Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль Чернявский Геогрий

1. Вступление в оппозиционную борьбу

Оппозиционная деятельность в большевистской партии, направленная в основном против формирования бюрократической системы, до 1926 г. прошла два этапа. Первый этап не означал еще существования оппозиции в полном смысле слова – он был связан с выступлением Л. Д. Троцкого и его сторонников в 1923 г. с несколькими документами, критиковавшими формирование партийно-государственного бюрократического аппарата, завершившееся принятием компромиссной резолюции.[899] Это была скорее не оппозиция, а отход от генеральной линии, все более становившейся сталинистской, после чего начались преследования «возмутителя спокойствия».[900] Второй этап был связан с кратковременной, продолжавшейся всего несколько недель деятельностью так называемой «новой оппозиции» (термин, изобретенный сталинистами и никогда не употреблявшийся самими оппозиционерами) во главе с Л. Б. Каменевым и Г. Е. Зиновьевым в конце 1925 г., накануне XIV съезда большевистской партии.

Вроде бы приостановленная решениями XIV съезда, эта деятельность в 1926 г. возобновилась. В ней приняли участие как Л. Д. Троцкий и его сторонники, так и Л. Б. Каменев совместно с Г. Е. Зиновьевым. Оппозиция стала объединенной.

Однако оппозиция не была единой. Требования и предложения, вносимые подчас ее участниками, часто носили различный характер. Не вполне точно определять ее, как это обычно делали сами участники оппозиции, а вслед за ними некоторые историки на Западе и в России, в качестве атаки левой группы на центристов во главе со Сталиным и правых во главе с Бухариным.

Хотя Сталин в 1926–1927 гг. действительно по ряду вопросов стоял на центристских позициях и действительно в оппозиционных выступлениях звучало революционное нетерпение, основа конфликта была иной. Анализ заявлений и других документов, а затем и платформы оппозиции показывает, что в основе ее выступлений была критика бюрократических методов партийной и государственной работы, политических и хозяйственных просчетов, нежелание склонить голову перед властью Сталина и его непосредственного окружения (в него, наряду с Н. И. Бухариным и А. И. Рыковым, занимавшими сравнительно самостоятельные позиции, хотя и признавали верховенство Сталина, входили лица, подобранные по признаку личной преданности, – В. М. Молотов, Л. М. Каганович, В. В. Куйбышев, К. Е. Ворошилов, Г. К. Орджоникидзе, С. М. Киров и др.).

Далеко не все оценки, прогнозы и выводы оппозиции соответствовали действительности, а некоторые предполагаемые Л. Д. Троцким и другими ее деятелями процессы, только намечавшиеся, но еще не развившиеся, давали предлог для обвинений в клевете со стороны большинства в руководстве. Так, повсеместное, хорошо организованное сверху «низовое» негодование вызвало заявление Троцкого на заседании Президиума ЦКК ВКП(б) 24 июня 1927 г. о происходившем в партии термидорианском перерождении.[901] Сравнение проводилось с государственным переворотом 9 термидора (27 июля 1794 г.) во Франции, когда была свергнута якобинская диктатура (фактически ставшая единоличной диктатурой Максимилиана Робеспьера, залившего страну морем крови) и политический курс Французской демократической революции 1789–1799 гг. начал возвращаться в русло конституционного буржуазного развития.

Это сравнение было натянутым, не выходило за пределы хлесткого лозунга, не соответствовало историческим реалиям ни Французской революции конца XVIII в., ни Октябрьского переворота в России. В то же время оно требовало усиленных разъяснений для основной массы членов партии, лишь понаслышке знавших о французских событиях почти полуторавековой давности. Те объяснения и определения, которые давали оппозиционеры сущности термидорианства,[902] свидетельствовали о явной условности проведенного сравнения.

Другой, вызвавшей особую, срепетированную ярость одиозной установкой было мнение Е. А. Преображенского о необходимости «первоначального социалистического накопления», сущность которого в экономически отсталой стране должна была состоять в эксплуатации социалистическим хозяйством досоциалистических форм экономики,[903] но отнюдь не в том, чтобы искусственно посадить деревню на голодный паек, как недобросовестно комментировали взгляды Преображенского критики-сталинисты.

Сами понятия «троцкизм», «троцкисты», возникшие в ходе ожесточенной кампании против Троцкого после выхода в 1924 г. его статьи «Уроки Октября», написанной в качестве предисловия к третьему тому его собрания сочинений, к определению путей развития Советской страны в 20-х годах и внутрипартийной борьбы этого периода отношения не имели и, следовательно, их надо считать неверными, ненаучными.

Взгляды самого Л. Д. Троцкого не были вполне устойчивыми, изменялись в быстро менявшихся исторических условиях, и это было вполне естественно в то динамичное время. В одних случаях особая позиция Троцкого была связана со своего рода авангардизмом или отставанием от изменившихся взглядов большинства, в других – с его действительно левыми установками, проявлявшимися в оценке и предложениях как по международным, так и по внутренним делам, особенно по крестьянскому вопросу. Но во всех случаях взгляды Троцкого 20-х годов находились в одном русле с ленинской линией, точно так же, как в дальнейшем курс Сталина представлял собой другую ветвь все того же самого «ленинизма», являвшегося отнюдь не теорией, а изменявшимся в зависимости от обстоятельств политическим курсом.[904]

Нельзя не учитывать и того, что состав оппозиции, сгруппировавшейся вокруг Троцкого, Зиновьева и Каменева в 1926 г., был гетерогенным, мотивы поддержки Троцкого различными (уверенность в его правоте, отсутствие убедительной альтернативной позиции, тактические соображения, личная приверженность и т. д.). Взгляды оппозиционных деятелей отнюдь не были тождественными. Троцкий, например, в отличие от Преображенского, подчеркивал необходимость рассмотрения советской экономики в контексте мирового хозяйства, настаивал на энергичном использовании мирового рынка.[905] В основном же оппозиция сплачивалась под флагом критики формировавшейся административно-бюрократической системы, усиливавшегося единовластия Сталина, догматизации марксистской мысли, необходимости выполнения рекомендаций В. И. Ленина, содержавшихся в его «Письме к съезду» и в других документах, непоследовательных, противоречивых, часто просто оборванных, но рассматриваемых в качестве «политического завещания». В основе своей это была антисталинская, антибюрократическая оппозиция, заинтересованная в том, чтобы собрать вокруг себя все диссидентствующие элементы внутри партии, независимо от прошлых разногласий.

Л. Д. Троцкий был действительно наиболее крупным и известным среди лидеров этой оппозиции. Однако утверждения Сталина и его группы, оформленные в ходе подготовки ВКП(б) к пленуму Исполкома Коминтерна (VIII пленум ИККИ 18–30 мая, заседание пленума ЦКК ВКП(б) 24 июня) в конце весны – летом 1927 г., о том, что оппозиция предприняла атаку на ВКП(б) и Коминтерн, что «новая оппозиция» Зиновьева окончательно перешла на идейные позиции «троцкизма», не соответствовали действительности, носили клеветнический характер.

Сам жупел «троцкизма» применительно ко второй половине 20-х годов был изобретен для того, чтобы как можно надежнее скомпрометировать несогласных. Обвинения против них были противоречивыми, порой просто бессмысленными. Чего стоило, например, переплетение в одном и том же документе информации о пленуме ИККИ, исключившем Л. Д. Троцкого и его единомышленника В. Вуйовича[906] из своего состава, квалификация «троцкизма» и как «ультралевого социал-демократического течения», и как «меньшевизма»! Сам Троцкий в октябре 1928 г., находясь уже в ссылке, в статье «Перманентная революция и линия Ленина» с полным основанием отмечал: «Кампания против старого “троцкизма” была на самом деле кампанией против октябрьских традиций, которые становились новой бюрократии все более стеснительными и невыносимыми. Троцкизмом стали называть все, от чего нужно было оттолкнуться».[907]

Х. Г. Раковский до определенного момента активного участия в оппозиционной деятельности не принимал, хотя и сочувствовал оппозиции. В 1925 г., когда еще существовал, но доживал последние месяцы «триумвират» Сталина, Зиновьева и Каменева, Зиновьев, по последующему свидетельству Троцкого, даже обращался к Раковскому как к своего рода арбитру, заявляя о Троцком: он «плохой политик[,] не сумел найти правильной тактики». Зиновьев, по словам Троцкого, даже хвастался перед Раковским своими якобы имевшими место фракционными успехами.[908]

Правда, 17 января 1925 г. на пленуме ЦК РКП(б) Х. Г. Раковский вместе с Г. Л. Пятаковым голосовал против резолюции, квалифицировавшей «Уроки Октября» Троцкого как «антибольшевистскую платформу троцкизма», как фальсификацию коммунизма в духе «европейской социал-демократии». При этом Раковский показал разительное противоречие между этой резолюцией и оставлением Троцкого в составе Политбюро ЦК РКП(б). Он говорил: «Мы выдаем себя. Если мы оставляем Троцкого в Политбюро, оставляем в ЦК, то, значит, это потому, что все мы глубоко убеждены в том, что Троцкий – большевик».[909] Но этот факт свидетельствовал лишь об относительной самостоятельности взглядов, а не об оппозиционности Раковского. Скорее всего, этим объясняется то, что позднее Л. Д. Троцкий без каких-либо оснований, вследствие аберрации памяти отнес Раковского к примерно полутора десяткам «руководителей оппозиции 1923–1925 годов».[910]

Находясь в Великобритании, а затем во Франции, Раковский не мог полностью отдаться внутрипартийной борьбе. В качестве лидеров оппозиции называли Л. Д. Троцкого, Г. Е. Зиновьева, Л. Б. Каменева, И. Т. Смилгу. Раковский в таковой роли в печати не упоминался.[911]

Некоторые выступления Раковского перед советскими гражданами свидетельствуют о его вполне реалистических, существенно выделявшихся в то время оценках современного капитализма, о дальновидных прогнозах, не свойственных тогда ни ведущим оппозиционным деятелям, ни догматикам из сталинской группы.

Дополнительным аргументом в пользу того, что Раковский до середины 1927 г. не воспринимался общественностью ни как деятель оппозиции, ни как сторонник Троцкого, является факт публикации его «Автобиографии» болгарским коммунистическим журналом, о чем уже упоминалось. Полная поддержка БКП официального курса ВКП(б) совершенно исключала возможность демонстративной публикации автобиографических материалов оппозиционного деятеля, тем более что между редактором журнала В. Коларовым и Раковским были натянутые личностно-политические взаимоотношения, уходившие в прошлое.

Сказанное свидетельствует, что Х. Г. Раковский не был сколько-нибудь активным участником оппозиционных выступлений до 1927 г., и тем более не соответствует истине утверждение одного из биографов Троцкого Д. Кармайкла о том, что к началу 1925 г. у Троцкого «оставалась лишь крохотная горстка открытых сторонников – в Москве вроде Раковского».[912] Не прав и такой компетентный исследователь, как Роберт Конквест, считающий, что «привлекательный ветеран болгарского революционного движения» был сторонником Троцкого с первых лет революции и что Раковского отправили в Лондон в связи со стремлением Сталина изолировать главных сторонников Троцкого.[913] Ошибся, наконец, Роберт Таккер, утверждавший, что Раковский подписал знаменитую «платформу 46-ти» сторонников Троцкого от 15 октбяря 1923 г.[914]

В то же время факт личной дружбы Раковского и Троцкого был неоспорим.[915] Троцкий делился с Христианом Георгиевичем важной личной информацией, например рассказал ему весной 1922 г. о предложении Ленина занять пост его заместителя по Совнаркому.[916] О дружеских отношениях между Раковским и Троцким свидетельствует посвящение Львом Давидовичем своей книги «Литература и революция» «Христиану Георгиевичу Раковскому – борцу, человеку, другу», сделанное 14 августа 1923 г., то есть через месяц после смещения Раковского с руководящего поста на Украине.[917]

Можно не сомневаться, что Троцкий стремился привлечь Раковского к группе, выступившей с критикой курса «тройки» во главе со Сталиным в 1923 г. Однако нет ни одного документа, который свидетельствовал бы, что Х. Г. Раковский действительно принял в ней участие. Можно полагать, что главной причиной этого было невнимание Троцкого и его группы к национальному вопросу, тогда как все более усиливавшиеся расхождения Раковского с партийно-государственной элитой концентрировались именно вокруг необходимости реального предоставления суверенных прав национальным республикам СССР.

Единственной существенной инициативой Раковского, косвенно связанной с оппозиционной деятельностью до середины 1927 г.,[918] были вывоз на Запад и передача американскому публицисту Максу Истмену текстов ленинских документов – «Письма к съезду» и «К вопросу о национальностях, или об “автономизации”», находившихся в СССР под покровом глубочайшей тайны, так как содержали критику Сталина.[919] Истмен позже свидетельствовал, правда не упоминая имени Раковского, так как ходили слухи, что он не был убит по приказу Сталина, и имея в виду, что в СССР оставались его родственники: «Текст “Письма к съезду” с надежным курьером был переслан Суварину[920] в Париж. По моральным и политическим соображениям я был выбран для того, чтобы передать его прессе».[921] Ленинские документы были опубликованы в газете «Нью-Йорк таймс» 18 октября 1926 г.[922] Так благодаря Х. Г. Раковскому и М. Истмену появились первые публикации той документальной группы, которую без должных к тому оснований назвали «Завещанием» Ленина. Эта передача привела Сталина в ярость.[923]

На июльском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1926 г. группа партийных деятелей – И. П. Бакаев, М. М. Лашевич, Н. И. Муралов, А. Петерсон, Г. Е. Евдокимов, Г. Л. Пятаков, Г. Е. Зиновьев, Н. К. Крупская, Л. Д. Троцкий, Л. Д. Каменев и др. – обратилась с письмом «Членам ЦК и ЦКК ВКП(б)», в котором подвергла критике бюрократизацию партийного аппарата, предложила приступить к повышению заработной платы рабочих, ускорить развитие промышленности, усилить налоговый нажим на капиталистические элементы, активнее поддерживать международное революционное движение. В письме содержалось обвинение по адресу Сталина и его группы в фракционности и приводились доказательства этого.[924] На пленуме часть из тех, кто подписал это письмо, голосовала против резолюции по вопросу о перевыборах Советов, внесенной В. М. Молотовым, и представила мотивированное заявление по этому поводу.[925]

Х. Г. Раковский не участвовал в подготовке и подписании этих документов. В то же время вместе с И. Т. Смилгой, Г. Л. Шкловским, Н. О. Кучменко, Н. Осинским (В. В. Оболенским) он представил пленуму резолюцию по так называемому делу М. М. Лашевича и других, о чем уже по другому поводу упоминалось.[926]

Сопоставление проекта резолюции Раковского и других по делу Лашевича с названными перед этим документами оппозиции показывает, что, участвуя в работе июльского пленума, Раковский все еще не был активен в оппозиционной деятельности и что сама оппозиция была весьма разнородной: по одним вопросам выступали одни, по другим иные деятели, и уж во всяком случае никакой внутренней дисциплины, то есть фракционности, в оппозиции не было. Раковский, Смилга и другие констатировали в своем проекте, что из двух основных условий сохранения единства партии, определенных X съездом в 1921 г., – недопущение фракционности и сохранение режима внутрипартийной демократии, – последнее оставалось невыполненным. Осуждая тех, кто организовал нелегальное собрание, авторы предлагали в своем проекте зафиксировать следующее: «В целях борьбы за единство партии пленум требует от всех партийных организаций, коммунистов и контрольных комиссий принятия действительных мер для введения режима внутрипартийной демократии. В пределах программы и устава партии и решений ее съездов каждый член партии имеет право свободно отстаивать свои взгляды внутри партии». Авторы документа высказывали убеждение, что только при участии широких масс возможно преодоление существовавших разногласий, а раздававшиеся на пленуме требования об исключении Г. Е. Зиновьева из Политбюро оценили как толкавшие партию на путь дальнейших репрессий. В проекте звучали призывы к единству партии, против раскола, за восстановление коллективного руководства, к усилению партийной и пролетарской активности.

Как видим, это был спокойный документ, не затрагивавший основных социально-экономических и международных вопросов, программно-стратегических установок, а политические проблемы трактовавший только в организационном плане. Но это «только» затрагивало формирование единовластия Сталина в партаппарате, требовало возвращения к коллективному руководству и к партийной демократии, и этого было достаточно, чтобы зачислить авторов проекта, который, разумеется, был отвергнут пленумом, в отряд злейших врагов Сталина. После XII съезда партии и прошедших вслед за ним споров это была следующая «зарубка» на том древе личной сталинской мести, на которое уже была нанесена фамилия Раковского.

Вообще же создается впечатление, что в тех случаях, когда Раковский упоминался в качестве деятеля оппозиции до лета 1927 г., авторы публикаций подобных сведений не опирались на конкретные факты его деятельности, а экстраполировали на будущее его предыдущие антисталинские выступления по национальному вопросу или на прошлое его последующее руководящее участие в объединенной оппозиции. В основном это относится к зарубежным, в частности русским, эмигрантским наблюдателям. Так, решительно антисоветский Русский общевоинский союз в своем докладе «К расколу в Коммунистической партии» утверждал в 1926 г.: «В рядах левой оппозиции такие видные коммунисты, как Зиновьев, Каменев, Лашевич, Крупская, Раковский, Радек, Пятаков» (естественно, перед этим главой оппозиции был назван Троцкий).[927] В отношении Раковского, еще не полностью примкнувшего к оппозиции, и в отношении Крупской, уже отошедшей от нее, составители доклада ошиблись.

Внимательно следя за событиями в СССР, представители русской белой эмиграции уже в апреле 1927 г. предрекали, в частности в тезисах Русского общевоинского союза, победу сталинцев над оппозицией, обусловленную не победой их идеологии или программы, а тем, что Сталин стоял во главе технического аппарата партии.

Это было важное наблюдение. Над политическими борцами против сталинщины нависала все большая опасность. Руководители оппозиции ощущали ее неуклонное усиление. В 1926 г. Каменев и Зиновьев предостерегали Троцкого: «Вы думаете, Сталин сейчас размышляет над тем, как возразить Вам? – говорил, примерно, Каменев по поводу моей критики политики Сталина – Бухарина – Молотова в Китае, в Англии и др. – Вы ошибаетесь. Он думает о том, как Вас уничтожить». В ответ на вопрос, что имеется в виду, Каменев добавлял: «Морально, а если возможно, то и физически. Оклеветать, подкинуть военный заговор, а затем, когда почва будет подготовлена, подстроить террористический акт. Сталин ведет войну в другой плоскости, чем Вы. Ваше оружие против него недействительно».[928]

Оппозиция стала несколько более сплоченной в первой половине 1927 г., и это выразилось в выработке и представлении в ЦК ВКП(б) документа, известного под условным названием «заявление 83-х» от 25 мая 1927 г.[929] В действительности это был документ значительно большего числа старых партийных деятелей. Среди тех, кто подписал документ уже 25 мая, были члены партии Г. Я. Лиздинь (с 1892 г., то есть с того времени, когда партии не было еще и в помине – имелся в виду нелегальный марксистский кружок), И. А. Емельянов (с 1899 г.), К. Б. Радек (с 1902 г. – на самом деле Радек членствовал в польской и германской социал-демократии), В. Д. Виленский (Сибиряков), Г. Е. Евдокимов, А. С. Куклин, С. И. Кавтарадзе, Н. И. Муралов, О. Н. Равич (с 1903 г.), А. Г. Белобородов (с 1907 г.).[930]

Первоначально Х. Г. Раковский не был в числе подписавших «заявление 83-х», но вскоре к нему присоединился. Об этом было сказано в заявлении Л. Д. Троцкого и Г. Е. Евдокимова от 28 июня и в письме Троцкого, Зиновьева и Евдокимова в ЦК Всероссийского союза рабочих-металлистов от 1 июля 1927 г.[931]

Таким образом, включение Х. Г. Раковского в объединенную оппозицию можно датировать концом мая – началом июня 1927 г. «Заявление 83-х», которое он не составлял, но, поставив свою подпись под ним, фактически стал его соавтором, содержало критику линии ЦК ВКП(б) в основных вопросах партийной политики.

Первая его часть была посвящена международному рабочему движению, в частности причинам поражения революционных сил в Китае и всеобщей (на самом деле не всеобщей, но массовой) забастовки в Англии, а также вопросам, связанным с деятельностью Англо-русского профсоюзного комитета, причем по адресу руководящей группы партии выдвигались обвинения в ошибочном анализе ситуации и тенденции к примирению с мировой буржуазией. К этому вопросу авторы возвращались и далее, рассматривая международное положение СССР, которое они считали все более напряженным. «Опасность войны увеличивается. Центральная задача ВКП и всего авангарда международного пролетариата заключается сейчас в том, чтобы предотвратить (или хотя бы только оттянуть на возможно большой срок) войну, чтобы поддержать и отстоять во что бы то ни стало политику мира, которую провести до конца способна только наша партия и советская власть».[932]

Здесь обращают на себя внимание два момента. Во-первых, твердая миролюбивая позиция оппозиционеров, их решимость вести борьбу против военной опасности, угрожавшей СССР, – позиция, ничего общего не имевшая с приписывавшимися ей сталинской группой фантастическими намерениями разжигания военной авантюры. Это обстоятельство важно подчеркнуть не только потому, что вскоре сталинисты обрушатся на Раковского именно с такого рода обвинениями, но и потому, что лживые штампы оказались крайне живучими, дожили до конца 80-х годов ХХ в. и даже нашли место в университетском учебнике 1989 г. издания, где автор одной из глав Е. Ф. Язьков, являющийся и ответственным редактором тома, в противоречии с фактами пишет о «троцкистских группах» следующее: «Они утверждали, что Советский Союз и Коммунистический Интернационал должны направлять свои усилия на подталкивание мировой революции любыми средствами вплоть до развязывания мировой войны». Эта платформа была, мол, гибельной «для дела построения социализма в СССР и для реального прогресса мирового революционного процесса».[933] Во-вторых, оппозиция преувеличивала военную опасность, угрожавшую СССР, и этим невольно подыгрывала сталинской группе, стремившейся использовать международную ситуацию для создания в стране такого психологического климата, который благоприятствовал бы расправе с оппозицией, – «военная тревога» давала Сталину дополнительные аргументы в пользу изоляции оппозиционеров, которые якобы «подрывали единство» перед лицом угрозы «империалистической агрессии».

В «заявлении 83-х» отмечались успехи промышленности и сельского хозяйства СССР, достижения кооперативного движения, являвшиеся «лучшим доказательством правильности новой экономической политики», выражалась уверенность в способности СССР к социалистическому строительству, которое должно было подготовить «окончательную победу социализма во всем мире».[934] Вместе с тем указывалось на трудности социально-экономического развития СССР, выражалось мнение, что вопросы заработной платы и безработицы приобретают все более острый характер, дифференциация крестьянства усиливается. Это были далеко не бесспорные суждения даже в рамках марксистской догматики, но на таковое их качество оппозиция и не претендовала. Основным условием решения вопросов хозяйственного строительства она считала «оживление внутрипартийной демократии и усиление живой действенной связи партии с рабочим классом. Нам необходима и внутрипартийная демократия – как при Ленине».[935]

При этом крайне идеализировался сам лидер большевиков – оппозиционеры и ранее находились у истоков формирования культа его личности и теперь углубляли идеализацию вождя; для позиции оппозиционеров было характерно нежелание понять, что те порочные явления, которые они критиковали, непосредственно вытекали из однопартийной системы, тоталитарного общественного устройства, которое формировалось при их прямом руководящем участии.

В заявлении указывалось, что действительное содержание разногласий скрывается от партии и рабочего класса, а попытки поставить спорные вопросы на обсуждение объявляются покушением на единство партии. «Создается показное единство и официальное благополучие».[936] Содержалось предложение перед XV съездом ВКП(б) провести в строго товарищеских и деловых рамках партийную полемику.

И в Советском Союзе (естественно, лишь в тех кругах, которые смогли ознакомиться с этим документом), и за рубежом «заявление 83-х» трактовалось прежде всего как выступление против порядков в партии, созданных уже сталинистами, против «личного режима».

Крупный бой оппозиции сталинская группа дала на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), шедшем 12 дней, с 29 июля по 9 августа 1927 г. Раковский приехал в Москву накануне открытия пленума.[937]

С докладом о нарушениях партийной дисциплины Троцким и Зиновьевым выступил председатель ЦКК ВКП(б) Г. К. Орджоникидзе, в основном повторивший решения состоявшегося перед этим заседания ЦКК. Добавлено было, впрочем, что оппозиция становится на путь открытого раскола ВКП(б), организации новой, враждебной ВКП(б) партии. В качестве основного довода называлось участие оппозиционеров в политической демонстрации, проведенной 9 июня под видом проводов на Ярославском вокзале И. Т. Смилги, являвшегося до этого времени ректором института народного хозяйства им. Г. В. Плеханова, а теперь уволенного с этой должности и выезжавшего для работы на Дальний Восток после нескольких недель саботажа решения ЦК партии по этому вопросу.[938]

Сталин обрушился на оппозицию, демагогически вопрошая: «Неужели оппозиция против победы СССР в грядущих боях против империализма?» Троцкий резонно ответил: «В сущности, Сталин имеет в виду другой вопрос, который не решается высказать, именно: неужели оппозиция думает, что руководство Сталина не в состоянии обеспечить победу СССР? Да, думает!» – «А партия где?» – вопросил Молотов. «Партию вы задушили», – последовал ответ. Троцкий закончил свою речь словами: «За социалистическое отечество? – Да. За сталинский курс? – Нет».[939]

Пленум потребовал отказа оппозиции от ее взглядов, роспуска фракции. В своих измышлениях против оппозиционеров верный аппаратный оруженосец Сталина Молотов дошел до чудовищного обвинения, будто они призывают «к повстанчеству против партии и советской власти». По поводу этой речи 4 августа 13 оппозиционеров, включая Раковского, выступили с заявлением,[940] в котором указывали на полное соответствие высказывания Молотова более широкому, хорошо продуманному плану: «Ядро сталинской фракции хочет приучить партию к мысли о разгроме оппозиции… Неправда, будто оппозиция готовит вторую партию. Зато безусловная правда, что сталинская фракция раз и навсегда хочет подчинить себе партию методами не только партийного, но и государственного аппарата… Неправда, будто путь оппозиции ведет к восстанию против партии и советской власти. Зато неоспоримая правда, что сталинская фракция на пути достижения своих целей холодно наметила развязку физического разгрома». Подписавшие документ деятели высказывали решимость до конца защищать свои взгляды, но в то же время были готовы пойти навстречу предложениям с целью смягчить внутреннюю борьбу, облегчить использование здоровых сил для нужд партии и государства, «создать условия, обеспечивающие всестороннюю проверку партией действительных разногласий и выработку правильной линии на XV партийном съезде».

Создавая видимость конструктивного подхода к преодолению разногласий в ЦК, сталинская группа воспользовалась заключительной частью этого документа, и в следующие дни оппозиционерам были поставлены вопросы, от ответа на которые зависели решения пленума, в частности с инспирированными предложениями об исключении Троцкого и Зиновьева из состава ЦК.[941]

5 августа пленуму было передано новое заявление тех же 13 деятелей оппозиции, в числе которых был Х. Г. Раковский. Подпись Раковского под этим и предыдущим заявлениями означала, что на пленуме его уже рассматривали как одного из оппозиционных лидеров. Новое заявление носило примирительный характер и начисто отвергало версии о враждебности оппозиции партии, о намерении создать новую партию, о меньшевизме и т. п. Разъяснялась позиция подписавших по основным пунктам обвинения. Особо важными были разъяснения по пресловутому вопросу о термидорианстве: «В стране растут элементы термидорианства, имеющие достаточно серьезную социальную базу. (Мы не сомневаемся, что партия и пролетариат преодолеют эти силы при ленинской линии и внутрипартийной демократии.) Чего мы требуем, это – чтобы партруководство давало этим явлениям и их влиянию на известные звенья партии более систематический, твердый, планомерный отпор. Мы отвергаем мысль о том, будто наша большевистская партия (ее ЦК и ЦКК стали термидорианскими) [стала партией термидорианской]».

Оппозиционеры решительно отвергали обвинения в намерении создать в СССР вторую партию и осуждали попытки такого рода, если бы они возникли. «Путь второй партии считаем безусловно гибельным для революции». Из этого вытекало и осуждение раскола ВКП(б). Подписавшие заявление деятели указывали на существование «извращенного внутрипартийного режима», в условиях которого они вынуждены были бороться «за доведение до партии наших действительных взглядов, совершенно неправильно излагавшихся в печати, читаемой всей страной». Выступая в защиту социалистического отечества от империализма, руководящие деятели оппозиции сохраняли убеждение, что и в случае войны партия не может отказаться от критики ЦК и исправления его линии, если последняя окажется ошибочной.

Касались оппозиционеры и двух вопросов международного характера – одного частного и одного общего. В связи с исключением из компартии Германии членов группы Рут Фишер – Аркадия Маслова, стоявшей, по определению Коминтерна, на ультралевой позиции, они констатировали угрозу раскола германского коммунистического движения, так как среди исключенных оказались сотни революционных рабочих, преданных делу Ленина, и предлагали возвратить в партию тех, кто подчинится решениям Интернационала, обеспечив им возможность отстаивать свои взгляды.

Второй вопрос касался лозунгов на случай возникновения антисоветской войны. Механически применяя к новым, непредсказуемым ситуациям лозунг В. И. Ленина периода Первой мировой войны, который и тогда грешил национальным нигилизмом и авантюристичностью, авторы заявления не просто провозглашали «поражение всех буржуазных правительств, воюющих против СССР», а требовали: «Каждый честный пролетарий капиталистической страны должен активно работать для поражения “своего” правительства; переход на сторону Красной Армии каждого иностранного солдата, который не хочет помогать “рабовладельцам” “своей” страны, – “СССР есть отечество всех трудящихся”».[942]

Небезынтересно отметить, что при первой публикации заявления в «Правде» было допущено извращение его текста: отдельные фрагменты исключены, произвольно заменены слова. Видимо, по требованию авторов газета на следующий день вынуждена была, признав пропуски, напечатать заявление вновь. В приведенной выше цитате текст в квадратных скобках первоначально был пропущен, а в круглых скобках фигурировал в первой, но отсутствовал во второй публикации. Сравнение показывает, что первоначально при этом был грубо извращен смысл документа.

Мы столь подробно остановились на заявлениях оппозиционных деятелей на июльско-августовском пленуме ЦК и ЦКК потому, что эти документы позволяют зафиксировать взгляды Х. Г. Раковского в рядах оппозиции. Очевидно, что борьба против большинства, которое все более принимало сталинистский характер, происходила в рамках большевистской партийности во всех ее нелицеприятных проявлениях.

Заявление от 8 августа удовлетворило высшие партийные круги далеко не в полной мере. Восхваляя правильность и мудрость решений июльско-августовского пленума, «Правда» в передовой статье 11 августа, ссылаясь на «интересы мира и единства нашей партии», заявляла о явной недостаточности этого документа, оставлявшего «лазейки для борьбы против партии».

Настроение Сталина и его приспешников пошло-издевательски дублировал Демьян Бедный, которого в Москве в то время называли, используя его подлинную фамилию, Демьяном Лакеевичем Придворовым. Этот автор, «мастер быстрого реагирования»,[943] поэзия которого была явным проявлением формировавшейся псевдокультуры, со свойственным ему примитивизмом, корявым слогом выпускался на страницы центральной печати довольно часто, но, как правило, именно в тех случаях, когда требовалось донести официальную позицию высших советских кругов до возможно более широких слоев населения. Бедный писал:

В первую очередь таким «барином с тросточкой» был, в представлении партийной верхушки, Троцкий. Но и Раковский с его западной ментальностью, европейским лоском вызывал особое раздражение тех, кто маскировался «пролетарским происхождением» – Раковский также явно считался «барином».

После июльско-августовского пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), принявшего решение о созыве XV съезда партии, развернулась массированная кампания против оппозиции.[945] Повсеместно принимались резко осуждающие резолюции, которые публиковались в центральной печати. Тон их становился все более грубым. Под этим давлением некоторые участники оппозиции стали выступать с заявлениями об отходе от нее. Самим же оппозиционерам для обоснования своих взглядов слово не предоставлялось. Отказывая им в печатной трибуне, партийные органы провоцировали на нахождение других способов донесения своего мнения до партийной массы. А вслед за этим лились мощные потоки негодования по поводу фракционности и нелегальщины.

К началу сентября был разработан наиболее подробный документ с изложением взглядов оппозиции – «Проект платформы большевиков-ленинцев (оппозиции) к XV съезду ВКП(б). Кризис партии и пути его преодоления». Его подписали те же 13 оппозиционеров, являвшихся членами ЦК и ЦКК ВКП(б), фамилии которых фигурировали под предыдущими документами. Фамилия Раковского шла третьей после Муралова и Евдокимова. Авторы представили этот документ в Политбюро, оставляя за собой право внести уточнения накануне съезда, после обмена мнениями в печати и на собраниях.

В архиве Л. Д. Троцкого, хранящемся в Хотонской библиотеке (библиотеке рукописей и редких изданий) Гарвардского университета (США), сохранился дефектный и обгоревший экземпляр проекта платформы оппозиции,[946] не имеющий завершения заключительной части и даты представления.[947]

Отдельные части этой «платформы тринадцати», как ее стали называть, вслед за введением были посвящены положению рабочего класса и профсоюзам; государственной промышленности и социалистическому строительству; советам; национальному вопросу; партии; комсомолу; международному положению и опасности войны; Красной армии. Заключительные разделы назывались «О разногласиях действительных и мнимых» и «Против оппортунизма, за единство партии».

Уже во введении было дано представление о положении партии и страны, рассмотрены «ленинские принципы» партийной политики. Считая себя подлинными наследниками ленинского курса, оппозиционеры писали: «За последний период произошел решительный сдвиг партийного руководства с этих ленинских позиций. Группа Сталина ведет партию вслепую. Скрывая силы врага, создавая везде и во всем казенную видимость благополучия, она не дает пролетариату никакой перспективы или, еще хуже, дает неправильную перспективу, движется зигзагами, приспособляясь и подлаживаясь к враждебной стихии, ослабляет и запутывает силы пролетарской армии, способствует росту пассивности, недоверия к руководству и неверию в дело революции».[948] Группа Сталина, по мнению авторов, сосредоточивала огонь налево, тогда как действительная опасность находилась справа. Искусственно и прямолинейно вкладывая в две основные позиции, существовавшие в партии, классовый смысл, оппозиционеры называли себя выразителями интересов пролетариата, строящего социализм, а сталинскую группу – выразителем позиции буржуазии, стремящейся повернуть развитие на капиталистические рельсы.

Критический анализ положения в партии и стране служил базой для выводов и предложений. В числе главных негативных моментов проект платформы называл ухудшение положения рабочего класса, отдаление профсоюзов от управления промышленностью; недостаточно высокий темп индустриализации; недооценку батрачества и бедноты как базы диктатуры пролетариата и ставку на «крепкого» крестьянина; бюрократизацию Советов и государственного аппарата; сохранение русского великодержавного шовинизма; систематическое уничтожение внутрипартийной демократии; недооценку опасности войны; допущение, что стабилизация капитализма может длиться десятилетия, на чем была основана теория построения социализма в одной стране, разработанная сталинскими идеологическими помощниками и провозглашенная генеральной линией партии.

Подробное изложение этих и других, вытекавших из них установок оппозиции было тем более важным, что руководство ЦК всячески скрывало действительные ее взгляды, извращало эти взгляды, приписывало оппозиции мнения и требования, которые в действительности не фигурировали вообще. «Ничто не свидетельствует в такой мере о неправоте группы Сталина, как ее непрестанные стремления спорить не с нашими подлинными взглядами, а с выдуманными взглядами, которых мы не разделяли и не разделяем».[949] Оппозиционеры пришли к выводу, что «оправдались худшие опасения, высказанные Лениным в его завещании, относительно того, что тов. Сталин не будет достаточно лоялен, не будет достаточно партийно пользоваться той “необъятной властью”, которую он сосредоточил в своих руках».[950]

Высказывалось мнение о наличии в руководящих партийных органах трех течений: правого (Рыков, Петровский, Чубарь, Калинин и др.), аппаратно-центристского (Сталин, Молотов, Угланов, Каганович, Микоян, Киров и т. д., причем Бухарин был назван как колебавшийся между этими двумя течениями) и ленинского, представленного оппозицией. Констатировался кризис в партии.[951]

Конкретные предложения сводились к следующим главным моментам: пресечь тенденцию к удлинению рабочего дня в промышленности и поднять заработную плату в соответствии с повышением производительности труда, прежде всего низкооплачиваемым слоям рабочих; принять меры к смягчению безработицы; противопоставить растущему фермерству быстрый рост сельскохозяйственных коллективов, оказать помощь бедняцкому хозяйству, содействовать подъему середняцкой части деревни и ограничивать эксплуататорские поползновения кулацких слоев путем перераспределения налогов; осуществлять кооперативное строительство, успех которого мыслился «только при максимальной самодеятельности кооперированного населения»;[952] повысить темп индустриализации путем правильного использования бюджета, кредита и цен, а также связей с мировым хозяйством, обложения всех видов сверхприбыли частных предпринимателей высоким налогом, а не за счет частной продажи водки, повлекшей за собой небрежную работу, порчу машин, рост числа несчастных случаев и пр.; обеспечить безусловную устойчивость денежной единицы; взять курс на борьбу с чиновничеством путем развертывания демократии в партии, профсоюзах, советах; подчинить аппарат насущным интересам трудящихся; проводить настойчивую работу по преодолению национальной розни, опубликовать в печати письма Ленина по национальному вопросу с критикой линии Сталина; подготовить XV съезд на началах внутрипартийной демократии; вернуть в партию исключенных оппозиционеров; полностью подтвердить и усилить курс на международную революцию, прекратить борьбу против левого крыла в Коминтерне; последовательно, систематически, упорно вести борьбу за мир; усилить внимание к обороне, к укреплению Красной армии и Красного флота.

«Раскол нашей партии, образование второй партии означали бы чрезвычайную опасность для нашей революции. Мы, оппозиция, решительно отвергаем все попытки образования второй партии. Лозунг второй партии – это лозунг сталинской группы, которая стремится изгнать ленинскую оппозицию из ВКП», – говорилось в заключение.[953] Проект платформы завершался широковещательными лозунгами «Против оппортунизма! Против раскола! За единство ленинской партии!».[954]

Как можно убедиться из содержания проекта, в нем было немало противоречивых и необоснованных суждений и требований, наличествовал свойственный большевикам догматизм, весь документ был проникнут духом коммунистического единовластия, однако нет не только оснований для тех обвинительных определений, которые были обрушены сталинской группой и самим Сталиным в то время, но и для необоснованных упреков, которые раздавались со страниц общественно-политической и исторической литературы уже после ликвидации советского тоталитаризма и которые представляют собой, по существу, раритеты сталинизма.[955]

Проект платформы был направлен в партийную печать для публикации. Предполагалось и издание его отдельной брошюрой. Однако на заседании Политбюро 8 сентября в публикации этого важного документа было отказано. Это беспрецедентное решение (обычно раньше перед партийными съездами группам и отдельным коммунистам, не согласным с официальным политическим курсом, предоставлялась возможность открытых выступлений) резко обострило внутрипартийную борьбу. Оппозиция напечатала свою платформу нелегально, после чего травля ее приобрела совершенно необузданные масштабы.[956]

Если до сентября советская печать не упоминала о Х. Г. Раковском как деятеле оппозиции (за исключением публикации его подписи под заявлением оппозиционеров от 8 августа), то в следующие недели положение резко изменилось. Это было прежде всего связано с тем, что во французских буржуазных кругах развернулась крикливая кампания против Раковского, связанная как раз с названным заявлением.

С точки зрения своего служебного положения Х. Г. Раковский поступил неосмотрительно, поставив подпись под документом, содержавшим призыв к иностранным солдатам в случае войны переходить на сторону Красной армии. Правда, для государственных и общественных деятелей Запада не было какой-либо новинкой двоемыслие советских работников разного уровня – их призывы к мировой революции в качестве деятелей ВКП(б) и Коминтерна, сочетавшиеся с их же заявлениями о мирном сосуществовании, когда они говорили в качестве государственных деятелей СССР. Дуализм как раздвоенность сознания (одно на словах, другое на деле) становился моральной нормой, по существу дела, для всех не только руководящих, но и активных членов правившей Коммунистической партии.

Этот дуализм проявлялся, в частности, в стычках между председателем Исполкома Коминтерна Г. Е. Зиновьевым и наркомом иностранных дел Г. В. Чичериным, небезосновательно обвинявшим Зиновьева в непродуманных «революционных» заявлениях, вредных для нормализации дипломатических отношений со странами Запада.[957] Яркой иллюстрацией разногласий между НКИД и ИККИ, возникавших на почве названного дуализма, может служить следующая переписка. В письме Сталина деятелю Коминтерна Беле Куну от 26 июля 1924 г. говорилось: «Вчера в 12 час. ночи я вынужден был приостановить на день печатание известного воззвания Исполкома по требованию тов. Чичерина в надежде, что Вы в продолжение сегодняшнего дня сговоритесь с тов. Чичериным о некоторых формулировках воззвания. Вы, должно быть, знаете, что тов. Чичерину предоставлено право приостановки печатания статей и воззваний Центральным Комитетом партии. Вы поймите, что иначе я поступить не мог. Очень бы просил Вас договориться с тов. Чичериным».

Чичерин в свою очередь обратился с письмом к другому деятелю Интернационала В. Коларову. Сообщалось о получении Чичериным текста злосчастного воззвания ИККИ и о том, что серьезные возражения против него высказал Сталин (Сталин и Чичерин, как видим, ловко перебрасывали ответственность друг на друга). Чичерин требовал отложить публикацию. По всей видимости, речь шла о воззвании в связи с Лондонской конференцией по репарационному вопросу, которое в переработанном виде все же появилось в печати лишь 27 июня.[958]

Обычно дипломаты избегали деклараций, которые легко могли быть истолкованы как попытка вмешательства во внутренние дела той или иной капиталистической страны. Раковский, однако, не смог уклониться от подписания августовского заявления. Не исключено, что в отношении его и Л. Б. Каменева, являвшегося в это время полпредом в Риме, была предпринята удачная провокация сталинистских кругов, ставивших цель компрометации дипломатов-оппозиционеров.

2. Персона нон грата

Через неделю после окончания июльско-августовского пленума ЦК и ЦКК, в котором Х. Г. Раковский принимал участие, он возвратился в Париж и возобновил исполнение своих обязанностей.

Тем временем в правых французских кругах, в основном в последней декаде августа, стали публиковаться материалы, выражавшие возмущение «призывом к дезертирству», который излагался таким образом, как будто он был обращен непосредственно к солдатам Франции и не в связи с весьма проблематичным ее участием в войне против СССР, а в данный момент. Многие печатные органы стали требовать объявления Раковского персоной нон грата, то есть выражения ему недоверия в качестве полпреда. Посол Франции в СССР Жан Эрбетт передал в НКИД вербальную ноту по этому поводу. 26 августа последовала ответная нота НКИД о том, что заявление от 8 августа подписано Раковским не как послом, а в ином качестве. Трижды, 21, 25 и 29 августа, Г. В. Чичерин принимал Эрбетта и беседовал с ним.[959] 4 августа Эрбетт заявил, что лично он считает инцидент исчерпанным.[960] 5 сентября Раковский сообщил журналистам, что советские полпреды за границей не занимаются и не могут заниматься пропагандистской деятельностью, тем более пропагандой дезертирства. В сообщении для печати, переданном полпредом, указывалось, что его понимание обязанностей дипломата в вопросе о невмешательстве во внутренние дела стран пребывания ни на йоту не расходится с французской концепцией.[961] Еще накануне этого официальные французские лица дали понять, что они, как и Эрбетт, считают инцидент вполне исчерпанным.[962]

Но через несколько дней вопрос о подписи Раковского возник вновь. Можно предположить, что его будировали не только силы, враждебные нормальным советско-французским отношениям, но и некие тайные агенты Кремля, которых во французской столице было немало.

Встретившись с французским послом в Москве, Чичерин опять пытался убедить его, что советский полпред не занимался пропагандой дезертирства. С аналогичным заявлением вновь выступил сам Раковский. В советской печати появились материалы на обычную тему об отдельности Коминтерна от советских государственных органов, существо которых сводилось к тому, что Раковский подписал, мол, известный документ вне всякой связи с его положением полпреда.[963]

Вслед за этим с заявлением для представителей печати выступил заместитель наркома иностранных дел М. М. Литвинов. Ниже следующая обширная выдержка из этого заявления представляется нам весьма важной, ибо она является единственной опубликованной оценкой Раковского как дипломата, служившего под его непосредственным руководством, тем более лицом, с которым у Христиана Георгиевича были отнюдь не лучшие личные взаимоотношения. «Только наивные люди или сознательные политические обманщики могут говорить, что антисоветская кампания во Франции направлена лично против нашего нынешнего полпреда т. Раковского и вызвана его подписью под известным заявлением оппозиции. Тов. Раковский в своей деятельности в течение двух лет ни разу не вызвал ни малейшего неудовольствия французского правительства. Его личные симпатии к Франции всем известны. Мы имеем основания также думать, что и французское правительство до сих пор весьма ценило его дружеское расположение к Франции, его лояльность и его неутомимые усилия установить прочную дружбу между народами СССР и Французской Республики. Его лояльность еще на днях была подтверждена публично г-ном де Монзи, который в качестве председателя французской делегации на советско-французской конференции чаще всего встречался с тов. Раковским и имел возможность наблюдать его деятельность».[964]

Вначале вопрос опять казался улаженным. Эрбетт уведомил Чичерина, что удовлетворен его объяснениями и что министр иностранных дел Франции А. Бриан также считает инцидент исчерпанным.[965] Правда, в уже упомянутом заявлении Литвинова об этом было сказано только вскользь, причем со ссылкой на слова Эрбетта.

Действительно, французское правительство, видимо, не было склонно придавать значение подписи Раковского, хотя между премьер-министром Р. Пуанкаре и министром иностранных дел А. Брианом были разногласия по этому поводу: Пуанкаре проявлял большую непримиримость, Бриан считал нецелесообразным раздувать значение коммунистической трескотни.[966]

После известного первоначального замешательства левые партии – социалисты, радикалы – энергично высказались против развернувшейся кампании правых печатных органов. Социалистическая газета «Попюлер», например, заявила, что «шум вокруг подписи Раковского служит лишь предлогом для того, чтобы раздуть мировое реакционное движение». Хотя правая печать распространила слух, что на заседании Совета министров Франции 10 сентября было решено поставить правительство СССР в известность о желательности отозвать его посла из Парижа, тотчас последовало опровержение, гласившее, что этот вопрос не обсуждался.

Со своей стороны де Монзи в интервью газете «Авенир» заявил 12 сентября: «Что касается Раковского, то я не вижу лучшего в личном составе советских дипломатов. В течение долгих месяцев переговоров я никогда не мог пожаловаться на какую-либо некорректность с его стороны, не слышал, чтобы кто-либо говорил об отсутствии у него лояльности по отношению к французскому правительству или уважения по отношению к Франции». Французский дипломат проинформировал, что Раковский уведомил его о новых советских предложениях, и указал, что, с его точки зрения, невозможно «серьезное соглашение между Советами и Францией, пока Франция не будет располагать гарантиями, охраняющими ее от всякого вмешательства». Произнесено это было именно как свидетельство того, что и Раковский придерживался таких же взглядов. Де Монзи сказал даже, что он подаст в отставку с поста председателя французской делегации на переговорах, если правительство потребует отставки Раковского.[967]

Публично советские официальные органы, правительственная и партийная печать выступали с полной поддержкой Раковского, опровергали и отвергали доводы тех французских кругов, которые стали призывать не только к его устранению, но и к разрыву дипломатических отношений с СССР по примеру британского консервативного кабинета. Центральные газеты изобиловали информацией по этому вопросу, публиковали полные тексты или подробные изложения связанной с ним документации. Ему были посвящены передовые статьи «Известий» «Провокационная кампания» (13 сентября), «Нелепые рассуждения» (20 сентября), передовая «Правды» «Новый шантаж» (20 сентября). В статьях проводилась мысль, что требования отзыва Раковского – лишь предлог, что цель кампании – разрыв дипломатических отношений. «Правда» резко писала в упомянутой статье: «Ни один рабочий, ни один крестьянин в Советском Союзе не поверят в искренность желания французского правительства заключить с СССР договор о ненападении, если первым шагом к заключению этого договора явится требование отзыва тов. Раковского, в каких бы вежливых и дипломатических формах это ни было предъявлено. Попытку вновь поднять вопрос о тов. Раковском нельзя рассматривать иначе, как желание известной части французской прессы оказать давление на правительство и заставить его перерешить разрешенный вопрос».

Вместе с тем вокруг Х. Г. Раковского начиналась какая-то тайная возня, которая шла под покровом внешней защиты советского дипломата, а на самом деле должна была обеспечить снятие его с поста полпреда для того, чтобы, по крайней мере, лишить его возможности активной политической деятельности. Среди мотивов требования об отзыве Раковского во французской прессе вначале довольно робко, а затем все более определенно стала звучать нотка о том, что, будучи видным участником оппозиции, он дезавуирован своим правительством и поэтому лишился необходимого авторитета в глазах властей страны пребывания. «Кампания против полпреда Союза ССР в Париже исходила из предпосылки, что Раковский не найдет защиты в своем собственном правительстве, так как он принадлежит к оппозиции, – писал Христиан Георгиевич в конспекте непроизнесенной речи на октябрьском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 1927 г. – Это убеждение придало французской печати, требовавшей отзыва полпреда, беспрецедентную наглость и настойчивость, вынудившие в конце концов советское правительство снять своего полпреда, несмотря на то что еще 4 сентября французское правительство объявило исчерпанным инцидент с Раковским».[968] Уже 6 сентября А. Бриан заявил корреспонденту газеты «Эвр»: «Раковский принадлежит к меньшинству Российской коммунистической партии, поэтому, возможно, что большинство будет очень счастливо использовать этот случай, чтобы его отозвать».[969] Вскоре в другой газете «Л’Ом либр» появилась статья ее главного редактора депутата Э. Лотье, в которой говорилось: «Случай с Раковским очень напоминает случай с германским послом в Париже князем Радолиным. Точно так же как князь Бюлов, германский канцлер, бросил посла на произвол судьбы, потому что не любил его, и князь Радолин должен был уйти из Парижа, так и теперь Чичерин бросил Раковского на произвол судьбы». В свою очередь, газета «Матен», стоявшая во главе кампании против советского полпреда, заявила: «Раковский так же нежелателен в Париже, как он нежелателен в Москве». Депутат-социалист Мутэ опубликовал заявление в русской эсеровской газете, выходившей во Франции: «Я лично убежден, что вся история подписи Раковским пресловутой декларации является одним из эпизодов борьбы Сталина с оппозицией… Сталину выгодно было отделаться от всех послов-оппозиционеров. Нашли тот или иной способ заставить их подписать. Заварилась каша. Остальное известно».

Позже Раковский в беседе с Л. Фишером высказывал мнение, что в дело вмешались и финансовые круги Великобритании, обеспокоенные заявлением А. де Монзи в конце сентября (как раз в это время Раковский гостил у своего французского друга и партнера по переговорам в его имении в Сен-Сире, департамент Ло) о том, что залогом французских кредитов могла бы стать русская нефть. Раковский полагал, что президент компании «Ройял Датч Шелл» Г. Детердинг заплатил нескольким французским газетам за их кампанию с требованием отзыва «слишком предприимчивого посла».[970]

Что же касается советской печати, то в первые десять дней конфликта она на него вообще не реагировала, хранила гордое молчание, и лишь затем в центральных газетах стала появляться некоторая информация, которая уже упоминалась. При этом выпады французской печати, связанные с участием Раковского в оппозиции, не получали с советской стороны ни официального, ни сколько-нибудь квазиобщественного отпора. Только раз они были прокомментированы в передовой статье «Известий» от 20 сентября, которая обратила внимание, что в течение всего времени пребывания на посту полпреда Раковский верно проводил политику своего правительства и ни на шаг не отступал от получаемых им директив, что у него нет никаких разногласий с принципиальной линией советского правительства в вопросах отношений с Францией. Но любопытно отметить, что и здесь ответ по существу на рассуждения о падении авторитета Раковского во Франции в связи с его пребыванием в оппозиции не был дан; упомянув его, газета подменила один вопрос другим.

Сталин явно решил воспользоваться ситуацией для того, чтобы скомпрометировать Раковского в глазах советских и коминтерновских руководителей, не гнушаясь гнусными клеветническими выпадами. На совместном заседании Президиума ИККИ и ЦКК ВКП(б) 27 сентября, на котором рассматривался вопрос об исключении Л. Д. Троцкого и Г. Е. Зиновьева из состава ИККИ, заговорили о международной политике и долгах. Сталин как бы невзначай произнес следующее (в передаче Троцкого): «Пускай оппозиция не говорит, что нам соглашение с Францией обходится или может обойтись слишком дорого. В Париже сидит оппозиционер Раковский. Правда, он из всех оппозиционеров наиболее честно выполняет директивы Политбюро (это, разумеется, была игра в объективность, но в то же время весьма характерное признание! – Авт.).[971] Но, поскольку он проявляет инициативу, он всегда предлагает дать больше, заплатить дороже и пр., так что Политбюро всегда вынуждено его одергивать. Так было все время. И это можно доказать по документам. В частности так было в последний момент в вопросе насчет 30 миллионов франков. Раковский просто предлагал предоставить эти 30 миллионов французскому правительству для раздачи держателям. Мы же соглашались предоставить эти деньги лишь при условии урегулирования вопроса о кредитах».[972] Троцкий возразил Сталину: «Раковский только выполняет директивы Политбюро. А если бы вы приняли в свое время советы Раковского, то соглашение с Францией обошлось бы нам гораздо дешевле. Это и Рыков признал в своей реплике».[973] Сталин ответил: «Рыкова здесь нет, и мы не знаем, что он сказал. Но остается фактом, что Раковский всегда предлагал давать больше».[974]

Троцкий собирался продолжать полемику и даже набросал конспект речи. Его основные положения состояли в следующем: Раковскому приходится работать в той обстановке, которую создавало Политбюро; наиболее благоприятный момент для соглашения с Францией, который рекомендовал Раковский, упущен; Раковский руководствовался требованием Политбюро добиваться соглашения во что бы то ни стало; «отцеживание комаров и проглатывание верблюдов есть основное содержание сталинской политики во всех областях, равно как и стремление спрятаться за чужую спину от политической ответственности».[975] Но слово Троцкому предоставлено больше не было.

Сообщая Раковскому 30 сентября об этом инциденте, о том, как Сталин извращает переписку с полпредом во Франции, Троцкий информировал: «Сейчас уже вся Москва знает несомненно, а завтра узнает и вся Европа, что Раковский склонен к большим уступкам, чем Политбюро… Можно не сомневаться, что сталинцы понесут завтра во все ячейки выдержки из переписки между Политбюро и Раковским, будут, разумеется, лгать, извращать, то есть изображать дело так, будто Политбюро спасло СССР от Раковского, который вел дело к закабалению СССР Францией».[976]

Впрочем, преувеличивая смысл произошедшего, Л. Д. Троцкий полагал, что вопрос о линии Раковского на советско-французских переговорах будет играть огромную роль в предсъездовской дискуссии. В действительности Сталин счел целесообразным ограничиться клеветническим заявлением на заседании ИККИ и ЦКК ВКП(б), не вынося на общепартийное обсуждение вопросы дипломатических переговоров. Остается неизвестным, воспользовался ли Х. Г. Раковский советом Троцкого немедленно реагировать на попытку Сталина «трусливо спрятаться» за его спину – прислать письмо в Политбюро с изложением действительного хода событий и решительным протестом против сталинской инсинуации.[977] Судя по тому, что в архиве таковой документ обнаружить не удалось, можно полагать, что рекомендация была оставлена втуне.

Печатная кампания в СССР против отозвания Х. Г. Раковского продолжалась, становилась даже более активной и резкой. При этом публиковались противоречивые, подчас опровергавшиеся вслед за этим сообщения из Франции под хлесткими заголовками: «Реакционная печать Франции продолжает кампанию против тов. Раковского», «Вызывающее поведение французской реакционной прессы», «Французские твердолобые продолжают антисоветскую кампанию», «Словесное крючкотворство официозных сообщений» и т. п. (все приведенные заголовки взяты из «Известий» в промежутке между 20 сентября и 6 октября).

5 октября Троцкий послал в редакцию «Правды» статью «Худой мир лучше доброй ссоры», посвященную происходившему дипломатическому инциденту.[978] Статья содержала откровенные рассуждения, оправдывавшие дуализм мышления советских государственных и партийных деятелей. «Та простая мысль, которая вменяется в вину тов. Раковскому, является общим достоянием каждого революционера, каждого коммуниста, каждого большевика… Хотели ли радикалы, чтобы советское правительство назначило своим послом Керенского? Это не выйдет. Послом советского правительства может быть только член правящей партии, то есть большевик. А в качестве такового посол связан программой своей партии». Троцкий высказывал убеждение, что деловые франко-советские связи вполне возможны. «Остается пожелать, чтобы нашу русскую пословицу “Худой мир лучше доброй ссоры” господин Эрбетт перевел на французский язык». Впрочем, уже на следующий день, 6 октября, Троцкий обратился в редакцию «Правды» с письмом, в котором заявил об отказе печатать статью, если редакция сопроводит ее примечанием, извращающим смысл, как это произошло с его беседой с американской делегацией.[979] Опубликована статья не была.

Официальные советские заявления по вопросу инцидента с Раковским больше не делались, если не считать беседы Г. В. Чичерина с корреспондентом парижской газеты «Суар» Лазюриком 5 октября и опубликованных тогда же двух сообщений ТАСС. Слова, сказанные в этой беседе, резко расходились с тем, что он и Литвинов говорили менее чем за три недели до этого. Нарком лишь сказал, что правительство СССР решительно выступает против отозвания Раковского, что он ценит работу полпреда, а требование отозвания носит недружелюбный характер.[980]

Чичерин ни слова не сказал о неблагоприятных перспективах урегулирования политических и хозяйственных отношений с Францией, к которым могло привести вынужденное отозвание полпреда. Тем самым давалось понять, что в случае официального выдвижения этого требования оно будет удовлетворено. Не вызывает сомнения, что такую позицию Чичерин занял по требованию самого высокого начальства, которое в данном случае концентрировалось в одном лице – Сталине.

Правда, сообщение ТАСС отвергало данные французской прессы, будто Чичерин заявил о готовности отозвать Раковского. НКИД не видит для этого никаких оснований, указывало ТАСС, и считает, что отозвание отразится неблагоприятным образом на взаимоотношениях и переговорах обоих правительств. Но вслед за этим шли еще два любопытных документа. Первый из них – сообщение французского агентства Гавас о том, что 2 октября посол Франции Эрбетт заявил Чичерину о неудобствах, вытекавших из пребывания в Париже Раковского в качестве посла СССР ввиду полемики, вызванной его подписью под декларацией меньшинства в тот момент, когда должны начаться переговоры с целью заключения договора о ненападении. Чичерин, по версии Гавас, обещал довести договор до ведома своих коллег по ЦИК. Сообщение Гавас сопровождалось «опровержением ТАСС», скорее подтверждавшим это сообщение: 2 октября беседы не было; последняя встреча Чичерина и Эрбетта состоялась 21 сентября; после этого не было никаких переговоров.[981] В документе, таким образом, ничего не опровергалось по существу – полемика шла лишь вокруг вопроса, имело ли место свидание 2 октября. Действительно, судя по советским сообщениям, 18 сентября (в воскресенье) Чичерин принял французского посла. 21 сентября состоялась его новая встреча с Ж. Эрбеттом.[982] О содержании этих бесед газеты ничего не сообщали. Но очевидно, что с советской стороны решительных демаршей не последовало. Это и привело к тому, что после сравнительно долгих колебаний правительство Франции объявило Х. Г. Раковского персоной нон грата.

Как оказалось, заявление Эрбетта было сделано не 2, а 1 октября и не Чичерину, а Литвинову. В этом устном заявлении содержалось уже официальное требование отозвать Раковского с его поста во Франции. 4 октября Чичерин направил французскому послу письмо, выполненное в несвойственных советской дипломатии того времени предельно сдержанных тонах. «Отозвание г. Раковского, – говорилось здесь, – является столь нежелательным с точки зрения советского правительства, необоснованным с точки зрения уже достигнутых благодаря г. Раковскому успехов в деле соглашения о долгах и опасным для всего дела переговоров между нашими обоими правительствами… что советское правительство затрудняется принять какое-либо решение, не имея в точной формулировке предъявленного французским правительством требования об отозвании г. Раковского и мотивов, продиктовавших это требование». Чичерин просил лишь прислать письменное изложение мотивов решения правительства Франции, после чего сделает доклад Президиуму ЦИК СССР.[983]

Было понятно, что эта формула свидетельствовала об уже данном согласии на отозвание Раковского. Необходимо было только дополнительное обоснование. Оно последовало через три дня в виде письма Эрбетта Чичерину от 7 октября. Помимо прежнего мотива отозвания – подписания заявления группы оппозиционеров, которое трактовалось как нарушение обязательства СССР о невмешательстве во внутренние дела Франции, Раковский обвинялся теперь и в других проступках. По существу дела, сам Эрбетт и его руководители отлично понимали, что в условиях партийно-государственного двоемыслия большевистских деятелей такое обвинение может быть предъявлено любому ответственному советскому дипломату. Поэтому добавлено было указание на несдержанные заявления Раковского французской печати относительно урегулирования «русских долгов», которые восстанавливали, мол, частные интересы против французского правительства. Это были общие слова, не подкрепленные конкретикой.[984]

При грубой бесшабашности и разнузданности, обычно свойственных советской прессе, особенно партийной, когда она оценивала западные акции, которые заслуженно или незаслуженно рассматривались в качестве антисоветских, вновь производил глубокое впечатление до предела сдержанный тон «Правды», комментировавшей требование отозвания Раковского. В передовой статье под невыразительным заголовком «Что же дальше?» газета лишь констатировала: «Само по себе требование отозвать посла только потому, что его политические убеждения не нравятся известной части общества той страны, где он аккредитован, не представляет собой совершенно небывалое явление в международной политике».[985]

Современному читателю трудно отрешиться при чтении от впечатления, что это не текст 20-х годов с их раздуванием идеи мировой революции. Нет, это документ эпохи «нового мышления» конца 80-х годов или даже начала нынешнего века!

12 октября Чичерин сообщил Эрбетту, что, не соглашаясь с его доводами, советское правительство считает себя вынужденным освободить Х. Г. Раковского от обязанностей полпреда во Франции и назначить ему преемника,[986] а 21 октября ЦИК СССР принял постановление об этом и о назначении во Францию В. С. Довгалевского, являвшегося ранее полпредом в Японии.[987] Лишь через полтора месяца, спохватившись, обнаружили, что Х. Г. Раковский остается еще на весьма ответственном посту заместителя наркома иностранных дел СССР, и 5 декабря последовало постановление ЦИК СССР об увольнении его с этой должности, а также с должности председателя делегации СССР на переговорах с Францией.[988] Вслед за этим появился и соответствующий приказ по Наркомату иностранных дел.[989]

В первые дни после смещения в зарубежных кругах ходили слухи, что Раковский будет назначен советским полпредом в Токио, но затем появились сообщения, что японское правительство не дало согласия на это назначение.[990] Эта информация была или вообще ложной, или основанной на дипломатической игре: сталинская группа отнюдь не собиралась назначать Христиана Георгиевича ни на какой дипломатический пост, и если даже соответствующее прощупывание было в Японии сделано, то лишь в уверенном расчете на отказ.

В связи с тем, что выезд Довгалевского во Францию откладывался, поверенным в делах был назначен тогда же, в октябре 1927 г., Г. З. Беседовский,[991] который вскоре, в сентябре 1929 г., сбежит из полпредства, попросит во Франции политическое убежище, а затем опубликует двухтомную сенсационную книгу, в которой раскроет многие секреты высших советских органов, дипломатических ведомств, секретных служб. Именно после бегства Беседовского в Советском Союзе был принят указ о невозвращенцах, каравший за отказ возвратиться смертной казнью.

Мы упоминаем об этом скандальном случае в связи с тем, что в воспоминаниях Беседовского подробно излагается содержание его беседы со Сталиным, который принял автора перед его отъездом в Париж и вел разговор в основном об обстоятельствах отозвания Раковского. Сталин хвалил Раковского как дипломата, но в его разглагольствованиях внутренне ощущались и недоброжелательство к нему, и стремление взвалить вину за его увольнение на Чичерина и самого Раковского, и желание вбить клин между дипломатами (Сталин небезосновательно полагал, что его слова не останутся секретом), и даже элемент зависти к Раковскому как к человеку высокой культуры, который умел находить общий язык с представителями разных социальных и политических кругов. Всю тираду пронизывала дешевая демагогия.

Обширная цитата из книги Беседовского, которому в данном случае нет оснований не доверять, представляется авторам вполне уместной. «К сожалению, – сказал он (Сталин. – Авт.), – нам не удалось сохранить Раковского в Париже. Это большой удар: Раковский плавал, как рыба в воде, во французской обстановке. По своей натуре он западноевропейского типа государственный деятель. Он любит парламентскую трепотню и разные фокусы межпартийных комбинаций. В нашей советской обстановке ему скучно, и это не дает простора его западноевропейским талантам. Попав в Париж, он, несомненно, увлекся развитием личных и политических связей, стал чрезвычайно влиятельной и активной фигурой на внутриполитическом французском горизонте; этим объясняется острая антипатия к нему со стороны французского правительства и особенно со стороны председателя Совета министров. Мы несколько раз указывали Раковскому на необходимость сократить свою активность, но он возражал, отвечая, что иначе в Париже невозможно работать, и ставя в пример испанского посла, Кинонас-де-Леоне, который-де имеет гораздо большие, чем он, связи… Конечно, кампания против Раковского была инсценирована Англией. Но эта кампания не дала бы реальных результатов, если бы сам Раковский не сделал себя такой одиозной фигурой в глазах правительства. Вдобавок у Раковского слишком бурный темперамент. Вместо того чтобы успокоиться и дать забыть о себе, он сейчас же после заседания Совета министров в Рамбуйе выступил с сообщениями, интервью и только подлил масла в огонь. Большую роль в этой истории сыграло также то обстоятельство… что в вашем милом ведомстве царят исключительно безобразные нравы. Личные счеты сводятся на вопросах первостепенной государственной важности. Этот полупьяный паникер Чичерин (?! – Авт.) готов утопить Раковского в ложке воды. С 2 по 14 сентября, когда вся французская печать пошла на Раковского в штыки, он не проронил ни слова. А вместе с ним принуждена была молчать и наша пресса (?! – Авт.). У французов создалось впечатление, что мы не собираемся или не можем защитить Раковского. Политбюро не заметило (?! – Авт.) интриги Чичерина. Узнали мы о ней только от вернувшегося из отпуска Литвинова. Литвинов сообщил также, что чичеринская запись разговора с Эрбеттом, якобы требовавшего отозвания Раковского под угрозой немедленного разрыва отношений между Францией и Советским Союзом, явно переврана, и переврал ее сам Чичерин, впавший в панику. Чтобы спасти Раковского (?! – Авт.) и предотвратить разрыв, мы поспешили урегулировать вопрос о долгах, несмотря на всю политическую и финансовую тяжесть такого решения. Но Раковского спасти не удалось, а разрыв нам, оказывается, не угрожал».[992]

По некоторым вопросам Сталин элементарно лгал: советская печать в названном им интервале продолжала публикацию материалов, связанных с кампанией против Раковского, ничуть не меньше, чем раньше и чем в последующие дни; Литвинов не был в отпуске, и, когда началась кампания, сразу же выступил с соответствующими разъяснениями; новые предложения по вопросу о долгах были внесены отнюдь не для того, чтобы «спасти Раковского». Но главное, Сталин стремился приписать Чичерину и Наркоминделу то, что, безусловно, было не просто санкционировано, но навязано им самим, – отказ от активной защиты советского полпреда и потому, что он сам стал деятелем оппозиции, и в силу личных антипатий Сталина. Распространение сплетен и слухов с целью дискредитации советских партийных и государственных деятелей было одним из методов сталинского руководства, и приведенный Беседовским монолог – достаточно яркое тому подтверждение.

3. Накануне партсъезда

Между тем внутрипартийная борьба осенью 1937 г. вновь резко обострилась. Оппозиция выступила с несколькими документами, предшествовавшими XV съезду партии, который был назначен на декабрь 1927 г. Важнейшими из них были контртезисы по пятилетнему плану и контртезисы по работе в деревне. Лишь первый документ был опубликован,[993] второй же не был доведен до ведома коммунистов, несмотря на официально объявленную предсъездовскую дискуссию.[994] Они вошли в сборники дискуссионных материалов, выпущенные в 1928 г. (всего было выпущено четыре сборника под общим названием) и построенные таким образом, что за каждым материалом оппозиции следовала череда выступлений, обвинявших оппозиционеров в преступлениях перед партией. Тезисы о пятилетке были опубликованы здесь без подписей, вторые тезисы – за подписью девяти партийных деятелей, в том числе Раковского (другими подписантами были Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бакаев, Евдокимов, Муралов, Смилга, Петерсон).[995] Оппозиция считала, что путем правильного использования бюджета, кредита, цен, связей с мировой экономикой можно получить средства для более смелого решения задач индустриализации и подъема культуры масс. Вносились предложения о повышении заработной платы рабочим в соответствии с повышением производительности труда, недопущении поползновений к удлинению рабочего дня, пресечении «бюрократических безобразий» и т. д.

Явно переоценивая остроту классовых схваток в деревне, оппозиционеры, включая Раковского, заявляли: «В разыгравшейся в деревне классовой борьбе партия не на словах, а на деле должна стать во главе батраков, бедняков и основной массы середняков и организовать их против эксплуататорских стремлений кулачества».[996] Основная часть середняков должна быть организована вокруг сельсоветов и кооперации; должен быть создан Союз деревенской бедноты, в котором было бы обеспечено пролетарское влияние; ограничены эксплуататорские поползновения кулачества; деревню намечалось систематически и постепенно подводить к переходу на крупное машинное коллективное хозяйство.

Что же во всех этих утверждениях и требованиях было антипартийного? Наоборот, все они целиком и полностью исходили из уравнительных и мессианских большевистских догматов! Но основные усилия оппозиции по-прежнему концентрировались на критике бюрократических методов партийной и государственной работы, на сосредоточении власти в руках Сталина, и именно это вызывало наибольшую озлобленность правившей группы.

21–23 сентября состоялся объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б). Троцкий, Зиновьев, Муралов, Смилга и Евдокимов попытались обосновать на нем взгляды оппозиции, но их выступления не слушали, прерывали грубыми, оскорбительными выкриками. Стенограмма пленума не опубликована и остается недоступной для исследователей. Но известно, что Х. Г. Раковский на нем не выступал. Он подготовил подробный конспект речи, которую собирался произнести. Но, как это уже бывало, прения были оборваны как раз тогда, когда очередь дошла до него.[997] Поэтому Раковскому осталось солидаризоваться со Смилгой и Евдокимовым в том, что права партии узурпированы ее высшим руководством.

Октябрьский пленум исключил Л. Д. Троцкого и Г. Е. Зиновьева из ЦК, обвинив их в проведении фракционной работы. Пленум принял решение об организации предсъездовской дискуссии, но в таких рамках, чтобы не допустить возможности публикации материалов оппозиции.[998] Приверженцы большинства уверяли на пленуме и после него, что появление оппозиционной платформы означает создание новой, троцкистской партии. Пленум отклонил предложение деятелей оппозиции о публикации ее платформы, ссылаясь на резолюцию X съезда РКП(б) «О единстве партии».

После октябрьского пленума члены ЦК и ЦКК, принадлежавшие к оппозиции, включая Раковского, выступили с заявлением по поводу решения об исключении Троцкого и Зиновьева из состава ЦК.[999] Документ давал справедливую оценку произошедшего. «Этот акт является еще одним шагом на пути устранения от руководства партии и революции той группы товарищей, которая совместно с Лениным стояла у руля революции». Исключение рассматривалось как часть плана сталинской группы, который начал выполняться со времени июльского пленума ЦК 1926 г. и целью которого являлось устранение оппозиционных деятелей из партии. «Маневрируя, не стесняясь средствами, Сталин упорно идет к этой цели. Он стремится заполнить время от пленума до XV съезда травлей оппозиции». Лидеры оппозиции призывали членов партии бороться за честный созыв XV съезда, против раскола – только при условии полного освещения взглядов оппозиции съезд сможет разобраться в действительных разногласиях в партии, полагали эти деятели.

Когда же за месяц до XV съезда, с 30 октября, была объявлена общепартийная дискуссия, Х. Г. Раковский направил для публикации в «Дискуссионном листке» обработанный конспект своего несостоявшегося выступления на октябрьском пленуме ЦК и ЦКК.[1000] Разумеется, этот документ, как и другие материалы оппозиции, включая проект ее платформы, опубликованы не были. В течение десятилетий текст хранился в архиве Л. Д. Троцкого и лишь сравнительно недавно увидел свет.[1001]

Непроизнесенная речь Раковского дает яркое представление о его политических позициях и идейных установках конца 1927 г. и поэтому заслуживает подробного рассмотрения.

Х. Г. Раковский прежде всего дал представление о той атмосфере бешенства, в которой протекал пленум. «Товарищи, я готов следовать примеру тов. Бухарина, звавшего пленум к хладнокровию, хотя большинство, к сожалению, не послушалось этого совета и продолжало срывать с трибуны ораторов оппозиции, продолжало прибегать к малоубедительным аргументам – бросанию стаканов после того, как были использованы переплетенные тома.[1002] Я намерен в обсуждение этого вопроса об исключении тт. Троцкого и Зиновьева внести максимум хладнокровия и спокойствия».

Раковский указал, что исключение из ЦК двух виднейших деятелей партии, соратников Ленина, является громадным ударом по всей партии, что аргументы в пользу их исключения убоги, что в выступлениях представителей руководящего большинства отсутствовал анализ внутреннего и международного положения страны и прежде всего того, как исключение Троцкого и Зиновьева из ЦК отразится «на состоянии классов внутри страны и за рубежом». Раковский высмеял аргумент Сталина по поводу брошюры Троцкого 1904 г., которую тот действительно посвятил «дорогому учителю П. Б. Аксельроду».[1003] «Я не знаю, – отмечал Раковский, – забыл ли Сталин или он не знает, что Ленин несколько раньше тов. Троцкого также назвал Аксельрода “дорогим учителем”».[1004] «Нельзя также считать аргументами всю ту дребедень, все те антибиографические и биографические сведения, которые в изобилии приводились здесь, но которые с излишком покрываются обоснованной теоретической критикой, которую мы слышим со стороны оппозиции».

Показывая, по каким причинам фигурировали только аргументы о партийной дисциплине, Раковский, по существу дела, отмечал демагогию сталинской группы, хотя и не употреблял этого термина. «Приводя эти аргументы, легче всего возбудить ненависть и озлобление против оппозиции. Партия не знает, кто является первым, систематическим и самым ответственным нарушителем партийного устава, партийной дисциплины и партийного единства. Значительная часть молодых членов партии еще склонна принимать существующий режим в партии за нормальный режим, а всякое уклонение – не от партийного устава, а от искаженного партийного режима – она принимает за нарушение устава, за нарушение дисциплины и единства партии».

Оратор отверг прозвучавшее на пленуме обвинение по адресу оппозиционеров в связи их с контрреволюционным подпольем, внезапно возникшим «делом о заговоре», о некоем «бывшем колчаковском офицере» и группе бывших эсеров.[1005] Он показал, что в длинном докладе на пленуме председателя ОГПУ В. Р. Менжинского в оглашенных им показаниях арестованных лиц не было ни прямого, ни косвенного намека на какое-либо отношение этого дела к борьбе оппозиции.

Склонный к историческим аналогиям, внимательно следивший за литературой о европейских революциях XVIII–XIX вв., Х. Г. Раковский обратил внимание на книгу известного французского историка Жоржа Ленотра «Робеспьер и Матерь Божия», написанную на основе архивных документов.[1006] В книге рассказывалось об одной старухе, мнившей себя «Матерью Божией» и имевшей какое-то отдаленное, по существу дела случайное отношение к Робеспьеру. Собирая обвинительный материал против него, враги облыжно приписали ему связь с указанной дамой, построив «на этой дребедени» обвинение в заговоре против конституции. «Разве история должна повторяться в самых мельчайших подробностях?» – вопрошал Раковский.[1007]

Наиболее подробно, учитывая характер своей предыдущей деятельности, Раковский остановился на той связи, которую он усматривал между внутрипартийным положением и борьбой в ВКП(б), с одной стороны, и тактикой международного капитализма – с другой. Приводились данные о том, что в западных буржуазных кругах борьба в СССР воспринимается как конфликт между революционным крылом (оппозицией) и умеренной частью (большинством), и это приводит к некоторым практическим выводам. В правящих кругах капиталистических стран возникает установка на торможение в решении вопроса о долгах, так как, по их мнению, большевики «будут вынуждены признать долги и в будущем заплатить нам больше, чем это готовы были бы сделать теперь». В качестве иллюстрации того, как, «ставя ставку на умеренное большинство ЦК, международный империализм дает нам бои и, самое главное, выигрывает их», Раковский привел конфликт с Францией, связанный с его отозванием с дипломатического поста. Кампания против полпреда, по его убеждению, исходила из предпосылки, что он, принадлежа к оппозиции, может не надеяться на защиту собственного правительства, в доказательство чего приводились документальные выдержки из французских газет, заявления А. Бриана и т. п. «Эта уверенность нашла видимость подтверждения в пассивности Наркоминдела и Политбюро по отношению к своему представителю в Париже». «Исторический смысл последнего франко-советского конфликта заключается в том, что переговоры на тех основах, которые Политбюро считало единственно совместимыми с нашими политическими и экономическими интересами, сорвались. Французское правительство будет теперь выдвигать новые требования… Теперь мы входим в новую полосу, когда соглашение будет возможно ценой капитуляции с нашей стороны. Изменить создавшееся положение к выгоде для нас можно только решительным изменением всего партийного курса».

В этих высказываниях проявлялась неоправданная экстраполяция фиксированного политического момента на будущее, не учитывалась поливариантность развития как СССР, так и капиталистического мира. Но с точки зрения того конкретного положения, которое имело место во второй половине 1927 г., анализ Раковского был весьма убедительным.

Х. Г. Раковский высказал убеждение, что вера «сторонников аппаратной власти» в укрепление партии путем избавления от оппозиционеров является самообольщением. «Коммунистическая партия, которая перестает свободно обсуждать – конечно, в рамках подлинного партийного устава – крупные вопросы внутренней и внешней политики, такая партия не смогла бы удержать свою роль руководителя пролетарской диктатуры и международного рабочего движения. Я жалею руководителей партии и Политбюро, если они и дальше будут считать, что можно руководить великим революционным государством в тягчайшей международной и внутренней обстановке, опираясь не на сознательного партийца, а на своего аппаратчика. Я жалею этих товарищей, когда они ищут опоры в тех людях, которые, являясь только тенью самих руководителей, будут вторить тому, что им предписывается из агитпропов, что им преподносится по шпаргалке. Таким образом руководить страной нельзя!»

Раковский заключал тезисы своего непроизнесенного выступления убеждением, что руководящая группа не в состоянии возвратиться с того гибельного пути, по которому она идет, что исправление создавшегося положения может быть осуществлено только самой партией.

Это был документ, исполненный решимости продолжать борьбу за возвращение к ленинской политике, как ее понимали оппозиционеры, но в то же время наивно недооценивавший те тягчайшие административно-бюрократические деформации, которые, имея корни в самих политических представлениях и государственно-политической практике Ленина, уже произошли в партии и которые не давали реальной возможности обычным квазидемократическим путем устранить Сталина и его группу с руководящих партийных и государственных постов.

Судя по времени смещения с дипломатического поста, можно полагать, что Х. Г. Раковский возвратился в СССР в середине октября.[1008] Видимо, соответствует истине показание Раковского на провокационном судебном процессе 1938 г. о том, что, отправляясь в Москву после снятия с дипломатического поста в октябре 1927 г., он остановился в Берлине в советском полпредстве, где встретился с Н. Н. Крестинским, являвшимся полпредом в Германии, и Л. Б. Каменевым, занимавшим недолгое время такой же пост в Риме. Естественно, трое политических деятелей обсуждали текущее положение в стране и мире. В то же время явно клеветническим было утверждение, признанное Раковским на процессе, что было принято решение «маневрировать».[1009] Подразумевалось при этом намерение, скрывая истинные цели, проводить ту или иную линию в зависимости от обстоятельств, но линию, выгодную для оппозиции, то есть в сам по себе безобидный термин «маневрирование» вкладывался криминальный смысл.[1010]

Комментируя встречу в Берлине, П. Бруэ уместно, хотя и на базе лишь последующего опыта, замечает: «Мы можем представить себе трех человек, олицетворявших тогда, если говорить в целом, три позиции, по которым произойдет раскол в рядах старой гвардии большевиков: сторонники капитуляции перед угрозой исключения, как Крестинский, сторонники капитуляции во имя реинтеграции, как Каменев, и, наконец, сторонники сопротивления, как Раковский».[1011]

Х. Г. Раковский принял активное участие в устной пропаганде взглядов оппозиции, фиксируя главное внимание на резкой критике бюрократических извращений в партийной и государственной жизни и деятельности. Судя по имеющимся сведениям, он неоднократно выступал или пытался выступить на собраниях коммунистов Москвы. Об одном из таких выступлений, состоявшемся 31 октября, свидетельствовал Л. Д. Троцкий, описавший двухтысячное собрание в Колонном зале Дома союзов (бывшем Дворянском собрании), на котором с большим трудом к трибуне удалось пробиться Л. Б. Каменеву и Х. Г. Раковскому. Но услышать, что они говорили, было почти невозможно, так как сталинисты «твердо решили не дать собранию выслушать речи представителей оппозиции. Это, в сущности, то же, что сделано с платформой. Запрещать платформу или поднимать грохот во время речей тт. Каменева и Раковского могут те, кто боится партии, то есть боится, что она услышит и поймет».[1012]

В тот же день Раковский выступил на партконференции Краснопресненского района Москвы. «Правда» отказалась опубликовать его речь, и о ней можно судить лишь по выхваченным из контекста выдержкам и враждебным комментариям. «Нового он не сказал ни единого слова, – утверждал корреспондент, – опять все то же: о кулацкой опасности, о росте частного капитала, о росте термидорианских настроений». Журналист злорадно писал, что, когда Раковский попытался опровергнуть инсинуации о намерении оппозиции создать вторую партию, начались крики: «Уже создаете!», «Уже вербуете!», «Преступники!» и т. п. «Стараясь перекричать шум, – комментировала газета, – оратор только подливал масла в огонь, когда распинался о том, что путь создания второй партии гибелен для революции». Когда же он вспомнил эпоху Ленина, выборы по платформам, клакеры подняли такой неистовый вой, что Раковскому пришлось прервать выступление.[1013]

Архивные документы все же позволяют создать более четкое представление о выступлении Раковского перед партийцами Красной Пресни. Выступавший с докладом о работе ЦК ВКП(б) М. И. Калинин убеждал присутствовавших, что в конфликте с Францией советская сторона вышла победителем, так как были сохранены дипломатические отношения, оправдывал отказ от решительной защиты Раковского на посту полпреда, хотя и отметил его роль в переговорах, проявленную им энергию.[1014]

Получив слово, Раковский посвятил речь главным образом обоснованию тех пунктов платформы оппозиции, которые были связаны с соотношением классовых сил, в частности «термидорианской опасности», и происходившему, по мнению оппозиционеров, укреплению кулачества. В то же время он решительно опроверг приписывавшееся оппозиции намерение создать вторую партию, назвав такое намерение не только преступным, но и безумным, крайне при этом сгустив краски, что видно, в частности, из следующих его слов: «Это означает гибель советской власти, советской революции, это означает закат на десятилетия в деле развития международного революционного движения».[1015] Можно не сомневаться, что эти слова были глубоко искренними. Как же глубоко засел догмат однопартийности в душах даже наиболее образованных и сравнительно широко мысливших деятелей ВКП(б)!

Немаловажное значение придавал Раковский своей агитационной поездке на Украину, где кадровые работники и население хорошо помнили о его деятельности и в значительной своей массе относились к нему с уважением.

Но Христиан Георгиевич не учитывал в полной мере, что сталинская бюрократия, мобилизовав аппарат агитации, смогла создать в партийных организациях устойчивое антиоппозиционное настроение, более того, вызвать у основной массы коммунистов стадное чувство ненависти к оппозиционерам. Показателем этого может служить, например, резолюция коммунистов трамвайного парка города Рязани, требовавшая применять к ним самые жестокие меры репрессии, вплоть до расстрела.[1016]

Раковский приехал в Харьков 5 ноября. Он выступил, судя по покаянному заявлению в ЦКК КП(б)У бывшего оппозиционера Кричевского, на трех районных собраниях членов партии, примыкавших к оппозиции, на которых присутствовало около 300 человек.[1017] Это отчасти подтверждается другими представителями оппозиции Е. Г. Ходоровским и Николаевым, которые, также покаявшись, сообщили, что 5 ноября в 1 час дня на Чеботарской улице в небольшой комнате собралось свыше 100 человек (по Ходоровскому) или 70 (по Николаеву). Собрание было организовано по всем правилам конспирации, выставлены пикеты. В докладе о внутрипартийном положении Раковский проинформировал о работе оппозиции в Москве, о сборе подписей под ее платформой, о «смычке вождей оппозиции с рабочими» и т. д.[1018] Кричевскому особенно запомнилось, что Раковский «оттенил неправильную линию ЦК по международному и хозяйственному вопросам».[1019] При этом, несмотря на давление, под которым находились бывшие оппозиционеры, они в своих заявлениях вольно или невольно отмечали то, что прямо расходилось с оценками и выводами октябрьского пленума ЦК и ЦКК. Так, по их словам, считая необходимым проводить работу среди беспартийных, Х. Г. Раковский подчеркивал, что это не должно сопровождаться попытками их организации.

В связи с развернутой оппозиционерами кампанией за приглашение Раковского на харьковские промышленные предприятия предполагалось, что на собраниях беспартийных он «изложит только положительную часть нашей платформы и только в случае резких выпадов против оппозиции выступит с критикой ЦК».[1020] На тайных собраниях Раковскому задавали вопросы по поводу обвинений оппозиционеров в намерении создать вторую партию. Его ответ, который, безусловно, выражал взгляды всей оппозиции, оставался категорическим: «Если нас даже исключат из партии, мы не пойдем на организацию второй партии, мы будем в наших условиях указывать партии на ее недостатки и ошибки для того, чтобы она могла их своевременно исправить. Вопрос о второй партии сейчас не стоит и стоять не может».[1021]

5 ноября в Харькове состоялось торжественное собрание, посвященное годовщине Октябрьской революции. Х. Г. Раковский принял в нем участие. Хотя и не избранный в президиум, он демонстративно занял в нем место в соответствии с имевшейся традицией в качестве члена ЦК ВКП(б) и заместителя наркома иностранных дел, – эти посты он еще сохранил. Республиканская печать сообщила в связи с предложением об избрании Раковского в президиум: «Это предложение собрание встретило криками негодования, и при голосовании оно было отклонено всеми против нескольких сторонников оппозиции».[1022]

Пытаясь не допустить выступления Раковского, руководители Украины здесь же, в президиуме, передали ему прибывшую телеграмму, в которой от имени ЦК и ЦКК ВКП(б) выдвигалось требование его немедленного возвращения в Москву.[1023]

По настоятельной просьбе Христиана Георгиевича ему все же было предоставлено слово. Однако еще до первой попытки критически оценить деятельность ЦК и правительства раздались бурные крики хорошо организованного «стихийного» возмущения.

Доведенный до высшей степени нервного напряжения, Раковский бросил фразу, обращенную к находившимся в президиуме членам зарубежных рабочих и крестьянских делегаций, не являвшихся коммунистами. Умело ее использовавшие и обыгрывавшие в течение следующего месяца сталинисты передавали эту фразу по-разному, но смысл вариантов был близок. Л. М. Каганович, например, процитировал Раковского так: «Смотрите, как здесь, у нас, можно свободно высказываться представителям рабочего класса. Это – социал-фашизм».[1024] Внешняя картина того, что происходило в харьковском театре «Муссури» в тот вечер, передана тогдашним секретарем губкома партии П. П. Постышевым Сталину в письме от 11 ноября, которое явно ожидали в Москве: «На это заседание явился и Раковский, сидел на сцене, потом записался для выступления по докладу. К концу заседания ему было слово предоставлено. Но не успел он встать на трибуну, как в зале поднялся невероятный шум и крики “Долой!”, “Вон!”, “Раскольник!” и т. п. Здесь я вам должен сказать, что этот самый крик и рев не являлись искусственными. Правда, активка коммунаров была подготовлена (! – Авт.), но беспартийная масса самым активным образом гнала Раковского с трибуны. Одна женщина-работница подбежала к трибуне, пытаясь схватить Раковского за рукав и стащить его с три буны».[1025]

Касаясь этой части письма, мы хотели бы обратить внимание на два момента. Во-первых, Постышев признал, что содержанием выступления Раковского большинство участников собрания не интересовалось, что он уже стал одиозной фигурой в силу самого факта участия в оппозиционной организации. Во-вторых, поражает грубое противоречие, которое обнаруживается в соседних строках, – отрицание искусственности «крика» и «рева», с одной стороны, и циничное признание, что «активка» была подготовлена, – с другой.

Постышев продолжал: «Раковский – бывший председатель Совнаркома – стоял на трибуне бледный, как полотно. Потом, озлобившись, он начал потрясать кулаками перед аудиторией. Это еще более озлобило присутствующих. В президиуме сидели представители иностранных делегаций, к которым он обратился с речью примерно такого содержания: “Смотрите, как здесь зажимают и не дают инакомыслящим высказаться и что здесь воспитывают фашизм”, после чего он покинул зал заседания».[1026]

Партийным аппаратом были блокированы и сорваны попытки Х. Г. Раковского выступить на предприятиях Харькова, хотя рабочие некоторых заводов города хотели с ним встретиться и даже собирали подписи с требованиями его приглашения. О популярности Х. Г. Раковского среди трудящихся Харькова и о том, что страх перед усиливавшейся партийно-государственной бюрократией, перед угрозой репрессий с ее стороны еще далеко не полностью сковал общественное мнение, свидетельствуют многочисленные вопросы, которые задавались на кустовых собраниях членов партии, проводившихся вскоре с целью добиться осуждения оппозиции рядовыми коммунистами. Если в отношении некоторых деятелей оппозиции вопросы носили различные интонации, в том числе явно враждебные, то в отношении Раковского ни одного вопроса такого рода не было. Член ВКП(б) Остапенко задал на кустовом собрании Ивановского района вопрос: «Рабочие ВЭКа (завода Всеобщей электрической компании. – Авт.), первой государственной типографии и других предприятий давали подписи, требуя выступления Раковского на предприятии. Почему его туда не пустили, ведь это же всеобщее требование рабочих?»[1027]

Особенно много вопросов, касавшихся Раковского, задано было на третьем кустовом собрании. Среди них были такие: «Оппозиция растет с каждым днем, а вы не говорите, что хочет оппозиция; скажите, не должно ли быть у меня такое заключение, что оппозиция права. Скажите, почему он пользуется большим авторитетом у рабочих. Вот рабочие говорят, что в театре “Муссури” президиум не давал говорить Раковскому»; «Скажите, чего старые революционеры, например, Раковский, Зиновьев и другие, перешли на сторону оппозиции?»; «Чем объясняется, что такие гениальные люди, как Зиновьев, Каменев, Раковский и другие, пошли за оппозицией?»; «Если партия говорит, что она права и вся ее линия правильна, то почему необходимо закрывать рот оппозиции, почему не дали говорить Раковскому?»; «Как откликнется масса на исключение из рядов ВКП(б) тт. Троцкого, Зиновьева и других вождей, которые имели в революции громадные заслуги? Будут ли присутствовать на XV съезде Троцкий, Зиновьев, Раковский?»; «Почему оппозиции не дают свободно высказываться, примерно как срыв Раковского со сцены и т. д.?»; «Когда не дали слова Раковскому, на производстве пошли разговоры, следовало бы объяснить всем рабочим»; «Чем объяснить то, что в оппозиции крупнейшие научно-политические силы, как-то Троцкий, Зиновьев, Каменев, Раковский, Смилга, Преображенский, Пятаков, Мясников, Шляпников и т. д.?»[1028]

Аналогичные вопросы ставились и в других районах Харькова. Вот лишь несколько из тех, которые были заданы партийцами Журавлевского района: «Б[ывший] полпред во Франции т. Раковский, чем он не согласен с партией?»; «Неужели вчерашние вожаки и строители социализма тт. Каменев, Зиновьев, Преображенский, Смилга, Раковский и другие видные деятели Октябрьской революции не понимают, что делают и куда ведут партию?»; «Почему именно т. Раковского, одного из вождей партии, французская буржуазия не смогла терпеть в своей стране? Прислушайтесь тупым ухом к тону политики оппозиции, не режет ли [она] до боли слух буржуазии?»[1029]