Золотые ласточки Картье Лесина Екатерина

И не только ей.

Маргоша прищурилась. Никуша вздохнула, громко, томно.

– Васька, может, скажешь, чего ради мы здесь собрались? – произнес Павел тонким голосом и, остановившись в центре очередной гостиной, выполненной в бежево-золотых тонах, вытер пот.

– Скажу, конечно, скажу! Но сначала по комнатам… Отдохнуть с дороги, душ принять… а там обед… За обедом я все скажу…

В Васькином доме пахло сдобой. И вновь запах этот пробудил воспоминания.

Первый.

Второй… Как в школе, на первый-второй рассчитайся. Он всегда был вторым. Стоял самым последним в позорном школьном ряду, потому что ростом не вышел. Нет, в старших классах он вдруг вырос, как-то быстро и всего за одно лето, премного огорчив мать, которая опять заговорила о том, что после школы его содержать не сумеет. И про университет думать он не должен. Высшее образование развращает душу. Образование вовсе развращает, и будь мамина воля, она запретила бы ему ходить в школу.

Но не о том, о линейке школьной… о девчонках, которые стояли рядом и хихикали, потому что он был ниже и слабей. Об играх дурацких и жестких школьных мячах, летевших в него… о синяках и собственном бессилии, унизительном.

…О том случае в раздевалке, когда Генка из параллельного класса, здоровый и агрессивный, даром что тупой, зажал его в углу и, стянув трусы, в лицо ими тыкал, приговаривая:

– Жри, жри давай…

Надо было убить Генку.

Но тогда он не умел убивать и сучил ногами, плакал, пока не пришла уборщица, которая обоих погнала. Трусы Генка повесил на елку в школьном дворе и подписал еще…

…Вызывали маму, и после беседы с завучем она сказала:

– Господь велел терпеть.

Терпеть ему не хотелось, а хотелось сделать что-то этакое, чтоб его зауважали.

Если найти Генку сейчас, то… вспомнит ли? Наверняка в его памяти все выглядело иначе, память, она вообще шутки шутить любит. Генка, скорее всего, вырос, обзавелся работой, семьей, детьми и сонмом дурных привычек, с которыми он борется, но вяло.

И удивится, если его вдруг убьют за школьные шалости.

Станет спрашивать:

– За что…

Она, его вторая, тоже спрашивала. Лепетала, глядя в глаза, до последнего, пусть он утратил способность слышать ее голос, но угадывал вопрос по шевелению губ, по тающему взгляду.

За что? За предательство.

Со времени Анниной смерти год прошел. Поначалу дни летели быстро. Он с удивлением понял вдруг, что способен жить. Анна появлялась по ночам, не мучила, скорее уж сны его, яркие, такие настоящие, доставляли извращенное удовольствие. И он просыпался полным сил.

Но сны тускнели. И время замедлялось. Он вдруг осознал, что вскоре эти сны иссякнут. Испугался.

И задумался… Нет, мысль об убийстве пришла в его голову не сразу. Все-таки тогда он еще был – или казался? – человеком нормальным. Но не повезло встретить ее.

Галина. Ей не шло это имя, пожалуй, как и драповое пальто с меховым воротником. Кроличий мех выкрасили в ярко-синий цвет, и он выделялся ярким пятном на тусклой остановке.

Весна была. Конец апреля, но весна в тот год выдалась на редкость слякотной, холодной. Солнце и то появлялось редко, и он сходил с ума в этой серости, вырваться из которой не имел сил. Он чувствовал, как растворяется в бесконечных дождях, в пустоте городских улиц, и кричал, понимая, что услышан не будет.

А тут она.

И пальто это. И сумка огромная, из тех, в которые спокойно помещаются два пакета с молоком и буханка хлеба. Хлеб она и ела, приоткрыв замок, совала в сумку руку, отламывала кусок и жевала с задумчивым видом.

Он же, не выдержав, попросил:

– Поделитесь.

От хлеба вкусно пахло жизнью, и от нее самой – тоже.

– Свежий, – сказала она, протягивая кусок. – Я на хлебозаводе работаю и…

…Галина. Мастер по цеху. Он уже забыл, по какому именно цеху, да и не было это важным. Она приехала в город из маленькой деревеньки в отчаянной попытке не завоевать, но зацепиться здесь, устроиться.

И, как ни странно, получилось.

Училище. Замужество. Развод спустя три года. И однушка на окраине в качестве откупных. Свекровь ненавидящая, пусть с развода уже минуло изрядно. Бывший супруг, раз в квартал появляющийся на пороге в очередной попытке наладить все, как было.

Одиночество. И понимание, что близится еще не старость, но увядание.

Первые морщины и седина, к счастью, незаметная в светлых ее волосах. Мысль о ребеночке, которого надо бы родить, для себя… Но от кого? Пустота вокруг.

И эта остановка с автобусом, который опаздывает. Галина рассказала это ему не сразу, просто он появился там же через день, надеясь зацепиться за нее и запах хлеба. И снова… и опять… и решился пригласить на свидание. А она согласилась.

Была прогулка.

И первый солнечный день. Галина вырядилась в нелепое платье из искусственного шелка. Они шли по дорожке, держась за руки, а она говорила и говорила. Он же разглядывал ее стареющее лицо, удивляясь тому, что сам не заметил, до чего эта женщина похожа на Анну.

Разрез глаз.

И форма губ.

Нос, подбородок. Анна проглядывала в ее чертах, чтобы спрятаться, когда его внимание станет слишком уж назойливым. А он вновь опасался ее потерять.

Свидание закончилось в постели, в ее, Галины, квартире, крохотной и обжитой, наполненной тем же запахом сдобы, а еще – керосина… Окна дома выходили на дорогу, и за стеклянной пленкой окон гудела жизнь.

Галина оказалась стеснительной.

Ему это нравилось. Кажется, тогда он почти поверил, что сможет жить так, как живут другие… Нормально. Странное слово. Глупое.

Что такое норма?

Правила, принятые большинством, к которому он никогда не относился. Но искушение было велико. И что с того, что Галина старше его? С ней уютно… В ее квартирке он словно бы прятался от остального недружелюбного мира…

Она сама виновата в том, что произошло.

И еще бывший ее муж, который появился в самый неподходящий момент. Он был здоровым и злым.

– Придурок, – кинул он с порога и, переведя пустой стеклянный взгляд на Галину, произнес: – С малолеткой связалась? Дура!

– Ильюшенька, ты опять набрался.

Галина вдруг смутилась и покраснела.

– Тебе домой надо…

– Тут мой дом, – уходить бывший не пожелал. И, не разуваясь, прошел на кухню, где Галина уже приготовила ужин. Стол накрыла на двоих… Бывший сел на его место и ногу за ногу закинул. – Ну? Чего встала? Подавай!

– Вам следует уйти, – сказал он.

Что им двигало? Желание защитить Галину? Или же острая неприязнь, возникшая к этому огромному и тупому человеку?

– Чего? – бывший повернулся и смерил его презрительным взглядом. – Гуляй, пацан… Пока кости целы.

От бывшего несло пивом и потом. Вонь эта перебивала сытный хлебный аромат. А черты лица Галины в желтом свете лампы изменились. Выглянуло нечто… неприятное.

Омерзительное.

– Уходите, – тогда он решил, что во всем виновен именно этот огромный и вонючий боров, который и не вздумал уходить. Он медленно поднялся.

Шагнул.

Обдал вонью немытого взопревшего тела. И от вони этой человек едва не задохнулся. А может, все-таки задохнулся и потерял сознание, очнувшись уже на полу. Грудь болела. И спина. А вокруг, переливаясь в электрическом сиянии ламп, лежали осколки разбитого дерева.

– Ты, Галка, поприличней никого найти не могла? – В голосе борова не было злости, лишь вяловатое удивление. А Галина молчала.

Глядела с упреком. Полотенце дала и тихо сказала:

– Уходи…

Ушел.

С полотенцем, хромая, пытаясь отрешиться от тянущей боли в груди. Он не вернулся в общагу, но сел у подъезда, надеясь, что сейчас боров выйдет и… Что будет дальше? Он не знал… Просто выйдет…

Даже тогда он не хотел никого убивать.

Время шло. Он устал сидеть. Ко всему выглянула соседка, злая старушенция со злой же пакостливого характера собачонкой, которая вечно норовила его цапнуть.

– Что, Галкин супружник объявился? – поинтересовалась старушенция, и в голосе ее, помимо обыкновенного любопытства, прорезалось сочувствие. – А ты под горячую руку, значится… Пошли.

Собачонка и та не стала лаять.

А он поднялся вслед за старухой, которая жила этажом выше. В ее квартире царил характерный аптечный дух. Старуха же, забрав полотенце, измаранное кровью, тапочки сунула и велела:

– На кухню иди.

…Тогда он понял, что звукоизоляция в этом доме отвратительная…

…Слушать стоны, весьма характерные, было неприятно. Галку он узнал, ее лепечущий, словно извиняющийся голос…

– Вот же… Никакого спасу нет, – сказала старушенция, разливая чай по старым чашкам. – Как заявится, так… Галка дура. Сколько раз ей говорено было, чтоб гнала этого козла! Сам не пойдет, так с милицией. Против милиции-то он не посмеет…

Чай был безвкусным.

– Так нет же, все надеется, что Ильюшенька ее терпение оценит. Сама себе жизнь рушит. Ты не думай, что Галка шалава… Любит она его. Дуры мы, бабы… Тех, кто нас любит, не замечаем, а за иными уродами готовы босиком да по стеклу…

Собачонка, взобравшись на табурет, уставилась на него круглыми желтыми глазами. Тоже сочувствовала?

– Так что не будет у вас с ней жизни. Ильюшка теперь, пока тебя не отвадит, никуда не денется. Будет заглядывать каждый день, а то и вовсе поселится… Ну а после, известно, как ты сгинешь, так враз интерес и потеряет, – старуха пила чай маленькими глоточками. – Ссориться начнут. Скандалить…

– И часто?..

– Да на третий день, почитай. Как по расписанию. Потом он ей глаз подобьет или так синяков наставит, и сгинет к мамочке своей. Галка отлежится, поплачется за несчастную свою любовь и тоже угомонится…

Старуха оказалась права. Когда он на следующий раз появился, дверь открыл Галкин бывший, временно обретший статус настоящего.

– Чего надо? – спросил он, почесывая брюхо.

– Вещи забрать.

– Вот! Разумный пацан! – на плечо рухнула тяжеленная ладонь. – Правильно мыслишь!

Вещи Галина собирала сама и взгляд отводила, вздыхала, однако оправдываться не стала…

Любит?

Неправильно это… Разве можно любить такого урода?

…Они и вправду продержались три дня.

Человек следил. Одолжил бинокль и устроился на крыше соседнего дома… Благо дома стояли тесно, а на чердачной двери висел замок, с которым он управился быстро.

Три дня.

И чужак на кухне, на его месте, сидит, ест из его миски и спит с его женщиной. Метит… Женщина покорна и счастлива в этой покорности.

Вот что им надо!

Силу.

Грубую пустую физическую силу…

…Он купил капроновую веревку и перчатки.

И еще шапочку, какую обычно лыжники носят…

…Он дождался очередной ссоры и хлопнувшей двери. Бывший вылетел во двор и со двора ушел, едва ли не столкнувшись со старухой… Собачку пнул… Пусть идет.

Спуститься легко. Подняться еще легче. Сердце стучит, рождая неясное волнение. Дверь открыл ключами. Вошел… Она не успела обернуться.

И наверное, удивилась, что умирает. Она увидела его отражение в старом серванте и хрипела, сучила ногами… таяла… а он испытывал огромное, ни с чем не сравнимое наслаждение. Он оставил тело в коридоре, аккуратно уложив. И полы халата ее запахнул, перехватил пояском. Склонившись к самому лицу Галины, вдохнул сладкий аромат сдобы, который почти исчез, стертый другими запахами – дешевого вина и грязного мужчины. Его присутствие еще ощущалось в квартире.

Человек вышел за дверь, оставив ее приоткрытой, почти не сомневаясь, что соседская дрянная собачонка не удержится, заглянет в квартиру… Соседка выходила гулять в половине десятого, сразу после вечерних новостей…

Он успевал вернуться на крышу. И уже оттуда, скрываясь в прозрачных летних сумерках, наблюдал за развернувшимся действом.

Соседка не подвела.

Первой приехала машина «Скорой помощи», затем показался и серый грязный милицейский «уазик». Люди засуетились. Он узнавал их, обычно равнодушных, но теперь взбудораженных чужою бедой. Стояли, переговаривались. И к появлению его, Галининого бывшего, отнеслись настороженно. Он же, глядя на машины, не понимал, зачем они здесь, раздражался…

…Повязали.

…Не тронули бы, когда бы он, опьяненный чувством собственного над всеми превосходства, не полез в драку. Он ведь всегда доказывал свою правоту боем.

…Посадили.

Было следствие, и к нему приходили тоже, снова опер, на сей раз не молодой и не старый, и уставший, бывают такие люди, что и на свет появляются утомленными. Этот носил старенькую куртку с круглыми кожаными вставками на локтях и имел привычку громко и тоскливо вздыхать.

– Значит, вы с потерпевшей расстались? – спросил он.

– Да.

– Из-за ее бывшего мужа?

– Да.

– Вы вот просто так взяли и отступили? – В этом вопросе слышалось не сомнение, но подвох.

– Отступил. Не потому, что он сильней… Хотя он да, сильней. И в первую нашу встречу меня избил. Я не стал заявлять. Понимаете, я понял, что ей не нужен. Она ведь не попыталась просить о помощи, вообще вмешиваться. Она так на него смотрела… С восхищением… Я просто понял, что лишний там.

Он надеялся, что его рассказ, вполне искренний, звучит правдоподобно.

– Хотя, конечно, я надеялся… Долго сидел у подъезда. Понимал, что это глупо, но все равно сидел. Думал, что он вот уйдет, а я вернусь…

…Это же расскажет соседка и от себя добавит про те кухонные посиделки с чаем и ее утешениями.

– Не получилось. Это он убил Галочку?

Хотелось однозначного ответа, но опер вдруг хмыкнул:

– Кое-что не сходится…

– Что?

– Во-первых, обвиняемый, как вы сами заметили, характера вспыльчивого. Да, такой способен убить. Скажем, в драке. Или припадке ярости. Но готовиться, купить шнур… Завязать узелки, чтоб из рук не выскользнул… душить. Это указывает на совсем другой тип личности.

Проклятье.

– Во-вторых, зачем ему возвращаться? Если он решил избавиться от бывшей жены, то нет ничего более глупого, чем избавляться вот так. Сначала поскандалить, чтобы все слышали, убить, уйти и вернуться как ни в чем не бывало.

– И что вы думаете…

– Что я думаю? – опер вдруг усмехнулся. – А вам-то что за интерес?

– Я ее любил.

Сказал и сам себе не поверил. Он любил? Галину? Запах ее тела, сдобный и сладкий, живой. Само это тело, тоже сдобное и мягкое. Голос тихий и вечерние рассказы о работе в цеху, о коллегах, среди которых завистников много, хотя, казалось бы, чему там завидовать?

Любил знакомые черты лица…

– Любили… Вам, наверное, больно…

– Да.

Не было больно. Но он знал, что люди, обыкновенные нормальные люди испытывают боль, теряя близких. А Галина, пожалуй, все-таки была ему близка.

– Что ж… Я думаю, очень интересно, где в это время были вы…

– Я?

Тогда он не озаботился алиби, понадеялся, что, получив идеального обвиняемого, следствие не станет слишком усердствовать.

– Вы. Вы довольно молоды, но в то же время успели уже перенести потерю… Кажется, год тому назад трагически погибла ваша подруга…

– Какое это имеет отношение?

– Может статься, что никакого… А может… Она ведь тоже была задушена, верно? Изнасилована и задушена… А убийцу так и не нашли. К слову, Галина на нее похожа, верно?

– Никогда об этом не думал.

– Не думали? Или не желали думать? Вряд ли вы вовсе не замечали этого сходства… Но, возвращаясь к той истории, – девушка предпочла вам другого… Вас это огорчило?

– Конечно, меня это огорчило! – Он вскочил, испытывая не гнев, не раздражение, но страх.

И желание убить этого чересчур назойливого, слишком умного опера, который играл…

– Или вас не огорчило бы, если бы ваша любимая сказала… Извини, но давай останемся друзьями… А потом… – Он махнул рукой. – Собираетесь повесить это дело на меня?

– Нет, – опер встал. – Хотел бы, но доказательств не имею. Вынужден признать, что если это вы, то сработали чисто… профессионально.

…Посадили все-таки бывшего.

Дали десятку…

Наверное, это было справедливо. Во всяком случае, ему казалось справедливым. И единственное, что смущало, – чересчур пристальный взгляд того опера.

Будет присматривать? Пускай. Он уже решил, что в следующий раз не оставит тела…

Следующий раз? Именно. Убийство было ему необходимо… Это ведь нормально. У всех людей имеются потребности. Дышать. Пить. Есть… Ему вот нужно убивать.

Так почему бы и нет?

Софья не усидела в комнате, пусть бы и комната эта оказалась чудо до чего хороша. Светлые обои, белая, какая-то невероятно легкая мебель, и полное ощущение ирреальности происходящего.

– Прикольно, – сказала Лялька, которую разместили в соседней комнате, отличавшейся от Софьиных покоев разве что цветовой гаммой – Ляльке досталась бледно-зеленая.

– Мне здесь не нравится, – Софья притворила за собой дверь и к ней же прислонилась.

Лялька отмахнулась: она прилипла к окну.

– Глянь, выгуливают уже… Вот это наглость!

Вдоль кромки леса прогуливался хозяин виллы, на левой руке которого повисла Маргоша, на правой – Ника.

– Какая прыть! – восхитилась Лялька, засовывая в рот карамельку. Грызла она ее с остервенением, выдававшим глубокие душевные муки. – Когда только успели-то?

Маргоша переоделась в сарафан, ярко-красный, из какой-то легкой текучей ткани. На Нике была длинная кожаная юбка, сидевшая столь плотно, что даже с расстояния Софья удивилась, как это Ника вовсе в юбку влезла.

– Надо отсюда уезжать, – Софья отвернулась от окна. Какое ей, собственно говоря, дело до того, с кем гуляет хозяин виллы?

Или его смуглый друг?

Тот не гулял, вышел на террасу, сел в низкий лежак и наблюдал за троицей с превеликим интересом.

– Зачем?

Лялька вытащила из груды шмотья театральный бинокль.

– Затем, что здесь явно все собрались не случайно. А твоя сваха…

– Она не моя.

Лялька с биноклем переместилась к окну.

– Хорошо, но не твоя сваха что-то явно темнит… И мне просто здесь не нравится.

– Почему?

– Лялька, ты что, и вправду не понимаешь?

Лялька мотнула головой: мол, не понимает. Ей было если не весело, то во всяком случае увлекательно.

– Здесь происходит что-то смутное… Скороспелый богач вдруг приглашает в гости бывших сокурсников, с которыми прежде был в не самых лучших отношениях. Ностальгия замучила? Или захотелось блеснуть достижениями? И все соглашаются, едут… Все и мы, две посторонние дуры…

– Почему дуры?

– Потому что согласились на эту авантюру. – Софья села на кровать и пару раз на ней подпрыгнула. – Замуж захотели… Но вообще тебе не кажется, что все это напоминает начало какого-то ужастика?

– А я думала, – с сомнением произнесла Лялька, – что это у меня живое воображение. Успокойся, Сонь. Ну да, захотелось человеку похвастать. Прикинь, если в универе его все гнобили, а он поднялся. И разбогател. И все эти… гнобившие его будут теперь кругами виться.

– Как акулы.

– Почему?

– Потому что именно акулы кружат, прежде чем на жертву напасть.

– Сонь… ну ты перебарщиваешь. Да и сама подумай, уйти мы всегда успеем. Ограды нет. Собак вряд ли выпускают, до станции пара километров пешком, ну так одолеем при случае… Погоди.

Софья погодила.

Как ни странно, ужин прошел в атмосфере почти теплой и чем-то дружеской. Дружить все пытались со Стасом и Васькой, который к ужину переоделся, облачившись в белую рубашку с серебряной искрой и джинсы, тоже белые, без искр, зато с тщательно заутюженными стрелками. По правую его руку устроилась Маргоша в умопомрачительном вечернем туалете, по левую – Ника…

– Софья Павловна, – Витюша, облачившийся в небесного колера костюм, присел рядышком. – А вы мужа себе ищете, да?

– Нет, – огрызнулась Софья, вовсе не жаждущая общения.

– Тогда зачем вы здесь?

– Жизнь менять, – она ответила чистую правду, и Витюша смутился.

Смущался он легко, краснел, вздыхал и вертел в руках серебряную трехзубую вилку.

– Как интересно! – воскликнула Машка, подвигаясь к Витюше под бок. – А мне тоже психолог сказала, что я должна изменить свою жизнь! И я решила учиться на дизайнера!

– О да, – бывший Машкин супруг пил воду.

Из бутылки. Хмурился, бутылку отодвигал, оглядывал стол в поисках чего посущественней воды, но не находил. И вновь тянулся к бутылке.

– Ты у нас, дорогая моя, и экономистом побывать успела, и консультантом по красоте…

Маргоша фыркнула.

– Теперь вот в дизайнеры подашься…

– И что? Я развиваюсь как личность! Тебе этого не понять!

– Девочки и мальчики, – Артем оторвался от тарелки, чтобы окинуть собравшихся насмешливым взглядом. – Давайте жить дружно! Ну или хотя бы сосуществовать мирно.

Это его предложение было встречено настороженным молчанием.

Его хватило до конца ужина, к слову, довольно простого, хоть и сытного. Но как-то не увязывались в Софьином сознании отбивные и вареный картофель с виллой…

После ужина состоялась экскурсия по дому. Вел хозяин, причем выглядел он не слишком-то довольным, верно, и сам начал разочаровываться безумной своей идеей. На правой руке его повисла Ника, которая поглядывала на соперницу с превосходством, но Маргоша, занявшая левую руку, взглядов не замечала. Во всяком случае, делала вид, что не замечает.

– Значит, – раздался над ухом вкрадчивый голос, – вы приехали не мужа себе искать?

– Именно.