Минута после полуночи Марич Лиза
— Оперу? — переспросил Алимов озадаченно. — Люблю отдельные арии, но сам жанр… — Он пожал плечами. — У меня не хватает терпения дослушать до конца.
Красовский взял карандаш и начал постукивать по столу. Алимов заметил, что меценат не любит смотреть собеседнику в лицо. А может, не любит, когда смотрят в лицо ему самому.
— Вы что-нибудь знаете о нашем театре?
— Да, конечно! — обрадовался Алимов, похвалив себя за предусмотрительность, и вывалил ворох информации, собранной помощниками в Интернете.
Красовский выкупил здание четыре года назад и сразу произвел капитальный ремонт и перепланировку. Дело оказалось рентабельным. Больших денег театр не приносил, однако окупал свое существование. Помимо оперных спектаклей, Красовский ориентировался на репертуарную экзотику и приглашал малоизвестные в России коллективы: например, японский театр кукол для взрослых — бунчуки. Или танцевальную группу африканского племени «тарак», демонстрировавшую некоторые экзотические свадебные обряды. Или колдунов с острова Гаити с довольно пугающей программой ритуалов по наведению смертельной порчи на любого желающего. Представление шло с аншлагом целый месяц, хотя желающих испытать на собственной шкуре туземное искусство вуду в зале не нашлось.
Билеты на представления стоили очень дорого не потому, что Красовский выплачивал гастролерам хорошие гонорары. Гостей требовалось размещать в приличных гостиницах, кормить в приличных ресторанах и обеспечивать им хорошую охрану. Особенно в этом смысле пришлось повозиться с колдунами вуду, против которых ополчились сразу три силы: движение «Патриоты России», общество защиты животных (ритуалы предусматривали жертвоприношения птиц) и анархическое сборище скинхедов. Так что чистая прибыль театра составляла очень скромную, можно сказать, символическую цифру. Но уже то, что искусство стало самоокупаемым, можно было считать чудом.
Красовский едва заметно кивал, слушая гостя. Алимов вдруг ощутил себя студентом на экзамене и замолчал.
— Ну что же, вы хорошо поработали, если учесть, что мой секретарь позвонил вам вчера утром, — одобрил Красовский. — Теперь мое соло. Вы родились в Германии, но еще ребенком попали в Москву. Ваш отец был военным, мать — библиотекарем. Вы работали в институте системного анализа, где считались крепким аналитиком, и хорошо зарабатывали. Все отложенные деньги пустили на создание частного детективного агентства. Начинали с разводов, сейчас специализируетесь на корпоративных тайнах и семейных неурядицах в тех случаях, когда не хочется выметать сор из избы. Можно сказать, вы преуспеваете. У ваших работников репутация дисциплинированных и надежных профессионалов. К своей работе вы относитесь серьезно и среди клиентов пользуетесь уважением.
Красовский взглянул на Алимова. Он сидел не шевелясь. Кажется, это было еще не все.
— Ваш бывший начальник, — продолжал он, — говорит, что у вас хорошая голова и вы способны на большее. Ваши клиенты говорят, что вы берете солидный гонорар, но никто не пожалел о потраченных деньгах. А ваш последний клиент сказал, что у вас твердые принципы относительно женщин и он не побоялся бы оставить вас наедине со своей дочерью, хотя вы… э-э-э… довольно привлекательный мужчина.
— И какие вы сделали выводы? — спросил Алимов, уже вполне успокоившись и держа себя в руках.
— Что вы зануда, работяга и педант, — с удовольствием договорил Красовский.
Алимов рассмеялся. В глазах мецената засверкали искры сдержанного удовольствия.
— Я потрясен. Что же, вы совершенно правы.
— С другой стороны, — продолжал Красовский, — все говорят, что если вы беретесь за что-то, то обязательно доводите дело до конца. Вы не конфликтны и можете сработаться с кем угодно, даже со старой девой. И самое главное, что вы умеете держать язык за зубами. Одним словом, — закончил он, — вы тот человек, который мне нужен. — С этими словами Красовский выдвинул ящик стола, достал четыре сложенных листа бумаги и перебросил их через стол. — Ознакомьтесь.
Алимов по очереди развернул листы, не торопясь, прочитал неровные строчки, сложенные из газетных букв.
С анонимками Вадиму Александровичу приходилось иметь дело часто. Эти ничем не выделялись из общей массы. Цветные буквы, скорее всего, вырезаны из газеты бесплатных рекламных объявлений, которая распространяется во всех округах столицы. Автор называл неизвестную даму «сукой» и обещал облить кислотой, если она еще раз выйдет на сцену. Послания составлены с душой, похоже, что автор тоже женщина.
— И кому это адресовано? — поинтересовался Алимов, возвращая бумагу на стол.
— В том-то и дело, — ответил Красовский. — Ирине Извольской. — Поймал выражение недоумения на лице гостя и удивился сам: — Вы не знаете, кто такая Извольская?
Алимов неловко пожал плечами.
Красовский от устных комментариев воздержался, только слегка приподнял брови. «Ну и дитя природы!» — читалось между строк.
Ирина Витальевна Извольская оказалась оперной звездой мирового масштаба. Ее гастрольный график расписан на год вперед, и театру неслыханно повезло, что она согласилась участвовать в открытии оперного сезона. Благодаря этому билеты были проданы до самого Нового года, причем многие поклонники примадонны собирались прилететь из-за границы. Так что срыв спектакля будет равносилен катастрофе.
— А чего вы хотите от меня? — спросил Алимов, терпеливо слушавший краткую лекцию.
— Найдите мне его, — потребовал Красовский, кивнув на анонимки. — Я хочу знать, кто пытается запугать нашу приму.
— Никита Сергеевич, найти анонимщика не так просто, как вам кажется. Ирина Витальевна — публичная персона, эти бумажки ей мог отправить любой свихнувшийся поклонник, а таких в Москве миллион по вашим собственным словам. Кстати, — Алимов поворошил сложенные листы, — а где конверты?
— Конвертов нет, — ответил Красовский. — Анонимки пришли не по почте. Ирина нашла их в своей сумочке, в гримерной.
Алимов откинулся на неудобную спинку кресла.
— Та-а-к, — протянул он озадаченно.
Красовский, не отрываясь, следил за ним светлыми поблескивавшими глазами.
— Теперь вы меня понимаете?
— Думаю, да. Работает кто-то свой.
— Свой, — повторил Красовский. — Этим занимается человек, имеющий свободный доступ в театр.
— И много таких людей?
Красовский ответил не сразу. Прищурился на яркое майское солнце за окном, побарабанил пальцами по столу. Руки у владельца театра были красивые: сильные, словно вылепленные из гипса пальцы с твердыми отполированными ногтями.
— Ну, да, есть, конечно, технический персонал, — сказал он, словно отвечая на собственные мысли. — Костюмеры, двое охранников, уборщица, осветители… Но все они не имеют к этому никакого отношения. Это, — он постучал пальцем по бумаге, — сделал кто-то из четырех солистов.
— Солистов только четверо? — удивился Алимов. — А где же хор, оркестр?
— Хор, оркестр и статисты занимаются в другом помещении. Сводные репетиции начнутся в июле, когда все будут знать свои партии.
— Человек с улицы? — спросил Алимов.
Красовский покачал головой.
— Исключено. Оба входа — парадный и артистический — контролируются внешними видеокамерами. Охранники строго предупреждены и от мониторов не отходят.
Алимов задумчиво поворошил сложенные листы.
— А вы сами кого-нибудь подозреваете?
— Нет, — быстро ответил Красовский. Слишком быстро, словно готовился к вопросу. — У людей такого уровня, как Ирина, всегда полно «доброжелателей». В принципе, это мог сделать любой человек, который приходит сюда на репетицию.
Алимов понял, что больше из мецената ничего выжать не удастся.
— Когда Ирина Витальевна получила эти… послания?
— Мне передала их ее домработница неделю назад. Она нашла их случайно, когда делала уборку. Естественно, встревожилась за свою хозяйку.
— А сама Ирина Витальевна не встревожилась?
Красовский пожал плечами.
— Наверное, она не придала им значения.
Алимов ничего не сказал, только отметил: если не придала значения, почему не выбросила? Не та эта корреспонденция, которую любовно хранишь и время от времени перечитываешь.
— Я не уверен, что смогу вам помочь, — сказал он медленно.
— Назовите любую сумму.
— Дело не в этом. Я привык отрабатывать деньги и не уверен, что сейчас это удастся. Не могу же я постоянно находиться в театре!
По тому, как блеснули глаза мецената, Алимов понял, что он подготовился к этому вопросу.
— Можете. Вы послушайте, не торопитесь отказываться. У вас сейчас нет ни одного крупного дела, а с фотографированием неверных мужей ваши помощники отлично справятся сами, так? Летом начинается мертвый сезон, так что вы даром теряете деньги на аренду и зарплату. А я вам предлагаю контракт до середины сентября. Вы занимаете здесь какую-нибудь штатную должность… предположим… — Красовский сделал вид, что задумался. — Советника по вопросам безопасности! Звучит солидно и достаточно обтекаемо. График у вас будет свободный, так что вы успеете контролировать дела в агентстве. Ну, а гонорар, как я уже сказал, назовете сами. Договорились?
Нужно было ответить «нет», но Алимов неожиданно для себя произнес:
— Не знаю.
— Какие нужны слова, чтобы вас убедить?
Лицо Красовского стало строгим, почти суровым. Неподвижные мышцы на лице с лихвой компенсировались холодной живостью его глаз.
— Значит, так, — начал Алимов. — Я начну работать, но не могу гарантировать результат. Если я пойму, что не приношу пользы, то откажусь. В любом случае вам придется оплатить время, которое я потрачу на ваше дело. Обещаю, что работать буду добросовестно.
Красовский внимательно выслушал, едва заметно кивая головой после каждой фразы.
— Это все?
— Нет. Я бы хотел познакомиться с труппой.
— Так чего же мы ждем? — спросил меценат.
Поднялся с кресла, потянулся к трости и с грохотом уронил ее на пол. Алимов торопливо нагнулся и подал тяжелую палку. Меценат кивнул и захромал к двери. Прежде чем последовать за ним, Алимов бросил быстрый взгляд на фотографию женщины в изящной металлической рамке, стоявшую перед Красовским. Мать, жена, дочь?
Лицо женщины он разглядеть не успел.
Светящаяся коробочка сцены…
Светящаяся коробочка сцены в темном зале выглядела игрушечной.
Красовский шел впереди по узкому проходу между рядами. Палка глухо постукивала по серому ковровому покрытию. Выбрав крайнее место в четвертом ряду, меценат оглянулся и сделал гостю знак: садитесь.
Алимов пробрался в середину ряда за спиной Красовского, уселся, обнял спинку переднего сиденья и уткнулся подбородком в слегка колючий бархатный ворс. На него пахнуло пылью и духами.
Театр Алимов любил, но на оперных спектаклях не был ни разу. Поэтому сейчас с любопытством и удовольствием наблюдал за тремя женскими фигурками на светящейся сцене.
Две женщины пели, стоя у края деревянного помоста. Одна — высокая, статная — имела фигуру амазонки. Свет софитов отражался в ее гладких каштановых волосах, как в зеркале. У женщины был теплый низкий голос, который, кажется, называется контральто. Лица амазонки Алимов не видел, но по голосу чувствовал, что она молода. А судя по уверенным манерам — еще и красива.
«Хороша, — подумал Алимов. — Настоящая примадонна».
Рядом с ней худенькая женщина в брючках и свитере цвета топленого молока выглядела бесплотной тенью. Пела она негромко, вполголоса, теряясь за ясным могучим звучанием примадонны. Неожиданно худышка остановилась, топнула ногой и раздраженно бросила концертмейстеру:
— Мира, стоп! — повернулась к амазонке и убедительно попросила: — Анжела, сделай милость, не гуди как колокол!
Амазонка прижала к груди красивые руки.
— Ох, прости, Ира, все время забываю, что в твоем возрасте трудно репетировать в полный голос!
Алимов откинулся на спинку кресла и озадаченно нахмурился. Ирина? Анжела?.. Выходит, роковая примадонна, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, эта невзрачная худышка?
Красовский шевельнулся в кресле, поднялся и пошел к сцене. Сделал знак концертмейстеру, и она сняла руки с клавиатуры.
— В чем дело, Мира? — не поняла амазонка. — Почему остановились? Кто здесь? — Она козырьком приложила руку ко лбу. — Никита Сергеевич, вы?
Алимов заметил, как изменился ее голос.
— Я, — ответил Красовский, поднимаясь на сцену по шаткой приставной лестнице. — А где все остальные?
Амазонка подошла к бархатным кулисам и позвала:
— Марат, Анатолий Васильевич!
Алимов, пригибаясь, перебрался ближе к сцене. В конце ряда притаилась знакомая фигура. Стас Бажанов смотрел на амазонку не отрываясь. В глазах секретаря полыхало восторженное безумие.
Прекрасная амазонка негромко заговорила с Красовским, заглядывая ему в глаза. В ее голосе звучала тревожная нежность.
Красовский отвечал односложно, пожимал плечами, нетерпеливо постукивал концом трости по легким замшевым туфлям. Примадонна села на стул в глубине сцены и начала рассматривать кольцо на пальце правой руки.
Из-за кулис показался высокий, представительный мужчина лет пятидесяти с шевелюрой цвета соль с перцем. Он был одет с элегантным артистическим шиком. Из-под рукавов серого клетчатого пиджака выглядывали белоснежные манжеты с запонками, в вырезе рубашки виднелся шелковый шейный платок.
— В чем дело? — спросил он. — Ира, ты же сказала, что мы не нужны еще полчаса… Ох, простите, Никита Сергеевич, я вас не увидел.
— Поставьте стулья, Анатолий Васильевич, — отозвался Красовский. — Мне нужно несколько минут вашего внимания.
— Момент! — отозвался мужчина.
Он ловко расставил на сцене три стула — для себя, блистательной амазонки и симпатичного мужчины лет тридцати с интеллигентной чеховской бородкой, одетого в джинсовый костюм. Примадонна осталась сидеть на своем месте чуть позади коллег.
— Ну вот, все в сборе, — подытожил Красовский. — У меня есть пара вопросов. Анатолий Васильевич, почему вы до сих пор не были у гримера? Он жалуется, что не может начать работу над муляжом!
Артистически одетый мужчина поерзал на стуле.
— Зайду, — сказал он без энтузиазма.
— Давно пора. Почему раньше не зашли?
Мужчина ощупал гладко выбритые щеки.
— Прошу прощения за подробности, у меня было раздражение на коже. Восковые маски при этом нежелательны.
Амазонка насмешливо фыркнула.
— Анжелка, не смейся, а то побрею! — вполголоса пригрозил мужчина.
— Ради бога! У женщин полно собственных проблем! — откликнулась амазонка.
— Кстати о женщинах, — вклинился Красовский. — Анжела, костюмер говорит, что ты ни разу не была на примерке. В чем дело?
— Я сорок три раза повторила, что у меня аллергия на синтетику! — отрезала амазонка. — Никита Сергеевич, я чесаться начинаю! Зритель обхохочется! Мы оперу ставим или водевиль? Неужели нельзя сшить хитон… или тунику, вечно я их путаю… из натуральной ткани? Или три метра коттона нам не по карману?
Красовский обернулся, отыскал в темном зале сгорбленную фигуру секретаря.
— Стас! Я должен входить в каждую мелочь сам?
Секретарь встал, как пионер из-за парты.
— Никита Сергеевич, у нас же смета…
— Один костюм театр не разорит! Неужели трудно сообразить это самому? Немедленно займись!
— Слушаюсь.
Красовский снова повернулся к артистам.
— Еще замечания? Проблемы? Вопросы? — Он по очереди обвел взглядом сидящих людей. — Ира, у тебя есть какие-нибудь пожелания?
Примадонна ответила сразу, не отрывая взгляда от сверкающего перстня на пальце.
— Меня все устраивает, Никита Сергеевич, спасибо.
Красовский стукнул концом трости по носку ботинок.
— Я хочу познакомить вас с одним человеком. — Он оглянулся в темный зал и позвал: — Вадим Александрович, поднимитесь на сцену, пожалуйста!
Алимов, не ожидавший приглашения, слегка растерялся. Выбрался из ряда и пошел по узкому проходу, на ходу соображая, прилично ли выглядит. Носить костюм Вадим Александрович не любил и чувствовал себя в нем дискомфортно.
Скрипнули расшатанные ступеньки, яркий свет резанул глаза, привыкшие к успокоительной полутьме зала. Алимов остановился рядом с Красовским, чувствуя затылком жар раскаленных софитов, а правой щекой — насмешливый взгляд прекрасной амазонки.
— Прошу любить и жаловать, — Красовский сделал короткий жест в сторону Алимова. — Вадим Александрович Алимов, наш новый советник по безопасности.
Артисты вяло захлопали, разглядывая новое действующее лицо.
— В чем заключаются функции Вадима Александровича? — задал вопрос благообразный интеллигент с чеховской бородкой.
— Он должен обеспечивать вашу безопасность в театре и за его пределами, — ответил Красовский, не раздумывая.
— Ого! — вполголоса сказала прекрасная Анжела. Кто-то фыркнул.
— Знакомьтесь, Вадим Александрович, — продолжал Красовский, не замечая иронии. — Это Ирина Витальевна Извольская, наша Юдифь. Надеюсь, вы сработаетесь.
Алимов столкнулся с взглядом серо-зеленых широко расставленных глаз.
Нет, прима, конечно, не дурнушка, но рядом с красоткой амазонкой выглядит почти бесцветно. Светло-русые волосы падают на плечи блестящими прямыми прядями, узенькое тело может принадлежать девочке-подростку. Конституция, скорее всего, природная, впечатления болезненности от постоянной голодовки дама не производит. Может, ей лет тридцать, а может, и все сорок пять. У женщин такого типа понятие возраста отсутствует.
Извольская взглянула на Алимова со слабой благожелательной улыбкой и тут же снова начала рассматривать сверкающий перстень.
— Между прочим, Юдифь — это женский вариант имени Иуда, — подала голос прекрасная амазонка. — Вы не знали? Подвиг соответствует имени. Дамочка втерлась в доверие к мужчине, влюбила его в себя, а потом взяла и голову ему отрубила. Очаровательная особа.
Алимов покосился на приму, в огород которой второй раз на его глазах швырнули увесистый камешек. Извольская даже головы не повернула. Сидит, крутит на пальце кольцо, далекая, равнодушная, вся в своих мыслях.
Красовский нахмурился.
— Анжела, если Вадиму Александровичу будет интересно, он прочитает либретто.
К счастью, язвительная амазонка на этот раз промолчала.
— Анатолий Васильевич Сперанский, честь и совесть нашего коллектива, — представил Красовский мужчину в сером пиджаке.
— И бесплатный суфлер по совместительству, — добавил мужчина. Приложил руку к груди, слегка поклонился. — Олоферн, несчастная жертва, бас-профундо.
— Профундо? — заинтересовался Алимов. — А что это такое?
— Это то же самое, что бас, только лучше, — серьезно объяснил чеховский интеллигент. Артисты рассмеялись.
Алимов покосился на шутника. Симпатичное лицо немного портили бегающие выпуклые глаза и тонкие бледные губы.
— Марат Любимов, — представил певца Красовский. — Тенор, вождь аммонитян. Ну, и восходящая оперная звезда — Анжела Давыдова.
Алимов, наконец, осмелился повернуть голову.
Сказать, что она была красива, значит ничего не сказать.
Нежнейшая кожа пастельного персикового оттенка, глаза шоколадного цвета, затененные пушистыми ресницами, вздорный курносый нос и маленький упрямый подбородок. Амазонка разглядывала Алимова не таясь, с бесцеремонностью красивой женщины.
— Меццо-сопрано, служанка Ирины Витальевны, — добавил Любимов невинным тоном.
Все неловко заерзали. Примадонна подняла голову и нахмурилась. Прекрасная амазонка закинула ногу на ногу и презрительно скривила губы.
— Не прикуси язычок, Любимов, отравишься.
— Ребята, хватит, — негромко сказал Сперанский.
Амазонка отряхнула с колена невидимую пушинку. Любимов сложил губы бантиком.
— Ну, кажется, все, — подвел итог Красовский.
— Никита Сергеевич, вы забыли представить Вадима Александровича нашему концертмейстеру.
Чистый голос примадонны прозвучал негромко, но все почему-то вздрогнули. Сперанский с беспокойством оглянулся. Марат вытянул шею, пытаясь увидеть лицо женщины за роялем. Анжела обеими руками крепко взялась за сиденье стула, словно боялась упасть.
Спохватился и Красовский.
— Ох, прости, Мира. Действительно забыл. Ты все время в стороне…
— Пустяки, Никита Сергеевич, — перебила женщина. Встала, поклонилась. — Мира Ивановна Калитина. Я тут лицо без чинов, но предпочитаю обращение по имени-отчеству. Скажем, из уважения к возрасту.
Алимов неловко поклонился в ответ.
Женщине было лет сорок. Стильная стрижка, небольшие, но очень чистые бриллианты в ушах и умелый макияж были бесполезными попытками облагородить невыразительную внешность. Прелестная кружевная блузка со старинной камеей у воротника совершенно не шла простоватому лицу с маленькими карими глазами и слегка приплюснутым носом.
— Что же, у меня все, — подвел итог Красовский. — Продолжайте репетицию, не будем вам мешать. Ира, можно тебя на минутку…
Примадонна скользнула между стульями. Красовский отвел ее в сторону. Амазонка прикусила нижнюю губку.
Спускаясь по ступенькам в зал, Алимов снова взглянул на ссутулившуюся фигуру в конце ряда. Стас сидел, опустив голову, возле его губ пролегла горькая возрастная складка. Вадим Александрович понял, откуда взялся привкус синильной кислоты в аромате яблочной пастилы, которой была пропитана молодая аура секретаря, и снова подумал:
«Ну и обстановочка»…
Обоянь, август 1875 года
ANDANTE[2]Коляска катилась по узкой улочке. Пристяжные лошадки бежали, изящно наклонив головы в разные стороны. Такая манера езды требовала от лошадей длительной выучки, и левая пристяжная лошадь никогда не запрягалась с правой стороны.
Наконец старые деревянные домики, обступившие их с обеих сторон, исчезли. Дорога свернула к опушке леса, широкой пыльной полосой пролегла между холмами. Еще миг — и с верхушки холма открылся чудесный вид на каменный замок, окруженный каскадом больших прудов. Перед домом пестрели разноцветные клумбы, лестницы с террасы вели к причалу пруда, где покачивались лодки.
Село Обоянь получило свое название благодаря речке, протекавшей поблизости. Речушка была мелкая, грязная, местами заболоченная. Однако владелец ста пятидесяти крестьянских душ пленился живописными окрестностями и выстроил здесь большой деревянный дом.
О Никите Степановиче Переверзеве ходило множество легенд. Барин был чудаковат и больше всего на свете любил угождать друзьям. Однажды приятели, гостившие в доме, попросили хозяина прокатить их в июле на санях. Тот рассмеялся и воскликнул: «Приглашаю вас на прогулку через три дня!»
Проснувшись на третье утро, друзья помещика увидели, что двор перед домом и все окрестности покрыты сверкающими белыми кристаллами. Возле крыльца дожидались сани с теплой медвежьей полостью, запряженные тройкой белых рысаков. Оказалось, что гостеприимный хозяин успел заказать доставку из города трех вагонов соли, а ночью, когда гости заснули, крестьяне рассыпали соль повсюду, куда достигал взгляд.
Крестьяне тайком вздыхали: земля, засыпанная солью, стала мертвой и упорно не желала давать урожай. Но как пойдешь против барской воли?
Прогулка состоялась под свит, хохот и хлопанье пробок от шампанского. Особенно развеселило гостей, что встречные крестьяне и крестьянки как один были в теплых полушубках, валенках, шапках и платках. Гостеприимный хозяин ничего не делал наполовину.
Нельзя сказать, что Никита Переверзев был тиран и самодур. Напротив, помещик исповедовал широкие либеральные взгляды, а единственного сына и вовсе отправил учиться за границу.
Приехав в Обоянь после смерти отца, Алексей Никитич ужаснулся вековой российской отсталости. Открыл в деревне школу, где обучал грамоте крестьянских детей и проповедовал заграничные идеи всеобщей свободы и равенства. Гостей не любил и сам визитов не делал. Однако, как гласит поговорка, если гора не идет к Магомету…
— Барин на покосе, — заявил слуга соседу, явившемуся с визитом.
Гость уважительно щелкнул языком. Вот они, плоды заграничного обучения! Наследник — толковый хозяин, времени на пустые разговоры не тратит! Неудобно отвлекать занятого человека, но очень уж любопытно на него взглянуть!
В поле глазам гостя предстало удивительное зрелище: голый по пояс бородатый мужик, одетый в грязные штаны и лапти, косил пшеницу. Движения производил азартные, но неровные, срезал стебли то посередке, то поверху. Остальные мужики, шеренгой выстроившиеся с обеих сторон, кланялись и ловко уворачивались от острого сверкающего лезвия.
Минуту гость наблюдал за происходящим, а потом сердито спросил:
— Это еще что такое? Почему у него коса в руках не держится? Пьян, что ли?
— С непривычки, — объяснил ближайший мужик. — Алексей Никитич решили самолично урожай убирать, вот и надрываются с самого утра. Уж как ни унимали, как ни просили барина передышку дать — ни в какую! Так и машут ручками спозаранку, вон сколько пшенички перетоптали…
Сосед издал булькающий звук. Получается, потный детина с длинными немытыми волосами и есть наследник покойного Никиты Степановича? А он еще подумывал, не послать ли сына на обучение в Германию!
— Отчего сами не работаете? — спросил гость сурово, потому что очень уж растерялся. — Видите, барин утомился! Боитесь под косу попасть? Так вы сторонкой, сторонкой…
— Да мы-то что! — отмахнулся мужик. — Не за себя боимся, за Алексея Никитича! Он, касатик, часто изволит задумываться, вдруг ножку не туда поставит, оборони бог! Что тогда делать-то будем?
Гость немного потоптался на месте и уехал. На этом соседские визиты закончились, а реформаторская деятельность наследника набрала новые обороты.
Простота и народность нового хозяина пугали мужиков куда сильнее, чем розыгрыши покойного Никиты Степановича. Тот в крестьянские дела не встревал, умных разговоров с мужиками не вел. Иногда потреплет по плечу, проходя мимо, сунет ребенку конфетку или пряник, ущипнет пригожую девку за гладкую щечку — словом, вел себя как положено, по-барски.
Алексей Никитич всех дворовых девок величал на «вы» и по имени-отчеству, отчего те очень смущались, а некоторые даже плакали от обиды. С мужиками барин держался как с равными и без конца рассказывал им чудные истории из заграничной жизни. К примеру, часто толковал об английских баронах и какой-то Хартии Вольностей. Что это такое, мужики не поняли, зато уяснили, что англичане — народ каверзный и к государю непочтительный. Хотели узнать, каким образом в Англии казнят бунтовщиков — головы им рубят, как принято на Руси, либо придумали чего похитрее, однако с вопросами к барину приставать не осмелились. Заметили, что Алексей Никитич от этого приходят в неистовство, начинают размахивать ручками, кричать, что рабство сохранилось лишь в двух самых отсталых странах — России и Америке… Поэтому слушали молча, только языками цокали в особо чувствительных местах — например, когда Алексей Никитич рассказывали про казнь французского короля с супругой. Сделали вывод: французы англичан ничем не лучше, ничего святого за душой. Расходились в задумчивости, покачивая головами: ну и чехарда творится за границей!
А однажды осенней ночью случилась настоящая беда. Мужики давно заметили: осенью и весной Алексей Никитич становятся особенно беспокойны. Теряют сон, начинают бродить по дому, бормочут что-то под нос, отказываются от еды. Вот и в этот раз, видно, выдалась бессонная ночка, раз попросили мужиков собраться.
Крестьяне стояли во дворе перед домом с непокрытыми головами, хотя третий день подряд моросил холодный мелкий дождик.
Барин вышел на крыльцо в теплом халате и тапочках. Волосики всклокочены, глазки сверкают. Окинул мокрую толпу орлиным взглядом, дождался всполоха молнии, вытянул вперед правую руку и молвил страшное слово:
— Вы свободны!
Сначала мужики не поняли, какое несчастье свалилось на их мокрые головы, — решили, что кормилец хочет рассказать новую историю из страшной заграничной жизни. Но Алексей Никитич объяснил: отныне барщина и оброк отменяются, мужики могут уходить куда угодно и когда угодно, не дожидаясь Юрьева дня. Они к земле больше не привязаны.
Минуту царила страшная тишина, прерываемая вспышками молнии, а потом высокий женский голос с надрывом заголосил:
— Да на кого же ты нас покидаешь, отец родимый!
Раздался гулкий громовой раскат, и собравшиеся с плачем повалились на колени. Барин сбежал с крыльца, схватил за шиворот ближайшего мужика, ругаясь, попробовал вздернуть его на ноги. Но тот только пучил испуганные глаза, заливался слезами и, как только рука кормильца выпускала ворот, снова норовил ничком упасть в лужу. Барин заругался, запахнул халат и ушел обратно в дом.
Остаток ночи мужики провели без сна, обсуждая свою беду. Да куда же они денутся от земли? Чем жить будут? За какие грехи прогневался на них кормилец Алексей Никитич?
Утром отправили к барину парламентера со всеобщей слезной просьбой. Кормилец полулежал в кресле, укрытый теплым одеялом, и пил липовый чай — изволил простыть ночью под дождем. Парламентер, как уговорились, сразу выбросил белый платок и повалился в ноги с криком:
— Отец родной, не вели казнить!
Алексей Никитич чуть не выронил чашку, велел встать и не ломать комедию. Парламентер изложил челобитную на коленях:
— Алексей Никитич, не погуби! Если чем обидели по мужицкой глупости — вели наказать, только пускай все идет по-старому. Мы будем твои, а земля — наша.
Как и боялись, барин рассердился, даже заграничный этикет не помог. Отставил чашку, долго с жаром толковал парламентеру о великом благе свободы, а в конце изложил новые правила жизни. Отныне все, кто станет обрабатывать барскую землю, будут получать деньги. Тот, кто хочет работать на себя, должен брать землю «в аренду» и за нее платить.
Мужики слушали вернувшегося парламентера, почесывали затылки. Делать нечего, придется становиться свободными людьми — выбора-то кормилец не оставил.
Попробовали работать на барина за деньги, только этих денег не хватало даже на прокорм семейства, не говоря уж о хозяйстве.
Попробовали брать землю в «аренду», когда выучили новое слово. Вышло еще хуже, потому что плата за землю превышала все, что удавалось выручить за урожай. Мужики собирались вечерами в кабаке мрачные, озлобившиеся. Ругательски ругали проклятую свободу, непочтительных английских баронов, кровожадных французов и всю заграницу, где барин понабрался своих идей. Однажды, крепко выпив, взяли и подожгли усадьбу. Правда, тут же опомнились, затушили пожар, но Алексей Никитич все равно обиделся. Обозвал бывших крепостных «неблагодарными апашами» и продал землю вместе с деревней Обоянь купцу и промышленнику Прокофию Собянинову. А сам уехал за границу. Навсегда.
От бывшей крепкой деревеньки за два года свободы остались только горькие воспоминания. Мужики поспивались — кто от безделья, а кто от отчаяния. Кое-кто подался в город, кто-то в бега, кто-то начал пошаливать — грабить проезжавший торговый люд. Деревня обветшала, обезлюдела, угрюмо таращилась с косогора забитыми слепыми окошками покосившихся домов.
Новый хозяин был прекрасно осведомлен и о передовых реформах бывшего владельца, и о том, к чему они привели. Прокофий Собянинов сделал приобретение по двум причинам. Во-первых потому, что помнил главное купеческое правило, вбитое в голову покойным отцом: «Покупай дешево, Прокошка, продавай дорого!» А во-вторых, потому, что Прокофию Савельевичу давно нравилась особенная глина на берегах речушки Обоянь — голубоватая, с блеском. Именно из такого материала делается дорогая тонкая посуда под названием «фарфор».
Прокофий Собянинов привез в заброшенную деревню пару-тройку умельцев и слепил партию фарфоровых кружек с праздничными надписями: «Со святыми именинами», «Рождество Христово», «Гуляй, Масленица». На ближайшей ярмарке кружки разошлись мгновенно, будто их и не было. Прокофий убедился: дело выгодное.
Через год на берегу Обояни стоял большой фарфоровый завод, производивший тоненькие чайные сервизы с цветочной росписью, толстые кружки с надписями, вазы, кувшины, цветочные горшки и другие ходовые товары. Вымершая деревня оживилась, пробудилась после долгой спячки. В Обоянь начал стекаться мастеровой люд, открылись ремесленные училища для мальчиков и гимназия для девочек, появились летний театр и публичная библиотека. Деревенькая начала потихоньку отстраиваться, превращалась в маленький, но бойкий провинциальный городок.
Читать бесплатно другие книги:
