечаткам, сразу начинают чувствовать себя великаншами – и в ужасе отходят подальше…
Надо сказать, довольно странное ощущение – оказаться вечером в одиночестве на площади у Граумана, – единственном месте во всем давно почившем, но так и не похороненном Голливуде, где потребители грез могут… сдать товар обратно.
Толпа заметно поредела. Наконец, метрах в семи от себя я разглядел отпечатки Раттиган. И похолодел.
Потому что как раз в этот момент какой-то лилипут в черном плаще и надвинутой по самые брови шляпе подошел и… засунул в них свои ботинки.
– Боже всемогущий, – вслух проговорил я. – Они влезли!
Лилипут стоял и тупо смотрел на свои лилипутские туфли. Пожалуй, это был первый случай за сорок лет, когда в следы Раттиган кому-то удалось поместиться.
– Констанция? – почти шепотом позвал я.
Плечи лилипута вздрогнули.
– Я рядом с тобой, – шепнул я, и это было похоже на рефрен из какой-то песни.
– Ты – один из них? – произнес голос из-под широкополой шляпы.
– Один из кого? – спросил я.
– Ты – смерть, которая меня преследует?
– Вообще-то, я – друг, который пытается тебе хоть как-то помочь.
– Я тебя давно жду… – продолжал голос, в то время как ноги продолжали стоять не двигаясь в бетонных следах Констанции Раттиган – будто приросли к ним.
– Как все это понимать? – спросил я. – Что за безумные догонялки? Ты действительно боишься – или просто валяешь дурака?
– Как ты можешь такое говорить! – произнес невидимый голос.
– А что? Что еще я должен думать про все эти ужимки и прыжки? – сказал я. – Между прочим, кое-кто вообще решил, что ты собралась писать мемуары и ищешь себе помощника. Так вот, если ты рассчитываешь на меня – уволь. У меня есть занятие получше.
– Что может быть лучше… чем я? – произнес совершенно упавший голос.
– Ничего, конечно, – и никто… Но скажи, ради всего святого: смерть правда гонится за тобой? Или ты просто пытаешься таким образом изменить свою жизнь – одному Богу известно, в какую сторону?
– Бетонные могилки дядюшки Сида. Они, конечно, лучше. Имена, под которыми ничего нет… Ладно, проехали.
– Может, ты хотя бы повернешься ко мне?
– Так я не смогу говорить.
– Или это новый способ меня заинтриговать? Но я пока так и не понял: наш погребальный сосуд наполовину полон – или наполовину пуст? Эти красные пометки в Книге мертвых сделал кто-то другой – или ты сама?
– Ну, разумеется, кто-то другой! Иначе с чего бы я так перепугалась? Эти мерзкие красные пометки… Я должна была просмотреть их все до одной – найти тех, кто уже умер, и тех, кто пока жив. Пока… Послушай, а у тебя не бывает такого ощущения, что… все уже – сливай воду, отсчет пошел?
– Только не для тебя, Констанция.
– Как раз таки для меня! Иногда вот ложишься спать этакой Кларой Боу[318], а утром просыпаешься, а вместо нее в зеркале какой-то… Ной, перебравший водки. Скажи, у меня сильно состарилось лицо?
– Да нет, очень даже красиво состарилось.
– А, теперь уж все равно… – Она махнула рукой и посмотрела в сторону Голливудского бульвара. – Когда-то здесь были туристы так туристы. А теперь… Шляются какие-то оборванцы в потертых рубашках. Все кончено, малыш. Венецию засыпали, фуникулер заржавел. Голливуд и Вайн… Да было ли это все вообще?
– Давным-давно… Когда в «Браун-дерби»[319] на стенах висели портреты Гейбла и Дитрих, когда все метрдотели сплошь были русскими князьями, а к парадному входу в своем двухместном авто лихо подруливал Роберт Тейлор с Барбарой Стэнвик[320]… И каждый, кто хоть раз ступал на перекресток Голливуд и Вайн, мог сказать, что наконец-то познал блаженство…
– Красиво говоришь, черт возьми. А хочешь знать, где была мамочка?
Она нырнула рукой под плащ и достала оттуда какие-то газетные вырезки. Я успел разглядеть Калифию и Маунт-Лоу.
– Я был там, Констанция, – сказал я. – Старик погиб под лавиной газет – прямо-таки смерть на тектоническом разломе Сан-Андреаса[321]. Сдается мне, что кто-то специально обрушил на него все эти штабеля. Не слишком почетное погребение. А Царица Калифия? Упала с лестницы… А твой брат – священник? Ты ведь была у всех троих – а, Констанция?
– Я не обязана тебе отвечать.
– Ну, хорошо, давай поставим вопрос по-другому. Ты любишь себя?
– Что…
– Вот послушай. Например, я – себя люблю. Да, черт возьми, я не идеален, но я ни разу в жизни не завалил никого в кровать, пользуясь своим положением. Мне все говорили: живи по полной, отрывайся! А мне это просто ни к чему. Даже если мне все подадут на блюдечке. Чем меньше грехов, тем лучше спится. Конечно, у меня тоже всякое бывало. Однажды, когда еще был маленький, сбежал от бабушки – удрал вперед на несколько кварталов, и она искала меня, пришла домой вся в слезах… До сих пор не могу себе простить. А еще – пнул своего пса, единственный раз в жизни. Прошло уже тридцать лет, а меня все еще мучает совесть. Но все же с таким списком грехов можно спать и видеть нормальные сны…
Констанция все так же стояла в своих бетонных следах.
– Боже мой… – сказала она. – Мне бы твои сны…
– А ты попроси – я тебе одолжу.
– Ты всегда был как ребенок… – сказала Констанция, – наивный, безответный, невинный младенец… За это я тебя и люблю. Что касается меня, то, думаю, это дохлый номер – пытаться получить ангельские крылышки у врат небесных – в обмен на черные грязные кошмары…
– На всякий случай уточни это у своего братца.
– Да что там уточнять… Он уже отправил меня в ад, тут, на днях…
– Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?
– То, что я вижу в зеркале, мне нравится. Но то, что там, в глубине, за зеркалом, честно говоря, меня пугает. Я просыпаюсь от этого по ночам, оно стоит у меня перед глазами… Если бы ты знал, какое оно. Помоги мне…
– Но как? Я же не знаю, что есть что. Где ты, а где твое отражение. Что на поверхности, а что внутри.
Констанция попыталась переставить ноги.
– Погоди-ка, стой пока на месте, – сказал я. – Красный свет… Ты застряла в этом дурацком бетоне. Что же делать?
На моих глазах она с трудом вытащила ноги из туфель.
– О господи, на нас же люди смотрят! – воскликнула она.
– Да нет там никаких людей. Театр закрыт. Фонари еле светят.
– Ты не понимаешь. Мне надо идти. Прямо сейчас.
Я бросил взгляд на парадный вход театра Граумана – он по-прежнему был открыт, и рабочие заносили туда оборудование.
– Это следующий ход, но, черт, как же мне туда попасть?
– Просто дойди.
– Нет, ты не понимаешь. Это как классики. Нужны другие клетки, то есть следы, ведущие к двери. Черт! По какой же цепочке следов мне прыгать?
Она дернула головой. Черная шляпа упала на асфальт. Я увидел бронзовые, коротко остриженные волосы Констанции.
– А если я скажу тебе – иди? – спросил я.
– Я пойду. – Она по-прежнему стояла, глядя перед собой и не поворачиваясь, как будто боялась, что я увижу ее лицо.
– И где мы сможем встретиться снова?
– Бог его знает. Скорее же! Говори – «иди». Они уже близко.
– Кто – они?
– Все… эти. Они меня убьют, если я не убью их первой. Ты же не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Скажи – не хочешь?
Я поспешно потряс головой.
– Ну, тогда говори: «На старт, внимание…»
– На старт, внимание…
И она пошла.
Она двигалась по площадке зигзагами. Пробежала вправо, потом – влево, потом остановилась, а потом прошагала еще две цепочки – и застыла, как будто дальше – минное поле.
Раздался резкий гудок автомобиля. Я обернулся. Когда я снова посмотрел на вход в Граумана, то увидел, как парадная дверь открыла пасть и заглотила какую-то тень…
Я сосчитал до десяти, чтобы дать Раттиган время уйти, потом наклонился и вытащил из бетонного отпечатка туфли, которые она там оставила. После этого я прошел по первой цепочке следов к тому месту, где она останавливалась. «Салли Симпсон, 1926», – прочитал я, и это имя показалось мне эхом из далекого прошлого.
Затем я проследовал по второй цепочке. «Гертруда Эрхард, 1924». Еще более далекий призрак времени. И, наконец, третья – почти до самого входа. «Долли Дон, 1923. Питер Пэн». Долли Дон? В голове мутной чередой пронеслись десятки лет. Я почти ее помнил…
– Черт… – прошептал я себе под нос. – Дальше – некуда…
И приготовился к тому, что вот сейчас невсамделишный китайский дворец дядюшки Сида откроет свою черную драконью пасть и скажет «ам».
Глава 21
Я остановился прямо перед ярко-красной дверью, потому что явственно услышал голос отца Раттигана, который прокричал прямо мне в ухо: «Плакать хочется!»
На всякий случай я решил достать Книгу мертвых.
До этого я просматривал только имена и фамилии, а теперь решил поискать по месту. Театр Граумана я нашел на «Г». Там значился адрес и фамилия – Клайд Рустлер.
Рустлер. Насколько я помню, он снимался у Гриффита и Гиш[322], а ушел из кино в 1920-м после скандальной истории со смертью Долли Димплз[323] в ванне… Интересно, он еще жив? На бульваре звезд он значится – но там ведь «хоронят» без предупреждения. А потом точно так же вымарывают из истории – в духе дядюшки Джо Сталина[324], который всегда использовал для этих целей самое надежное средство – ружье.
У меня подпрыгнуло сердце – его имя тоже было обведено красным, а рядом – два креста.
Раттиган… Я посмотрел в темноту за красной дверью.
Раттиган, это понятно. Но… Рустлер, этот-то здесь откуда? Я уже взялся за бронзовую ручку двери, в то время как чей-то голос пробубнил прямо у меня над ухом:
– Да нечего там тырить…
Голос принадлежал какому-то бомжу – худому, как скелет, одетому во все оттенки серого. Он стоял справа от входа и разговаривал сам с собой. И чувствовал, что я на него смотрю.
– Ладно уж, иди… – прочел я у него по губам. – Терять тебе тоже нечего.
Даже более чем нечего. А могу и выиграть. Дело за малым: раскопать эту чертову китайскую гробницу, набитую катушками с черно-белой пленкой. Войти в вольер, полный сумасшедших птиц. Увернуться от осколков памяти, которые летят из черной дыры экрана и норовят попасть прямо в твою совесть…
Бомж терпеливо ждал, пока у меня закончится приступ саморазрушения воспоминаниями. Я кивнул. Улыбнулся.
И траурная темнота поглотила меня так же быстро, как Раттиган.
Глава 22
В холле застыла в восковом порыве целая армия китайских носильщиков чая, наложниц и императоров, которые шествовали парадным маршем в никуда.
Одна из восковых фигур подмигнула мне: «Ну, что?»
«Свят, свят», – подумал я. Снаружи дурдом, внутри дурдом, а в качестве бонуса – полуразложившийся Клайд Рустлер, которому вот-вот сравняется сто лет…
Нет, это точно место, откуда сбежало время… Там, снаружи, все уже давно по-другому. Сделай только шаг за дверь – и что ты увидишь? Десятки кинотеатров, где кино смотрят, сидя в машине и жуя гамбургеры, которые деловито развозят подростки на роликах…
«Ну, что?» – вновь оживился китайский восковой манекен.
Я нырнул в первую дверь, спустился вниз по боковому проходу под балконом и оттуда посмотрел наверх.
Огромный глубоководный аквариум. Наверное, здесь кишат целые стаи пугливых киношных призраков – изредка шарахаясь от шепота киношных выстрелов и уносясь куда-то под потолок, в вентиляцию. «Белый кит» Мелвилла – невидимый, конечно, и «Старик – железный бок»[325], и «Титаник». И мятежный «Баунти»[326], который отправлен в вечное плавание и уже никогда не доберется до порта… Как по ступенькам, я поднялся взглядом по всем балконам – до самой галерки, в так называемый негритянский рай.
Это было вчера. Мне три года.
Мое сердце замирает от китайских сказок, которые нашептывает мне на ночь моя любимая тетушка. После них мне представляется, что смерть – это такая птица вечная, или молчаливый пес во дворе… Я знаю, что мой дед лежит в специальном ящике в похоронном бюро.
– А как же тогда Тутанхамон? – спрашиваю я. – Все говорят, что он восстал из своей гробницы. Скажи мне, чем он так знаменит?
– А тем, что был мертвецом четыре тысячи лет.
– А как это? – спрашиваю я, малыш.
И вот я здесь – в сумрачной гробнице под пирамидой, куда я так мечтал попасть. Я знаю, здесь, прямо под ковровыми дорожками в проходах, таятся неизвестные захоронения фараонов, полные свежих хлебов и пучков зеленого лука, собранных в дорогу тем, кто уже плывет по реке к Вечности…
Нет, это ни в коем случае нельзя разрушать. Рано или поздно я бы хотел присоединиться к этим уважаемым мертвым людям.
– Это вам не кладбище Грин-Глейд, – произнес рядом со мной очередной восковой китаец, который, видимо, читал мои мысли.
Или это я говорил вслух.
– А когда был построен театр? – тихо уточнил я.
В ответ антикварное изделие из воска разразилось целой лекцией – коротенько, дней на сорок, как Вавилонский потоп:
– Построили его в двадцать первом году – одним из первых. В то время здесь не было ничего. Пальмы, несколько фермерских домов, какие-то коттеджи, грязные улицы… Да еще парочка бунгало – специально, чтобы заманить сюда Дуга Фербенкса, Лилиан Гиш и Мэри Пикфорд[327]. Ведь радио – это что? Жалкая детекторная коробка с наушниками. Разве через нее можно услышать зов будущего? Мы открыли людям нечто большее. Народ стал ходить к нам пешком аж с самого Мелроуза. Целые караваны киношных фанатов тянулись сюда каждую субботу. Тогда еще кладбище не начиналось от Гауэра и Санта-Моники. Оно разрослось позже – когда у Валентино в двадцать шестом году лопнул аппендикс[328]. На открытие к Грауману прибыл сам Луис Б. Майер[329], прямо из зоосада в Линкольн-парке, да-да, откуда у МГМ лев. Кстати, он был без зубов, несмотря на всю свою свирепость. Конечно же, тридцать танцующих девушек – куда без них? Уилл Роджерс[330] вместе со своими веревками. Трикси Фриганца[331] спела здесь свое знаменитое «Мне все равно», а потом – раз, и погасла – снялась всего один раз, и то статисткой – в 1934 году, в одном из фильмов Свенсон[332]. А еще, если вам интересно, спуститесь в подвал. Там, в одной из старых раздевалок, сохранилось дамское нижнее белье – еще со времен, когда толпы девиц умирали от любви к Лоуэллу Шерману. Помните, был такой красавчик с усами – скончался от рака в тридцать четвертом… Вы слушаете?
– Клайд Рустлер, – невпопад произнес я.
– Боже праведный! Кто-то его еще помнит! Видите, вон там наверху – старая кинорубка? Его там похоронили заживо в двадцать девятом, когда построили новую аппаратную на втором ярусе.
Я поднял взгляд туда, где тихо кружили призраки тумана, дождя и снега в Шангри-Ла, и попытался понять, кто из них верховный лама.
– Лифта нет, – предупредил мой спутник. – Двести ступенек!
Мне предстояло долгое восхождение без шерпа-проводника – среднее фойе, бельэтаж, потом балкон, потом еще один балкон… Три тысячи сидений. Господи, как это возможно? А если они придут, все три тысячи? И каждый восьмилетний шкет будет выбегать пописать раз в полчаса?
Я устремился наверх.
Наверное, там, на самой вершине, меня должно было ждать обновление и очищение. Но вместо этого примерно на середине пути я сдох и почувствовал себя старой развалиной.
Глава 23
Наконец я добрался до темной стороны Эвереста и постучал в дверь старой кинорубки.
– Это… ты? Я угадал?! – в ужасе прокричал чей-то голос.
– Нет, – тихо сказал я. – Это всего лишь я. Пришел на последний дневной сеанс – сорок лет спустя.
Это гениальный ход – просто выблевать свое прошлое.
– Скажи пароль.
Голос за дверью звучал уже спокойнее.
– Том Микс и его конь Тони[333]. Хут Гибсон[334], Кен Мейнард[335]. Боб Стил[336]. Хелен Твелвтриз[337]. Вильма Бэнки[338]…
– Пойдет.
Еще немного тишины. Наконец, по ту сторону двери зашевелился гигантский паук. Взвизгнули петли. Я увидел знакомую серебристую тень – как будто с экрана сошел один из черно-белых призраков, мелькавших там когда-то давно, еще в прошлой жизни.
– Никто досюда не доходит, – сказал он.
– Никто?
Этот призрак был стар даже для старика. Казалось, от времени у него засеребрились не только волосы, но и лицо, и одежда. За семьдесят лет, проведенных на вершине, он полностью выцвел, бесконечно просматривая то, чего в реальности нет…
– Никто и никогда не стучится в мою дверь. Никто не знает, что я здесь. Даже я сам.
– Вы действительно здесь. И вы – Клайд Рустлер.
– Я?! – Он был близок к тому, чтобы начать ощупывать свою одежду и хлопать себя по плечам.
– Кто вы? – Он вытянул шею, как черепаха из панциря.
Я назвал свое имя.
– Никогда о вас не слышал. – Он бросил взгляд на темный экран. – Вы один из них?
– В смысле, умерших звезд?
– О да… Эти иногда приходят. Вчера вот Фербенкс заходил.
– Это который Зорро, д’Артаньян, Робин Гуд? Он хоть постучался?
– Царапался в дверь. У мертвых свои сложности. Так вы заходите или нет?
Я поспешил войти, пока он не передумал.
Комната, уставленная кинопроекторами, направленными в пустоту, напоминала погребальный покой в особняке Чун-Кинг. Казалось, воздух здесь навсегда пропитался пылью, грязью и едким запахом кинопленки. Стул был всего один – старик ведь говорил, что к нему никто не заходит.
Я принялся рассматривать густонаселенные стены. На них висело десятка три фотографий – какие-то в дешевых рамках из универмага «Вулворт», какие-то – в серебряных. Просто – вырезки из старых номеров «Серебристого экрана». Здесь было множество женщин – и ни одна не повторялась…
Самый старый из стариков сморщил лицо в подобие улыбки.