Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль Чернявский Геогрий

На расширенных совещаниях у начальника УНИ рассматривались планы отдельных научно-исследовательских институтов и конкретные вопросы их деятельности, причем руководитель управления детально вникал в эти планы,[1380] стремился дать квалифицированные рекомендации.

Острая дискуссия, сопровождавшаяся подчас несправедливыми и недобросовестными упреками по адресу И. Н. Казакова, развернулась на совещании в УНИ 10 января 1936 г., когда рассматривалась работа Института обмена веществ, которым он руководил. Спор возник по поводу лизатотерапии. Раковский находился в затруднительном положении – ведь Казаков был ему лично близок. В то время как многие видные специалисты, включая Л. С. Штерн, Н. К. Кольцова, вдумчиво и уважительно оценили работы Казакова,[1381] ряд сотрудников его института, явно руководствуясь соображениями, далекими от науки, обрушились на своего руководителя после того, как о нем критически отозвалась центральная печать. Раковский вел себя сдержанно, но из его реплик и выступлений видно, что он внутренне негодовал против приспособленцев и карьеристов.[1382] «Такие нравы нужно осудить, – говорил Раковский. – Критика является делом достойным только тогда, когда критикующему нужно мужество для того, чтобы высказаться. Нет никакой доблести в том, чтобы, когда “Правда” открыла свои страницы для критики, тогда критиковать, чтобы спасать себя». Нужно бороться против таких нравов, вновь повторял Раковский. «И если сейчас к И. Н. [Казакову] будет проявлена некоторая невольная симпатия, она будет находиться в связи именно с тем дружным ансамблем, в котором выступили теперь с критикой те же сотрудники института, которые вчера его поддерживали».[1383]

Оратор возмущался наблюдавшейся со стороны некоторых сотрудников этого института тенденцией к засекречиванию своих работ, что приводило к отставанию советской науки, приносило вред и науке, и самим ученым. Он напоминал древнюю историю семейного клана врачей Чемберленов, живших во Франции еще тогда, когда сам Раковский занимался в этой стране медицинской практикой. В семье Чемберлен применялись акушерские щипцы, имевшие некую тайну, переходившую из поколения в поколение. «Но там причины понятны: изобретатели щипцов преследовали коммерческие цели. У нас таких причин нет, и я считаю, что этот вопрос не терпит ни малейшего отлагательства».[1384]

Х. Г. Раковский всячески содействовал тому, чтобы специалисты регулярно встречались на отраслевых конференциях и съездах. Этому вопросу он посвятил два важных выступления на заседаниях Научного медицинского общества 22 мая 1935 г. и 1 июня 1936 г. В первом выступлении речь шла о необходимости большей активности и планомерности в проведении научных встреч.[1385] Второе было посвящено комплексу вопросов, связанных с их организацией, – составлению перспективного плана, повышению уровня докладов, отражению достижений в специальных отраслевых журналах, участию в международных съездах.[1386] «Не размениваться на различные мелочи, которые в конце концов на развитие медицины никакого влияния не оказывают, а только создают в публике впечатление, что тут очень много всяких собраний и открытий, а медицина остается на том же месте», – говорил он.[1387]

Организацией международных, всесоюзных и республиканских научных конференций и съездов Х. Г. Раковский занялся с первых месяцев своей работы в Наркомздраве. Авторам этой работы удалось установить по различным источникам (архивные материалы, журналы, общеполитические и специальные газеты) его активное участие в четырнадцати таких высоких научных собраниях, проходивших с июня 1934 по январь 1937 г.

Особое внимание уделял Раковский обеспечению благоприятных условий для проведения XV международного физиологического конгресса, состоявшегося в августе 1935 г. в Ленинграде, а затем в Москве. В течение нескольких месяцев, предшествовавших конгрессу, печать публиковала материалы о его подготовке, а затем на протяжении всех дней работы конгресса подробно информировала о нем.[1388] Этому международному форуму было придано даже государственное значение – его участники были приняты председателем Совнаркома СССР В. М. Молотовым, который выступил перед ними с речью.[1389]

Х. Г. Раковский участвовал в приеме в Москве министра здравоохранения Франции Анри Селье, который посетил СССР в начале сентября 1936 г. Сообщения в печати о встрече Селье с Каминским, Раковским и другими, об участии Раковского в беседе с французским министром 4 сентября были, по-видимому, последними упоминаниями имени Христиана Георгиевича в советской прессе в качестве государственного деятеля.[1390] Когда через полтора месяца Каминский принимал посла Испании М. Паскуа, врача по специальности, а еще через два месяца председателя Совета министров Монголии Амора, фамилия Х. Г. Раковского в числе лиц, присутствовавших на приеме, уже не указывалась.[1391]

Можно только поражаться, как этот пожилой (ему еще до прихода в Наркомздрав РСФСР перевалило за 60 лет), тяжелобольной человек, перенесший совершенно неординарные нравственные испытания в ходе внутрипартийной борьбы, оскорбления и унижения со стороны сталинской клики, обыски и допросы в ссылке, отдал все силы, весь свой аналитический ум, высокую общую образованность и культуру, сохранившиеся медицинские знания и организаторский талант совершенно новому поприщу деятельности. За все время работы в Наркомздраве он всего лишь один раз воспользовался медицинским освобождением от выхода на работу, о чем свидетельствует служебная записка лечащего врача от 15 января 1935 г. В ней говорилось, что Х. Г. Раковский «страдает ухудшением своего тромбофлебита и вынужден оставаться в постели не менее пяти дней».[1392]

В архивном фонде Наркомздрава РСФСР сохраняются тексты или протокольные записи многих десятков его докладов, речей, реплик на заседаниях УМС. Так, на заседании 23 апреля 1935 г. он высказал мнение о невозможности требовать в гражданских алиментных судебных делах обязательного применения исследований групп крови.[1393]

Несколько раз он выступал в дискуссии по докладу главного врача Кремлевской больницы М. Б. Кроля по весьма щекотливому, особенно имея в виду его должность, вопросу – о допустимых пределах применения в медицине новых методов лечения и диагностики новых и опасных для здоровья и жизни средств и методов (апрель 1936 г.).[1394] Решение по этому скользкому вопросу Раковский тщательно редактировал.[1395]

Немаловажно отметить, что обсуждение вопроса, связанного с операцией аборта, происходило вскоре после того, как в печати «для обсуждения трудящимися» был опубликован заранее предназначенный для принятия без каких бы то ни было изменений антигуманный, по существу своему средневековый законопроект о запрещении абортов и суровых наказаниях за него как для врачей, нелегально проводивших таковую операцию, так и для женщин, решившихся избавиться от плода.[1396]

В выступлении на заседании президиума УМС 14 июня 1936 г. Раковский был вынужден поддержать запрещение социальных абортов, то есть тех, которые не были вызваны состоянием здоровья женщины. Но эта поддержка была весьма своеобразной: она сопровождалась оговорками, цель которых состояла в ограничении негативных последствий этого акта. Раковский подчеркнул, что необходимо добиваться не только повышения рождаемости, но и роста здорового населения. Он ставил вопрос, в какой мере представленные на заседание медицинские показания для аборта охватывали все те случаи, где медицинская наука в интересах матери требует оперативного вмешательства.[1397] Подводя же итоги обсуждения, вяло и нетвердо пытаясь обосновать запрещение социальных абортов, Раковский в явном противоречии с этим уверенно и справедливо указывал на необходимость защиты женщины, предоставления ей гарантий безвредности беременности.[1398] Комментируя прения на этом заседании, корреспондент «Известий», явно сочувствуя позиции оратора, выделял его слова о том, насколько важно подходить к законопроекту в единстве медицинского и социального факторов, добиться того, чтобы защитить живого человека, а не букву инструкции.[1399]

Значительное внимание уделялось применению в медицине методов и достижений смежных научных отраслей. 22 мая 1935 г. на заседании УМС под председательством Х. Г. Раковского был заслушан доклад известного физика академика П. П. Лазарева о внедрении биофизической методики в клинику и о преподавании биофизики в медицинских институтах и институтах усовершенствования врачей. Верно оценив перспективность нового направления, Раковский после доклада отметил необходимость развития биофизических и биохимических исследований для разработки проблем физиологии и внес ряд предложений о преподавании биофизики.[1400] Вскоре доклад П. П. Лазарева «Физика в современной физиотерапии» был поставлен в качестве основного на III Всесоюзном съезде физиотерапевтов.[1401] Несколько позже, в апреле 1936 г., президиум УМС заслушал доклад Л. С. Штерн «Современное состояние физиологической химии в СССР». Обобщая прения по ее докладу, Раковский сконцентрировал внимание на необходимости форсированного развития биохимических исследований.[1402] В 1936 г. под руководством Раковского был проведен конкурс на лучшую работу по санитарной статистике.[1403]

Дважды дебатировался такой сложный и острый вопрос, как медицинская ошибка. В первый раз его обсуждало бюро УМС 9 декабря 1935 г. в связи с конкретным случаем. В своем выступлении Раковский обратил внимание на чрезвычайную длительность прохождения дела, на то, что его рассмотрение задерживалось во всех инстанциях, говорил о необходимости сделать из этого общие выводы.[1404] Фактически в этом выступлении содержалась лишь несколько завуалированная критика бюрократической системы применительно к той ее части, которая утверждалась или уже утвердилась в здравоохранении.

Учитывая актуальность вопроса, он был поставлен на заседание сессии совета в мае 1936 г. Раковский произнес вступительное слово, в котором решительно отверг фаталистический подход, сводившийся к тому, что ошибка – это роковая неизбежность врачебной профессии. В выступлении был нарисован яркий образ высокопрофессионального врача-гуманиста, и этот образ в полной мере соответствовал внутреннему настрою самого оратора: «При прочих равных условиях врач, который знает свою профессию, который понимает свое дело, врач, который умеет правильно выписать лекарство, который относится к больному чутко, который переживает с больным… который испытывает то, что французы называют “лезерр”, то есть внутренние терзания, врач, который внимательно относится к больному, совершит гораздо меньше ошибок, чем при тех же условиях врач, у которого эти качества отсутствуют».[1405]

Во многих выступлениях Х. Г. Раковский касался такого важного вопроса, как использование передового зарубежного опыта. Надо сказать, что в то время в моду еще не вошло великодержавное стремление отгородиться железной стеной от капиталистического Запада, восхвалять все отечественное, искать обязательные «приоритеты» в русской науке. Такое «открытие» Сталину еще только предстояло совершить. Так что искать здесь какой-то особой смелости или принципиальности было бы неверно. Тем не менее Раковскому было свойственно, скорее всего в большей степени, чем другим деятелям советской медицины, в силу его прошлых широких международных связей, особенностей культурных навыков, политического кругозора и подлинного космополитизма понимание отставания советской медицины, необходимости учиться у зарубежной медицинской науки и практики.

Можно лишь поражаться тому, как интенсивно следил Христиан Георгиевич за иностранной литературой, течениями и тенденциями зарубежной медицинской мысли. Не для красного словца, а в интересах дела он в выступлениях на пленумах и в других органах УМС многократно ссылался на труды английских, французских, немецких, американских медиков, на традиции и опыт здравоохранения этих стран, причем, и это особенно интересно, «социальный фактор» никогда в этих выступлениях не фигурировал. Речь шла, например, о работах француза Вассе о вирулентности микробов.[1406] Или, обосновывая план работы УМС, Раковский обращал внимание, что при просмотре иностранных журналов видно, как за границей интересуются проблемами гипертонии, и этот вопрос поставлен на обсуждение ближайшего международного конгресса хирургов.[1407] Возвращаясь к этому же вопросу в другой раз, Раковский отмечал работы испанских ученых Марана и Добенека о роли гипофиза в регулировании кровяного давления.[1408] Он указывал на повышенный интерес за рубежом к биологическому действию тяжелых металлов и рекомендовал созвать специальное совещание по этой проблеме (соображения по этому вопросу было поручено подготовить Л. С. Штерн).[1409]

Иногда весьма важные мысли проводились и в полушутливой форме. В связи с профилактикой гриппа Раковский отмечал: «Англичане – народ очень практичный. Как только заговорили о том, что ультравирус является причиной гриппа, в зоологическом саду обязали всех сторожей завязывать рот, чтобы не заразить молодых обезьян гриппом».[1410] Но об английском здравоохранении Раковский в другом выступлении высказался с серьезным и глубоким уважением, отмечая исключительный патриотизм британских врачей: «Я мог бы указать на целый ряд врачей, которые годами отрывались от цивилизованной жизни для того, чтобы изучать болезни и способы их лечения». После этого следовали убедительные примеры.[1411]

Иногда привлекался Х. Г. Раковским и болгарский опыт. О нем шла речь при обсуждении на заседании президиума УМС вопроса об эндоартритах, в связи с чем вспоминались многочисленные случаи этого заболевания среди солдат во время Первой Балканской войны.[1412] В другой раз обращалось внимание на болгарское кислое молоко, которому, как говорил Раковский, приписывалось способствование большой продолжительности жизни в Болгарии. Ставился вопрос о возможности применения кислого молока в клинических целях.[1413] С воспоминаниями о болгарском кислом молоке связан был и большой интерес Христиана Георгиевича к работам в области ацидофилов, проводившимся, в частности, в находившемся в Костроме НИИ им. Семашко.[1414]

Частные явления сливались в общую картину, которая глубоко тревожила Х. Г. Раковского, как и других вдумчивых деятелей здравоохранения. Но он чувствовал особую свою ответственность за то, что советская медицинская наука оказалась не в состоянии выйти на мировой уровень. «Многое мы сделали, – говорил он на совещании аспирантов в марте 1936 г., – но не такого, без чего не могла бы обойтись мировая наука. А мы без мировой науки обойтись не можем».[1415] «Мы не умеем еще интенсивно работать, – констатировал он в другой аудитории. – Мы не можем применять еще тот принцип, который в Соединенных Штатах Америки называется Фул-Тайм – полноценный рабочий день».[1416]

Х. Г. Раковский, несмотря на одиозность своего имени, несмотря на то, что он постоянно находился под наблюдением тайной службы, о чем, безусловно, знал, всячески содействовал расширению международных научных контактов, и весьма удивительно, что они не стали дополнительным поводом для провокационных обвинений после ареста. «Профессора Раковского» просили о содействии в посещении СССР и ознакомлении с состоянием соответствующих отраслей медицинской науки из отдела физиологии, фармакологии и биохимии Лондонского университета.[1417] Заместитель директора медицинского отделения американского Фонда Рокфеллера Д. О. Брайен благодарил «профессора Раковского» за помощь, оказанную ему в Москве.[1418]

В фактической иерархии Наркомздрава РСФСР Х. Г. Раковский почти сразу после своего появления в нем занял одно из первых мест. Об этом свидетельствуют не очень частые, но все же появлявшиеся упоминания его имени в печати. В основном это были подписи под некрологами, посвященными памяти деятелей медицины. Как правило, подпись Раковского шла в них четвертой после подписей наркома Каминского и его заместителей Кангелари и Гуревича (в некоторых случаях впереди стояла и фамилия в прошлом видного большевистского деятеля, близкого сотрудника Ленина и организатора медицины в СССР Н. А. Семашко). Так, Раковский был соавтором траурных статей и сообщений в связи со смертью видных хирургов В. И. Разумовского и С. П. Федорова, одного из крупнейших отоларингологов Л. Н. Натансона, невропатолога, директора Казанского медицинского института И. С. Алуфа, курортолога, организатора охраны здоровья детей М. Г. Фалька, гигиениста В. А. Левицкого (который до революции сотрудничал с Лениным и выступал в «Искре»).[1419] Характерно в то же время, что когда умерла врач Кремлевской больницы А. Ю. Канель, то подписать некролог вместе с государственными и партийными деятелями, руководителями Наркомздрава Раковский не был допущен.[1420] В высших партийных кругах он явно рассматривался как работник «второго сорта», и его подпись в таком «ответственном ряду» некие политиканы сочли, очевидно, неуместной.

Надо полагать, что Х. Г. Раковскому, не только обладавшему боль шим организаторским опытом, но и публицистическим даром, принадлежала определенная заслуга в том явно повышенном общественном интересе к делам медицины и здравоохранения, который можно наблюдать в середине 30-х годов. Этот интерес выразился в публикации многочисленных материалов в центральной печати, в частности тематической полосы «Правды» «Повседневно улучшать медицинское обслуживание населения»,[1421] статей крупных ученых-медиков.

XVI Всероссийский съезд Советов рассмотрел в январе 1935 г. доклад Наркомздрава. В постановлении по этому вопросу специальный раздел был посвящен научным исследованиям. Идеи этого раздела – направить работу НИИ прежде всего на улучшение лечебного дела, борьбу с эпидемиями, разработку теоретических проблем медицины в неразрывной связи с практикой здравоохранения, широко развернуть научную работу медвузов, содействовать работе медицинских обществ, расширить международное сотрудничество[1422] – были теми главными направлениями, которыми прежде всего занимался Х. Г. Раковский с первых дней работы в Наркомздраве.

Летом 1935 г. в печати развернулась целая дискуссия по статье известного тогда писателя А. С. Серафимовича «Преступление врача».[1423] Должным образом не разобравшись в фактах, проявив, по существу дела, безответственность, автор выдвинул суровые обвинения против группы врачей и представил их оппонента Слободяника в качестве преследуемого носителя истины и прогресса в медицине. В связи с этим в Наркомате здравоохранения была образована специальная комиссия во главе с Г. Н. Каминским, в которую вошли Х. Г. Раковский, Н. Н. Бурденко, Д. Д. Плетнев и другие видные медики. Детально изучив представленные материалы, заслушав Слободяника и других лиц, комиссия пришла к выводу о том, что Серафимовичем была допущена серьезнейшая ошибка, что защищаемый им человек проявил недобросовестность, что его «открытия» не имели места.[1424] Иначе говоря, он был просто мошенником.

Сохранились обширные архивные материалы этой комиссии, в частности стенограмма ее заседания 16 июня 1935 г. Раковский выступал неоднократно. Он разъяснил, что Слободяник не представил в УМС необходимых материалов и чертежей по своим изобретениям, не довел их до необходимого уровня, неблаговидно вел себя, проявил склочность.[1425] Нарком Каминский изложил выводы комиссии в докладной записке на имя председателя СНК СССР В. М. Молотова.[1426] Следует признать, что в условиях, когда Серафимович принадлежал к литературной элите, поощряемой и облагодетельствуемой Сталиным, вывод медиков и то, что они добились публикации его в «Правде», были мужественными актами.

Летом 1936 г. был образован общесоюзный Народный комиссариат здравоохранения. Наркомом стал Г. Н. Каминский, сохранивший пост руководителя российского Наркомздрава.[1427] В связи с тем, что аппарат нового государственного органа вначале не создавался, Х. Г. Раковский возглавил в нем те же оба участка, которыми он руководил до этого в масштабе РСФСР.

Оценивая общественное положение Христиана Георгиевича, Л. Д. Троцкий 20 февраля 1935 г. сделал следующую дневниковую запись: «Раковский милостиво допущен на торжественные собрания и рауты с иностранными послами и буржуазными журналистами. Одним крупным революционером меньше, одним мелким чиновником больше».[1428] Это было весьма острое и далеко не вполне справедливое суждение, связанное в значительной мере с тем, что Троцкий тяжело переживал поворот Раковского. 25 марта 1935 г. в дневнике Троцкого появилась такая запись: «Раковский был в сущности моей последней связью со старым революционным поколением. После его капитуляции не осталось никого. Хотя переписка с Раковским прекратилась – по цензурным причинам – со времени моей высылки за границу, тем не менее фигура Раковского оставалась как бы символичной связью со старыми соратниками. Теперь не осталось никого».[1429]

«Мелким чиновником» Раковский не стал. Но и самостоятельной общественно-политической позиции теперь он не имел, да и не мог иметь в условиях самодержавного диктата Сталина. Х. Г. Раковский являлся теперь государственным деятелем общесоюзного масштаба, но среднего уровня, хорошо известным медицинской общественности, а также в более широких кругах, которые помнили о его прошлом, хотя обычно опасались говорить об этом публично. Когда летом 1935 г. чествовалось 30-летие восстания на броненосце «Потемкин», в статьях, посвященных юбилею, не было, разумеется, ни одного упоминания о том, что Раковскому принадлежали серьезные заслуги в оказании помощи потемкинцам в Румынии. На торжества, происходившие в Одессе, приглашен он не был.[1430]

В конце 1934 г. Х. Г. Раковский получил новые орденские документы[1431] в связи с обменом таковых. Сохранялась еще некоторая, становившаяся все более эфемерной возможность возвращения к широкомасштабной политической деятельности, но лишь в случае крутого поворота в развитии СССР, например внезапного исчезновения Сталина.

Шли годы. Х. Г. Раковский, проживший яркую, бурную жизнь, изобиловавшую острыми столкновениями, быстрыми изменениями обстановки, судьбоносными моментами, встречами с людьми, имена и деятельность которых были известны всему миру, чувствовал потребность рассказать о прошлом, отчетливо понимая ценность своих воспоминаний для истории. Мы знаем уже, что в ссылке он писал мемуары, которые в Москву с собой привезти не смог и которые, по всей видимости, погибли. О подготовке к изданию новых воспоминаний не могло быть и речи – их опубликовали бы только в том случае, если бы автор пошел на прямую и беспардонную фальсификацию, стал бы воспевать Сталина и клеветать на тех, кого тот сделал своими жертвами.

Отдельные мемуарные вкрапления прорывались в выступлениях Раковского на совещаниях ученых-медиков. Они, правда, носили лишь отчасти политический, а в основном бытовой характер. Выступая перед аспирантами в марте 1936 г., Раковский рассказал о том, как он и его товарищи в студенческие годы подходили к медицине «под углом зрения народничества», стремясь приобрести медицинские знания, чтобы затем идти в народ и помогать ему, вспоминал о своих встречах с В. И. Засулич.[1432]

Однажды рассказал он о своей работе во французской провинции на Луаре в начале века, о том, с каким трудом преодолевались предрассудки. «38° температура – и окно открыть?! Он же схватит “choud et froid”, то есть произойдет смешение тепла и холода, а от этого “получаются все болезни мира”. Вот и говори при таком понимании о физиотерапии, о проветривании комнаты».[1433] Злейшим врагом Раковского был малограмотный мэр Пьер Бланше, лечивший людей знахарскими приемами, например вгонявший в потолок гвоздь при зубной боли и успешно конкурировавший с врачами.[1434] Здорово, видно, досадила эта ничтожная личность Раковскому, если он через четыре десятилетия помнил его имя и фамилию!

Несколько раз Раковский намекнул на свое пребывание в ссылке на Алтае. Сказано это было довольно своеобразно – в виде указания на неиспользованные возможности климатического лечения в Восточной Сибири. «Я знаю, как неподражаемо и беспримерно солнце Восточной Сибири, – говорил он. – Воздух совершенно прозрачен и при морозе 35 и 40° к 12 часам лед начинает таять».[1435]

К воспоминаниям Х. Г. Раковский не раз обращался и в своих контактах с западными журналистами, что отмечал постоянный корреспондент французских газет «Тан» и «Пти Паризьен» в Москве Ж. Люсиани, выступавший под псевдонимом П. Берлан, который встречался с Раковским. Люсиани на долгие годы запомнились галантность, естественное благородство, широта познаний его собеседника.[1436]

Когда на рубеже 1935 и 1936 гг. Х. Г. Раковскому предоставилась возможность командировки для знакомства с периферийными исследовательскими институтами, он избрал города своей ссылки Астрахань и Саратов,[1437] тем более что поездка в Астрахань дала ему возможность встретиться с сыном Аскольдом, которому шел уже восьмой год.

3. На конференции в Токио

Х. Г. Раковский не входил в органы руководства Красного Креста СССР, хотя в массе публикаций о нем, появившихся с конца 80-х годов, ошибочно утверждается, что после возвращения из ссылки он стал председателем Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР или же в 1935 г. был «назначен» председателем Красного Креста.[1438]

Эти ошибочные данные, видимо, связаны с тем, что авторы, ничтоже сумняшеся, отталкивались от того факта, что Раковский руководил советской краснокрестной делегацией на международной конференции Красного Креста в 1934 г. Кроме того, ошибочные данные о том, что Раковский работал в Красном Кресте, имеются в его следственном деле, сохраняемом в Центральном архиве ФСБ РФ.

Отметим попутно, что ни тогда, ни позже казенная организация Красного Креста общественным авторитетом в СССР не пользовалась. Убедительным свидетельством этого является, например, тот факт, что просмотренные авторами этой книги специализированные журналы Красного Креста за 30-е годы (мы просматривали их для того, чтобы окончательно убедиться в вымышленности слуха о работе Раковского в этой организации) почти 50 лет пролежали на полках книгохранилища Государственной публичной библиотеки Российской Федерации (бывшей библиотеки им. В. И. Ленина) неразрезанными, то есть авторы были первыми читателями, которые с ними познакомились за шестьдесят с лишним лет. Анализ этих журналов, а также архивного фонда Красного Креста в ГАРФ, на изучение которого авторы затратили немало почти напрасно проведенного времени, позволил установить, что до осени 1935 г. председателем его Исполкома был А. С. Енукидзе, человек, близкий к Сталину, занимавший пост секретаря ЦИК СССР,[1439] который никакого участия в работе Красного Креста не принимал. Когда же Енукидзе впал в немилость «вождя», он был снят не только с высокого государственного поста, но и с должности руководителя «общественной» организации. До избрания нового председателя Исполкома обязанности председателя были возложены на его заместителя Варвару Акимовну Мойрову.[1440]

В течение почти всего 1936 г. готовился второй съезд организации. Осенью проводились областные, краевые и республиканские конференции, съезд был назначен на 5 октября, с отчетным докладом должна была выступить Мойрова. Но осенью 1936 г., очевидно по распоряжению НКВД, кампания прекратилась, о съезде вроде бы забыли.

28 июня 1937 г. в «Правде» появилась статья «Кто руководит Обществом Красного Креста», обвинявшая его руководителей в политической беспечности и слепоте. В тот же день президиум Исполкома принял покаянное постановление.[1441] Но это было лишь началом расправы. 27 августа 1937 г. на заседании Президиума ЦИК СССР под председательством М. И. Калинина был поставлен вопрос о работе Исполкома Красного Креста. По адресу Мойровой и других руководителей Исполкома прозвучали грубые оскорбления и обвинения,[1442] вслед за этим Мойрову «разоблачили» «в связи с вредителями»,[1443] и появилась фамилия нового исполняющего обязанности председателя Исполкома П. Г. Сазоновой.[1444]

До конца 1937 г. съезд Красного Креста так и не был проведен. В документах Красного Креста, даже тех, которые связаны с поездкой в Токио (к ней мы сейчас перейдем), фамилия Раковского нигде не упоминается вообще.

Мы подробно остановились на этом не имеющем существенного отношения к теме работы вопросе, чтобы убедить читателей в полной несостоятельности утверждения о причастности Раковского к руководству Красного Креста СССР.

Итак, не входя в руководство органов Красного Креста СССР, Х. Г. Раковский уже в самом начале своей работы в Наркомздраве, в октябре 1934 г., возглавил советскую делегацию, выехавшую на международную конференцию обществ Красного Креста, которая проходила в Токио.

По поводу командирования Раковского еще в конце июля было опубликовано небезынтересное сообщение ТАСС: «В середине октября текущего года в Токио открывается очередная XV международная конференция Красного Креста. Постановлением Совета Народных Комиссаров от 17 июля с[его] г[ода] на эту конференцию командируется делегация Союза СССР в составе тт. Раковского Х. Г., председателя делегации, и членов делегации: Мойровой В. А., Сабинина А. В., Найда В. А., Великанова И. М.»[1445]

В этом кратком сообщении привлекают внимание несколько моментов. Во-первых, опубликовано оно было за длительное время до конференции, и это свидетельствовало о неординарности такого рода контактов. Во-вторых, его публикация состоялась не сразу после принятия решения, а спустя 11 дней. В-третьих, назначение руководителем делегации человека, не имевшего никакого отношения к Красному Кресту (всеми остальными членами делегации были сотрудники его руководящих органов). В-четвертых, факт прямого вмешательства высшего органа исполнительной власти в дела организации, формально носившей общественный характер, что свидетельствовало о высочайшей степени бюрократической централизации, сочетавшейся с лицемерием. Впрочем, в других случаях решения принимались не на таком высоком уровне. Для сравнения отметим, что советская делегация на второй международный неврологический конгресс (1935) была назначена наркомом здравоохранения РСФСР.[1446]

С одной стороны, факт назначения Раковского руководителем делегации на первый взгляд свидетельствовал о его авторитетности не только в советских, но и в зарубежных кругах, связанных со здравоохранением. Не противоречившая этому оценка высказывалась в компетентных кругах за рубежом. На независимом следствии, о котором уже упоминалось, Л. Д. Троцкий говорил, что, узнав о поездке, друзья в Лондоне высказывали соображение, что его раскаяние носит, видимо, искренний характер. «Я придерживался мнения, – продолжал Троцкий, – что он был послан, чтобы продемонстрировать всему миру, что он свободен, что его раскаяние было искренним».[1447] Иначе говоря, мнение Троцкого совпадало с соображениями не названных им лондонских единомышленников.

Но, с другой стороны, мы хорошо знаем отношение Сталина и его группы к бывшим оппозиционерам и последующее развитие событий. Мы знаем и дальнейшую судьбу Х. Г. Раковского. Поэтому можно с полным основанием предположить, что назначение Раковского руководителем делегации той организации, к работе которой он никакого отношения не имел, было провокацией, подсказанной, скорее всего, самим Сталиным, испытывавшим к Раковскому чувство ненависти еще с начала 20-х годов. Л. Д. Троцкий на упомянутом выше расследовании продолжал: «Теперь я думаю, не было ли другого намерения, приведшего позже его (Х. Г. Раковского. – Авт.) к драме – представить, что он был с этого времени связан с японскими военными чинами в правительстве».[1448] Важно отметить, что сказано это было почти за год до судебного процесса, на котором против Раковского действительно выдвинули именно такое чудовищное обвинение. На суде по делу так называемого «правотроцкистского блока» в числе главных обвинений, предъявленных Х. Г. Раковскому, будет фигурировать шпионаж в пользу Японии, причем следователи, а вслед за ними обвинитель А. Я. Вышинский и судья В. В. Ульрих сочтут доказанной клеветническую версию, что он был завербован именно во время международной конференции Красного Креста в Токио «г-ном N., влиятельнейшим политическим деятелем империалистическо-феодальной Японии и одним из крупнейших ее плутократов».[1449]

Отметим, что сами члены советской делегации, выезжавшей в Токио, отчетливо представляли себе двусмысленность положения главы делегации, странность его назначения. Заместитель председателя Красного Креста В. А. Мойрова, входившая в делегацию, в статье об итогах конференции ухитрилась даже не упомянуть фамилию руководителя, а речь Раковского назвала «выступлением представителя советской делегации».[1450] Аналогичной была тенденциозность официальных документов советского Красного Креста.[1451] В архивном фонде Красного Креста никаких материалов, связанных с конференцией, нет. Любопытно отметить, что в газете московской организации Красного Креста, редакция которой, видимо, слабее разбиралась в «тайнах мадридского двора», появилась статья с довольно подробным изложением выступления Х. Г. Раковского и текстом предложенной им резолюции.[1452] Интересно сопоставление и двух центральных газет – «Известий» и «Правды». Обычно международная информация в них совпадала. На этот раз дело обстояло иначе. Если «Известия» информировали о конференции и участии в ней советской делегации подробно, то «Правда» ограничилась скудными данными, лишь упомянув фамилию Раковского.[1453]

Аргументом в пользу мнения, что назначение руководителем делегации было заранее спланированной сталинской провокацией, является также тот факт, что после этого Раковский за границу уже более не выпускался, хотя другие руководящие работники Наркомата здравоохранения РСФСР выезжали в зарубежные командировки, как об этом свидетельствовали специальные журналы того времени, довольно часто.

XV международная конференция Красного Креста открылась 20-го и продолжалась до 29 октября 1934 г. СССР впервые участвовал в такого рода форуме. Советская делегация прибыла в Токио, намереваясь обратить особое внимание на необходимость развертывания антивоенного движения, предложить резолюцию в пользу мира, участвовать во всех комиссиях конференции, конструктивно содействуя ее успеху.[1454]

Учитывая, что незадолго перед этим СССР вступил в Лигу Наций, перед открытием конференции, 18 октября, на заседании правления Международной лиги обществ Красного Креста председатель японского общества принц Токугава, поддержанный председателем лиги и американского общества Пейном, внес предложение о приглашении Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР вступить в Лигу. На следующем заседании правления, 19 октября, присутствовал Х. Г. Раковский, заявивший, что СССР принимает предложение.[1455]

Х. Г. Раковский выступил с большой речью на пленарном заседании конференции 22 октября. Его доклад, не выходя за рамки общегуманитарных задач краснокрестных организаций, выводил на первый план важнейшую проблему развития человечества – борьбу за сохранение мира, за предотвращение новой мировой войны.

Выступление советского делегата было тем более весомым, что произнесено оно было в столице страны, которая тремя годами ранее первой после мировой войны 1914–1918 гг. стала на путь агрессии и создала на Дальнем Востоке очаг будущей мировой войны, в стране, с которой в данный момент у СССР был острый конфликт в отношении Китайско-Восточной железной дороги. Нелишне напомнить, что всего через два года Япония вступит в открытый агрессивный альянс с гитлеровской Германией.

Раковский указал, что само существование Красного Креста является «постоянным подтверждением воли народов к взаимному сближению и сохранению мира», подчеркнул, что конференция должна подтвердить всему миру «желание сближения, соглашения и мира», декларировать, что «война должна быть исключена из методов, при помощи которых страны разрешают разногласия». В речи указывалось, что будущая война не будет знать различий между строевыми частями и гражданским населением. Если в сражении при Сольферино (итальянская деревня, в районе которой произошло решающее сражение австро-итало-французской войны 1859 г.) число убитых составило 6 тыс. человек, а на верденских кладбищах времен Первой мировой войны похоронено свыше 1 млн убитых, то число жертв будущей войны станет намного более значительным. Традиции Красного Креста призывают бороться не только против отдельных форм ведения войны или отдельных видов оружия, но и против войны в принципе, говорил оратор. Раковский завершил речь оглашением проекта резолюции, в котором говорилось: «Делегация Красного Креста и Красного Полумесяца СССР выражает надежду, что все национальные общества Красного Креста и все народы обратят внимание своих правительств на необходимость сохранения жизни десятков миллионов, спасения десятков миллионов от страданий и разрушений и предотвращения ужасных катастроф, угрожающих разрушением материального и духовного богатства, накопленного веками, путем установления во всем мире таких правовых и международных отношений, которые исключили бы возникновение войн».

Наивно было бы полагать, что этот документ, текст которого, по всей видимости, был написан самим Раковским (об этом свидетельствуют присущие ему выражения и в целом неординарная форма), не был в основных положениях согласован с высшими советскими административными инстанциями. Но в то же время этот единственный общеполитический документ, с инициативой которого выступил Раковский за время своего менее чем четырехлетнего «интермеццо на свободе», отражал курс СССР на коллективную безопасность в Европе и предотвращение мировой войны, соответствовал как государственным интересам Советского Союза, так и эгоистическим интересам сталинской группы в данный момент. В то же время он являлся выражением внутренних убеждений автора.

Предложение советской делегации было воспринято участниками конференции с большим вниманием. Некоторые из них поздравляли Раковского с внесением резолюции огромной важности. По предложению принца Токугавы, председательствовавшего на заседании, который указал на «величину поднятой проблемы», проект был передан на рассмотрение в правовую комиссию. Японские газеты подробно изложили речь Раковского, акцентируя внимание на призыв к миру, с которым выступила советская делегация.[1456]

Правовая комиссия рассмотрела проект 24 октября. Было принято принципиальное решение о разработке не резолюции, а обращения о содействии сохранению мира, за которое голосовало большинство делегатов, включая руководителя советской делегации.[1457] 26 октября обращение о необходимости борьбы краснокрестных организаций за мир единогласно утвердило пленарное заседание. Окончательный текст отличался от первоначального советского варианта лишь незначительными деталями.[1458]

В Токио проходил живой обмен мнениями и вне заседаний. Делегаты и представители общественности с интересом знакомились с советской частью выставки международного Красного Креста и альбомом пионерского лагеря «Артек».[1459] 23 октября полпред СССР старый знакомый Раковского и бывший участник антисталинской оппозиции К. К. Юренев (на процессе 1938 г. Раковский будет обвинен в «преступном сговоре» с ним) дал прием в честь советской делегации. На нем присутствовали представители официальных кругов Японии, делового мира, искусства, печати.[1460]

25 октября состоялся банкет, устроенный японско-советским обществом, председатель которого бывший премьер Санто, высоко оценив деятельность советской делегации, выразил надежду, что она ознакомится с положением в Японии и познакомит с ним народы СССР. Выступивший с ответной речью Х. Г. Раковский указал на намерение делегации изучить общественную и интеллектуальную жизнь страны, так как она уверена, что «любой новый шаг, направленный к взаимному ознакомлению двух стран, должен вести к урегулированию тесных добрососедских отношений между ними». Перед этим советский Красный Крест пожертвовал значительную сумму денег населению районов Западной Японии, пострадавших от тайфуна. Эта акция была высоко оценена в стране. Раковский по этому поводу заявил, что помощь была «выполнением со стороны СССР краснокрестного долга», «слабым выражением глубокой симпатии народов СССР к японскому на роду».[1461] 26 октября советская делегация также устроила прием, на котором побывали делегаты конференции, работники дипломатических служб.[1462]

Х. Г. Раковский возвратился в Москву в начале ноября. Тучи над его головой стали сгущаться уже через полтора месяца, когда после убийства 1 декабря 1934 г. С. М. Кирова вслед за трехнедельными официальными заявлениями с обвинениями в этом преступлении белогвардейских террористов появилась новая версия о причастности к нему бывших лидеров оппозиции и когда были арестованы Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев.[1463]

Назревание кровавых событий в СССР хорошо ощущал Л. Д. Троцкий. Обычно сравнительно спокойные его дневниковые раздумья прерываются 30 марта 1935 г. следующими словами: «Готовятся какие-то новые практические шаги против “троцкистов”, как подготовка удара по каким-то более близким и интимным врагам сталинского бонапартизма… Подготовляется какой-то новый этап, по отношению к которому убийство Кирова было лишь зловещим предзнаменованием».[1464]

4. Накануне ареста

В условиях все более набиравшего силу в СССР политического террора Х. Г. Раковский вынужден был убедиться, что его попытка прекратить оппозиционную деятельность с восстановлением в партии при условии лишь частичного «разоружения» и без восхваления Сталина оказывается несбыточной. Летом 1936 г. перед ним встала дилемма – немедленная гибель или же зыбкая возможность самосохранения на неопределенный срок при условии полной политической капитуляции, политического самоубийства.

Такой поворот возник в связи с провокационным делом так называемого «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», по которому более полугода велось следствие, а сам процесс происходил в Военной коллегии Верховного суда СССР 19–24 августа 1936 г.[1465]

В дни суда центральная печать публиковала вперемежку статьи о нем, написанные представителями центральной власти и бывшими оппозиционерами (в их числе были Е. А. Преображенский и Г. Л. Пятаков).[1466] Заголовки этих статей гласили: «Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей», «За высшую меру измены и подлости – высшую меру наказания», «Добить до конца» и т. п. Бывшие борцы против сталинщины теперь каялись и клялись в верности «вождю», лили грязь на обвиняемых, на Л. Д. Троцкого. Радек при этом упомянул и имя Раковского, которому Троцкий заявил якобы, как и самому Радеку вместе со Смилгой, что за рубежом надо создать центр, который бы из-за границы руководил действиями «троцкистов» в СССР.[1467]

Смертный приговор всем 16 обвиняемым, в том числе бывшим ближайшим соратникам Ленина Г. Е. Зиновьеву и Л. Б. Каменеву, видным партийным и государственным деятелям Г. Е. Евдокимову, И. П. Бакаеву, С. В. Мрачковскому, В. А. Тер-Ваганяну, И. Н. Смирнову и другим, был полностью одобрен Исполкомом Коминтерна, что прозвучало в статье его председателя Георгия Димитрова «Защищать подлых террористов – значит помогать фашизму».[1468]

Во время процесса стали раздаваться обвинения против Бухарина, Рыкова, Томского, Пятакова, Сокольникова, Радека, Угланова, Серебрякова, Путны, а в печати была развернута кампания с требованиями расследовать их связи с подсудимыми.[1469]

Такова была обстановка всеобщей ненависти и истерии, в которой 21 августа в «Правде» появилась небольшая статья Х. Г. Раковского «Не должно быть никакой пощады». Невозможно дать ответы на возникающие в связи с ней вопросы: сам ли Раковский предложил статью редакции или его к этому вынудили прямой угрозой-ультиматумом? писал ли он ее или поставил подпись под заготовленным для него текстом? Как бы ни обстояло дело в действительности, именно теперь, а не в начале 1934 г., произошла полная капитуляция Х. Г. Раковского, означавшая его политическую гибель.

Как ни горестно это делать, но объективность нашего рассказа требует, чтобы публикация была не только названа, но и процитирована. «Чувство безграничной и горячей симпатии к любимому вождю и учителю трудящихся масс товарищу Сталину и его ближайшим соратникам, чувство полной, безоговорочной солидарности с линией партии и вместе с тем чувство глубокого возмущения и негодования против гнусных и подлых убийц, – вот что испытывает каждый из нас, прочитав сообщение Прокуратуры СССР от 15 августа. К этому всеобщему чувству у меня возникло чувство стыда, жгучего стыда за прошлую принадлежность к оппозиции, вожди которой превратились в контрреволюционеров, преступников и убийц и которые, как каждый может убедиться еще раз на фактах, влекли своих сторонников к политической и моральной деградации».

Наиболее резкие и агрессивные эскапады звучали по адресу Троцкого. Вместе с тем всячески восхвалялась генеральная линия партии, в успехах которой Раковский убедился, как заявлялось в этом тексте, во время недавних деловых поездок по Кавказу и Украине. В заключение звучал призыв расстрелять Зиновьева, Каменева и других обвиняемых.

Эта статья, лежащая темным пятном на памяти о Х. Г. Раковском, продлила ему пребывание вне тюремной камеры всего лишь на пять месяцев и одну неделю… Правда, племянница Х. Г. Раковского Л. Гевренова, жившая у него тогда в Москве, во время встречи с одним из авторов этой книги вспоминала, что после выхода статьи в «Правде» Раковский тут же позвонил ее главному редактору и с возмущением воскликнул «Как вы могли так исказить мою статью?». Представляется, однако, что сущность того, что подписал Христиан Георгиевич, была отражена в опубликованном тексте более или менее верно. Да и факт названного телефонного звонка в условиях разворачивавшегося Большого террора можно поставить под сомнение.

Именно в связи с тем, что им было «поручено» написать статьи с осуждением Каменева, Зиновьева и особенно Троцкого, Сталин распорядился несколько отложить арест этих бывших лидеров оппозиции. Им, да и далеко не только им, было сделано публичное предостережение, опубликованное в центральной печати в форме статьи о событии шестилетней давности, которая звучала, однако, весьма актуально. Речь шла об отказе выдающегося математика академика Н. Н. Лузина подписать в 1930 г. письмо ученых с требованием смертной казни для обвиняемых по делу так называемой Промпартии. Нет смысла цитировать эту провокационную статью, достаточно назвать ее заголовок: «Враг, с которого сброшена маска».[1470]

По сему поводу Сталин, пребывавший на Кавказе, писал 23 августа Кагановичу с явно садистской интонацией: «Статьи у Раковского, Радека и Пятакова получились неплохие. Судя по корреспондентским сводкам, инокорреспонденты замалчивают эти статьи, имеющие большое значение. Необходимо перепечатать их в газетах в Норвегии, Швеции, Франции, Америке, хотя бы коммунистических газетах. Значение их состоит между прочим в том, что они лишают возможности наших врагов изображать судебный процесс как инсценировку и как фракционную расправу ЦК с фракцией Зиновьева – Троцкого».[1471]

Болгарское посольство в Москве сообщило 30 августа 1936 г. своему МИДу о зловещей обстановке в столице: люди по приказу идут на митинги; кто откажется, рискует быть заподозренным в троцкизме; на собраниях звучат кровожадные речи. «Этот страх объясняет и недостойное письмо Кр. Раковского, который, чтобы спасти себя от подозрения, поспешил обругать своего бывшего товарища»[1472] (имелся в виду Л. Д. Троцкий).

Х. Г. Раковский не мог знать, что через месяц с небольшим после опубликования его статьи, 29 сентября 1936 г., появилась директива Политбюро ЦК ВКП(б), окончательно определившая его незавидную судьбу. Эта директива, подготовленная Л. М. Кагановичем, называлась «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам» и предписывала расправу не только с арестованными, следствие по делам которых уже окончилось, и с находившимися под следствием, но и с теми, «которые раньше были высланы».[1473] Так, приговор Раковскому был фактически подписан за полтора года до того, когда он был формально вынесен и когда Христиан Георгиевич еще продолжал выполнять свои обязанности в Наркомате здравоохранения РСФСР.

Но с конца 1936 г. Раковский все более отчетливо ощущал, что кольцо вокруг него сжимается теснее и теснее. Об этом свидетельствовала его племянница Лиляна Гевренова. После пребывания с Раковским в Лондоне и возвращения затем на родину эта молодая женщина приехала по приглашению своего дяди в СССР для поступления в Московскую консерваторию и вновь жила в семье Раковских. Родные и близкие передали через нее в качестве сувениров многочисленные письма, автором которых был Крыстю. Эти письма были написаны еще в молодости и позже бережно хранились в семье.

Чтобы уберечь письма от конфискации болгарскими пограничными властями, Лиляна отдала их для отправки в СССР советскому консулу в Софии Н. П. Ткачеву. Письма, однако, так и не были получены.[1474] По всей видимости, консул передал их в совершенно другое место – в НКВД, чтобы попытаться использовать их против Раковского. Лишь двое из коллег-медиков – Л. С. Штерн и И. Н. Казаков – продолжали по-прежнему бывать в его доме. Незадолго до ареста Христиан Георгиевич сказал племяннице: «Если кто-то спросит тебя, что ты обо мне думаешь, ответь: “Каждый отвечает лишь за себя и свои дела”».[1475] Л. Гевренова вспоминала и другие весьма многозначительные слова Раковского: «Ты же изучала французскую революцию, знаешь, как развивались события, сначала был Дантон, потом Робеспьер. У революции свои законы. Революция пожирает своих детей».[1476] В этих словах вновь проявилась политическая и историческая эрудиция, глубокое проникновение в сущность событий и явлений.

1937 год начался с разоблачения нового «заговора». 20 января в печати появилось сообщение Прокуратуры СССР об окончании следствия по делу «троцкистского параллельного центра», в принадлежности к которому обвинялись бывшие друзья и соратники Х. Г. Раковского Г. Л. Пятаков, К. Б. Радек, Г. Я. Сокольников, Л. П. Серебряков и другие. Вслед за пропагандистской травлей новых «троцкистских шпионов и изменников»[1477] было опубликовано обвинительное заключение. Некоторым из этих жертв приписывался, в частности, шпионаж в пользу Японии.[1478]

На происходившем в последнюю неделю января очередном судебном фарсе обвиняемые называли фамилии многих бывших деятелей оппозиции в качестве связанных с ними «изменников».[1479] Подсудимый Я. Н. Дробнис, работавший ранее в Наркомате путей сообщения (он был соратником Раковского по Гражданской войне и восстановительному периоду в Украине), на судебном заседании 25 января обвинил Раковского в участии в антисоветской деятельности. Дробнис повторил выбитые на следствии показания, что руководителем западносибирского нелегального троцкистского центра был Н. И. Муралов. Во время одной из встреч Дробнис якобы задал Муралову вопрос, каково отношение Раковского к этому центру, и получил ответ, что Раковский «до момента своего отхода (то есть отказа от оппозиционной деятельности. – Авт.), не являясь членом западносибирского центра, однако, был непосредственно связан с ним и был прекрасно осведомлен о новой тактике, о новых директивах Троцкого относительно террора и диверсий».[1480]

Х. Г. Раковский отлично понял, что петля вокруг его шеи обвилась уже плотно. Он попытался было обратиться к председателю Военной коллегии Верховного суда СССР В. В. Ульриху и наркому внутренних дел Н. И. Ежову с письмом, в котором «с возмущением и негодованием» отверг инсинуации,[1481] но это письмо поступило палачам уже после ареста его автора.

В первые недели 1937 г. Х. Г. Раковский все же продолжал добросовестно выполнять служебные обязанности. Можно лишь догадываться, каким напряжением и внутренними муками давалось ему показное спокойствие. 31 декабря 1936 г., 3, 4 и 5 января 1937 г. под руководством Раковского прошла серия совещаний, на которых рассматривались планы НИИ на 1937 г.;[1482] 10 января Раковский обсуждал со своими сотрудниками вопрос о подготовке всероссийского совещания работников институтов гигиены труда, промышленной санитарии и профессиональных заболеваний. Определена была тематика докладов, намечена дата совещания – 27 января.[1483]

Этот день станет для Х. Г. Раковского роковым – в ночь на 27 января он будет арестован. Но пока, 11 января, Христиан Георгиевич пишет письмо в Наркомат здравоохранения Казахстана, поясняя правила приема «тематических больных» в центральные НИИ.[1484] 17 января в присутствии Раковского в УНИ вновь рассматривались планы научных институтов.[1485]

5. Арест и следствие

Сталинский террор все более нарастал. Главной закономерностью Большого террора в СССР 1936–1938 гг. было отсутствие внешней закономерности – каждый человек, представитель любого общественного строя страты, любой профессии, общественного положения – от колхозника до члена Политбюро – должен был чувствовать, что его в любой момент могут «взять», что жизнь его висит на волоске. Главной целью Большого террора было создание в стране обстановки всеобщего страха, обеспечивавшего еще большее укрепление единоличной власти кровавого диктатора. Большой террор способствовал разрушению человеческой личности граждан СССР, превращению их в запуганное стадо.

Еще до окончания январского процесса, на котором многие бывшие коллеги и единомышленники были приговорены к расстрелу, в ночь на 27 января 1937 г. пришли за Раковским. Христиан Георгиевич был обвинен «в участии в контрреволюционной террористической организации».[1486]

Произошло это через два дня после того, как нарком внутренних дел Ежов направил Сталину «спецсообщение» о Раковском с приложением выписок из показаний о нем. Ежов заявлял, что «по имеющимся агентурным и следственным материалам» Раковский «до последнего времени является одним из активных участников контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической организации», в подтверждение чего приводились выдержки из явно выбитых показаний арестованных Каспаровой, Пятакова и др.[1487] Хотя Сталин написал на рапорте «Арх[ив]», он явно тут же дал указание об аресте Раковского.

Обыск в квартире № 2 по Старо-Пименовскому переулку, 16 продолжался восемнадцать часов. Раковскому не давали присесть. Жена хотела принести ему стакан чаю, но агенты НКВД этому воспрепятствовали под предлогом, что она может дать яд.[1488] Племяннику Валерьяну, сыну своей сестры Анны, Раковский успел сказать: «Если тебя сразу не арестуют, немедленно поезжай в Харьков, спасай Аника. Раковских всех уничтожат».[1489] В Харькове, где постоянно проживала Анна Раковская, находился трехлетний сын Валерьяна Христиан, которого в семье называли Аником.

Обыск не дал результатов. Никаких «крамольных» документов или предметов старший лейтенант Главного управления государственной безопасности НКВД Голубев «со товарищи» и дворником Заверткиным не обнаружили. Трофеями были партбилет, ордена и т. п.

Согласно семейному преданию, рассказанному авторам этой книги Христианом Валерьяновичем Раковским, Валерьян вместе с болгарской политэмигранткой Койкой Тиневой, в прошлом видной деятельницей социалистического движения Болгарии, тотчас обратился к Василу Коларову, который незадолго перед этим вычеркнул вроде бы фамилию Тиневой из переданного ему «на согласование» списка болгар, намечаемых к расправе. Тинева и В. Раковский просили Коларова вступиться за арестованного. Коларов в свою очередь обратился к Г. Димитрову. Последний, очень редко и крайне неохотно, в исключительных случаях, действительно обращавшийся к Сталину с ходатайствами об освобождении иностранных коммунистов и советских сотрудников Коминтерна, и на этот раз будто бы взял на себя смелость вмешаться. В семейном предании речь идет даже о визите Димитрова к Сталину по этому поводу.

Но личный визит сомнителен, так как даже для согласования важнейших вопросов политики Коминтерна Димитрову, как правило, не удавалось испросить аудиенции. Максимально, что могло иметь место, – это телефонный разговор. Результатов переговоров В. Раковский и К. Тинева ожидали у Коларова. Димитров, по рассказам Валерьяна, вошел в кабинет белый как мел. «Если ты еще раз попросишь за Раковского, я тебя расстреляю» – так передал он реакцию Сталина на это его ходатайство.

Следует отметить, что внучатая племянница Раковского Л. Гевренова отвергает версию заступничества Димитрова и Коларова, считая, что эта версия – извращенный вариант ее рассказа о попытке Димитрова заступиться за нее,[1490] и ее мнение представляется нам более близким к истине, учитывая натянутые отношения между Коларовым и Раковским, тот факт, что Коларов не просто не заступался за своих товарищей по болгарскому коммунистическому движению, а наоборот, в ряде случаев выступал в роли доносчика, а Димитров, как правило, поддакивал «вождю всех народов».

Мужественный нарком Каминский не поддался широко распространенному тогда искушению принять участие в травле еще одного «врага народа». Изданный лишь через пять дней, 1 февраля (лелеялась, видимо, весьма зыбкая надежда на освобождение, на то, что арест произошел «по недоразумению»), скупой приказ гласил: «Начальника УНИ и заместителя председателя УМС Раковского Х. Г. считать освобожденным от указанных обязанностей с 27 января сего года».[1491]

После ареста Х. Г. Раковского по кабинетам Наркомздрава пронесся кровавый смерч. В числе других были арестованы оба заместителя наркома В. А. Кангелари и М. Г. Гуревич, а через несколько месяцев и сам нарком Г. Н. Каминский.

Более года судьба Х. Г. Раковского оставалась под покровом глубокой тайны. Ходили разнообразные слухи, в том числе о том, что он был почти сразу убит или негласно осужден. Бывший советский разведчик Вальтер Кривицкий, бежавший на Запад, высказывал во второй половине 1937 г. мнение, что Раковский уже прошел через тайный процесс как «шпион» и «агент гестапо».[1492]

На протяжении всего 1937 г. в стране все более нагнетался террористический психоз, причем трудно отделить тех, кто верил в шпионаж и диверсии со стороны бывших видных большевиков, ученых, деятелей литературы и искусства, рабочих и крестьян, от людей, отлично понимавших, что идет отстрел невинных. Эти люди маскировались под веривших Сталину, чтобы самим не угодить под нож мясорубки.

Первый секретарь болгарского посольства в Москве Г. Левинсон докладывал своему МИДу 29 июня 1937 г: «Никто, даже те, кто сегодня кричит против “врагов народа”, не гарантированы, что они завтра сами не будут объявлены таковыми – ведь и Радек, и Раковский во время зиновьевского процесса публично заклеймили в “Известиях” Троцкого и отреклись от него, а теперь они сами находятся в тюрьме как его агенты».[1493]

В начале марта стало известно о завершении пленума ЦК ВКП(б), на котором рассматривали, в частности, вопрос «об антипартийной деятельности Бухарина и Рыкова»,[1494] и в печати полилась новая река помоев, теперь уже по адресу так называемых «правых», которых сталинский идеологический подпевала П. Поспелов, ставший позже академиком за сверхподданничество, именовал «оголтелой бандой врагов народа и фашистскими мерзавцами».[1495]

В декабре 1937 г. пышно отметили 20-летие ВЧК – ОГПУ – НКВД. В редакционной статье «Правды» целый раздел был посвящен «борьбе с фашистскими разведками и их троцкистско-бухаринской агентурой». В печати публиковалось огромное число подхалимских приветствий НКВД. А. И. Микоян на торжественном собрании в честь юбилея этого ведомства провозгласил лозунг: «У нас каждый трудящийся – наркомвнутделец!»[1496] Наркома внутренних дел Н. И. Ежова, ставшего в октябре 1937 г. кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б), в газетах и на собраниях называли «любимцем партии и народа», рисовали «ежовые рукавицы». Несколькими месяцами ранее кровавый прокурор СССР Вышинский был награжден орденом Ленина «за успешную работу по укреплению революционной законности и правопорядка».[1497]

«Троцкистов» обвиняли не только в преступлениях последнего времени. Официальная пропаганда пыталась создать представление, что все оппозиционные течения 20-х годов были сборищами преступников. Со сталинским террором полностью солидаризовался Коминтерн. Генеральный секретарь ИККИ Г. Димитров в речи на предвыборном собрании в городе Костроме 8 декабря 1937 г. заявил: «Разгром троцкистско-бухаринских агентов фашизма, шпионов, диверсантов и вредителей нашей страны – это громадное поражение поджигателей войны… Не может быть никакой пощады врагам народа».[1498]

Таковы были те условия, в которых палачи, морально и физически истязая Х. Г. Раковского, добивались от него показаний, угодных «хозяину».

Но что конкретно происходило с Х. Г. Раковским в заключении в промежутке между арестом и судом, что происходило после суда, вынесшего ему по тем меркам «милостивый» приговор – 20 лет тюремного заключения, это до того времени, как нам удалось познакомиться с архивной документацией НКВД СССР, оставалось неизвестным. Только теперь, когда двери этого архива, называемого ныне Центральным архивом ФСБ РФ, чуть приоткрылись и авторам этой книги удалось частично познакомиться со следственным и тюремным делами Х. Г. Раковского, создается возможность осветить последний, трагический этап его жизни.

В тюрьме дело началось с канцелярских забот. Скрупулезно было перечислено и отражено в квитанции все, что было у Раковского конфисковано: книги, одежда, деньги, ордена. Рукописи, однако, названы не были, и о их судьбе ничего не известно. Нового заключенного заставили заполнить анкету. Обычные вопросы, на которые Раковский привык уже отвечать при служебных перемещениях в 20-х годах, в Наркомате здравоохранения в следующем десятилетии… Но имел этот документ зловещий заголовок «Анкета арестованного».[1499]

Отметим лишь некоторые наиболее важные ответы, дающие представление о том, что Раковский сохранил самообладание и достоинство. На вопрос о социальном происхождении он ответил: «Поземельный собственник в Добрудже, Румыния». Свое социальное положение он охарактеризовал так: «Зарабатывал как публицист и имел некоторый доход, оставшийся от отца, после революции – служащий». Свою партийность он осветил следующим образом: «Член партии социал-демократической с 1891 и ВКП(б) с 1918 до моего исключения в конце декабря 1927 г. Восстановлен в партии постановлением ЦК от 14…»[1500] Речь шла о решении от 14 ноября 1935 г., которым Раковский не восстанавливался, а «принимался» в ВКП(б) со стажем с момента принятия этого решения.[1501] Характер ответа свидетельствует, что и на Лубянке Раковский не мог примириться с этим издевательским, в его представлении, решением. Ответ на вопрос о категории воинского учета и о том, где состоит на учете, гласил: «Не состою на учете (был членом реввоенсовета юго-западного и южного фронтов)».[1502]

Потянулись долгие и мучительные дни, а затем и месяцы в тюрьме. Мы не знаем, каким физическим и моральным пыткам подвергался Христиан Георгиевич, – следственное дело это, естественно, прямо не отражает. Но в том, что подлое и изощренное насилие имело место, можно не сомневаться. О пытках в застенках НКВД свидетельствуют почти все бывшие политические заключенные, каким-то чудом оставшиеся в живых. И тем не менее Х. Г. Раковский не давал «признательных» показаний долгое время.

Через два с половиной месяца палачи спохватились, что арест юридически не оформлен, и приобщили к делу постановление об избрании меры наказания и предъявлении обвинения от 9 апреля 1937 г., в котором утверждалось, что Раковский «достаточно изобличается в том, что он является участником контрреволюционной троцкистской террористической организации».[1503] Разумеется, никакой «следственный материал» не мог ни в чем «изобличить» Раковского, так как таковой материал отсутствовал – предыдущие листы следственного дела представляли собой ордер на арест и обыск, протокол обыска, квитанцию, анкету.

В начале августа Х. Г. Раковский как «враг народа» был исключен из ВКП(б).[1504]

Допросы и пытки продолжались. В числе палачей был следователь по особо важным делам при Прокуратуре СССР Л. Р. Шейнин, с легкостью душевной сочетавший руководство мучениями с импозантным общением с деятелями культуры в качестве популярного писателя – автора детективных повестей и рассказов. Однако следственное дело до конца мая оставалось пустым. Очевидно, что допросы не давали результатов и их протоколы к делу не приобщались.

В 1988 г. Генеральной прокуратурой, а затем Верховным судом СССР было установлено, что некоторые протоколы допросов, в том числе на очных ставках, фальсифицировались. Следователям разрешалось извращать показания обвиняемых, к делу приобщались заранее составленные протоколы допросов о признании «вины», самооговоры, достигнутые путем обмана, шантажа, физического и психического насилия; с допрашиваемыми «беседовал» Ежов, убеждавший, что суд сохранит им жизнь, если они признают несуществующую вину; в Лефортовской тюрьме арестованных жестоко избивали, о чем еще в 1956 г. сообщила А. А. Розенблюм, работавшая в 1937–1939 гг. начальником санчасти этой тюрьмы.[1505]

Об издевательствах над Х. Г. Раковским архивные документы прямого представления не дают. Но косвенными свидетельствами являлись ночные допросы. Начинались они в разное время: в 22 часа, в 0 часов с минутами, в 1 час, в 3 часа ночи. Время окончания допросов, как правило, не указывалось. Лишь в одном документе можно прочитать, что допрос, начатый в половине второго ночи, завершился в шесть часов пятнадцать минут утра.[1506]

Х. Г. Раковский сдавал позиции постепенно.

Первую победу над узником энкаведистской команде удалось одержать 1 июня, когда Раковский написал заявление на имя наркома внутренних дел Ежова. В нем говорилось: «После четырех месяцев запирательства на следствии я пришел к убеждению, что лишь коренное изменение моей позиции является единственно правильным. Приступая к даче показаний, полных и искренних, я заявляю, что до последнего времени я оставался троцкистом и был связан с троцкистским подпольем. Обещая быть откровенным и правдивым до конца, я рассчитываю, что мои показания о подпольной работе контрреволюционной троцкистской организации помогут партии и государственному аппарату выкорчевать троцкистское подполье».[1507]

Можно представить себе, какие физические и нравственные издевательства пришлось претерпеть, чтобы собственноручно написать такую бумагу. Но уже в ней скрывалось то противоречие, которое затем на следствии и на суде будет использовать Раковский, чтобы косвенно дать понять современникам и потомкам фальшь всего дела и свою невиновность. Ведь если Раковский стремился помочь партии в искоренении врагов, как мог он сам к этим врагам принадлежать? Кроме того, автор признавал лишь свою связь с «троцкистским подпольем», но не принадлежность к нему.

Такой линии он придерживался на первом допросе через неделю, 8 июня. Это был первый протокол, сохранившийся в деле. «Признав» здесь свою принадлежность к «контрреволюционному троцкизму», Раковский тут же отмежевался от обвинения в террористической деятельности: «Лично я террористической позиции не разделял и никакой работы в этом направлении не вел». Зная или догадываясь, что предыдущие протоколы к делу не приобщены, он нашел возможность зафиксировать тот факт, что уже имели место многочисленные допросы: он сказал о своих «неоднократных на следствии устных заявлениях», о которых в деле нет следа.[1508]

Последовали новые пытки, и через три недели следствие добилось очередной «победы». 29 июня Раковский признал, что он «разделял террористические установки подпольной троцкистской организации». Но видимо, во время этого допроса воля и мужество, которые всегда были присущи гордому болгарину, вновь возобладали. Раковский внезапно и решительно заявил следователю, который внес эти слова в протокол: «В своих показаниях все рассказал и более ничего заявить не имею».[1509]

Более двух месяцев после этого допросы Раковского не давали результата. По всей видимости, он отказался даже от тех частичных и двусмысленных показаний, которые у него были выбиты в июне.

В этом промежутке Раковский написал обширные «показания» под заголовком «Моя подпольная к[онтр]р[еволюционная] работа во время ссылки»,[1510] которые представляют собой, по существу дела, воспоминания о пребывании в ссылке в 1928–1934 гг. и являются изложением политических взглядов автора. Хотя и в заголовке, и в тексте его взгляды и деятельность многократно ритуально определяются как «контрреволюционные», при внимательном ознакомлении легко можно убедиться, что эти «показания» писались не для следователей, а для потомков, в расчете на то, что архивы НКВД надежно сохранят документ для непредубежденных читателей, для историков, что и произошло.

В тексте можно встретить немало фамилий лиц, участвовавших в «контрреволюционной троцкистской деятельности», но все эти упоминания таковы, что причинить вред этим людям они не могли – речь шла либо о тех, кто уже был казнен сталинским режимом, либо же излагались факты, заведомо известные тайным службам хозяина.

С чувством достоинства и гордости Раковский писал, сопровождая, как в Зазеркалье Кэрролла, соответствующие высказывания эпитетами «троцкистские», «контрреволюционные», о том, что после высылки Л. Д. Троцкого из СССР и капитуляции ряда оппозиционеров он фактически стал первым теоретиком оппозиции, осуществил громадную аналитическую работу, хотя «не делал окончательных выводов и не спешил давать свою оценку событиям».

Но в конце концов он пришел к выводу, что генеральная линия ВКП(б) привела к кризису, перерастающему в катастрофу, что неминуемо повторение «преднэповского периода» – то есть отказ от рыночных отношений, возвращение к чрезвычайщине. Раковский сделал заключение, что в стране произошел переворот, что «в характере пролетарской диктатуры и в структуре идеологии самой партии произошло полное перерождение и что, оставаясь социалистической в своей основе, поскольку земля и другие орудия и средства производства являются общественным достоянием, – пролетарская диктатура превратилась в государство сословное. Служебное сословие подменило пролетариат и трудящиеся массы».

В главе о пребывании Раковского в ссылке мы писали о вышедших из-под его пера важных документах конца 20-х – начала 30-х годов с анализом и критикой антинародного политического строя в СССР, того, что получало наименование тоталитаризма. В рассматриваемом же сейчас документе названы еще два его важных политических труда того времени – «Назад, к советской конституции, назад, к партийной программе» и «Памятка большевика-ленинца», тексты которых неизвестны до сих пор.

В своих «показаниях» Раковский рассказал и о своей работе над воспоминаниями: «Я собрал громадный исторический материал как по истории революционного движения в России и западного рабочего движения, участником которого являлся, так и по истории национального возрождения балканских стран, и стал постепенно писать мои мемуары, в которых должна была найти отражение в лицах и событиях история революционного рабочего движения целого ряда стран, и России в том числе». Можно лишь поражаться мужеству и достоинству человека, который писал эти строки в тюрьме после пыток и издевательств!

Лишь почти через семь с половиной месяцев со времени ареста узник вновь согласился дать показания. Цинично и малограмотно следователь записал: «Не давал показания (не сознавался) по политическим мотивам и малодушию».[1511]

Есть свидетельство, что Раковский стал вновь давать «признательные» показания лишь после того, как ему показали арестованную внучатую племянницу Лиляну Гевренову, пригрозив, видимо, ее уничтожить или же, наоборот, освободить при «лояльности» подследственного.

Как мы знаем, Лиляна приехала из Болгарии к Раковским для учебы в Москве. Но в январе 1937 г. ей было отказано в продлении визы на жительство (документа, который заменял для иностранцев паспорт). В связи с этим она должна была выехать на родину, но на границе, в Тирасполе, была арестована, доставлена в Москву, где начались ее хождения по мукам – допросы и издевательства в НКВД. Девушку заставляли признать, что она была связной своего дяди с заграницей, что она болгарская шпионка. Однажды, в августе 1937 г. (обратим внимание на эту дату!) в Бутырской тюрьме ее долго без всякой видимой цели водили по коридорам и другим помещениям. Когда она рассказала об этом более опытной соседке по камере, та воскликнула: «Тебя показывали Христиану Георгиевичу, и теперь будут давить на него, чтобы он признал то, что они хотят!»[1512]

4 сентября, в значительной степени сломленный, но сохранивший трезвый ум, Раковский вновь написал заявление Ежову, опять проникнутое «двоемыслием» и внутренней противоречивостью, рассчитанными на то, чтобы его показания легко могли быть сочтены недостоверными: «В момент, когда Советская родина может оказаться перед всякого рода международными осложнениями, я считаю вдвойне своим долгом и как бывшего члена коммунистической партии, и как гражданина социалистического отечества рассказать чистосердечно, полностью и целиком все, что мною было совершено».[1513]

Этот политический контекст, по существу дела, сводил на нет все дальнейшие признания. Они последовали 8 сентября, в виде показаний, написанных в камере Лефортовской тюрьмы. Вслед за этим новые «признательные показания» были написаны 9, 10, 14, 16, 17 сентября, 9, 10, 12 октября.[1514] Теперь шла речь не об участии в троцкистской террористической деятельности, а о шпионаже, что в рамках официальных представлений того времени было куда более страшным преступлением.

Вначале Раковский «покаялся» в шпионской деятельности в пользу Японии: он подписал показание, что был завербован в Токио ни более ни менее как председателем японского Красного Креста принцем Токугавой, а во второй раз – стал шпионом в пользу британской Интеллиджент сервис, которой был якобы завербован еще в конце 1924 г., будучи полномочным представителем СССР в Великобритании.

Анализ показаний Х. Г. Раковского на следствии, а затем на суде по поводу его «шпионской деятельности» показывает, что, подтверждая нелепости, он сам запутывал следователей и судей, разыгрывал роль в театре абсурда, чтобы общественность могла понять действительный смысл его показаний, вырванных насильно. Однако это на самом деле был «театр Сталина», который, согласно имеющимся свидетельствам, лично наблюдал судебный спектакль из специальной ложи за занавесом,[1515] и показания воспринимались, по крайней мере внешне, вполне серьезно.

22 сентября следователи провели очную ставку Раковского с бывшим полпредом СССР в Японии, в прошлом единомышленником Константином Константиновичем Юреневым. Юренев не смог узнать Раковского. На вопрос следователя «Вы знаете друг друга?» Юренев ответил: «Раковский, я не узнал вас, а вообще знаю очень давно». Раковский же произнес реплики в духе тех иносказаний, которые были характерны для его показаний на предыдущих допросах. Протокол очной ставки передает их так: «Вы меня не узнали. Тюремный режим имеет одно свойство, что режим питания умеренный, пребывать в весе не дают. Это действовало на мою болезнь, но потом мне стали давать некоторые льготы в смысле продуктов, но я не из-за этого сознался… Я в конце концов понял, что нужно разоблачить себя, чтобы разоблачить Троцкого и чтобы дать возможность партии укрепить тыл и против внутренних реставраторов и против внешней агрессии».[1516]

Обратим внимание на то, что, во-первых, Раковский дал понять, что он подвергался жестокому обращению и что его режим улучшился только тогда, когда он стал давать «признательные» показания, а во-вторых, он счел необходимым подчеркнуть политический мотив своих показаний, который, как мы уже отмечали, по существу дела, полностью их перечеркивал.

Сами показания на следствии, а затем на суде показывают, что, подтверждая нелепости, Раковский продолжал запутывать следствие и судей, разыгрывал роль в театре абсурда, чтобы общественность, по крайней мере в будущем, могла понять нелепый смысл его показаний, вырванных насильно.

В некоторых случаях подследственный вписывал в свои показания лживые сведения, продиктованные ему следователем, или же подписывал соответствующие фикции на допросах. Таковым являлось, например, заявление о том, что К. Б. Радек будто бы рассказывал ему, что в конце 1935 г. Г. Л. Пятаков нелегально летал в Осло для встречи с Троцким. Эта версия фигурировала уже на январском процессе 1937 г., причем сам Троцкий, а вслед за ним западная общественность убедительно доказали, что ни встречи, ни самой поездки не было и попросту быть не могло, так как в ту зиму в Осло на аэродроме не совершал посадки ни один иностранный самолет. Радек не мог рассказывать об этом в 1936 г., когда еще находился на свободе (дата была специально оговорена), а Раковский подписал включенную в протокол нелепицу, отлично сознавая, что этот абсурд уже был полностью вскрыт.

Но в то же время внимательное изучение показаний убеждает, что Раковский сам нагнетал, хотя и осторожно, чтобы чего-либо не заподозрили малограмотные, но хитрые следователи, двусмысленности, прямые противоречия, вскрыть абсурдность которых не составляло бы труда при мало-мальски добросовестном отношении к делу.

Рассчитывал ли он на такое отношение? Можно с уверенностью утверждать противоположное. Отлично зная результаты предыдущих «открытых» судебных фарсов, факты исчезновения тысяч людей, расстрелянных или отправленных в концлагеря на основании приговоров «троек», понимая свое выдающееся место в антисталинской оппозиции конца 20-х – начала 30-х годов, вспоминая предыдущие столкновения со Сталиным по национальному вопросу, Раковский был почти убежден, что в живых его не оставят. В глубине души он с жизнью распрощался, хотя какая-то кроха надежды в душе смертника всегда остается. Главная цель состояла в том, чтобы облегчить будущую реабилитацию невинных жертв и, естественно, собственную реабилитацию в первую очередь.

Человек образованный, увлекавшийся историей и хорошо ее знавший, Раковский наверняка помнил различные эпизоды из разных эпох, когда заведомо неверные показания на следствии и судебном процессе давались специально для того, чтобы обрушить все обвинение. Исследователи полагают, что именно так протекало судебное дело Жанны д’Арк в 1430–1431 гг. По поводу хитрого епископа Пьера Кошона, сосредоточившего в своих руках это дело, современный российский историк высказывает мнение, что тот заранее готовил основание для кассации приговора.[1517] Неизвестно, знал ли Христиан Георгиевич этот эпизод из истории Орлеанской девы, но подобный опыт не мог пройти мимо его цепкой памяти, если он был с ним знаком. Из нагромождения нелепостей, которыми изобиловали показания, обратим внимание только на несколько моментов (при желании же можно обнаружить десятки вопиющих несуразностей).

Первый пример – в том, что, согласно показаниям, в Японии Раковский был не просто завербован представителем знатнейшей династии Токугава, правителей (сёгунов) Японии в XVII–XIX вв., свергнутых революцией 1867–1868 гг., но продолжавших пользоваться глубоким почтением в стране. Эту вербовку якобы подтвердили самому Раковскому вначале министр иностранных дел Японии Коки Хирота, а затем и премьер-министр адмирал Куйсуке Окада! Любой грамотный человек понимает, что «прием на работу» шпионов никогда, ни в одной стране не осуществлялся ни на уровне высших правительственных руководителей, ни на уровне принца знатнейшей династии, занимавшего к тому же высокий пост в авторитетной в Японии общественной организации.

Второй пример связан с визитом в Москву в мае 1935 г. премьер-министра Франции Пьера Лаваля по поводу подписания франко-советского союзного договора. Раковский сообщил следствию ряд нелепостей в оценке советско-французских отношений этого времени, на которых мы остановимся при анализе его поведения на судебном процессе.

Яркие примеры абсурда в показаниях были связаны с обвинениями в шпионаже в пользу Великобритании. Как бы насмехаясь над следствием, не располагавшим никакими другими данными о его шпионской деятельности, кроме «чистосердечных признаний», Раковский писал в своих показаниях о «светской простоте», с которой разного рода «шпионы» вступали в контакты друг с другом, обсуждали общие задачи, не предпринимая ни малейших попыток конспирации, взаимной проверки и т. п.

В показаниях Х. Г. Раковского встречаются фамилии лиц, которым приписывалось сотрудничество с ним в «шпионской» и другой «антисоветской» деятельности. Анализ текстов показывает, что речь шла об уже осужденных, почти исключительно расстрелянных людях. Иначе говоря, эти показания с точки зрения следствия – поиска мотивов для расширения масштабов репрессий – были пустыми.

Но приходится признать, что Х. Г. Раковский указал в собственноручных показаниях и подтвердил на допросах имена нескольких советских деятелей в качестве «врагов народа», поддавшись психическому, моральному и физическому насилию палачей. Можно ли его за это осуждать? Ответом на вопрос служат воспоминания десятков жертв сталинских репрессий, почти единодушно утверждавших, что при помощи изощренных пыток палачи почти всегда добивались результата, кроме разве тех случаев, когда жертва по их недосмотру умирала или сходила с ума преждевременно.

Характерны в этом случае показания Х. Г. Раковского о дипломатах Ю. В. Богомолове и К. К. Юреневе, которые были арестованы, но еще не осуждены. С ними были устроены очные ставки – с Юреневым 22 сентября (о ней уже упоминалось), с Богомоловым – 8 октября.[1518] На обеих очных ставках присутствовал «сталинский нарком» Ежов. Первое впечатление, складывающееся от ознакомления со стенограммами этих очных ставок, состоит в том, что Раковский бессовестно оговаривал своих товарищей, решительно отрицавших предъявленные обвинения, что морально он был сломлен и действовал исключительно по указке палачей.

Но такое впечатление отражает реальность не полностью. Убедившись, что в конце концов результат пыток может быть единственным – внешнее, по крайней мере, подчинение воле сталинско-ежовских головорезов, он пытался при помощи своего рода закодированных высказываний дать понять это Юреневу и Богомолову, еще до конца не осознавших, что они имеют дело с черными садистами, бандитами и выродками.

В этом смысле особое внимание обращают на себя два момента в высказываниях Раковского на очной ставке с Юреневым. Первый из них мы уже отметили выше. Второй – это поразительные слова Раковского, по существу дела возлагавшие всю ответственность за кровавый террор на ВКП(б) как на таковую во главе с ее ЦК. Он нашел возможность в присутствии Ежова сказать Юреневу, что в советских условиях общепризнанный принцип юриспруденции «onus probandi» – принцип «бремени доказательства», лежащего на том, кто что-либо утверждает, цинично отменен. «Обвинителем является здесь не судебный следователь, а обвинителем является партия, является ЦК… на мой арест и на ваш арест санкции были даны высшей инстанцией». Раковский стремился убедить Юренева, что надо занять позицию, аналогичную его собственной, чтобы сохранить силы.

В то же время на целом ряде высказываний Раковского на очных ставках лежит некий налет иррациональности. Многие места в них, да и в других высказываниях, воспринимаются ныне как абсурд. Грубейшие нарушения логики, носившие явно непроизвольный характер, а не предопределенные тактикой, свидетельствуют, что Раковский был до предела изнурен. Столь же нелепыми были с точки зрения элементарной логики заключения следователей, но тут причины совершенно иные: логические принципы на советское следствие не распространялись.

3 декабря 1937 г. Шейнин в присутствии генерального прокурора сталинского сатрапа Вышинского провел еще один допрос Раковского, на котором тот подтвердил предыдущие показания, а 2 февраля 1938 г. тот же писатель-палач объявил Христиану Георгиевичу об окончании следствия. Раковский, судя по протоколу, заявил об отказе от защитника и об отсутствии каких-либо заявлений прокурору.[1519]

Пытки и душевные муки привели к тому, что за несколько месяцев Раковский постарел на много лет. Среди материалов Центрального архива ФСБ РФ, связанных с Раковским, есть и фотографии. Перед арестом – это полный, пожилой, но очень моложавый и бодрый человек, через год с небольшим – после вынесения приговора – неузнаваемо дряхлый, изможденный старик с висящей кожей и седой бородой.

В 1992 г. в журнале «Молодая гвардия», а затем и в других изданиях, известных своими «почвенно»-черносотенными установками, появилась перепечатка кусков из книги некоего И. Ландовского, изданной еще в 1950 г. в Мадриде на испанском, а в 1968 г. в извлечениях в Буэнос-Айресе на русском и вслед за этим в Лондоне – на английском языках. Эти фрагменты публикуются почему-то в переводе с испанского, причем переводчик, представивший элементарно неграмотный текст, замаскировался инициалами.[1520]

Основу публикации составляет текст допроса Раковского, якобы имевшего место 26 января 1938 г., то есть почти через два месяца после окончания следствия. Анализ этого «документа», вроде бы оказавшегося у Ландовского в силу явно фантастических перипетий, которые здесь и называть неловко (отметим лишь, что он якобы с 1936 г. служил в токсикологической лаборатории НКВД), фактические нелепости, внутренние противоречия, бредовый характер заявлений, приписываемых Раковскому, и главное – попытка изобразить его видным агентом «торгово-масонской» еврейской мафии, распоряжавшейся всем миром из США, убеждают, что речь идет об элементарной грязной фальшивке. Она представляет собой одно из новых изданий «протоколов сионских мудрецов», уже многократно разоблачавшихся общественностью в качестве «благословения на геноцид».[1521]

Некоторые авторы рассматривают этот дурно пахнущий текст в качестве некоей сталинской политической мистификации, предназначенной для сброса на Запад с целью убедить тамошних политиков в том, что СССР не собирается проводить коммунистическую экспансию, а занят своими сугубо национальными, точнее, русско-националистическими делами. Эта версия, однако, представляется совершенно неубедительной, имея в виду крайне низкое качество текста, его малограмотность. Для косвенной информации Запада советский диктатор мог бы легко найти гораздо более надежные пути.

По всей видимости, цель «Красной симфонии» состояла в использовании имени Раковского (его по злобной неграмотности именуют евреем и агентом всемирной еврейской мафии) для разжигания шовинистической злобы и антисемитизма, причем авторами этого демарша являлись российские национал-социалисты, приверженцы Гитлера, оказавшиеся после Второй мировой войны вначале во франкистской Испании, а затем в Латинской Америке. Весьма показательно, что этой нечистоплотной фальшивкой активно пользуются нынешние российские последыши Гитлера.

Небезынтересно отметить, что попытка авторов этой книги документально, с привлечением результатов психологической экспертизы фальшивки разоблачить ее провокационный характер в центральных газетах и журналах России не встретила понимания их редакций. Соответствующее письмо не было опубликовано ни одним популярным печатным органом. К сказанному остается лишь добавить, что, согласно информации редактора журнала «Вопросы истории» В. В. Поликарпова, на соответствующий запрос редакции был получен ответ: «Какими-либо сведениями о И. Ландовском Центральный архив ФСБ России не располагает», то есть последний в НКВД не служил.[1522]

В конце февраля 1938 г. Прокуратура СССР сообщила о завершении следствия по делу «правотроцкистского блока» (характерным для практики тех лет было то, что о самом «деле» и о следствии по нему до этого не было сообщено ни слова) и привлечении к судебной ответственности 21 обвиняемого, среди которых вместе с Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым (оба они были арестованы ровно через месяц после Раковского, 27 февраля 1938 г.), Н. Н. Крестинским и другими был и Х. Г. Раковский. Начало слушания дела в Военной коллегии Верховного суда СССР, или очередная «большая шарада», как называли советские политические судебные процессы второй половины 30-х годов на Западе, было назначено на 2 марта.[1523]

Дни перед открытием процесса были использованы центральной и местной печатью для нового развертывания бешеной травли очередных жертв сталинской клики. Эта разнузданная кампания, предрешавшая судебный приговор, продолжалась на протяжении всего судебного процесса. О ее характере дают представление заголовки передовых статей «Правды»: «Правотроцкистский блок убийц, шпионов, предателей» (28 февраля): «Подлая банда убийц и шпионов» (1 марта); «Троцкистско-бухаринским бандитам нет пощады!» (2 марта); «Чудовищные злодеяния правотроцкистской банды» (3 марта); «Злейшие враги рабочих и крестьян перед судом народа» (4 марта); «Презренные торговцы родиной» (5 марта); «Заклятые враги народа» (6 марта); «Правотроцкистские бандиты – поджигатели войны» (7 марта); «Цепь чудовищных преступлений» (19 марта); «Смерть фашистским шпионам» (12 марта). Заголовки передовых статей газеты «Известия», которую лишь недавно редактировал Н. И. Бухарин, копировали «Правду».[1524] О том, в каких тонах говорилось в передовых и авторских статьях, в многочисленных «письмах» в печать представителей разных слоев населения, тщательно организованных центральными и местными партийными органами, которые должны были дать представление о грандиозных масштабах «народного гнева», можно судить по статьям М. Кольцова «Свора кровавых собак»,[1525] Д. Заславского «Шпионы всех марок»[1526] и передовой «Правды» от 7 марта.

М. Кольцов, которому оставались считаные месяцы до ареста и гибели и который, возможно, именно в силу этого особенно распинался, развязно писал: «Матерый троцкист Раковский состязается в шпионаже с бандитом и петлюровским диверсантом Гринько». Ему вторил Заславский, особенно смаковавший «службу» Раковского не только в британской, но и в японской разведке.

Но этих двух «мастеров пера» превзошла передовая, называвшая Раковского «старым, растленным до мозга костей шпионом и провокатором… Раковский – это один из виднейших главарей троцкистской банды, ближайший друг и сообщник Радека и Троцкого… Он поджигал войну по мере своих сил. Он лгал и клеветал на советскую страну, на рабочий класс».

Влить свои голоса в хор сталинских прислужников и моральных сообщников преступлений его клики не гнушались писатели и поэты. Тандем братьев Тур, которые вскоре станут известными своим соавторством с писателем-палачом Шейниным, называл Раковского «шулером международного класса».[1527] А. Сурков взывал: «Суд идет! Гнев в сердцах миллионов созрел! Нет пощады изменникам!

Смерть им! Расстрел!»[1528]

Мартовские номера «Литературной газеты» запечатлели трусость, лицемерие и моральную нечистоплотность многих из тех, кого считали видными советскими писателями. В числе требовавших уничтожить Бухарина, Рыкова, Раковского и других подсудимых были Вс. Иванов, Л. Соболев, Ю. Тынянов, А. Новиков-Прибой, Я. Колос, Л. Никулин (этот писатель был плодовитым – он выступал дважды), Б. Лавренев, И. Сельвинский, П. Павленко, Н. Тихонов, а завершал этот парад А. Толстой статьей под названием «Ставка фашистов бита».[1529]

Но не было среди подписавших эти постыдные документы имен тех, кто в тяжелую годину кровавого самовластия сохранил гордость, честность и порядочность, грозившие гибелью. Не было подписей, писем и статей Б. Пастернака, А. Ахматовой, К. Чуковского, В. Гроссмана, К. Паустовского, О. Мандельштама (сам Мандельштам был арестован 2 мая и в том же 1938 г. погиб в заключении).

В числе авторов писем, клеймивших новоявленных «врагов народа», были и видные медики, например А. Д. Сперанский, Л. С. Штерн, А. А. Вишневский, которые еще недавно сотрудничали с Х. Г. Раковским в Ученом медицинском совете Наркомата здравоохранения РСФСР.[1530]

В то же время за рубежом накануне суда развернулась кампания протеста, продолжавшаяся на всем протяжении процесса, в ходе которой многократно упоминалось имя Раковского. Так, в заявлении руководящих органов Социалистического Рабочего интернационала и Международной федерации профсоюзов говорилось: «Сегодня, накануне процесса против Бухарина, преемника Зиновьева на посту председателя Коминтерна, Рыкова, бывшего главы советского правительства, Раковского, бывшего советского посла в Лондоне и Париже, мы снова считаем своим долгом обратить внимание советского правительства на тот вред, который наносят делу рабочих всего мира эти процессы и казни».[1531]

О сущности процесса писали Л. Блюм, Э. Вандервельде и др.[1532] «Я спрашиваю себя, – размышлял Вандервельде, – какими средствами его (Раковского. – Авт.) смогли превратить в печальное подобие человека, посаженного на скамью подсудимых в Москве». Российский эмигрант-меньшевик Ф. И. Дан опубликовал в Париже заявление, в котором назвал обвинительный акт «гнусным документом»,[1533] хотя в целом этот социал-демократический деятель все более склонялся к примирению со сталинским режимом.

В защиту Раковского, который в свое время поддерживал дружеские связи с рядом видных представителей британской и французской интеллигенции, появился ряд заявлений, опубликованных в западной прессе. Французская Лига прав человека передала полпредству СССР обращение к советскому правительству с требованием, чтобы подсудимым было предоставлено право свободной защиты.[1534] Парижская газета «Тан» в связи с началом суда писала, что в СССР под маской коммунизма установлена система произвола, превосходящая своими методами все, что творили самые страшные тираны в прошлом.[1535]

6. На судебном фарсе

Утром 2 марта 1938 г. замаскированные «нейтральными» названиями фургоны доставили арестованных на улицу, которая еще недавно носила название Большая Дмитровка (ныне это название восстановлено), а теперь, после пышных торжеств в связи со 100-летием гибели Пушкина (остряк Сталин значительно торжественнее праздновал годовщины смерти, нежели рождения великих людей!), стала называться Пушкинской. Раковский и его подельники, вероятно, так и не узнали об этом событии.

На третьем из главных «открытых» судебных процессов, который был начат в этот день в небольшом боковом Октябрьском (бывшем Голубом) зале Дома союзов (ранее Благородного собрания) и завершился 13 марта, в Военной коллегии Верховного суда СССР председательствовал В. В. Ульрих, уже давно стяжавший себе известность полным пренебрежением к логике и правосудию, верный исполнитель воли сталинских сатрапов – Ягоды, а затем Ежова. «Когда он поднимал от бумаг свое одутловатое лицо и через очки буравил маленькими глазками очередную жертву, смертника брала оторопь. Над столом зловеще нависала его бритая, заостренная кверху голова с отдающей желтизной лысиной… И гаденький вкрадчивый голос в придачу».[1536]

Обвинителем выступал генеральный прокурор А. Я. Вышинский, к этому времени также хорошо известный и как мастер демагогических хитросплетений с целью создать у обывателей представление о преступлениях в действительности невиновных людей, и склонностью к теоретическому обоснованию беззакония, например в возрождении антинаучной средневековой версии о признании как «царице доказательств».[1537]

Четырьмя главными обвиняемыми были Н. И. Бухарин, считавшийся крупнейшим большевистским теоретиком, идеологом и журналистом, «любимцем партии», по словам Ленина; А. И. Рыков – ранее председатель Совнаркома СССР; Н. Н. Крестинский – полпред в Германии, а затем первый заместитель наркома иностранных дел; Х. Г. Раковский, которого венгерские историки Л. Белади и Т. Краус, авторы очерка о Сталине, называют в главе о судебных процессах и репрессиях в СССР легендарным большевиком.[1538]

Кроме того, к суду были привлечены несколько наркомов и руководителей промышленности, некоторые хозяйственники и администраторы среднего уровня, три крупных медика.[1539]

Среди подсудимых выделялась зловещая фигура Г. Г. Ягоды, бывшего главы ОГПУ, а затем наркома внутренних дел, позже замененного Ежовым и ставшего наркомом связи (этот пост он занимал вместо уволенного Рыкова), наконец, «отрешенного» от этой должности, как говорилось в официальном сообщении, с передачей его дела следственным органам.[1540]

Как и предыдущие политические процессы 1936–1937 гг., этот суд был построен по методу «амальгамы» (выражение Л. Д. Троцкого), когда в одном процессе объединялись дела, люди, не имевшие в действительности никакой связи между собой.

Х. Г. Раковский был в зале суда почти неузнаваем, констатировал французский журналист Ж. Люсиани (П. Берлан), ранее с ним многократно встречавшийся.[1541]

Раковскому было предъявлено обвинение в том, что он, будучи одним из ближайших и особенно доверенных людей Троцкого, являлся агентом британской Интеллиджент сервис с 1924 г. (то есть стал им, будучи полномочным представителем СССР в Великобритании!) и японской разведки с 1934 г. (то есть стал им, находясь в Японии в качестве руководителя советской делегации Красного Креста!). В обвинительном заключении утверждалось, что «троцкисты» пытались использовать его поездку в Японию летом 1934 г. (это был один из ляпсусов неряшливого следствия – поездка состоялась в октябре 1934 г., но Х. Г. Раковский исправления не внес; ведь чем больше нелепостей возникало во время следствия и процесса, тем легче было бы в будущем уличить его организаторов во лжи). Он якобы получил указание от Г. Л. Пятакова – попытаться во время этой поездки установить контакт с японским правительством и это указание выполнил, согласившись на передачу Японии данных о состоянии колхозов, железных дорог, шахт и промышленных предприятий, главным образом в восточной части СССР, и получив коды и клички агентов для передачи информации.

В результате многомесячных издевательств Раковского вынудили подписать протокол, в котором, как уже упоминалось, содержалось утверждение, что он был завербован в Японии «одним из крупнейших плутократов». Хотя в самом протоколе в качестве такового был назван принц Токугава, в оглашенном на суде варианте, как и во всех других аналогичных случаях, ни одна фамилия зарубежного деятеля не называлась, так как при любом таком упоминании инсинуацию легко можно было бы разоблачить и это вызвало бы немалый международный скандал. Раковского также заставили подписать приписанное ему заявление, что Троцкий был агентом Интеллиджент сервис с конца 1936 г.[1542]

Обвинения по адресу Х. Г. Раковского, как и других подсудимых, полностью соответствовали той схеме, которая была вскрыта Л. Д. Троцким: «Чем чудовищнее обвинение – тем лучше. Политика Сталина, – говорит критик, – нарушает интересы народа. Сталин отвечает: мой противник – наемный агент фашизма. Люди ошарашены, но не допускают возможности такой чудовищной лжи. Этот прием, на котором построены московские процессы, мог бы быть смело увековечен в учебниках психологии как “рефлекс Сталина”».[1543]

Анализ поведения Х. Г. Раковского на суде на основе официально изданной стенограммы можно проверить лишь в том случае, если полагать ее подлинной, по крайней мере, в основном, если исключить возможность ее прямого подлога. На то, что подлог имел место, намекает К. Икрамов, сын одного из подсудимых Акмаля Икрамова, ставший позже известным писателем. Он так описывает свои впечатления от знакомства со стенограммой: «Потом я привык к лексикону подсудимых, если это только действительно их лексикон. Очень уж все однообразно звучало в устах болгарина Раковского, русского интеллигента Бухарина, узбека Икрамова, еврея Зеленского, белоруса Шранговича и других».[1544] И далее по поводу все тех же показаний на допросах, но уже более определенно: «Где достигнуто это дьявольское смешение правды с ложью? Во время пыток перед судом? Бесспорно. Но было ли это смешение на самом процессе? Или стенограмма “дополнена и исправлена” после суда? Видимо, так. Среди редакторов явно были люди с литературными задатками. У некоторых они даже осуществились. Популярностью пользуются у нас произведения одного из следователей по этим делам Льва Шейнина».[1545]

По поводу этих сомнений можно высказать следующие соображения.

В отношении «лексикона подсудимых» надо заметить, что это был лексикон не представителей отдельных национальностей, а функционеров ВКП(б), утвердившийся задолго до процесса и нивелировавший национальные различия и в значительной степени особенности индивидуального мышления.

В то же время процесс был открытым в том смысле, что на нем присутствовали иностранные дипломаты и журналисты, которые, бесспорно, вели свои стенограммы или хотя бы индивидуальные записи. Между тем ни одного опровержения или даже исправления показаний после издания официальной стенограммы, судя по нашим данным, на Западе не появилось, хотя и у тех и у других имелась таковая возможность. Так, американский посол в Москве Джозеф Дэвис высказал поразительное мнение, что обвинения и признания на этом процессе были истинными, что процессы 1936–1938 гг. уничтожили гитлеровскую «пятую колонну» в России.[1546] Ас мировой журналистики, циничный и лживый Уолтер Дюранти, который даже ухитрился беседовать со Сталиным в 1934 г., присутствовал на процессе, как и Дэвис. Он указал в своей книге, что, кроме немногих иностранцев, публику на процессе изображали переодетые энкаведисты.[1547] Но и он не высказывал никаких сомнений в достоверности стенограммы.[1548] Нет сомнений в подлинности текста и у таких уважаемых авторов, как Роберт Таккер и Стивен Коэн, которые осуществили в 1965 г. научную публикацию стенограммы по советским источникам 1938 г. на иностранных языках.[1549] Их публикация полностью совпадает с изданием на русском языке.

Кроме того, если бы стенограмма существенно редактировалась,[1550] то из нее были бы изъяты многие «неудобные» для судьи и прокурора, то есть для властей, места. Этого сделано не было. Вышинский и Ульрих не поняли двойного смысла части показаний, в том числе показаний Раковского (об этом будет вскоре сказано), и сохранили их в таком виде, в каком они были даны.

Наконец, оперативная газетная информация, которую мы сопоставили со стенографическим отчетом, хотя и имеет некоторые купюры по наиболее «неудобным» местам показаний, в основном совпадает с официальным стенографическим отчетом, и это также служит доказательством, что отчет существенно не искажал хода процесса.

Мы отмечаем лишь отсутствие слишком явных искажений, имея в виду наличие небольших расхождений между газетными публикациями и текстом стенографического отчета, которые удалось обнаружить авторам этих строк и которые, очевидно, имел в виду и А. И. Солженицын: «Изданные стенографические отчеты не полностью совпадали со сказанным на процессе. Один писатель, имевший пропуск в числе избранной публики, вел беглые записи и потом убедился в этих несовпадениях».[1551]

По поводу провокационных московских процессов 1936–1938 гг. Л. Фишер высказывал убеждение, что их подсудимые давали признательные показания прежде всего потому, что взамен им была обещана жизнь. Фишер даже высказывает весьма сомнительное суждение: «Поэтому я не думаю, что все ведущие большевики, которые фигурировали как признавшие свою вину преступники на московских процессах, были немедленно казнены. Некоторые из них могут быть живы еще и теперь».[1552] Если с первой частью мнения Фишера в целом отчасти можно согласиться (подобные суждения не раз высказывал Л. Д. Троцкий), то предположения о том, что подобные обещания выполнялись, – фантазия чистейшей воды. Либерал Луис Фишер просто не мог поверить в то, что ответственные политики, которыми он продолжал считать Сталина и его приближенных, могут нарушить свои обещания, что это не политики, а бандиты, дорвавшиеся до власти, не имевшие ничего святого за душой.

Х. Г. Раковского допрашивали на суде как минимум фактически дважды. В первый раз это было связано с тем, что в начале процесса на суде произошел скандал: Н. Н. Крестинский, единственный из подсудимых, отверг все предъявленные против него обвинения, вел себя героически. Это было связано, по всей видимости, с тем, что бывший заместитель наркома иностранных дел начал давать «признательные» показания лишь через неделю после ареста, скорее всего, не подвергался пыткам и смог сохранить силы во время следствия.

В результате скандального происшествия допрос Крестинского был прерван. На следующем заседании допрос возобновился. Что произошло в те немногие часы, которые отделяли один допрос от другого, остается до конца неизвестным, но перед судом и пораженными зрителями предстал совершенно другой – сломленный человек. В его показаниях организаторы судебного спектакля теперь были настолько уверены, что заведующий отделом печати Наркоминдела СССР Е. А. Гнедин передал зарубежным корреспондентам: сегодня Крестинский будет давать показания.[1553] В то же время врач Лефортовской тюремной больницы позже рассказала Е. Я. Драбкиной (а та в свою очередь передала это сыну одного из подсудимых К. Икрамову), что в ночь на 3 марта, то есть после первого дня суда, Крестинский был к ней доставлен в таком состоянии, что не мог бы говорить ни на следующий день, ни через месяц. «Это был мешок костей».[1554]

Наиболее вероятным объяснением создавшейся тогда ситуации может быть версия подмены Крестинского другим лицом, агентом НКВД, который был наскоро проинструктирован и загримирован.[1555] В это объяснение вполне укладывается тот факт, что допрос мнимого (если принять эту версию) Крестинского Ульрих и Вышинский решили предварить допросом Раковского о Крестинском, чтобы дать возможность двойнику втянуться в процесс, получив на ходу дополнительную информацию.

На вечернем заседании 3 марта Ульрих вновь объявил допрос Крестинского. Вроде бы неожиданно Вышинский заявил: «Позвольте мне до допроса Крестинского задать несколько вопросов подсудимому Раковскому». Ответы Раковского на вопросы, заданные Вышинским, подтвердили принадлежность советского дипломата, полпреда в Германии, а затем первого заместителя наркома иностранных дел к «троцкизму» после XV съезда партии. Говоря о встрече с Крестинским в Берлине осенью 1927 г., Христиан Георгиевич сообщил, что придерживался мнения о необходимости «продолжать и дальше маневрировать». Было сказано и о получении летом 1929 г. в Саратове письма от Крестинского с рекомендацией возвратиться в партию. Создается впечатление, что Раковский понял подлог – присутствие на скамье подсудимых мнимого Крестинского и только после этого стал давать против него показания, тождественные лишь с наиболее мягкими формулами обвинения.[1556] То же лицо, которое выступало под видом Крестинского, полностью признало показания, данные на предварительном следствии.[1557] Этим, собственно говоря, и закончился его допрос.

Второй, развернутый допрос Х. Г. Раковского проходил 4–5 марта. «Своими двухчасовыми показаниями сегодня (5 марта. – Авт.) Раковский вырос в центральную фигуру процесса», – писала болгарская газета «Зора».[1558]

Христиан Георгиевич признал себя виновным в измене и подтвердил зафиксированные ранее в протоколах следствия «конкретные» сведения о своей связи с «троцкистами» и о шпионаже. Зная, что Н. И. Муралов расстрелян после суда над «параллельным троцкистским центром» в начале 1937 г., Раковский подтвердил две встречи с ним в Новосибирске, где тот работал, которые якобы должны были быть использованы для установления связей с троцкистским центром.

Вполне возможно, что обе эти встречи – летом 1932 и в начале 1934 г. – действительно имели место. Но свои показания о них Раковский смог повернуть так, что они исключали прямое обвинение в причастности к «троцкистским методам» борьбы.[1559] Более того, Раковский сообщил, что, возвратившись в Москву весной 1934 г., он написал письмо Троцкому о безрассудности его тактики, о том, что жизнь страны была иной, нежели рисовали мрачные прогнозы оппозиции ранее.[1560] Скорее всего, это письмо было вымыслом – в документации Троцкого нет никаких его отзвуков. Упоминание о нем, в свою очередь, представляло собой попытку поставить себя вне инсинуаций о террористических акциях «троцкистов».

Что же касается «шпионской деятельности», то «конкретные показания» об этом строились Х. Г. Раковским таким образом, чтобы их легко было опровергнуть и разоблачить при самом минимальном стремлении к установлению истины. Признав, что он вступил в связь с японской разведкой во время пребывания на международной конференции Красного Креста в Токио (теперь уже в сентябре 1934 г.!), он заявил: «Я вернулся из Токио, имея в кармане (! – Авт.) мандат японского шпиона». И далее: «Мы – авангард иностранной агрессии, международного фашизма, и не только в СССР, но и в Испании, Китае, во всем мире».[1561] Совершенно понятно, что такого рода заявления подсудимого должны были вызвать самое пристальное внимание общественности, хотя, разумеется, дрессированный суд пропустил их мимо ушей.

Другие «конкретные» показания Раковского даже не нуждались в опровержении, ибо являлись нарочитой бессмыслицей. Он рассказал, например, что во время визита в Москву в мае 1935 г. премьер-министра Франции Пьера Лаваля его сопровождал журналист Эмиль Бюре, человек, близкий Раковскому по пребыванию в этой стране несколькими десятилетиями ранее, являвшийся теперь директором крупной газеты «Л’Ордр» (Бюре считался одним из наиболее информированных западных журналистов). Раковский встретился с ним в гостинице «Метрополь» и пытался якобы его убедить, что франко-советское сближение чревато опасностью превентивной войны со стороны Германии.[1562]

Не требуется ни малейшего труда, чтобы убедиться в нелепости этого заявления не только применительно к 1935-му, но и применительно к 1938 году. Такого рода мотив просто не мог прозвучать в беседе двух опытных политических наблюдателей, для которых очевидными должны были являться военная слабость нацистской Германии в то время и эффективность франко-советского договора о взаимной помощи, подписанного именно тогда, в мае 1935 г., в деле отпора агрессивным поползновениям, разумеется, только в том случае, если бы этот договор последовательно соблюдался.

Еще более яркий пример абсурда был связан с показаниями по обвинению в шпионаже. Раковский сообщил, что в конце 1924 г. к нему, находившемуся в Лондоне в качестве полпреда и торгпреда СССР, явились два англичанина, ранее с ним знакомые, и завербовали его на службу британской разведке путем шантажа, на основании подложного документа о том, что Раковский будто бы стремился к вовлечению Румынии в Первую мировую войну на стороне Германии. Такой фальшивки Раковский в 1924 г. не мог бояться. Разоблачить ее было элементарно просто на основании комплекса заявлений, статей, писем кануна и периода мировой войны, из которых вытекало, что он вел принципиальную борьбу против вступления Румынии в войну на чьей бы то ни было стороне.

В то же время, будучи руководящим деятелем Социалистической партии, находившейся в оппозиции, Раковский не имел, да и никак не мог иметь какой бы то ни было возможности неофициального, а тем более официального воздействия на правительство своей страны. Раковский на суде подтвердил фальшивый характер бумаги, якобы представленной ему в 1924 г. агентом Интеллиджент сервис Армстронгом (одним из двух посетителей), а Вышинский и не настаивал на ее подлинности. Произошел следующий диалог прокурора и подсудимого (далее в подобных цитатах будут употребляться лишь инициалы В. и Р.):

«В. Я хочу прямо поставить вопрос: у меня есть большое подозрение, что письмо, которое вам предъявил Армстронг, письмо в адрес германской разведки, было подписано не вашим подложным именем, а вами действительно было подписано, потому что вы тогда уже состояли в германской разведке. Правильно это или неправильно?

Р. Абсолютно неправильно.

В. Тогда перейдем к дальнейшему, к вашему сотрудничеству с английской разведкой».[1563]

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

Таинственная организация, известная под именем Вес перы, похитила семь членов могущественного клана ...
«А я однажды умерла. И смерти я больше не боюсь. Я боюсь всего остального». Чудовищная трагедия заст...
Евгений Грачев – детский писатель и журналист. Его стихи, песни, сказки, легенды и байки можно почит...
После того как старший брат отчитал Ханну Бергстрем за то, что она отдает все силы учебе, забывая о ...
Давным-давно в одной из провинций Поднебесной Империи жил старый отшельник. Он владел тайнами магии ...
Человек – сам сапер и минер своего счастья. Если вам интересно, почему сексуально сильный мужчина ни...