Алатырь-камень Елманов Валерий

Короче говоря, в своей родной стране армяне превратились в людей третьего сорта, поскольку всем правили западные рыцари и купцы, приглашенные Левоном. Кто-то терпел, кто-то восставал и был безжалостно задавлен, а кто-то просто бежал, причем не всегда к своим соседям в Великую Армению, где тоже было весьма и весьма неспокойно, а еще дальше — в Крым, на Кавказ и на Русь.

Установив повсюду свои гарнизоны и назначив тысяцкого Ростовского полка Лисуню наместником и главнокомандующим всеми русскими войсками в Крыму, Вячеслав повелел отгородить лучшие земли под будущие виноградники и даже задержался здесь на некоторое время, лично контролируя весь процесс, после чего доверил его Зворыке.

Главный финансист Константина, считавший, что вояки в его деле ничего не соображают, выехал вместе с Вячеславом, с тоскливым вздохом покинув милую его сердцу Рязань. Он-то и занимался окончательным составлением таможенных договоров и выжал из купцов максимум возможного, чтобы облегчить своему государю содержание гарнизонов, оставленных в городах Крыма.

Тамошние торговцы, конечно, до хрипоты в голосе отстаивали свои интересы, но с каждой тревожной вестью, приходившей из Иконийского султаната, кряхтя и сокрушаясь, шли на все большие и большие уступки.

Так что основная забота об этих виноградниках легла на плечи именно Зворыки. Он и здесь не подкачал, устроив все на землях, огороженных Вячеславом, в лучшем виде. Надолго оставить свой пост он не мог, боялся, что молодежь непременно напутает что-нибудь без него, но финансист Боривой, оставленный им за себя, за два-три года ухитрился отладить весь процесс до автоматизма.

Особенно славным оказался первый урожай — тысяча двести тридцать третьего года. Тогда для ароматного виноградного сока не хватило даже полутора тысяч бочек, приготовленных заранее, и хозяйственникам пришлось в спешном порядке раздавать новые заказы бочарам.

Сам Вячеслав к тому времени был далеко. Дождавшись ожидаемых вестей о том, что угроза со стороны сельджуков миновала, он сразу выдвинулся на Кавказ. Впрочем, за Крым он и до этого не особенно волновался. К Ала-ад-дину Кей Кубаду I выехали сразу два посольства, желающих рассеять черную тучу, нависшую над полуостровом со стороны южного берега Черного моря.

Русское возглавлял Евпатий Коловрат, а другое — от Византии — не менее искусный в дипломатии, к тому же не первый раз встречающийся с султаном, умудренный опытом Георгий Кантакузен, изгнанный еще пятнадцать лет назад своим братом Мануилом из Фракии, нашедший приют в Никее и с тех пор успевший зарекомендовать себя искусным дипломатом.

Русское посольство извещало султана о том, что Русь и его государство теперь стали соседями, пускай только по морю, а потому царь Константин предлагает ему подписать договор о длительном прочном мире.

Посланцы Иоанна III в основном говорили о совершенно ином, но как-то между прочим ненавязчиво известили Кей Кубада, что дружба, которая уже давно связывает Византию и Русь, не позволит Ватацису пребывать в бездействии, если Константину I будет грозить какое-либо нападение на его земли.

Едва гонец от Коловрата прибыл в Крым с уверением, что теперь все в порядке и опасаться нечего, как Вячеслав направился к древнему городу Корчеву[135], расположенному на восточной окраине Крыма, чтобы переправить свое войско в полуразрушенную и заброшенную Тмутаракань, а оттуда последовал на Северный Кавказ.

Племена касогов, а чуть позже и ясов[136] встретили его не совсем дружелюбно, хотя и тут свою положительную роль сыграло прошлое. Воспоминания о том, как тысячный полк Стояна, теперь прочно сидевший в Азове, спас от окончательного разгрома соединенное ясско-касожское войско, еще не успели выветриться из памяти горцев, которые, как и кочевники предгорий, не только уважали силу, но и не были чужды благодарности.

Сыграло свою роль и то обстоятельство, что порядка в тех краях не было и в помине. Давно прошли времена, когда племя аланов, только-только выделившееся из степного союза и пришедшее на Кавказ из Средней Азии[137], управлялось крепкой рукой одного вождя. Именно тогда они и показали всем прочим, кто хозяин в этих благодатных местах.

Но шли годы, у вождя подрастали дети, и никто из них не хотел уступать друг другу. Какое-то время единовластие держалось, хотя шаткое и скользкое, как обледенелая дорога. Но при еще более многочисленных внуках начались первые междоусобицы, а при правнуках от былого единства остались лишь жалкие воспоминания и умиленные рассказы стариков-сподвижников, еще помнивших славные деяния великого вождя.

С тех самых пор в степях Северного Кавказа воцарилась полная анархия. К тому времени, когда Вячеслав вступил туда со своим войском, чуть ли не в каждом селе был свой вождь, и ни один из них не хотел уступать другому. Доходило до того, что на все работы — будь то самые важные, типа покоса, жатвы или сева, — ни один житель не выходил из дома, не прихватив с собой оружия.

В свое время до этих краев добрались христианские миссионеры из Византии и окрестили все население по православному обряду. Но действующих церквей русский воевода уже не застал — одни развалины, да и сам крест превратился в некий амулет. Человек, держащий его в руках, даже в это беспокойное время мог беспрепятственно путешествовать из села в село, не боясь быть ограбленным или убитым. Что же касается молитв, церковных служб и прочего, то тут, образно говоря, ладаном и не пахло.

Однако освежить в памяти то, что уже было, намного легче, чем изучать в первый раз, поэтому Константин, твердо вознамерившись обратить этот полустершийся плюс к своей выгоде, порекомендовал патриарху Мефодию еще за год до поездки подобрать и отправить с Вячеславом аж две сотни священнослужителей из числа образованных монахов и священников.

С будущими миссионерами работали всерьез. В таком деле проколов допустить было нельзя ни в коем случае. Неумелое ауканье грозило так откликнуться, что мало не показалось бы. Поэтому инструктировал их сам патриарх, а о специфике тех краев рассказывали на пару воевода и царь. Они советовали носителям слова божьего почаще вспоминать о законах Ветхого Завета, которые значительно более жестоки, чем слова Нового Завета, но зато близки по духу буйным и необузданным горцам.

На недоуменные вопросы священников и монахов патриарх мудро отвечал, что сейчас самое главное — заронить в их иссушенные яростью кровной мести сердца первую искорку новой истинной веры. А уж потом, смягчив людские души, приступить к следующему этапу, который — это тут же подчеркивалось — придет очень нескоро. Скорее всего, сами присутствующие его не застанут.

— Но! — тут же подчеркивал Мефодий. — Многие из законов, которым повинуются те же невежественные горцы, во многом сходятся с заповедями Христа, а потому речь ни в коем случае не идет о том, чтобы вы сами позабыли про них. И никто не говорит, чтобы вы не пытались отговаривать убийцу-кровника, если он поделится с вами своими черными замыслами о мести. Наоборот. Просто надо все время помнить, что, даже надев крест на шею и приняв святое крещение, они все равно еще не стали в душе подлинными христианами. Во многом они как дети, которых еще учить и учить. Помыслы у них благие, а вот дела… увы.

— Только помните, что этих детей нельзя шлепать по заднице, — внес существенное уточнение Вячеслав, взявший слово следом за Мефодием. — Никаких проклятий, запретов и прочих угроз от имени бога — только ласка и уговоры, плюс личный пример подлинно христианского поведения.

Кое-кто после таких семинаров честно покаялся, заявив, что не выдержит искуса, других приходилось отчислять, потому что знания их, мягко говоря, оставляли желать лучшего, а третьи сами высказали нежелание ехать в неизведанные края к диким народцам, ссылаясь на телесную немочь и прочее. Таких тоже не неволили.

— Столь тяжкий крест на свои плечи можно взвалить только добровольно, — с самого начала заявил патриарх Мефодий.

В конечном итоге миссионеров осталось около сотни. С ними стали проводить разговоры о том, что каждый из них, помимо того, что он — лицо духовного звания, еще и русич, а потому его деятельность должна быть направлена на благо Руси.

С правильно понявшими суть дела — в их число вошел где-то каждый пятый — проводили дополнительные инструктажи Любомир и Николка Торопыга.

Некоторых священников воевода оставил в Крыму для укрепления православия, а остальных постепенно стал раскидывать по всему Кавказу. Его воинство, надежно охраняемое добрыми воспоминаниями и многочисленными крестами, занималось преимущественно тем, что восстанавливали вместе с местными жителями заброшенные церкви и часовни.

Да и разногласия многочисленных ясских вождей, ни в какую не желавших отдать пальму первенства кому-то одному, после длительных усилий русских дипломатов удалось тоже превратить в плюс.

Тут как нельзя кстати пришлись подарки — стеклянные кубки, великолепное оружие, конская упряжь, искусно отделанная серебром, и прочее. Очень кстати оказались и небольшие колокола, которые после восстановления очередной церкви торжественно водружали на звонницу.

— Я понимаю, что ты не больно-то любишь лоб в молитвах расшибать. Я и сам религиозным рвением не обуян, но на сей раз… — Константин, не договорив, улыбнулся. — Словом, изобразишь такого набожного человека, чтобы и сам Иоанн Креститель близко не стоял. Оно для дела необходимо, так что ты уж расстарайся. Особенно постарайся привести к общему знаменателю тех, кто живет возле Терека. Потом в тех местах легче работать будет.

— Можешь не сомневаться, — весело подмигнул ему в ответ Вячеслав. — Они у меня от всех прочих богов будут как черт от ладана шарахаться. И вообще, будет им и обедня в сочельник, и литургия на Пасху, — загадочно, но многообещающе посулил он и не удержался, чтобы в очередной раз не процитировать Высоцкого, как всегда, перефразируя на ходу:

— Не один из них будет землю жрать. Все подохнут у меня без прощения. Отпускать грехи кому — это мне решать, а они все будут — козлы отпущения.

— Только не очень-то там резвись, — попытался слегка охладить не в меру воинственный пыл друга Константин. — Там все надо так отладить, чтобы через эти места лет через двадцать-тридцать любой восточный купец мог беспрепятственно товары провезти.

— А зачем? — удивился Вячеслав. — Есть же Волга. Чего им по диким горам Кавказа тащиться? Или ты собираешься Военную Грузинскую дорогу наладить?

— Свят-свят! — замахал на него руками Константин. — Наоборот совсем. Ты что, забыл, что должен перекрыть наглухо все перевалы, а если какой-нибудь из них проходимым сочтешь, типа Ширванского ущелья, — завалы устроить? Оставить надо только один проход — у Дербента, через Железные ворота. Мы с тобой должны в тех местах охранять торговые пути. Чтобы каждый купец знал — идти с товаром из Китая и Средней Азии в немытую Европу проще всего не через Иран, который весь в огне, а между Каспием и Черным морем. Говорят, что в империи Чингисхана безоружный одинокий путник мог с хурджином золота пройти, не боясь оказаться ограбленным или убитым.

— Ну это, говоря нашим с тобой языком, не более как телереклама, причем в самом ее худшем варианте, то есть бессовестно лживая, — усмехнулся воевода. — А Чингизушка-то, оказывается, еще и пиарщиком был, да каким шустрым, — подивился он.

— Согласен, — не стал спорить Константин. — А у нас на самом деле должно быть так. Особенно авторитет духовенства поднимай. Этим дикарям с Терека надо внушить, что если ты, великий и могучий воевода, до земли перед священниками склоняешься и руки им целуешь, то это значит, что наши попы и впрямь великие шаманы, повелевающие страшными и ужасными духами. А кто не будет их слушаться, того ждет не просто смерть, а… Короче, не мне тебя учить. Придумаешь что-нибудь, — махнул он рукой.

— А то! — заверил Вячеслав. — Обязательно придумаю! — и лукаво покосился на друга.

Придумывать ему пришлось уже в первую неделю, когда он задался целью помирить жителей сразу доброго десятка деревень, враждовавших между собой. Когда-то они были добрыми соседями, но кто-то, причем чуть ли не пятьдесят лет назад, будучи в гостях, нечаянно сплюнул в очаг, горевший в тесной каменной лачуге. Скорее всего, он и не хотел этого делать, прекрасно зная обычаи, но так уж получилось.

Хозяин дома, побледневший от гнева, сдержанно вымолвил:

— Лучше бы ты ударил меня.

До своего родного дома гость так и не добрался. Его окровавленное тело было найдено на полпути.

Безмолвные родичи обмыли тело убиенного, его старший сын погасил огонь в очаге, потому что умер глава рода, и, не говоря никому ни слова, ушел из дома. Когда он вернулся, следом за ним прилетела весть, что у соседей тоже намечаются похороны, причем двойные. С этого все и началось.

Постепенно в междоусобицу, то вспыхивающую ярким пламенем новых смертей, то затухающую на несколько лет, втянулись и другие соседи. Одно время она было и вовсе заглохла. Тишина царила лет десять, и молодежь начала иногда уже перемигиваться и улыбаться друг другу, но буквально на второй день после приезда Вячеслава вспыхнула с новой силой. С прибытием гостей народ несколько расслабился, чуточку утратил бдительность и присущую им осторожность, и двух мальчишек нашли убитыми недалеко от села, причем убийца был известен, да он особо и не таился.

Аул, где жили погибшие, всколыхнулся от мала до велика, тем более что и предыдущее убийство двенадцать лет назад свершил старший брат нынешнего убийцы, которому отомстить так и не удалось — через месяц он сам сорвался с горной кручи. Словом, получалась несправедливость.

Примирить всех взялся Вячеслав. Поглядев на убитых — ну совсем еще пацаны, и пятнадцати поди не стукнуло, — он вздохнул и решил заняться этим делом основательно.

Взяв с каждого жителя аула слово в том, что никто не тронет убийцу и не пустит в него стрелу издали, он предложил вызвать его на суд божий, который несомненно осудит и покарает злодея, если тот и вправду виновен. Правда, для этого всем жителям деревни необходимо принять святое крещение, ибо молитв некрещеных людей господь не услышит и вступаться за них не будет.

Принять его надлежало всем, кроме убийцы, которому вначале предстояло покаяться перед крестом в нарушении одной из заповедей. Если господь его простит и не покарает, сочтя, что он поступил справедливо, то тогда и он может быть крещен.

— Если твой бог поступит с убийцей несправедливо, то нам он не нужен, — угрюмо предупредили его старейшины той деревни, откуда были родом мальчишки. — Запомни, чужеземец, и не говори потом, что ты этого не слышал: в тот миг, когда твои люди наденут на него крест, мы сразу же снимем с себя свои.

— Разумеется, — невозмутимо пожал плечами воевода и нравоучительно заметил: — Наш великий бог всеведущ, всевидящ и это — как его? — ах да, всемогущ, так что можете быть спокойны, аксаулы, все будет в полном порядке.

Слово «аксаулы» толмач из половцев не знал. В ответ на его недоуменный вопрос, что оно означает, Вячеслав только нетерпеливо махнул рукой, невнятно пояснив, что это все равно, что саксакал, но растолковывать долго, так что пусть тот при переводе обойдется без него. Не говорить же ему, что он просто слепил слова «саксаул» и «аксакал» воедино.

Место для суда было выбрано нейтральное — на полпути между жилищами виновного и его жертв.

Там на скорую руку был сооружен высокий, метров в пять высотой, крест. Вячеслав приказал своим воинам развести два костра шагах в двадцати от него, причем таким образом, чтобы они находились чуть сбоку от идущего человека, оставляя ему узенькую — не свернуть — дорожку.

Все выстроились поодаль. Первым к кресту двинулся Вячеслав. Дойдя до костров, он остановился, поднял с земли охапку хвороста и медленно бросил ее в огонь, затем, перейдя к другому костру, снова поднял с земли часть припасенных дров и тоже закинул их в пламя.

Затем воевода спокойно прошел между кострами, встал на колени, молитвенно сложил перед собой руки и застыл в недолгой молитве. Возвращаясь обратно, он вновь подкинул дров в каждый из костров и так же спокойно вернулся к поджидавшим его дружинникам, окружившим обвиняемого, чтобы никто не смог убить его раньше времени.

Не доходя до него и до горцев, тесной толпой скучившихся за дружинниками, он громко произнес:

— Господь видел, что я не повинен в смерти этих юношей. Он сам сказал мне это. Теперь твоя очередь, — кивнул он убийце, и тот медленно двинулся вперед.

Дойдя до костра, он, как и русский воевода, взял все оставшиеся сучья, кинул их в костер, затем перешел к другому, проделал аналогичную процедуру и там, после чего двинулся к кресту. Не доходя до него пяти шагов, он опустился на колени, старательно копируя Вячеслава, сложил руки на груди и принялся ждать знака свыше.

Он был уверен в себе. Кровная месть свята, стало быть, и справедлива. Испокон веков люди мстили за свою обиду и не успокаивались, пока обидчик не ложился в землю. И пусть бог этих пришлецов попробует сказать…

В это время за его спиной раздался страшный грохот, и в то же мгновение он почувствовал дикую острую боль. Ощущение было такое, будто злые слепни целой стаей накинулись на него, жаля в спину, в руки и в левый бок.

«Но это же несправедливо», — подумал он и… умер.

Да иначе и быть не могло. Полое полено, которое сам же убийца метнул в огонь вместе с остатками хвороста, было не только щедро начинено порохом, но и нашпиговано мелкими острыми кусочками железа, каждый из которых еще и смочили в змеином яде. Это для пущей гарантии, а то вдруг его только ранит, а он, чего доброго, потом поправится.

Вячеслав, мгновенно оценив ситуацию — взрыв-то произошел лишь один, — тут же выскочил вперед и закричал остолбенелым напуганным горцам:

— И пусть господь даст свой знак всем тем, кто и после его справедливого суда попытается продолжить кровную месть. Если же он одобряет ее, то пусть промолчит. И да будет по слову моему.

Он застыл в ожидании, но ничего не происходило. Нужно было что-то делать. Тогда Вячеслав поднял руки высоко к небу и крикнул:

— На колени! И все, слышите, все просите его об этом!

Толпа послушно бухнулась на землю, от чрезмерного усердия разбивая коленки о каменистую землю, и тоже устремила руки к небу.

И вновь тишина. Но на этот раз она продлилась не больше нескольких секунд. Второй взрыв прозвучал даже эффектнее первого. Очевидно, убийца бросил вторую охапку хвороста в огонь не совсем удачно и нужное полено оказалось где-то сбоку. Зато теперь оно красочно подняло на дыбы весь ярко пылавший костер и осыпало с ног до головы все тело убийцы снопом искр и багровыми головнями. Через мгновение труп превратился в пылающий факел.

Вячеслав облегченно вздохнул и одобрительно заметил, глядя на небольшое облачко, медленно плывшее по небу:

— Ну ведь можешь же, когда захочешь.

Почти тут же у него родилась еще одна идея — построить храм именно на этом самом месте. А толпа тем временем повалила к священникам принимать святое крещение, из чего Вячеслав сделал глубокомысленное предположение, что русский бог им понравился.

Однако крещением горцев дело не закончилось. Не далее как этим же вечером к воеводе прибыла целая делегация литовских воинов, попросившая Вячеслава, чтобы он повелел своим попам их окрестить.

— Вот тебе и два, как говаривал папашка Мюллер, кидая в Штирлица второй камень с крыши, — благодушно пробормотал воевода себе под нос. При этом он с такой величественной щедростью разрешающе махнул рукой, будто позволение креститься есть столь великий дар, ценней которого не сыскать во всем мире.

На следующий день под руководством сразу трех армянских мастеров, а их пока с ним ехала целая дюжина, и при активном содействии воинов всех полков строительство началось.

Оставшихся не у дел строителей Вячеслав мимоходом ободрил:

— Не надо хмуриться. Здесь работы на каждого хватит.

Воевода как в воду глядел. Пока он неспешно шествовал вдоль Терека по землям многочисленных племен касогов, а затем и ясов, было заложено еще одиннадцать церквей, а двадцать три полуразрушенных его люди принялись активно реставрировать.

Но самой лучшей получилась все-таки первая. Может, потому, что с нее все началось? Трудно сказать наверняка. Вот только с именем ей не повезло.

По предложению нескольких священников и с согласия воеводы, которому, признаться, было на это глубоко наплевать, хотя он и долго морщил свой лоб якобы в мучительных колебаниях, ее было решено посвятить Михаилу-архангелу. Богословы учли, что именно он возглавляет светлое небесное воинство и сам частенько изображается с мечом, которым поражает нечестивых грешников.

Однако всего через десятилетие, когда эта церковь стала самой знаменитой на всем Северном Кавказе, ее уже никто не называл именем архистратига Михаила. Вместо этого она получила в народе целую кучу имен: «Храм двух карающих огней», «Церковь слова господня», «Храм божьей кары», «Церковь справедливости», но все они слились в иное, которое и прижилось окончательно, «Храм святого суда».

И еще долгое время в народе ходило поверье, что едва только убийца войдет вовнутрь и посмеет ступить на святые плиты этого храма, как господь немедленно шарахнет клятвопреступника молнией и громом, да так, что тому мало не покажется.

В самом крайнем случае, если только всевышний окажется достаточно терпелив, то этот нехороший человек дотянет до того мгновения, когда преклонит колени на той самой каменной плите, на которой в свое время молились воевода Вячеслав и убийца-кровник. При строительстве храма эту плиту с величайшим бережением уложили прямо перед алтарем.

Шли столетия, но каменная плита, как бы ни было тесно людям в храме, так и оставалась пустовать. На нее любовались, как на величайшую святыню, приезжали из отдаленных мест, но в то же время опасались наступить даже на ее краешек или просто коснуться рукой. Этим суеверием страдали не только миряне, но даже и некоторые священники. Исходили они из того, что вроде бы за ними самими особых грехов нет, но ведь богу виднее. Словом, судьбу искушать ни к чему — она этого не любит.

Однако в тот же вечер, собрав в своем просторном шатре всех священников, Вячеслав строго-настрого воспретил им даже и думать о том, чтобы уподобиться ему и повторить нечто подобное.

— Нешто ты считаешь себя святее нас? — робко поинтересовался один из них, уже достаточно пожилой, которого воевода тут же решил во избежание соблазна, могущего возникнуть у этого остолопа, поставить служить в каком-нибудь глухом и безлюдном месте.

— Не считаю, — отрезал воевода. — Но второй раз бог может просто не услышать. К тому же, — тут же нашел он веский довод. — Я перед этим не только несколько дней усиленно молился, но и как следует приготовился. Есть у меня и вот что, — он расстегнул ворот рубахи и извлек красивый золотой крестик. — Сия святыня ценна не тем, что она из злата, — торжественно произнес Вячеслав, лихорадочно прикидывая, как бы сбрехать покрасив-ше. — Ее освятили сразу четыре патриарха — Царьградский, Антиохийский, Иерусалимский и патриарх всея Руси Мефодий. Освятили не просто в церкви, но в храме Святой Софии, — продолжал он, радостно ощущая вовремя подоспевшую волну благодатного вдохновения, которая стремительно несла его на крыльях фантазии. — А перед освящением его пронесли чрез врата, кои изготовлены из древа Ноева ковчега, и положили на камень, на котором тело Иисуса Христа по снятию с креста было обернуто в плащаницу.

Последнее сообщение окончательно добило всех присутствующих. В наступившей тишине слышались только приглушенные благоговейные вздохи. Воспользовавшись молчанием святых отцов, Вячеслав уже более спокойно пояснил:

— Дарована сия святыня мне за то, что я вел воинов, которым удалось отбить у поганых латинян святой город.

А мысленно добавил: «Всякий фокус хорош, когда он качественно и заблаговременно подготовлен. Эх, знали бы вы, ребятки, сколько у меня еще святых чудес припасено в багаже, так обалдели бы, — и иронично добавил, но тоже мысленно: — Но знать это вам ни к чему. Крепче спать будете».

Вслух же он произнес иное:

— А теперь попрошу всех за работу. Помните, что государь-батюшка повелел?

Все дружно закивали.

— Тогда взяли перья и бумагу, и вперед. Кто об обычаях, кто о вере. Словом, сами знаете, кому что отведено, так что не мне вас учить.

Заглянув через полчаса в шатер, отведенный для летописцев, Вячеслав удовлетворенно мотнул головой. Народ строчил вовсю.

Отец Харитоний, ближе всех сидящий к выходу, выводил корявым почерком: «А близ гор, кои простираются от Кубани реки и речек малых, что по ее левому брегу лежат, проживает племя, кое именует себя жане. Жилье у их, именуемое саклей, убогыя, сложена из дикаго камня, а заместо оконцев одна али две дыры для свету. А исчо прямо посередке дома кострище, а над им в крыше дыра, дабы дым уходил».

Отец Симеон, неловко примостившись на деревянном чурбаке, писал про обычаи: «Оному огню они и молятся, почитая святынею, ибо глупы и неразумны. Ежели глава онаго дома помирает, то огнь сей тушат. Тако же и невеста должна обойти трижды вокруг его, егда оставляет отчий дом. Кто сей огнь оскорбит, плюнет в него ненароком али исчо что, немедля тому отмщают страшно, до смертоубийства. Оное у их именуют кровная месть, в коей тут гибнет людишек кажное лето бес счету».

«Кланяются оные язычники тако же камням, нарекая их святыми, и деревам, из коих кажное лечит от разных немочей», — бойко строчил в дальнем углу молодой отец Афанасий.

«Вот это совсем другое дело, — удовлетворенно мотнул воевода головой. — А с чудесами я уж как-нибудь сам разберусь».

Впрочем, чудеса на пути к Дербенту больше не понадобились. Для всех вполне хватило первого вышнего знамения.

«Странное дело, — удивлялся Вячеслав. — Вроде и земля почти безлюдная, а поди ж ты — в каждом следующем селении уже во всех подробностях знают все, что приключилось. Да мало того, они еще и расскажут то, чего и вовсе не было. Я думал, что горцы — суровый народ, молчаливый и угрюмый, а у них, оказывается, языки, как у базарных баб на киевском Подоле. Или не у них? Нет, ну если горянки тоже в гости к подружкам на конях выезжают, сплетнями обменяться, тогда понятно, но очень уж сомнительно…»

Так и не решив до конца эту загадку, воевода принимался вновь размышлять на тему о том, как половчее взять Дербент, который с каждой пройденной верстой становился все ближе и ближе.

По дороге туда, следуя вдоль Терека, Вячеслав успел сделать немало, чему благоприятствовала и обстановка. Алан в тех местах почти не осталось — сказывались последствия недавнего прохода по этим местам туменов Субудая. Зато другие многочисленные народцы, которых те же аланы до недавних пор держали в страхе, с гор еще не спустились. После монгольского погрома прошло слишком мало.

Ставить крепости русскому войску практически никто не препятствовал. Восстанавливались и полуразрушенные, к примеру, тот же Самандар, старая столица Хазарского каганата.

«А ведь когда-то я уже проходил возле этих мест, только с автоматом, — подумал воевода, рассеянно озирая окрестности. — Только тогда где-то в этом районе была станица Шелковская, и генерал, криво морщась, хмуро инструктировал меня, чтобы мои гаврики, увидев какие-нибудь древние развалины, не вздумали бросать туда гранаты, потому что ему звонили из министерства, в которое обращались встревоженные археологи. Эх, милые красавицы-казачки, левая, но вполне приличная водка… Господи, как давно все это было. Да теперь оно, пожалуй, может и не повториться. Ведь если сейчас я поставлю здесь город, то о какой станице может идти речь? Вот тебе и раз…» — Вячеслав даже опешил от такого поворота событий.

А ведь поворачивал их он сам, простой ряжский парень, которому волей судьбы выпало…

«Нет уж, — решительно заявил он сам себе. — Выпало очень даже неплохо. Конечно, работы — непочатый край, но зато как интересно! Иной бы полжизни отдал, чтоб, так сказать, приобщиться и тоже поучаствовать, ан нет, брат, шалишь. А мне вот свезло».

— Как крепость назовем, воевода? — подъехал в это время к нему один из тысяцких. — Может, Грозный?

Вячеслав даже вздрогнул.

— Перебьются, — ответил он загадочно. — Здесь же осетины, ой, то есть ясы обретаются. Так нечего и мудрить. Назовем по их имени — Яссы.

— Это как Касожск и Черкассы, что мы поставили?

— Точно. Тогда все, кто сюда едет, сразу будут знать, на землях какого племени стоит этот город. Удобно, — пояснил Вячеслав.

— А следующий как величать станешь? — не отступал тысяцкий. — Там-то какие племена водятся?

— Да пес их разберет, — с каким-то мстительным злорадством ответил Вячеслав, но тут же урезонил себя: «Чего злиться, когда те люди, которые сейчас здесь живут, ничего плохого еще не сделали, а теперь, пожалуй, уже и не сделают, причем никогда. Да-а-а, страшное дело — война, особенно между своими. Ну, почти своими, — тут же поправился он. — Озлобленность, месть, ярость, ненависть — сплошной негатив. Вон уже сколько лет прошло, а я еще не угомонился. Нехорошо».

— Дальше, где Терек на два рукава раздваивается, Кизляр поставим, а крепостцу у самого моря назовем Россоградом, — уже гораздо спокойнее ответил он.

Базы в Прикаспии были необходимы, поэтому, несмотря на то что время стало поджимать, Вячеслав успел поставить еще одну крепость в устье реки Сулак. Неизбежные задержки неумолимо съедали время, так что лишь в начале октября изрядно поредевшее войско — в гарнизонах в Крыму и на Кавказе осталась добрая половина пехоты и треть конницы — повернуло по морскому берегу строго на юг, в сторону Железных ворот.

— Так ты чем там на югах занимался? — улыбнулся Константин. — Виноград разводил или горцев примучивал?

— Одно другому не мешает, — пожал плечами воевода. — Но главным, конечно, был виноград, а эти так, между прочим.

Тут не выдержал и засмеялся даже Святослав, который еще не остыл после повешения князя Александра Городненского.

Он уже давно прислушивался к разговору своего отца и воеводы, и последний ответ Вячеслава отчего-то развеселил его. А может, к этому времени он просто устал изображать эдакую буку.

Глава 13

Первый ваххабит

— А Дербент ты брал тоже между прочим? — лукаво осведомился Константин.

— Дербе-ент, — с какой-то непонятной интонацией в голосе протянул Вячеслав. — Да нет. Его между прочим не возьмешь.

— Неужто он лучше Цареграда укреплен?! — подивился Святослав.

— Может, и не лучше, царевич, — неторопливо ответил воевода. — Но в Царьграде мы уже внутри были, да и рыцари не ожидали нападения, а неожиданность для того, кто хочет градом овладеть, — великое дело.

— Выходит, ты очень сильно захотел? — последовал невозмутимый вопрос Константина.

Вячеслав отрицательно мотнул головой и пояснил:

— Тут иное. Я просто дедушку Ленина слушал, который советовал учиться, учиться и учиться военному делу настоящим образом, — и осекся от громкого покашливания друга, у которого на лице застыло такое зверское выражение, что говорить воеводе сразу расхотелось.

— Кого ты слушал? — недоуменно спросил Святослав.

— Да нашего волхва. Ну, который помер, — ляпнул воевода первое, что пришло ему в голову.

— Так его же Всеведом звали? — удивился царевич.

— А Ленин — это его второе имя, — нашелся Вячеслав и пояснил: — Сокровенное. Его только мы с царем-батюшкой знали. Верно, государь?

— Ты еще Михал Юрьича забыл вместе с патриархом, — кусая губы, чтобы не взорваться от безудержного смеха, добавил Константин. — Он им тоже открылся.

— Точно, — хлопнул себя по лбу воевода и пожаловался царевичу: — Голова совсем дырявая стала, хотя до старости вроде далеко. С чего бы это? — развел он руками.

— А что там с учебой? — поинтересовался немного успокоившийся Константин, напомнив: — Ты о Дербенте говорил.

— С учебой порядок, — вздохнул воевода. — А вот с верой получилось худо.

Конечно, некоторые детали за давностью лет он и впрямь забыл, но главное помнилось так отчетливо, будто это было вчера.

Воевода и впрямь свое дело знал прекрасно. Его люди могли пусть и не все, но очень многое. Когда они незадолго до южной поездки демонстрировали Константину свое умение преспокойно разгуливать по тонким жердочкам, перекинутым на умопомрачительной высоте от крепостной стены до крыши самого терема, царя даже озноб прошиб.

В центре специального лагеря, который стоял особняком от прочих, были вкопаны несколько гладко ошкуренных столбов, по которым спецназовцы преспокойно забирались на самый верх.

Прыгать же они учились, используя в качестве естественного препятствия колючие терновые кусты, и всякий раз по-разному — с разбега и с места, перекатом и руками вперед. Сразу после прыжка парни принимали боевую стойку — с саблей в одной руке и с ножом в другой.

Эти ножи были изготовлены по специальному заказу Вячеслава и имели утяжеленное толстое лезвие и легкую деревянную рукоятку. За счет этого нож всегда летел в цель лезвием вперед.

В Ряжске, часть которого была отделена глухой деревянной стеной, чтобы никто не мог видеть раньше времени, на что способны эти люди, не было, пожалуй, ни одного дома, включая и княжеский терем, на крышу которого они бы не забрались, используя самый обычный шест. Впрочем, на невысокие дома спецназовцы взбирались и без всякого шеста, с разбега.

Каждое утро начиналось у них с легкой разминочной пробежки на добрый десяток верст. Трасса была оснащена всевозможными ловушками — силками, искусно спрятанными в траве, всякий раз на новом месте, «волчьими ямами», разве что без кольев на дне, а то и обычными натянутыми веревками.

При испытаниях на скорость боец на старте прижимал к груди небольшой платок. Если поток встречного воздуха удерживал тряпицу и та не падала до самого финиша, то считалось, что зачет сдан.

С завязанными глазами их заводили в одну из многочисленных комнат терема с требованием беззвучно выбраться наружу, миновав многочисленные хитроумные ловушки. Стоило сделать неосторожное движение, как металлическое блюдо, косо прислоненное к полке, протянутая нить с прикрепленным колокольчиком или любая другая ловушка «подавала голос», после чего считалось, что «темный» экзамен спецназовец провалил.

Выбирались они наружу, «прислушиваясь» к слабому колебанию воздушных струй и только этим отличая сквозной проход от тупика. Помимо этого, в некоторых комнатах находились якобы спящие люди. Обучаемым нужно было услышать их дыхание, чтобы не зайти в эти помещения.

Кроме того, каждый из воинов мог сыграть несколько ролей. В зависимости от обстоятельств он превращался в бедного пастушка, в странствующего монаха, который в случае необходимости мог спокойно прочитать добрый десяток молитв и даже провести службу. Иным больше удавалась роль весельчака-скомороха, другим, кого природа наградила голосом и слухом, — гусляра, третьим — купца.

Вооружение спецназовцев тоже существенно отличалось от обычного. Помимо специальных ножей с утяжеленным лезвием каждый из них имел в своем арсенале широкий металлический браслет, закрывающий руку до самого локтя, с острыми режущими шипами на запястье. Кроме них браслет имел клинообразный выступ, образовывавший над ним узкую щель. Даже оставшись без оружия, воин мог защититься от удара меча или сабли, так подставив руку, чтобы лезвие соскальзывало в щель. Затем оставалось только резко повернуть ее в сторону — и противник терял оружие, выпуская рукоять, которая тут же оказывалась у самого спецназовца.

Вячеслав вспомнил и о так называемых сюрикэнах — тонких стальных пластинках в форме шестеренок с острыми краями. Перед боевой операцией эти края смазывались змеиным ядом. Каждый из спецназовцев имел не меньше двух десятков таких пластин, аккуратно упакованных в отдельный кожаный мешочек.

На тренировках считалось удовлетворительным, когда третья пластина была запущена в то время, как первая еще не достигла цели, хорошо — если в воздухе одновременно были четыре, отлично — пять. Любопытно, что при метании в дальнюю цель некоторые «отличники» ухитрялись выпустить и шесть, а то и семь.

Впрочем, даже если сюрикэны заканчивались, то спецназовец не мог считать себя безоружным. На расстоянии в пятнадцать-двадцать шагов каждый был обязан угодить в глаз чучелу-мишени простым камушком, подхваченным с земли. Здесь пятерка ставилась за попадание куда следует не менее половины пущенных камней.

Даже сабельные ножны у них отличались от обычных. Все они имели дополнительное отверстие внизу, так что в случае нужды служили дыхательной трубкой. Это на случай, если не будет возможности и времени срезать стебель камыша.

Отличалась даже веревка, которая находилась в арсенале спецназовцев. На ней имелись петли, предназначенные для облегчения подъема, а помимо них, на строго определенном расстоянии, еще и узлы, с помощью которых при необходимости можно было четко определить размеры чего-либо.

Последние два года в их арсенал, благодаря неустанным трудам поисковых бригад, действовавших на Урале, вошел еще и магний. При необходимости можно было метнуть белый комочек в костер, вызвав ослепительную вспышку, и выиграть столь нужные секунды, чтобы незамеченным проскользнуть мимо вражеского заслона.

Попасть в спецназ считалось среди воинов великим почетом, тем более что набор был крайне ограничен.

— А почему ты не хочешь увеличить состав? — как-то поинтересовался Константин.

— Строго по ленинскому принципу, — ответил тогда воевода, поясняя, почему до сих пор спецназ включает в себя всего лишь триста бойцов: — Лучше меньше, да лучше.

С собой в этот южный поход он взял две сотни, причем считал, что и этого много, а после того как крымские города безропотно впустили в себя русские гарнизоны, даже порывался и вовсе отправить их обратно, оставив при себе лишь пару десятков.

Если бы не гористая местность, которую сама природа состряпала для дополнительных тренировок этих воинов, то он так бы и сделал, но теперь радовался тому, что они с ним. Предстояла работа, причем очень тяжелая.

Слухи о том, что в Дербенте за последнее время все сильно переменилось, доходили до воеводы и раньше, но окончательная картина стала вырисовываться перед ним лишь тогда, когда русские войска уже двинулись по морскому берегу в сторону Железных ворот.

Припомнить то, что говорил ему Константин, не составило труда. К тому же друг, педантичный в этом отношении, не только рассказал все, что он знал, но и отдал ему небольшую шкатулку, где лежало несколько листов с записями, касающимися этого города.

Воевода лениво потянулся в сторону ларца, открыл его, достал тоненькую пачку и принялся разглядывать неоднократно читанные и перечитанные листы желтоватой бумаги.

— «Дербент — могучий город-крепость, — угрюмо читал он вслух. — Он стоит в единственном удобном проходе, ведущем из Закавказья на Северный Кавказ, основан персидской династией Сасанидов. Лет за четыреста до нашей эры был северной границей их владений. Первоначальное название персидское: Дар-банд, что означает Узел дорог». — Ну, историк, он и есть историк. Какая мне разница, кем и когда он основан, — тяжело вздохнул Вячеслав, откладывая листок и принимаясь за следующий.

«Персы построили там две длинных стены, южную и северную, — было написано в нем. — Они берут свое начало от цитадели, тянутся параллельно друг другу на восток до самого Каспийского моря и даже углубляются в него, образуя очень удобную гавань. Чуть позже они же соорудили Даг-бары, то есть Горную стену. Она уходит на запад примерно на сорок верст, до самых гор, чтобы крепость невозможно было обойти по долинам и перевалам. Вообще-то, правильнее было бы назвать ее чем-то вроде укрепрайона длиной сорок километров. Это не единая стена, а сложная система, целый комплекс оборонительных сооружений».

— Интересно, конечно, но я это и сам все увижу через пару дней, — пробормотал Вячеслав, принимаясь за третий листок.

«Он часто переходил из рук в руки, например, от Ирана к хазарам, но ненадолго. От хазар город перекочевал к арабам, причем лет на пятьсот. Из них три века, не меньше, Дербент вообще был резиденцией наместника халифа на Кавказе. Учитывая последние донесения купцов, можно предположить, что он сейчас имеет статус свободного города, типа итальянских городов-республик, но с соседями его правители предпочитают не ссориться. Учитывая то, что толщина стен составляет от двух с половиной до трех с половиной метров, а высота — двенадцать, а зачастую и пятнадцать, город лучше не штурмовать, а договориться с верхушкой полюбовно. Мы им обеспечиваем защиту от монголов, а они нам — бесплатную стоянку для кораблей, ну и самое главное — выгодный пропускной режим. Многие коренные жители исповедуют ислам суннитского толка, но для тебя это не должно иметь никакого значения. Когда город тесно завязан на купцов, а Дербент все эти годы был не просто центром морской торговли, а главным портом на Каспии, то его жители со временем начинают смотреть на веру как на что-то второстепенное. Вырабатывается принцип — верь во что хочешь, только плати налоги, пошлины и вообще дай городу как можно больше заработать на тебе».

— Ага, — горько усмехнулся воевода, откладывая и третий листок в шкатулку. — Вера в Дербенте совсем не имеет значения. Ни капельки. Ничуточки, — передразнил он невидимого собеседника. — Вот только это было раньше, пока не появился этот, как его, мусульманский Мартин Лютер Кинг[138], — он вздохнул и задумался.

Напролом идти не хотелось. Штурм, даже с учетом предварительного запуска спецназовцев, грозил огромными потерями. Но и возвращаться на Русь, не овладев городом, Вячеслав тоже не мог.

— Ну и откуда ты только взялся на мою голову, чертов мулла?! — простонал он. — Не было же ваххабитов в это время![139] А тут этот козел, да еще под красным знаменем[140]. Тоже мне, Щорс нашелся.

Он устало обхватил голову руками и нахмурился, еще и еще раз пытаясь проанализировать все, что ему известно. Данных было не очень много, но они имелись.

Большую часть информации воевода получил совсем недавно, из рассказа чудом уцелевшего торговца. Он направил свои корабли к пристани через много дней после всего случившегося в городе, чтобы пополнить запасы пресной воды, а также разузнать — что, где и почем.

На его счастье, первым, кого он повстречал, был старый служитель, в чьи обязанности входил ежедневный осмотр и — при необходимости — ремонт пристаней. Он-то и поведал торговцу о тех событиях, которые произошли в Дербенте за последние полгода, после чего тот мгновенно отчалил. Опасаясь, что и на его собственных кораблях могут сыскаться сторонники этого безумца, купец сказал своим людям, что в городе свирепствует черная смерть, так что гребли они, не жалея сил.

Заметив на берегу большое количество вооруженных людей, купец долгое время присматривался к ним с безопасного расстояния и причалил к новой пристани строившегося города Сулака лишь тогда, когда окончательно убедился в том, что перед ним русичи, а не отряды, вышедшие из обезумевшего города.

Поначалу Вячеслав даже не понял, о каком именно городе рассказывает купец, и слушал его лениво, вполуха. Лишь на середине рассказа до него стало доходить, что Баба-ал-Абвава[141] — это и есть Дербент. Выругавшись про себя, он уже внимательно дослушал весь рассказ и начал чесать затылок.

…Незнакомый дервиш с белой повязкой[142] появился в Дербенте где-то с год назад и вел себя очень деликатно, тише воды и ниже травы. Деньги у него водились. Во всяком случае, их хватало на то, чтобы время от времени приходить на помощь самым голодным, вне зависимости от того, кто именно перед ним — суннит или шиит[143].

Занимался он только тем, что толковал разные положения из Корана, хотя и делал это вкривь и вкось, а не так, как подобает набожному и высокоученому шииту. Правда, при этом он наотрез отказывался от садаки[144], а потому его охотно приглашали в свои дома бедняки не только из числа шиитов, но и суннитов.

Его рассказы были интересны, а толкования — оригинальны. При этом он делал аккуратные намеки на то, что все невзгоды горожан имеют своей причиной то, что ими забыты истинные законы, а вот если снова начать жить по ним…

Тут он замолкал, разжигая любопытство людей, затем заставлял их поклясться на Коране, что те будут молчать, после чего таинственным шепотом назначал окончательно заинтригованным горожанам какое-нибудь уединенное место встречи после салят аль-иша[145].

Под яркими звездами южного неба он и сообщал им вначале об истинных имамах, потомках Али[146], затем, уже на следующую ночь, о семи пророках[147].

— Нас прозвали мутазилитами, то есть оборванцами[148], но я смотрю на вас, — обводил проповедник взглядом своих умных зеленоватых глаз собравшихся людей на третью ночь. — Смотрю и вижу перед собой точно таких же мутазилитов, ибо ваши халаты такие же старые, как и мой, и в таких же заплатах.

— Все в руках всевидящего, ибо только по его велению… — начинал кто-то из слушателей, но проповедник, назвавшийся Убейдуллой, мгновенно перебивал его:

— Аллах не повелевает творить зла, но оно происходит каждый день и каждый час. Неужто оно исходит от него? И я отвечу — нет и трижды три раза нет! Все это совершают люди.

— А вот мулла сказал… — вновь подавал кто-нибудь голос, и вновь его перебивал Убейдулла:

— Муллам это выгодно, потому что они освящают этим существующий порядок, утверждая, что так решил всевидящий. На самом же деле он создал людей равными, ибо все мы — дети Адама. И вот я спрашиваю вас, до каких пор вы будете терпеть?!

Проповедника нимало не смущали и каверзные вопросы суннитов, каких в городе тоже хватало. На любой из них он отвечал с такой быстротой, будто готовился к ним загодя.

— А вот я сам читал в «Сахих Бухари»[149] в «Книге о божественном промысле»… — начинал сомневающийся и тут же получал встречный вопрос:

— А знаешь ли ты, несчастный, что аль-Бухари, написавший эту книгу, собрал около шестисот тысяч хадисов, а в нее поместил всего семь тысяч двести пятьдесят? Ответь мне, почему он отверг из каждой сотни девяносто девять хадисов и почему выбрал всего один?!

— Он решил, что они неправильные, — нерешительно мямлил человек.

— Нет, все гораздо проще. — Смуглая сухая ладонь проповедника рубила воздух в такт его словам в опасной близости от лица сомневающегося, заставляя его испуганно втягивать голову в плечи и отбивая всякое желание к дальнейшим расспросам. — Аль-Бухари — великий человек, но тот сборник, что ты читал, — ложный. Его просто подменили, потому что те хадисы, которые он на самом деле включил в него, муллы, имамы и кадии посчитали опасными. Они испугались, что люди начнут задумываться о том, почему одни богаты, а другие — бедны, почему везде, куда ни глянь, царит несправедливость. Знаешь ли ты, что сказал величайший, когда Мухаммед спросил его о богаче? Он ответил, что после смерти тот обречен идти через сирах[150] с мешком за плечами, в котором собрано все его богатство. Как ты мыслишь, почтеннейший, — обращался он к одному из самых старых и беднее всех одетых. — Сумеет ли богач пройти через него с такой ношей за плечами?

Тот, приосанившись, степенно отвечал:

— Я думаю, что ему никогда не пройти этого моста.

— Седины убелили твои волосы, а тяжкий труд согнул твою спину, но купцы, старейшины и имамы не сумели отобрать у тебя твой острый ум, уважаемый. И ты необычайно мудро ответил, за что тебе низкий поклон. — Убайдулла, прижав руку к груди, склонял голову перед стариком и тут же продолжал:

— Неважно, какое из мест каждый из вас считает более святым[151], ибо все вы истинные правоверные, у которых достаточно разума, чтобы прислушаться к пророческим словам, а значит — братья. Скажу об ином. По известному поверью, мы пересекаем этот мост, сидя на спине животного, принесенного в жертву, но никому не ведомо, удастся ли преодолеть его. Однако я знаю способ, который позволит сделать это наверняка. Животное глупо, пройти через мост надо, сидя на спине человека неправедного и лживого. Готовы ли братья принести эту жертву всеслышащему?!

Горящий взгляд проповедника впивался в самую душу каждого из его слушателей, завораживая людей, полностью подчиняя их своей воле, и в то же время вдохновляя на великие дела и вселяя уверенность, что все будет хорошо.

Ни глава города — старый Рашид ибн Абд ал-Ма-лик, ни прочие старейшины, убаюканные внешним спокойствием и увлеченные подсчетом торговых прибылей, как-то не заметили первоначального этапа этих проповедей, когда можно было что-то исправить. Когда очнулись — стало уже поздно.

В то время, как Вячеслав был уже в Крыму, в символическую ночь фатху мекка[152] проповедник вопросил, готовы ли они очистить свой родной город Темир-Капи[153] от нечестивцев, разжиревших на их горе и бедах, точно так же, как в эту же самую ночь на восьмом году хиджры[154] был очищен от идолов главный храм Мекки — священная Кааба? Единодушное молчание было самым красноречивым ответом. Ядовитые зерна ненависти взошли в людских сердцах, и они готовы были на все.

Вот только многие мекканцы в тот день стали мусульманами, а теперь многим дербентцам предстояло стать жертвами.

Чтобы усилить впечатление и добавить символики, о сроках начала восстания Убейдулла сообщил не сразу, а через неделю, в ночь лейлят аль-кадр[155], то есть «ночь предопределений». Он сказал, что сам Джабраил[156] передал ему повеление аллаха принести великую жертву всемогущему в день уразабайрам[157]. А помогать истинно верующим прилетит Азраил[158].

Кроме того, он заявил, что теперь пришла пора открыться и ему самому. Оказывается, он не просто бродячий проповедник, желающий людям счастья, но принадлежит к старинному роду, который еще сто лет назад правил далеко отсюда по законам справедливости, добра и блага. Поэтому его предков свергли, и с тех самых пор они были вынуждены скитаться по земле, не находя нигде приюта.

Обычно в первый день ураза-байрама, да и в последующие тоже, люди побогаче резали скотину. Она приносилась в качестве жертвы, очищающей мусульманина от грехов. На этот раз случилось то, что должно было случиться, — жертвой стали люди.

Убейдулла, верный заветам первых мутазилитов, не щадил ни иудеев, ни буддистов, ни даосистов, ни христиан, ни своих же мусульман[159]. В городе началась великая резня. Из купцов уцелели лишь немногие, успевшие добраться до своих кораблей и немедленно отплыть из этого страшного места.

Страницы: «« « ... 910111213141516 » »»