Алатырь-камень Елманов Валерий
— А при чем здесь седьмые коленки?
— При том! — сурово обрезал патриарх. — Ее отец — это твой брат, хоть и двоюродный! Забыл?!
Константин так и сел. А ведь и впрямь. Сам же прекрасно помнил, что мать Мстислава Удалого, она же бабка Ростиславы, ему самому доводится родной теткой. Крепка, видать, оказалась кровь Доброславы, дочки рязанского князя Глеба Ростиславича.
— И что мне теперь делать, владыка Мефодий? — спросил он подавленно.
— Да ты уже и так все сделал. Остается только жить, — туманно ответил патриарх. — На молитву тебя не гоню — ее из-под палки честь вдвойне грешно. Да и о какой молитве можно говорить, коли ты… Монастыри обходить если, — протянул он задумчиво. — Так для этого тоже вера надобна. Ладно, чего уж. Наследник есть, ну и пускай… Ты бы ей самой внимания побольше уделял, — посоветовал он.
А когда его уделять, коли он до глубокой ночи сидит над бумагами: отчеты, донесения, доклады, сведения… Либо читает, либо сам пером строчит. Для этого другого времени нет. Днем-то не поработаешь, днем — люди. Да тут еще и, смешно сказать, одно время лекции писать приходилось, и не одну. Сейчас-то уже полегче стало, а поначалу…
Указ об основании рязанского университета Константин подписал еще в 1231 году. Причем, вспомнив, как весело праздновали его сокурсники Татьянин день, он специально датировал его именно 25 января. Пускай хоть здесь все остается по-старому — тут можно. Ну, подписать-то подписал, а где преподавателей сыскать?
Разумеется, еще задолго до этого дня все русские посольства, которые ехали на Восток, среди разнообразных задач имели одно неизменное поручение — поиск ученых людей. Западных это не касалось.
С немытой и закостеневшей в своем невежестве Европы спрашивать мудрецов-философов все равно что мыть грязные руки в нечистотах и верить, что они и впрямь станут чище. Университеты, отданные к тому времени на попечение папы римского, включая и парижский, усердно трудились исключительно над богословием, да и там преимущественно над тем, как бы половчее обосновать величие папского престола.
С востоком иное. В подмогу послам он разработал опознавательную схему, основывающуюся на ключевых именах Ибн Сины, Омара Хайяма, Бируни, аль-Фараби и так далее. Предполагалось, что те люди, которым знакомы эти талантливые ученые — философы, врачи, математики, астрономы и просто вольнодумцы-поэты, и сами заслуживают особого внимания. Ну а дальше по обстановке.
Понятно, что всем, кто выезжает, заниматься непосредственным поиском будет недосуг. В конце-то концов, не за этим они едут в далекие страны. Точнее, не только за этим — иных поручений хватает. Поэтому в каждое из посольств включался особый человечек, что-то типа атташе по культуре, образованию, медицине и градостроительству. Вот его-то деятельность и была целиком направлена на поиск и приглашение таких людей.
Понятно, что далеко не всегда такие поиски заканчивались удачей. Очень часто сконфуженные «атташе» по приезду на Русь сконфуженно разводили руками, но бывало и иное.
Так, в 1232 году, аккурат незадолго до открытия медицинского университета, — Константин сдержал слово и основал его следом за первым, только годом позже, — на Руси в помощь царскому лекарю Мойше появился блистательный Ибн-Бейтар[183].
Это в той «официальной» истории он осел в Дамаске, где впоследствии и умер. А в этой он просто до него не успел доехать. Божен Чудинкович, пребывая в атабекском Мосуле, не преминул пообщаться со знаменитым арабским историком Ибн-аль-Асиром[184] и в разговоре с ним уловил любопытное для себя имя.
Потом была личная встреча, и в конечном итоге заядлый путешественник согласился поехать в неведомые земли, где, как он предвкушал, его глазам откроются новые невиданные травы, цветы и деревья.
К сожалению, для научных изысканий времени у него оставалось не так уж и много, его отнимала работа со студентами, но зато с каким удовольствием летом, во время студенческих каникул, он бродил по новым местам, имея охранную грамоту от самого царя и наиболее одаренных учеников в качестве сопровождающих.
Свой титанический труд «Джами мафрадат эль-адвие», подаренный царю в 1237 году, он все равно написал на арабском, но это уже было несущественно. В обязательное обучение студентов входила не только медицина как таковая, но и углубленное знание арабского языка — в эти времена без него все равно было не обойтись.
Так что буквально через два года его книга «Свод простых лекарств», включившая в себя в алфавитном порядке свыше четырех тысяч пищевых и простых лекарственных веществ из «трех царств природы»[185], была не просто переведена на русский язык, но и напечатана.
А ведь он приехал не один. Вместе с ним прибыл и его ученик Ибн-Аби Осайбиа, которого Божен Чудинкович после долгих уговоров Ибн-Бейтара согласился взять за компанию. И не прогадал.
Двадцатидевятилетний ученик, который ради того, чтобы путешествовать с учителем, бросил свою каирскую больницу, впоследствии сам вырос на Руси в крупного врача и ученого. Право же, знаменитая рязанская лечебница была ничем не хуже больницы в Дамаске, которой ему в этой истории так и не удалось поруководить.
Случались и другие удачи, например с приездом двух учеников самого Аверроэса[186]. В Египте, откуда они прибыли, оба вели полунищенское существование, питаясь нерегулярными крохами со стола султана, которые доставались им лишь благодаря поддержке визиря Ибн-аль-Кифти, зато на Руси…
Кстати, этот же самый визирь, весьма расположенный к русичам и благодарный им за то предсказание воеводы Вячеслава, благодаря которому войска султана ал-Камила I окружили крестоносцев под Мансурой, очень хотел хоть чем-то отплатить и за каких-то десять лет сумел подкинуть еще одному атташе по культуре Путяте Нежданычу аж полтора десятка человек. Из них, правда, пяток забраковал боярин, еще трое отказались сами, но остальные согласились. Вот тебе и еще семеро математиков, врачей и астрономов. Кто араб, кто еврей, а один вообще коренной египтянин — но какая разница. Главное, что юная Русь, неистово жаждущая знаний, получала их. Самые лучшие и самые передовые.
Но преподавателей все равно катастрофически не хватало. Полностью укомплектовать удалось лишь кафедру богословия, которая была открыта в университете по устному договору, заключенному между царем и патриархом.
Получилось что-то вроде натуробмена. Владыка Мефодий всем своим саном и авторитетом духовной власти освящал первое на Руси высшее учебное заведение и не препятствовал введению кафедры философии, где учат думать собственной головой, что чревато непосредственной угрозой для любой веры.
Университет же утверждал в будущих выпускниках основы веры, а также давал знание священного писания и трудов самых выдающихся проповедников православия. Кроме того, Мефодий взял с Константина клятвенное обещание, что третье высшее учебное заведение будет чисто богословским, причем не церковь, но сам царь возьмет на себя все расходы по его содержанию.
Что же до математики, истории и прочего, то тут пришлось поработать всей четверке. Константин ввел непреложное правило, согласно которому каждая лекция, написанная кем-либо из них, проходила экзамен у трех остальных, которые безжалостно вымарывали «лишние» сведения. И что самое интересное — больше всего доставалось основателю этого правила.
— Ни к чему вот этого короля расписывать, — бурчал Минька. — А тут зачем герцогов понатыкал? Римских императоров тоже ополовинить бы надо — дело-то прошлое.
— Вот это студентикам знать рановато — лишь сумятицу в умы внесет. Да и вот это, государь, тоже лишнее, — вторил ему владыка Мефодий, и жирные полосы черных чернил одна за другой густо пересекали любовно выведенные строки.
Константин в долгу не оставался. Пробовать вымарывать что-нибудь из библии он не пытался, а вот Миньке доставалось изрядно.
— Икс в минус третьей степени еще лет пятьсот никому не понадобится, — отыгрывался он за свою усеченную лекцию.
— До этой формулы они тоже не доросли, — подпевал ему Вячеслав. — А такое я и не слыхивал.
— Это в десятом классе проходили. Между прочим, в нашей сто восьмой школе, — кипятился Минька.
— А для меня оно слишком сложно. И вообще, если особо любознательный попадется, типа гения вроде тебя, ты ему факультативно растолкуй, а всех прочих этой алгеброй с геометрией не терзай, — приговаривал неумолимый Вячеслав. — Сам страдал в свое время, так хоть за других бедолаг заступиться сумею.
Впрочем, со временем — гений он и есть гений — Минька научился выкручиваться. Едва перо воеводы угрожающе зависало над очередной формулой, как он тут же немедленно вопил:
— Это необходимо для расчета веса пороха при его закладке в пушку, исходя из толщины ее ствола и внутреннего диаметра!
Вячеслав убирал руку, некоторое время подозрительно разглядывал формулу и нехотя оставлял ее, незамедлительно переходя к следующей.
— А это для строителей. Расчет оптимальных углов при возведении арок и куполов у церквей и храмов, — снова находился Минька, после чего на помощь изобретателю сразу приходил владыка Мефодий:
— Не тирань отрока, воевода. Строительство — дело богоугодное.
— А она только для церквей или для крепостей тоже сойдет? — хмурился Вячеслав.
— А какая разница? — удивлялся Минька.
— Ну тогда куда ни шло. Зато вон та… — вновь хищно нацеливал Вячеслав остро заточенное перо.
— Угол наклона пушки для подсчета траектории и дальности полета в зависимости от веса снаряда, — выпаливал Минька.
— Во как! — удивлялся Вячеслав, но тут же с достоинством выходил из ситуации: — То-то я гляжу, что она мне до ужаса знакома. Ну да, я так сразу и подумал, что нужная вещь, — и его перо вместо вымарывания ласково подчеркивало формулу жирной волнистой линией.
Словом, первые три года приходилось тяжко всем. Хорошо хоть, что медицина их не касалась. Там вовсю орудовали сразу семеро — Мойша, Доброгнева, а также пятеро из числа приглашенных. Но ведь помимо двух этих университетов у квартета пришельцев имелись и повседневные дела, от которых никто их не освобождал. К тому же неутомимая на каверзы жизнь регулярно подкидывала все новые и новые вводные, а на их решение тоже надо найти время. Вот только где его взять?
Зато сколько радости было, когда всем первым выпускникам университета выдали по особому красивому знаку, специальную грамотку и шапку с зеленым верхом из гладкого атласа.
Последнее придумал Вячеслав, заявив, что университет для ученого человека столь же святое место, как для верующего — Палестина или Мекка. Значит, человека, окончившего его, надо приравнять к тем, кто совершил паломничество к святым местам. У мусульман, к примеру, за хадж полагается зеленая чалма, ну а у наших студентов пусть хоть верх зеленый у шапки будет.
Кстати, то, что их труды были не напрасны, каждый ощутил довольно-таки скоро. Новый приказ — а свои учреждения Константин окрестил именно так, содрав название у Ивана Грозного, — получивший прозвище «Око государево», за первый год своей работы накопал массу хищений и мздоимства, причем в таких отдаленных местах, куда сам Константин добрался бы не раньше, чем через пять-десять лет. Да и то при условии мира и спокойствия на всех границах.
А кто в него вошел? Выпускники университета, которые работали не только в «Оке государевом». Они же приняли на себя чуть ли не половину ноши в Горном приказе, трудились и в Пушкарском, и в приказе Печатных дел, так что и Михал Юрьич, и Вячеслав Михалыч перекладывали на них множество забот, чтобы взвалить на свои плечи уйму новых.
Например, тот же воздушный флот, которым занялись не так давно. Нет, речь не шла о самолетах или, на худой конец, планерах. Даже на дирижабли силенок не хватало. Хотя бы воздушные шары. А что? Они, вкупе с подзорными трубами, для наблюдения вещь весьма удобная и для границы самое то.
Но и с ними намаялись. Это только на словах легко: сшей двойным швом куски полотна, накинь поверху тонкую сеть из прочной веревки, привяжи корзину, накачай шар воздухом погорячее, и все — отправляйся в полет, страхуемый с земли теми же веревками.
На деле же то сшито неправильно, то веревки расходятся, то полотно чересчур толстое — как ни крути, а без шелка не обойтись, то еще что.
Уже при первых испытаниях, устроенных в Переяславле-Залесском, подальше от любителей ознакомиться с чужими тайнами, произошел конфуз. Страховочная веревка лопнула, и шар с истошно вопящим от страха человеком, а ведь из спецназа добровольца подбирали, стал медленно подниматься ввысь. Хорошо, что было безветренно и на дворе стояла зима — воздух быстро остыл и шар опустился. Однако поискать пропажу все равно пришлось с недельку, не меньше.
Вторые испытания тоже завершились неудачей — перестарались с костром, и искорка попала на шелк, который тут же занялся огнем. Лишь третий по счету блин не оказался комом. Зато когда подошла очередь следующего, взбунтовались мужики из близлежащих деревень, устав страшиться воздушных чудищ. Словом, четвертый шар геройски погиб, безжалостно изрубленный острыми топорами и разодранный на мелкие клочки.
Владыка Мефодий, срочно прибывший из Киева, день за днем разъезжал на санях по окрестностям, поясняя напуганным людям, что дело это богоугодное, ибо направлено оно на защиту Руси от ворогов. К тому же куда человек на шаре стремится? Правильно, к небу. А кто на небе живет? Верно, господь бог с богородицей и сыном своим Христом. Получается, что человек оный устремляется к богу, и если бы тому это пришлось не по нраву, то никто нипочем бы туда не взлетел.
— Неужто вы думаете, детушки мои, что эдакая махина и впрямь вздымается ввысь от теплого воздуха? То показное, внешнее. На самом же деле это светлые ангелы своим ласковым дыханием отправляют шар к горним вершинам, дабы с высот эдаких еще яснее уразумел человек, какую красоту создал для него господь, — ворковал он.
Сам же мысленно добавлял: «Прости меня, господи, за такую ложь, ибо не корысти ради, но токмо для всеобщего успокоения уста мои ее изрекли. Да ты и сам ведаешь, господи, что каждому знанию свой срок есть. Чуть раньше извлечь его — и во вред пойти может. Не зря же ты так осерчал на Адама и Еву, вкусивших с древа познания добра и зла. Если бы они не спешили, то в свое время ты их и сам этим яблочком угостил бы, а так из рая изгнать пришлось».
При этом Мефодий с ужасом думал, что же он соврет людям, когда Михал Юрьич, разобравшись наконец со всей текучкой, дорвется до своей заветной мечты и построит первый дельтаплан, о котором он мечтал еще с XX века.
Ну, уговорить-то народ он уговорил и угомонил, но порубленной ткани этим не вернешь. А шелк денег стоит, и притом немалых.
Да, посольства шли, как правило, с государевыми купеческими караванами и возвращались из Китая не пустыми, но если кто-то думает, что в Поднебесной эта ткань стоит жалкие гроши, то бишь куны, то сильно заблуждается. Конечно, дикую двойную, тройную, а то и еще более высокую цену выкладывать за него не надо, но и одинарная поначалу выжимала из государевой казны столько, что не такой уж старый Зворыка давным-давно ходил седой как лунь. А все от чего? Да от переживаний. Столько гривен, столько гривен…
Больших вложений поначалу требовал и Урал. Обуй, одень каждого, кто едет, снабди продовольствием, инструментами, оружием. Все это требовало сотен и сотен гривен, плавно складывающихся в тысячи.
Но тут хоть со временем отдача происходила, а с шелком… Правда, Константин ухитрился и расходы по строительству русского воздушного флота возложить на шею Европы. Половина привезенной из Поднебесной ткани прямым ходом отправлялась туда, и за счет лихвы, полученной при перепродаже, весь оставшийся для воздушных шаров материал обходился царю бесплатно.
Однако имелись расходы, которые никто компенсировать не мог. Про войско и ежегодные учения и говорить не приходилось, но и помимо них хватало затрат. Те же дороги взять. Полностью их строительство на плечи городов не возложишь — надорвутся. Значит, что? Да все то же — плати, государь.
Очень много гривен требовало и возведение крепостей, которые ставили армянские, булгарские, грузинские и… русские мастера. Без последних, пусть поначалу и в качестве учеников, никого из иноземцев по государеву указу к работе не подпускали и даже ряда[187] с ними не заключали. Здесь имелось всего одно исключение — разрешалось выстроить обычную избу, да и то в один этаж. А какой подлинный мастер до такого опустится? К тому же кто ее из камня строить захочет, да и к чему, когда дерево имеется.
Хоромы да терема иноземцы строить могли. Но тут уж извини-подвинься, дорогой Рахим, Ашот или Гурген. Вначале покажи нам трех своих учеников: Петряя, Вакулу да Ждана. Ах, нет. Ну, стало быть, и строительства нет. А коли кто осмеливался нарушить этот указ, так с него потом взималась вира[188] в размере стоимости этого дома. И не только с него. Столько же полагалось заплатить в царскую казну и владельцу дома.
Да и просто так одних и тех же помощников таскать за собой всю жизнь не получится. Изволь, согласно письменно заключенного ряда, каждого из них учить на самом деле, потому что через десять лет им будет поручено самостоятельное строительство, и не дай господь, если они с ним не справятся. Все затраты, что впустую ухнутся, обязан будет возместить плохой учитель.
Вообще виры приносили столько дохода, что полностью окупали и судебные издержки, и даже оплату труда сборщиков даней.
Особенно крут был Константин со степняками, безжалостно искореняя память о былом разгулье, когда храбрый удалец с сотней таких же лихих орлов мог обогатить себя на годы вперед, взяв славную добычу на беззащитном купеческом караване. Каленым железом и топором ката вырубалась она, чтоб и духу ее не было.
Тут Константин позаимствовал суровые законы Ветхого Завета, гласящие, что за смерть надлежит карать смертью, и скрестил их с прежней Русской правдой, по которой за убийство, совершенное на территории деревни, если убийца не находился, со всего населения взималась так называемая дикая вира.
Точно такую же надлежало уплатить и половцам, для чего степь поделили на огромные куски-пастбища. За каждый из них отвечал определенный род, а за всех вместе — Бачман. Кроме дикой виры, то есть конского табуна из ста голов, от территории виновных отрезался огромный кусок, на котором немедленно селили добровольцев, жаждущих вольной жизни и пятилетнего освобождения от выплаты всех податей.
Но это наказание применялось лишь в том случае, если пострадал одинокий путник. За разграбленный караван в дополнение к перечисленному взималась двойная стоимость товаров (половина — купцу, а половина — царю) плюс все судебные издержки. Если не мог уплатить род, то раскошелиться должен был Бачман, поэтому старейшины сами были озабочены соблюдением тишины и покоя на собственных землях.
В результате за первые пять лет, прошедших после нововведений, было ограблено лишь три каравана, за последующие пять — всего один, причем виновников со всем скотом, женами и детьми выдал царю на расправу сам Бачман, после чего в половецких степях воцарилась тишина.
Однако все равно навряд ли Константин только за счет одних торговых пошлин, даней и судебных вир потянул бы такие огромные расходы. Хорошо, что на помощь ему вновь и вновь — пускай сама того не желая — приходила Европа, с которой Русь нещадно драла три шкуры — за меха, за стекло, за дивные несгораемые узорчатые скатерти из асбеста, за самоцветные камни, якобы спасающие от множества болезней, за фарфор и шелк.
Одна бумага приносила столько дохода, что окупала практически все литейное производство и типографские расходы. Библию, азбуку и чистые листы для школ и университетов раздавали бесплатно.
Разумеется, если бы бумага была простая, хотя и отличного качества, то взять за нее столько серебра не получилось бы. Но в том-то и дело, что на ней красовались хорошо заметные, хотя и не мешающие письму, красивые голубоватые водяные знаки, которые могли быть изготовлены специально для заказчика, то есть с его гербом, именем или вензелями.
Иметь их было так лестно, что многие рыцарские роды продавали даже часть земель, лишь бы похвалиться перед гостями эдаким листом. Константину было доподлинно известно, что бретонский герцог Пьер де Дрё, по прозвищу Монклерк, гордящийся тем, что он является правнуком Людовика VI Толстого, заложил ушлым ломбардским ростовщикам треть своих огромных владений. Зато теперь он имел и чудо-скатерть, и много листов, где чуть ниже его имени красовались три королевские лилии.
Конечно, деньги от заклада ушли не только на это, но если бы не бумага со скатертью да еще горностаевые мантии, в которых герцог с супругой принимали своих гостей и послов соседних держав, то как знать, пришлось бы ему вообще лезть в долговую кабалу. Может, и так бы выкрутился.
Была для Константина во всем этом и еще одна выгода помимо денежной. Те же самые графы, бароны и герцоги, жаждущие приобрести необыкновенные товары, старались выжать из своих подданных как можно больше налогов, вызывая у измученных людей взрыв негодования, частенько заканчивающийся бунтом. А он ведь не только на Руси, как красиво писал классик, «бессмысленный и беспощадный». Если разбираться, так он во всем мире такой. А когда у тебя в доме пожар, то на окна богатого соседа заглядываться недосуг.
И не важно, что каждый крестьянский мятеж заканчивался по стандартному сценарию, то есть топился в крови. Почти тут же, совсем рядом, вспыхивал новый, еще неистовее, еще разрушительнее.
И еще одна выгода проистекала из этого обнищания знати. Французские, германские и прочие властители все неприязненнее стали относиться к католической церкви, которая продолжала процветать посреди всеобщей нищеты, вызывая раздражение и злобу.
Правда, у этой выгоды имелась и своя оборотная сторона…
Именно о ней Вячеслав и вспомнил уже по дороге в Переяславль-Залесский, спросив Константина:
— Ты сам как мыслишь, удастся нам для монголов, если они все-таки рыпнутся, цирк устроить, чтоб остальные испугались и разбежались? Помнишь, как пару лет назад, когда против нас второй крестовый объявили?
— Это тебе не европейская шелупонь, — ответил Константин с легким сожалением. — Монголы — парни бравые, так что порезвиться не получится, даже не надейся. Да ты и сам не хуже меня это знаешь.
— А жаль, — вздохнул воевода и углубился в раздумье.
Глава 16
Цирк зажигает огни
Спустя некоторое время он заметил другу:
— Но попробовать стоит. Пусть не то же самое, но что-то в этом же духе. Я уж с Михал Юрьичем нашим договорился, так что через годик-другой продемонстрируем. Здорово же было, правда?
— Еще бы, — подтвердил Константин. — Я все ладоши отбил, пока хлопал. А Зворыка тебя потом вообще расцеловать был готов. Ты же знаешь старика. Он к моей казне относится, как Плюшкин к собственному карману, — трепетно и с огромной любовью, а тут такая добыча.
…Папские агенты тоже не дремали и не покладая рук трудились над тем, чтобы обратить постепенно растущее недовольство дворянства в любую другую сторону. Но в какую именно?
С египетским султаном пока длилось перемирие, заключенное еще Фридрихом II в 1229 году сроком на десять лет. Нарушать его было нежелательно. От Тулузы и всего Лангедока оставались одни головешки вместо еретиков. Значит, выбор невелик. Либо Испания, либо схизматики.
Однако король Леона и Кастилии Фернандо III[189], впоследствии назначенный церковью на должность святого, о помощи не просил, предпочитая управляться с маврами своими собственными силами. К тому же у него на римский престол имелся зуб. Ведь именно Иннокентий III развел его родителей, короля Леона Альфонса IX и Беренгалу Кастильскую, чуть ли не сразу после его рождения. Точнее, даже не развел, а просто объявил их брак недействительным по причине якобы близкого родства.
Мать, получившая после смерти своего племянника Энрике I право на трон Кастилии, уступила его своему сыну, но отец, имевший свои виды на освободившийся престол, тут же объявил ему войну.
Воевать с маврами, имея на руках столь опасного врага, как родной папаша, было опасно, да и тяжело, хотя он и тогда умудрялся осуществлять поход за походом в мусульманскую Андалусию. Вот только куда сподручнее было бы соединить силы.
Но это удалось сделать, лишь когда умер отец, да и то не сразу. Только тогда и начались громкие победы. В 1233 году войска мавров были наголову разбиты при Хересе, а через четыре года к ногам короля Леона и Кастилии пала Кордова, старая столица халифата.
Словом, невзирая на свою набожность, делиться трофеями с чужеземными пришлецами Фернандо не собирался, да и кортесы[190] этого бы никогда не допустили, а он был им обязан самим престолом. Перед смертью Альфонс, желая отомстить сыну за поражения в войне, завещал королевство двум своим дочерям, и если бы не кортесы, вручившие корону ему, то как знать, как знать…
Не нуждался в подмоге и второй испанский государь, король Арагона и Каталонии Хайме I[191]. Он успешно покорил Балеарские острова и сейчас приступил к завоеванию земель близ Валенсии. Судя по тому, как складывались его дела, и сама Валенсия тоже должна была скоро пасть[192].
С Португалией и вовсе назревал конфликт. Тамошний Санчо II[193] оказался весьма строптивым государем.
Значит, оставались схизматики.
Крупных государств, исповедующих православие, в Европе имелось только три. Но тут решающую роль сыграло мнение великого гроссмейстера Тевтонского ордена Германа фон Зальца, который так и не простил Константину ни своих рыцарей, повешенных в Галиче, ни срыва весьма перспективной сделки с Конрадом Мазовецким.
Имея огромное влияние на Григория IX, Герман объяснил ему, что Константинополь все равно взять не получится, а Болгария находится слишком близко, и потому это чревато ответными военными действиями, в результате чего могут пострадать многие области Италии.
К тому же Русь — страна поистине огромная. Если высадиться в Крыму ранней весной, то войско Константина подоспеет туда, лишь когда весь полуостров уже будет в руках истинных сынов католической церкви. Фон Зальца также заявил папе, что он обязуется использовать все свое влияние, чтобы привлечь к этому походу прочие рыцарские ордена.
Словом, уговорил.
«Идите туда и, вместо того чтобы приобретать все эти чудеса за серебряные марки, возьмите даром, — откровенно и цинично говорилось в послании Григория IX. — Таким образом вы совершите сразу два добрых дела — обогатите себя и поможете нашему Христу, который скорбит на небесах, уныло взирая на то, как непотребно извратили схизматики его учение!»
Конечно, многие помнили, чем закончился первый крестовый поход на Русь. Ни один из числа выживших не решился ехать повторно в эти дикие земли, оправдываясь тем, что варвары совершенно незнакомы с рыцарскими обычаями, а потому воюют нецивилизованно и не по правилам. Он, гордый рыцарь древнего рода, не поедет драться с ними, потому что это ниже его достоинства.
В душе этот человек непременно добавлял, что он и так в прошлом походе лишился последних штанов, пардон, лат, если только не того и другого вместе, так что пусть теперь другие пощеголяют голыми задницами. Он в душе посмеется над ними, а на словах посочувствует.
Преувеличения в словах насчет штанов не было ни малейшего. Выкуп самым видным плененным рыцарям назначал лично император Священной Римской империи, причем задолго до их захвата в плен. Купец с явно выраженным мекленбургским акцентом попросил его оценить цену выкупа некоторых герцогов, пфальцграфов и маркграфов, что Фридрих II охотно сделал, а он хорошо знал, чьи владения сколько стоят.
Так что с захваченных в плен владетельных особ была содрана колоссальная сумма, в общей сложности составившая аж тридцать шесть с половиной тысяч русских гривен, да и то лишь потому, что Константин сжалился над датским королем Вальдемаром II и назначил за него всего-то десять тысяч.
— Только не надейтесь, ваше величество, что в следующий раз я затребую с вас пять тысяч, — заметил ему Константин. — Теперешняя сумма уменьшаться уже не будет.
— Об этом можете предупредить моих детей, — сердито буркнул Вальдемар, приканчивая четвертый кубок хмельного меда, и, склонив голову набок, язвительно заметил: — За такое количество марок, которое я каждый раз плачу на Руси за ночлег, вы, брат мой, могли хотя бы обеспечить меня приличным вином, а не этой слащавой бурдой, которая потом долго не желает утихать в моем желудке.
— В отличие от вас, я люблю ночевать под родными звездами. Наверное, поэтому я никогда не плачу столько за свой ночлег, — усмехнулся Константин.
Тем не менее папа все-таки создал коалицию, которую обозвал вторым святым походом. Разумеется, ни о какой святости говорить не приходилось, потому что воинство, отплывшее от берегов солнечной Италии, по большей части состояло из наемников, купленных итальянскими городами-республиками, в первую очередь венецианцами, так и не простившими Руси Константинополя.
По пути к ним присоединились немецкие и французские рыцари, пока еще сохранявшие владения в Греции, а также крестоносцы в монашеских плащах. Последних с большой натяжкой еще можно было назвать идейными, да и то наполовину. Жажда пограбить, скрытая за благочестивыми словами, все равно неумолимо выпирала наружу, выставляя напоказ свое черное нутро.
Ватацис заранее известил союзника, что напасть на огромное скопление кораблей его флот не сможет и потому они пройдут через Босфор беспрепятственно. Константин не обиделся, но потребовал сделать иное, то, что император осуществить в силах.
Армада — не армада, но почти двенадцать тысяч рыцарского сброда летом 1238 года высадились в Крыму близ хорошо укрепленного Судака.
Но это только у труса и неумехи вид высоких стен и могучих башен может вызвать оторопь и уныние — ну как взять эдакую твердыню. Бывалому рыцарю хорошо известно, что мощные укрепления в первую очередь свидетельствуют о процветании города. Значит, у его жителей есть деньги, коли они так трясутся над тем, чтобы их сохранить. А штурмовать крепости рыцари худо-бедно научились — не зря столько времени «тренировались» в Палестине и Египте.
Чего стоила одна Дамиетта. Этот город египетского султана окружали три ряда стен, и каждая из них была вдвое выше этих. Да и башен намного больше. А что толку? Если идти на штурм с именем божьим на устах и с хорошим мечом в руке, то никакая твердыня не устоит.
Опять-таки гарнизону Дамиетты помогал сам египетский султан, а войска русичей далеко. Купцы доносили, что, прослышав о крестовом походе, Константин еще зимой принялся укреплять Ригу, Ревель и Польск, воздвигнутый на правом рукаве Вислы, а также срочно достраивать стены Летгальска, поставленного восточнее, и Санкт-Петербурга, что в устье Невы. Получается, что здесь, на юге, он их вовсе не ждал. А теперь, даже узнав про нападение, русский царь ничего не сможет поделать, пока степь окончательно не подсохнет.
Константин, казалось бы, и впрямь проявил здесь непростительную беспечность. Несмотря на неоднократные предупреждения купцов, он не удосужился даже выслать послов к Григорию IX, чтобы попытаться решить все миром.
— А зачем? — откровенно заявил он Вячеславу. — Или ты думаешь, что у моей казны дна нет? Вон как вы ее лихо доите. Что Минька, что владыка Мефодий, а ты больше всех. Так что давай-ка отрабатывай. Тем более что это самый лучший способ. Если все сделаем с умом, то получим сразу две выгоды. Обезопасим себя с запада на будущие пять, а то и десять лет, а заодно и гривенок с католиков срубим. Пора Европе оплачивать расходы на нашу армию. Только страху на них побольше нагони, чтоб надолго запомнили. И не жалей никого. Среди них для нас даже потенциальных союзников нет — одни враги.
— Запомнят, — уверенно пообещал воевода. — Есть у меня одна задумка. Мне только подопытных кроликов и не хватало. Тем более расстояние от Кавказа до Крыма плевое, так что сделаем в лучшем виде… Если бы я еще знал, где именно они высадятся.
— А вот это я тебе назову сразу, — улыбнулся Константин. — Судак. Там лежит моя казна, о которой они, может быть, и не знают, но к ранней весне узнают наверняка. Торопыга с Евпатием Коловратом постараются.
— Тогда незабываемое зрелище я тебе гарантирую, — многозначительно пообещал Вячеслав.
— На премьеру позовешь? — с любопытством осведомился Константин.
— А как же, — улыбнулся воевода. — Спектакль без зрителей, особенно понимающих, лишает режиссера самого главного наслаждения.
Чтобы натравить участников похода в первую очередь именно на этот город, требовалось немного — всего-навсего сказать правду, только очень громко и отчетливо, чтобы она хорошо отложилась в памяти организаторов похода.
Дело в том, что именно в этом городе копилась государева казна, взимаемая со всего крымского торгового люда. Разумеется, пошлины брались и в других городах полуострова, чтобы купцу не было нужды посещать именно Судак, но свозилась она все равно именно сюда. Вывоз же ее происходил только степью и всего два раза в год: в середине лета и зимой, по первопутку. Морю свои сокровища царь не доверял.
Осада длилась всего три дня. На четвертый в спину крестоносцев подло ударил незаметно подкравшийся византийский флот. Он был мал числом, но зато имел греческий огонь и два огромных преимущества — в людях, которые на судах крестоносцев практически отсутствовали, и во внезапности нападения.
Воинам, столпившимся на берегу, оставалось только посылать бессильные проклятья в адрес Иоанна III. По мнению рыцарей, император и раньше не отличался порядочностью, а теперь, связавшись с русским схизматиком, вовсе позабыл про кодекс чести, напав под утро, когда истинному христианину приличествует спать, а не воевать.
Впрочем, проклинали они его недолго. Вскоре им стало не до того, поскольку к ним бежала целая толпа из числа тех, кто тремя днями ранее разместился на противоположной стороне крепости, чтобы не дать возможности вывезти казну из города.
Вожди похода были опытными вояками и сумели достаточно быстро погасить вспыхнувшую было панику, тем более что напавшие схизматики действовали, как всегда, бестолково и упустили удобный момент, отказавшись от преследования. Предводители крестоносного воинства немедленно начали приводить свои силы в боевой порядок, чтобы попытаться вновь занять первоначальные позиции.
— Построились? Вот и славно, — невозмутимо заметил воевода Вячеслав, сидящий близ одной из бойниц, устроенной в крепостной стене. — Дозволь, государь?
Константин, сидевший рядом, молча кивнул, и Вячеслав небрежным тоном бросил дружиннику, стоящему чуть поодаль:
— Скажи, чтоб начинали.
Через минуту на рыцарей, выстроившихся на берегу, из широко распахнутых ворот Судака покатились первые полыхающие бочки. Они катились не только оттуда, но и откуда-то сбоку, где вроде бы никого и не было. Лопающиеся прямо в воздухе горшки все с той же проклятой смесью, горящей даже в воде, летели и с крепостных стен. Словом, вскоре весь берег был в буквальном смысле слова залит огнем.
Не зря еще с прошлого года Вячеслав чуть ли не полностью прекратил поставки бензина и нефти в крепости у восточных и западных границ. Целых полгода все, что добывалось, транспортировали исключительно в Крым, причем львиную долю запасов сосредоточили либо в самом Судаке, либо недалеко от него.
И вот теперь вся эта полыхающая нефть щедро выливалась на несчастных крестоносцев. Люди и животные метались в панике по берегу, спотыкались, падали, бестолково ползли куда-то, пока неумолимые потоки адского пламени не доходили до них.
Некоторые успевали добраться до ласково плещущих морских волн, забредали по шею в воду и с ужасом смотрели, как черная смерть, не гаснущая и в воде, медленно плывет к ним. Бедолагам оставалось только одно — погрузиться с головой. Но долго ли так продержишься? А костер, бушевавший на поверхности морской глади, отнюдь не собирался угасать.
— Знаешь, Слава, это даже не спектакль, — хмуро произнес Константин, наблюдая с высоты крепостной стены Судака за жутким зрелищем. — Это последний день Помпеи. Конечно, они все это заслужили по полной программе, но смотреть на это неприятно. Я же не людоед, — и царь ушел с наблюдательного поста.
— Конечно, было бы лучше, если бы мои ребята погибли, — проворчал Вячеслав. — Я и так десятка три людей потерял, если не больше, пока их в одну кучу сбивал. А каждый из них не меньше тысячи этих хануриков стоит.
Когда над морем взошло солнце, то стало ясно, что уцелели лишь те единицы, которым хватило ума добраться до прибрежных скал и камней, и там покорно ожидать неизбежного пленения, застыв в оцепенении нескончаемого ужаса. После всего пережитого неволя представлялась им не катастрофой, а избавлением.
Ватацис, чувствуя свою вину — вражеский флот он ведь пропустил, — запретил своим людям участвовать в дележе трофеев, тем более что и брать-то особо было нечего. Так что полтора десятка боевых кораблей католиков, которые уцелели, также достались Константину.
Кроме того, как и обычно, было взято рыцарское вооружение, которое почти тут же продали местным купцам, а деньги раздали войску.
Но самой главной ценностью были люди, оставшиеся в живых. После подсчета пленных установили, что из всего разношерстного крестоносного войска уцелело пять с половиной сотен, включая раненых. Всех их старательно рассортировали, даже рыцарей разделив по орденам, к которым они принадлежали.
На это ушел целый день. Ночевали пленники на берегу, который уже под вечер сами же и расчистили от трупов.
Следующее утро началось с того, что дюжие дружинники принесли массивное кресло, которое чуть погодя занял высокий русобородый мужчина. Он был одет просто, а о его сане говорил лишь тонкий золотой обруч с пятью небольшими зубчиками, надетый на голову. Пленным даже не верилось, что это и есть тот самый легендарный царь Константин.
Спокойно поглаживая свою небольшую бороду с тонкими нитями седины, особенно явственно видными по краям, он властным жестом пригласил к себе первую и самую многочисленную группу уцелевших католиков. Это были венецианцы.
Услышав сумму выкупа, назначенного Константином, те едва не взвыли. Известные во всем Средиземноморье торгаши, решив, что самое страшное позади, ринулись в отчаянный спор, наперебой утверждая, что такие деньги выплатить просто невозможно. Гвалт длился минут десять, после чего все венецианцы разом притихли и недоуменно уставились на унылую процессию, состоящую из полусотни дружинников и такого же количества пленников.
Процессия, даже не задержавшись возле государя русичей, столь же неторопливо проследовала дальше, к столбам с перекладинами и петлями, вкопанным на соседнем холме.
— Это кто? — вполголоса спросил кто-то у своего более опытного соседа, но тот лишь молча пожал плечами.
— Это те, кто не захотел платить выкуп, — пояснил царь, услышав вопрос.
Среди пленных мгновенно воцарилась мертвая тишина. Зрелище людей, которых русские воины по очереди подводили к столбам, поднимали их на скамеечки, а затем вышибали их из-под ног, гипнотизировало, лишало воли, не позволяло сопротивляться и протестовать.
— Сейчас вот сижу перед вами и думаю — а не погорячился ли я? — с тяжким вздохом произнес Константин. — Теперь с них никакой прибыли — один убыток. Стало быть, придется вам за них уплатить, — и взвинтил цену еще на две тысячи русских гривен.
Русских, потому что «рязанских» говорили все реже и реже. Раз русские, значит, рязанские, потому что других на Руси не осталось вовсе — переплавили.
Особо знатные пленники, поделив в уме запрошенную сумму на количество всех граждан республики святого Марка, выживших в ночном аду, пришли к выводу, что выкуп не так уж и велик, если его считать отдельно на каждого. Об этом они немедленно известили царя.
Однако тот был непреклонен, заметив:
— Вы же в республике живете, следовательно, у вас все равны. Поэтому и сумма выкупа общая — за всех вместе. А если вы мне тут прения устраивать будете, то я прикажу повесить еще кого-нибудь, а выкуп за них тоже возложу на ваши шеи. Придется вам еще с полсотни висельников оплатить.
Венецианцы окончательно сникли, добитые даже не угрозой, а именно тоном — спокойным, в меру циничным и даже несколько равнодушным.
«Этот и повесит, и увеличит», — решили они почти одновременно, после чего согласно закивали.
А уже через месяц черед подвывать настал для многих именитых семей республики святого Марка — Полани, Морозини, Дзиани, Малипьеро, Тьеполо, Кантарини и прочих.
Наиболее решительные хотели было немедленно наброситься на ненавистных схизматиков, благо их и было-то всего полсотни, причем приплыли они на венецианском корабле, но гонец, привезший горестную весть о выкупе, тут же остановил разбушевавшихся граждан Венеции сообщением о том, что голова каждого русича оценена их королем в две тысячи гривен, а он из тех, кто свое слово всегда держит.
Придирчиво поглядев еще раз на русичей, равнодушно развалившихся на корме и на носу корабля, торговый народ пришел к выводу, что эти варвары, конечно же, весьма крепки телом, но выкладывать за них такую сумму, да еще не за живых, а за мертвых, — верх расточительства.
С рыцарями-монахами разговор у Константина был отдельный. Выразив сожаление по поводу того, что под Судаком уцелело всего двадцать семь тамплиеров, он заявил, что хорошо знает, какими сокровищами те обладают. Простых людей среди них нет[194]. Посему цена каждого вне зависимости от его знатности и положения в ордене составит тысячу русских гривен. Торговаться он ни с кем не собирается, а просто ставит перед фактом.
В то время как Италия погрузилась в траур… по деньгам, Арман де Перигор, багровея от бешенства, читал дерзкие слова короля схизматиков, адресованные непосредственно ему, как великому магистру ордена тамплиеров.
«И если только в течение года вышеуказанная сумма не будет привезена, то я, царь и великий князь всея Руси, беру на себя добровольное и совершенно бесплатное обязательство использовать всех пленных тамплиеров, числом двадцать семь, для подкормки рыб, а то последнее время мне стали жаловаться на плохие уловы.
Кроме того, я постараюсь ославить ваш орден и лично великого магистра на весь белый свет, рассказав о вас, как о людях, жадно сидящих на своих неисчислимых сокровищах и не желающих выделить из них даже самую малую толику ради спасения своих братьев.
Сослаться же на то, что сокровищ нет, у вас тоже не получится, поскольку я знаю, где именно они находятся».
Сразу после этого последовал перечень замков, в которых хранились орденские богатства, а в конце добавлялось, что этот список сознательно неполон, потому что есть опасения, что письмо может попасть в чужие руки, а тогда всякое может случиться.
Тут Константин несколько рисковал. Он не был уверен в том, что исторические источники, которые ему доводилось в свое время читать, не лгут, рассказывая о сокровищах тамплиеров и о местах, где они хранились. Так что перечисление замков было скорее авантюрой, но она сработала.
Арман де Перигор только прикусил губу. Бессильная ярость с такой силой навалилась на него, что он даже не смог ничего сказать — перехватило горло. Сил достало лишь на то, чтобы уныло кивнуть стоящему перед ним рыцарю, которого отпустили, чтобы он отвез послание. Кивнуть, дабы он побыстрее ушел и оставил Армана одного, ибо поражение, в отличие от победы, легче переживать в одиночку. Рыцари позором не делятся.
Примерно в это же время и приблизительно такой же текст был доставлен магистру ордена госпитальеров Бертрану де Ком, а также привезен вице-магистром Генрихом фон Вида в Рим для великого магистра Тевтонского ордена Германа фон Зальца. Разница состояла лишь в том, что к письму не прилагался перечень замков с сокровищами, да и сумма выкупа была указана гораздо меньшая — всего по пятьсот гривен за каждого рыцаря.
Получалось, что если два года назад основную часть расходов на укрепление военной мощи Руси взяла на себя верхушка Священной Римской империи в виде пфальцграфов, маркграфов, просто графов, а также баронов, герцогов и прочей знати, то теперь варвары-схизматики переложили ее на итальянских торгашей и рыцарей монашеских орденов, то есть преимущественно на Францию.
В целом же прибыток от второго крестового похода составил даже больше, чем от первого, — пятьдесят пять тысяч русских гривен, то есть свыше семисот пудов серебра. Могло быть и больше, но великий магистр ордена госпитальеров Бертран де Ком промедлил с выплатой всей суммы, так что двенадцать пленников, стоивших шесть тысяч гривен, пришлось и впрямь пустить на корм рыбам. Жалко, конечно, — в смысле денег, но что делать? Не отпускать же. Тогда в следующий раз и остальные не заплатят.
Путешествовать верхом, особенно когда ты имеешь трех лошадей: вьючную и две сменных — радости мало. Хотя быстро, а это самое главное. К тому же первый перегон был короче, меньше шестидесяти верст.
До славного Ростова они домчались уже в темноте, но на самом деле время было еще не позднее, просто больно уж рано темнеет в декабре. Но пока путники дозвались до стражи, пока те разобрались, кто гарцует перед ними у городских ворот, прошло еще не меньше часа.
Ростовский воевода, всполошившийся от такого визита, весь остаток вечера надоедливо извинялся и каялся, мешая гостям хлебать наваристые горячие щи, но, услышав, что на рассвете государь вместе со своей свитой вновь собирается в дорогу, уверился, что Константин и впрямь прилетел не по злому навету недоброжелателей, и расслабился, обмяк в блаженстве.
Правда, наутро все тело у Константина с непривычки гудело, а окаменевшие мышцы на внутренней стороне бедер и вовсе отдавались резкими уколами боли при каждом шаге, но через пару часов скачки вроде бы прошло. Потом, конечно, боль вернется, ну и ладно — это же потом, по приезду. Там-то можно будет и задержаться на денек-другой, как-никак честно заслужили, да распарить все косточки в баньке.
Под конец второго дня Константин еле держался в седле. Семьдесят верст без малого — не шутка. Зато как раз поспели. Задержись они в пути на денек, и застать изобретателя уже не удалось бы, потому что Минька наутро собрался отъезжать, будучи мрачнее тучи оттого, что испытания провалились вчистую.
Оказывается, изобретатель не учел, можно сказать, элементарного. Случается такое, хоть и редко, даже у гениев. Пушку на воздушный шар взгромоздить — плевое дело. Куда сложнее прикинуть, поднимется ли тот с этой ношей. Вот этим Михал Юръич и занимался, скрупулезно подсчитывая вес десятка зарядов, самой пушки, пороха и прочего. Выходило, что должен шарик все это поднять, чтобы с высоты можно было шарахнуть всем врагам на устрашение. Он и взлетел…
Только самое простое напрочь выскочило из головы у Миньки. Он не учел отдачу. После первого же выстрела плетеная корзина попросту перевернулась набок. Хорошо, что человек, который там находился, не растерялся. Не первый раз Слан оказывался на такой верхотуре.
Бывший атаман разбойной ватаги, как только впервые — еще два года назад — увидел воздушный шар, так тут же влюбился в него раз и навсегда. В него и в небо, став самым лучшим и безотказным испытателем.
Всякие там мелочи, вроде неудачных по какой-либо причине запусков, его не смущали. Отчаянный и находчивый, он всегда успевал сообразить, что нужно сделать, как выкрутиться. Вот и сейчас Слан успел изловчиться, кошкой уцепился за страховочную веревку и сполз по ней на землю. Только руки разодрал немного, а так ничего.
Пушка тоже при падении никого не зашибла, да и сама осталась цела. А что ей будет, дуре железной. Словом, все остались живы и здоровы, но провал все равно полнейший. Есть от чего помрачнеть.
Сам Минька рассчитывал ведь не одну — целую батарею в корзину установить. Вон они — три штуки, которые он с собой прихватил. Хорошо, что в самый последний момент — ну как сердцем почуял — решил обойтись одной.
И как это он промахнулся?
Однако друзьям изобретатель искренне обрадовался, как и владыка Мефодий. Цели визита Константин не скрывал, тем более что волхв Градимир и не просил его о молчании. Если бы не жуткая усталость, навалившаяся на приехавших, — все-таки сто тридцать верст за двое суток дорогого стоят — то друзья засиделись бы и за полночь, а так…
Но уговорились, что завтра, после осмотра камня и организации его отправки, непременно примут баньку, а уж после нее и потолкуют. И каждый блаженно поежился, предвкушая это наслаждение, после чего все отправились спать.
А судьба тем временем отсчитывала последние часы их безмятежной жизни.
Глава 17
Дойти и… умереть
Бывает, что народ уходит с обжитых мест в поисках лучшей доли. Иногда, к примеру, из-за смены климата. Задули ветра-суховеи, небо перестало хмуриться тучками, вот тебе и оскудела степь, перестала рожать буйные травы. А если это длится год за годом, значит, сама земля дает знак — иди прочь! С ней же не поспоришь. Это один случай. Тут исход наполовину добровольный, потому что можно рискнуть и попробовать остаться — авось все изменится.
Но есть и другой, когда приходят на родные земли чужие люди. Их и числом побольше, и в бою они удачливее. Одолев же, их вожаки заявляют побежденным: «Оставайтесь, но за это станете платить нам дань. От каждого десятка чалых коней — одного отдай, от каждого саврасого одного тоже нам отведи…. Словом, выкладывайте десятую часть от своего добра, включая и людей». «Как?! Почему?! За что?!» — «А за то, что мы сильнее, сабли у нас острее, и воинов у нас больше. А кто сильнее, тот и прав!»
Можно, конечно, драться, пока никого не останется в живых. Вот только самоубийство — привилегия одного человека, но никак не целого народа. Опять же надо подумать о своих стариках, женах и детях. Вырежут же всех или продадут на невольничьем рынке. А кто за них заступится, если защитники убиты?
Но и жить под пятой у бандитов степнякам тоже не по нутру. Кочевник — человек вольный, просторы перед ним — бескрайние, поэтому он свободу любит намного сильнее, чем оседлые земледельцы. Смириться с рабством — не в его натуре. Лишь дети или внуки, если их отцы, а то и деды родились в неволе и другого не видели, могут так жить. Да и то нет-нет да и взыграет вольная степная кровь, полыхнет так, что только держись.
Значит, надо уходить. Но при подневольном расставании с родной землей, с милым ковылем — горше вдвойне. И на чужаков-захватчиков на душе не обида — злоба, густо замешанная на ненависти и приправленная яростью, а плод их — святая месть.
Она тоже — долг, который иначе, как вражеской кровью, не залить, да и то на время. Навсегда же люди успокоятся лишь тогда, когда вернутся обратно. Родная степь прольет чудодейственный бальзам на их раны. До того же горит сердце, ярится, и нет ему покоя ни днем, ни ночью.
Башкирское племя юрматов пострадало сильнее всех прочих уже при самом первом набеге Субудая. Их основные кочевья располагались по ту сторону Яика, и потому именно юрматы понесли самый тяжкий урон — уцелело лишь треть табунов и примерно столько же людей. Дружелюбные соседи потеснились, но все это было не то. И степь та же — да не та, и небо вроде бы такое же, но присмотрись — и тут есть отличка.
Юрматы не были злыми, но и христианскому всепрощению их никто не учил, а если бы даже и попытался, то ни к чему хорошему это бы не привело. Так что со времени изгнания они стали самыми горячими сторонниками союза с царем русичей.
По этой же причине они охотнее всех отправлялись в зимние сторожевые разъезды поближе к Яику — поглядеть, как да что, а если удастся, то и пощипать непрошеных гостей-захватчиков.
Одинокого путника они заприметили случайно — когда ехали мимо небольшого заснеженного бугорка, порыв ветра снес с него белое покрывало и слегка обнажил силуэт человека. Лошади шарахнулись, а один из воинов попытался даже остановить Эремсека — старшего над двумя десятками батыров, который направил к нему коня:
Читать бесплатно другие книги:
