Океан безмолвия Миллэй Катя
Katja Millay
THE SEA OF TRANQUILITY
Печатается с разрешения издательства Atria Books, an imprint of Simon & Schuster, Inc. и литературного агентства Andrew Nurnberg
Оформление обложки Екатерины Елькиной
© Copyright © 2012 by Katja Millay
© И. Новоселецкая, перевод на русский язык
© ООО «Издательство АСТ», издание на русском языке
Пролог
Я ненавижу свою левую руку. Ненавижу смотреть на нее. Ненавижу, когда пальцы спотыкаются и дрожат, напоминая о том, что я лишилась своей индивидуальности. Но я все равно смотрю на свою руку, ибо она напоминает мне и о том, что я намерена убить парня, который отнял у меня все. Я убью парня, который убил меня. И убивать его я буду левой рукой.
Глава 1
Один раз умрешь — потом умирать уже не страшно.
А я однажды умерла.
И смерти я больше не боюсь.
Я боюсь всего остального.
Для меня август во Флориде — это жара, удушающая влажность и школа. Школа. В школу я не ходила больше двух лет. Если не считать учебой домашнее образование за кухонным столом под чутким руководством мамы, а это, на мой взгляд, не в счет. Сегодня пятница. В понедельник я приступаю к занятиям в выпускном классе, только вот документы еще не подала. Не подам сейчас — в понедельник утром у меня не будет расписания, и, чтобы получить его, придется ждать в канцелярии. А я, пожалуй, предпочла бы избежать киношной сцены из плохого фильма 80-х: в свой первый день входишь с опозданием в класс, ты последняя, все уже на местах, бросают свои дела, пялятся на тебя. Наверно, это не самое худшее, что могло бы случиться со мной, но все равно приятного мало.
Тетя, вместе со мной, въезжает на стоянку средней школы городка Милл-Крик. Обычная школа, как все. От той, что я посещала прежде, отличается лишь гнусным цветом стен и названием на вывеске. Марго — она не хочет, чтобы я называла ее тетей, говорит, от этого сразу чувствует себя старухой, — выключила радио, оравшее в машине всю дорогу до школы. Слава богу, ехать недалеко: громкий шум заставляет меня нервничать. Нет, сам шум меня не тревожит — я не выношу громкие звуки. Громкие звуки заглушают тихие, а как раз их-то я и боюсь. Сейчас я спокойна, потому что мы в машине, а в машине мне обычно не страшно. Вне машины — другое дело. Вне машины я никогда не чувствую себя в безопасности.
— Мама ждет от тебя звонка, когда мы здесь закончим, — говорит мне Марго. Мама много чего ждет из того, чего никогда не получит. В принципе, позвонить — не такое уж большое дело, но это не значит, что я ей позвоню. — Хотя бы эсэмэску пошли. Всего четыре слова. Документы подала. Все хорошо. В конце могла бы и рожицу веселую прилепить — от тебя не убудет.
Я искоса смотрю на нее с пассажирского сиденья. Марго младше мамы на целых десять лет. И полная ее противоположность, почти во всем. Она даже не похожа на нее, и это значит, что на меня она тоже не похожа, потому что внешне я — вылитая мама. У Марго светло-русые волосы и голубые глаза; с кожи не сходит загар, потому что она работает по ночам, а днем дремлет возле бассейна, хотя, будучи по профессии медсестрой, должна бы знать, что лежать на солнце вредно. У меня кожа белая, глаза — темно-карие, а волосы длинные, вьющиеся и почти черные. Она — словно сошла с рекламы крема «Коппертоун»; я же будто восстала из гроба. Посмотреть на нас со стороны: ну какие мы родственники? А ведь это — единственное, что можно сказать о нас наверняка.
Марго самодовольно улыбается, знает: если не убедила меня уважить маму, по крайней мере, растормошила мою совесть. Марго не любить невозможно, как ни пытайся, отчего я ее немного ненавижу, ибо сама я такой, как она, никогда не стану. Марго взяла меня к себе не потому, что мне больше некуда идти, — просто в любом другом месте мне невыносимо. На ее счастье, видеть она меня будет лишь мельком: как только начнутся занятия в школе, мы редко будем вместе дома в одно и то же время.
И все равно, сомневаюсь, что замкнутая озлобленная девочка-подросток — подарок для незамужней женщины тридцати с небольшим лет. Лично я ни за что не согласилась бы взять на себя такую ответственность, но ведь я — не очень хороший человек. Может быть, поэтому очертя голову бежала от людей, которые души во мне не чают. Будь у меня возможность, я жила бы одна. С превеликим удовольствием. Лучше уж быть одной, чем притворяться перед всеми, что у меня все хорошо. Но мне такой возможности не дадут. Поэтому я согласилась жить с тем, кто хотя бы не любит меня так сильно. И я благодарна Марго. Хотя ей этого не говорю. Вообще ничего не говорю. Ничего.
В канцелярии, когда я вошла туда, хаос и суматоха. Телефоны трезвонят, копировальные машины жужжат, шум и гам. К стойке ведут три очереди. Я не знаю, какая мне нужна, поэтому встаю в ту, что ближе к двери, и надеюсь на лучшее. Марго стремительно входит следом за мной и тут же тащит меня в обход всех очередей к секретарю приемной. Ей повезло, что я вовремя ее заметила, иначе в ту же секунду, как Марго схватила меня за руку, она лежала бы на полу лицом вниз, а я коленкой упиралась бы ей в спину.
— Директор — мистер Армор — ждет нас, — говорит она решительно. Марго держится как и подобает серьезному взрослому человеку. Сегодня она выступает в роли моей матери. Такой я редко ее вижу. Ей милее роль крутой тетки. Своих детей у нее нет, поэтому она немного не в своей тарелке. Я и не подозревала, что мы заранее записались на прием к директору, но теперь понимаю, что это вполне разумно. Секретарь приемной, неприятная женщина лет пятидесяти, жестом отсылает нас к паре стульев возле закрытой двери из темного дерева.
Нам придется подождать всего несколько минут. Меня никто не замечает, не узнаёт. Мне нравится быть невидимкой. Только вот долго ли это продлится? Оглядываю себя. Одета я не для официального визита. Думала, приду, заполню пару бланков, отдам карту прививок, и дело в шляпе. Никак не ожидала увидеть в канцелярии тучу школьников. На мне джинсы и черная футболка с треугольным вырезом, немного — ну хорошо, сильно — в обтяжку, могли бы быть чуть посвободнее, но в целом одежда вполне заурядная. Вот туфли — да. Тут я постаралась. Черные шпильки. На безумно высоченных каблуках. Двенадцать сантиметров. Ношу я их не для того, чтобы казаться выше, хотя роста мне, конечно, не хватает, — больше для эффекта. Я и не подумала бы их сегодня надевать, но нужно практиковаться. В принципе, я уже гораздо увереннее хожу на каблуках, однако генеральная репетиция не помешает. Не хватало еще в первый же день опозориться на всю школу.
На стене часы. Я смотрю на них. В голове отдается тиканье секундной стрелки, хотя умом я понимаю, что не могу слышать ее ход, когда вокруг такая какофония. Жаль, что нельзя убавить шум в помещении. Меня это приводит в замешательство. Слишком много разных звуков. Мой мозг пытается расчленить их, рассортировать по отдельным кучкам, но это почти невыполнимая задача — гул приборов и человеческий гомон сливаются воедино. Я сжимаю-разжимаю лежащую на коленях ладонь, надеясь, что скоро нас вызовут.
Спустя несколько минут — по мне, так они тянулись целый час — массивная деревянная дверь отворяется, и мужчина сорока с лишним лет в галстуке, не гармонирующем с рубашкой, приглашает нас в свой кабинет. Если не обращать внимания на костюм, на вид он вполне ничего. Пожалуй, даже слишком хорош для директора. Тепло улыбаясь нам, он снова опускается в большое кожаное кресло за своим столом. Стол внушительный. Просто огромный для этого кабинета. Явно мебель здесь призвана устрашать, потому что сам директор совсем не грозный. Он еще и двух слов не сказал, а я уже решила, что он по натуре мягкий человек. Надеюсь, не ошиблась. Мне понадобится его поддержка.
Перед столом мистера Армора два одинаковых бордовых кожаных кресла. Я опускаюсь в одно из них. Марго садится в другое и с ходу начинает объяснять мою «уникальную ситуацию». Я слушаю несколько минут. Уникальная ситуация. Да уж. Марго продолжает сыпать подробностями. Директор, я вижу, поглядывает на меня. Всматривается пристальнее, с некоторым удивлением во взгляде. В его глазах я замечаю блеск узнавания. Да, это я. Он вспомнил меня. Уехала бы я чуть дальше, ничего этого, возможно, не понадобилось. Мое имя никому бы ни о чем не говорило. Лицо — тем более. Но я всего лишь в двух часах от исходной точки, и, если хотя бы один человек сообразит, кто я такая, я окажусь там, где была. Рисковать нельзя, потому мы и сидим здесь, в кабинете мистера Армора, за три дня до начала учебного года. Можно сказать, в самый последний момент. По крайней мере, это не моя вина. Родители противились до последнего, но в конце концов уступили. В немалой степени благодаря именно Марго. Хотя, пожалуй, сыграло роль и то, что я разбила сердце отца. Ну и, наверно, они все просто устали бороться со мной.
Я совершенно отключилась от разговора, сижу, разглядываю кабинет Армора. Интересного здесь мало: парочка горшечных растений, которые не мешало бы полить; несколько семейных фотографий; на стене — диплом выпускника Мичиганского университета. Зовут его Олвис. Ха! Что за дурацкое имя? Вряд ли оно что-то означает, но позже я непременно проверю. Перебирая в голове различные варианты происхождения имени директора, я вдруг вижу, что Марго достает из сумки какую-то папку и отдает ее мистеру Армору.
Записи врача. Кипа медицинских документов.
Директор их просматривает, а мой взгляд падает на допотопную металлическую точилку с ручкой на его столе. Меня это поразило. Стол дорогой, красивый, глубокого вишневого цвета, не чета стандартным дешевкам, что обычно стоят у учителей. Зачем кому-то водружать на него архаичную точилку? Просто уму непостижимо. Чистейший парадокс. Жаль, нельзя спросить. И я сосредоточилась на регулирующихся отверстиях для карандашей, лениво размышляя, влезет ли мой мизинец в одно из них. Очень будет больно, если его заострить? Много будет крови? Новые интонации в голосе мистера Армора заставляют меня прислушаться к разговору.
— Совсем? — Чувствуется, что он нервничает.
— Совсем, — подтверждает Марго со всей возможной серьезностью.
— Ясно. Что ж, сделаем все, что от нас зависит. Я прослежу, чтобы к понедельнику учителя были проинформированы. Она заполнила заявку на факультативные предметы? — И беседа, будто часовой механизм, переключается в то русло, когда директор начинает говорить обо мне так, словно меня вовсе нет в кабинете. Марго вручила ему заявку, он быстро, но внимательно ознакомился с ней. — Я передам это методисту, к понедельнику для нее составят расписание. Не обещаю, что в нем будут все выбранные ею дисциплины. Почти все классы уже заполнены.
— Да, конечно. Я уверена, вы сделаете все возможное. Мы признательны вам за содействие и, разумеется, рассчитываем на вашу деликатность, — добавляет Марго. Это предупреждение. Молодец, Марго. Правда, думаю, ее угроза на директора не подействовала. И вообще, у меня сложилось впечатление, что он искренне хочет помочь. К тому же, наверно, я вызываю у него чувство неловкости, а значит, скорее всего он постарается встречаться со мной как можно реже.
Мистер Армор провожает нас к выходу, пожимает руку Марго, кивает мне — едва заметно, с натянутой улыбкой, которая выражает жалость или, может быть, презрение. Потом так же быстро отводит глаза. Мы выходим в хаос приемной, директор — следом за нами, просит подождать пару минут, пока он отнесет мои документы в методический кабинет, дальше по коридору.
Я обвожу взглядом помещение и вижу, что несколько человек, которых я заметила раньше, все еще стоят в очереди. Я благодарю Господа — получается, он все еще верит в меня, — за то, что существует предварительная запись. Я готова языком вылизать переносную туалетную кабинку, только бы не торчать лишнюю минуту в этой какофонии. Мы стоим у стены, в стороне от толпы. Свободных стульев уже нет.
Я бросаю взгляд в начало очереди, где некий блондинистый милашка, копия кукла Кен, пленительной улыбкой очаровывает мисс Мымру, которая находится за стойкой. Та вся светится, тает прямо на глазах. И я ее не осуждаю. Он из той когорты красавчиков, которые женщин, наделенных чувством собственного достоинства, превращают в никчемных мягкотелых дегенераток. Я силюсь расслышать, о чем они говорят. О должности какого-то помощника. А-а, ленивый придурок. Наклонив голову набок, Кен говорит что-то, от чего мисс Мымра смеется и уступчиво трясет головой. Он добился того, за чем пришел. Выражение глаз его чуть меняется. Он тоже это знает. Потрясающе. Почти.
Пока он ждет, дверь снова открывается, и в канцелярию входит смазливая девица нервического вида. Ее взгляд скользит по толпе и наконец останавливается на нем.
— Дрю! — кричит она, пронзительным голосом перекрывая шум. Все поворачиваются к ней. Она будто бы не замечает обращенных на нее взглядов. — Я не собираюсь весь день сидеть в машине! Пойдем! — Девица сердито смотрит на красавчика, а я разглядываю ее. Блондинка, как и он, хотя волосы у нее светлее, словно она все лето провела на солнце. Привлекательная во всех отношениях. Розовый топ с бретелькой через шею, обтягивающий полную грудь; сумка фирмы «Коуч», тоже розовая, по тону один в один с топом. Кажется, ее гнев Дрю забавляет. Подружка его, наверно. Подходящая парочка, думаю я. Неотразимый Кен, от которого бабы тащатся, и заносчивая принцесса Барби: недостижимые параметры фигуры, модельная сумка, недовольная мина!
Он поднимает вверх указательный палец, давая понять, что освободится через минуту. Я бы на его месте другой палец показала. При этой мысли я усмехаюсь и, подняв глаза, вижу, что он тоже смотрит на меня и лукаво ухмыляется.
Мисс Мымра у него за спиной что-то быстро черкает на его бланке, ставит внизу подпись. Возвращает ему, но Дрю все еще смотрит на меня. Я кивком показываю на Мымру, удивленно приподнимаю брови. Ты не хочешь забрать то, за чем пришел? Он поворачивается к ней, берет бланк из ее рук, благодарит, подмигивает. Подмигивает стареющей даме из приемной! У нее ж, наверно, климакс уже. Ни стыда, ни совести у парня. Прямо образец для подражания. Почти что. Мисс Мымра снова кивает и прогоняет его к выходу. Отлично сыграно, Кен, молодец!
Пока я коротаю время, наблюдая эту забавную сцену, Марго шепчется с женщиной, как я понимаю, школьным методистом. Дрю, которого мне так и хочется назвать Кеном, все еще топчется у двери, болтая с парочкой ребят, стоящих в конце очереди. Интересно, он специально старается разозлить Барби? По-моему, у него это отлично получается.
— Пойдем. — Марго, вновь появившись рядом, тянет меня к выходу. До двери мы дойти не успеваем.
— Подождите! — останавливает нас звонкий окрик школьного методиста. Все разом оборачиваются к ней. Женщина тычет папкой в мою сторону. — Как произносится это имя?
— На-стя, — по слогам артикулирует Марго, и я внутренне съеживаюсь, остро сознавая, что мы стали объектом всеобщего внимания. — Настя Кашникова. Русское имя. — Последние два слова Марго бросает через плечо, почему-то очень довольная собой. Под прицельными взглядами всех находящихся в канцелярии мы выходим за дверь.
Когда добираемся до своей машины, Марго испускает протяжный вздох облегчения, и ее поведение заметно меняется: она снова становится той Марго, какой я ее знаю.
— Что ж, с этим разобрались. Пока, — добавляет она. Потом ее губы расплываются в типично американской ослепительной улыбке. — Мороженое? — спрашивает Марго, да таким тоном, будто ей оно необходимо больше, чем мне. Я улыбаюсь, потому что в 10.30 утра ответ на этот вопрос только один.
Глава 2
Понедельник, 7.02 утра. Бессмысленность. Бессмысленным будет сегодняшний день, равно как и все остальные 179 дней школьного учебного года. Я бы подумал на эту тему сейчас, будь у меня время, но времени нет. И так наверняка опоздаю. Иду в постирочную, достаю кое-какую одежду из работающей сушилки. Забыл включить ее вчера вечером, а ждать, когда она досушит белье, недосуг. Натягиваю на ходу влажные джинсы, пытаясь не запутаться в штанинах и не навернуться. Ладно, бог с ним. Чего тут удивляться?
Хватаю из шкафа кружку, наливаю кофе, стараясь не расплескать его по всему столу и не обжечься. Ставлю ее на кухонный стол, рядом с коробкой из-под обуви, забитой аптечными склянками. Из своей комнаты как раз выходит дед. Его седые волосы всклокочены: он мне сразу напомнил чокнутого ученого. Передвигается он подозрительно медленно, но я знаю, что не следует спешить ему на помощь. Он этого не выносит. Прежде он был крутой мужик и теперь переживает, что силы уже не те.
— Кофе на столе, — говорю я, хватая ключи и направляясь к выходу. — Таблетки твои выложил, все их записал. Билл будет через час. До его прихода один справишься?
— Джош, я не инвалид, — чуть ли не рявкает дед. Я пытаюсь не улыбаться. Он злится. Это хорошо. Если злится, значит, все более-менее в порядке.
Через несколько секунд я уже в своем грузовичке, выезжаю на дорогу, но не факт, что успею. Живу я недалеко от школы, но в первый день учебного года въехать на школьную стоянку весьма проблематично: всегда возникает пробка. Многие учителя сквозь пальцы посмотрят на мое опоздание, но я не стану париться на этот счет: после уроков не оставят. Я даю полный газ и через пару минут уже жду своей очереди, чтобы въехать на парковку. Хвост машин торчит на дороге, но, по крайней мере, мы периодически двигаемся.
Четыре часа сна и чашка кофе позволяют мне кое-как функционировать. Жаль, что не успел взять еще одну чашку, хотя, с другой стороны, залил бы себе все колени кофе, пока добрался бы до школы.
Чтобы не тратить время попусту, достаю расписание, просматриваю его в очередной раз. Труд четвертым уроком — слава богу, не в конце дня. На остальные занятия мне начхать.
И вот я на территории школы. Дрю — на первом плане, со своими обычными прихвостнями, потчует их выдумками про свое лето. Я знаю: он заливает, потому что почти все лето торчал со мной, и я точно могу сказать, что фигней мы не занимались. Дрю постоянно валялся на моем диване, лишь иногда исчезая с какой-нибудь девчонкой, которую ему случалось подцепить.
Сейчас я смотрю на него и думаю: наверно, никто больше так не рад возвращению в школу. Я закатил бы глаза, да только это девчачьи штучки, поэтому я тупо смотрю перед собой и продолжаю идти. Дрю кивает в мою сторону, когда прохожу мимо; я киваю в ответ. Поговорю с ним позже. Он знает, что я и близко к нему не подойду, если он не один. Больше на меня никто не обращает внимания, и я пробираюсь сквозь толпу в центральный двор школы. Звенит первый звонок.
На первых трех уроках — одно и то же. Я слушаю правила, беру учебные планы и пытаюсь не заснуть. Дед минувшей ночью вставал пять раз, а это значит, что я тоже поднимался пять раз. Надо бы мне побольше спать. Через неделю выспишься, сердито говорю я себе, но думать сейчас об этом не хочу.
10.45. Первый перерыв на обед. Я предпочел бы сразу отправиться на урок труда. В такую рань кусок в горло не лезет. Выхожу во двор и устраиваюсь на спинке скамейки, самой дальней, на которой я сижу последние два года. Меня никто не трогает, потому что проще сделать вид, будто меня не существует. Лучше б эти полчаса я подметал опилки, вместо того чтобы сидеть здесь, однако опилок, увы, пока нет. Ладно хоть еще рано и металлическая скамейка не успела раскалиться на солнце. Что ж, придется маяться в ожидании следующие полчаса, которые, наверно, будут самыми длинными за день.
Выживаю. Это то, чем я сейчас занимаюсь. И, надо признать, все не так ужасно, как я боялась. То и дело ловлю на себе косые взгляды — это, наверно, из-за моего наряда, — но в разговор со мной никто не вступает. Разве что Дрю — парень, похожий на куклу Кена, — попытался, но это был так, пустячный эпизод. Он болтал. Я шла. Он отвалил. Я дожила до перерыва на обед, и вот это уже испытание. До сей поры возможностей для общения у всех было мало, поэтому ко мне никто и не приставал, но перерыв на обед — это абсолютно неконтролируемая адская преисподняя: что угодно может произойти. Поначалу я думала, что на обед лучше не ходить, но ведь рано или поздно все равно придется выдержать и взгляды, и комментарии. Честно говоря, лучше уж кактус в задницу засунуть, но, поскольку такового на столе нет, значит, сейчас же сдираем пластырь — и дело с концом. Потом найду пустой туалет, поправлю прическу, подкрашу губы или, как мы, трусы, это называем, — спрячусь.
Украдкой пытаюсь оценить свой внешний вид. Не торчит ли что где? Не сверкает ли то, что я не планировала выставить напоказ? На мне те же шпильки, в которых я была в пятницу, но вместо джинсов и футболки майка с глубоким вырезом и короткая — короче некуда — юбка, в которой моя задница смотрится не так уж плохо. Волосы я распустила, и они теперь, струясь по плечам, падают на спину, а заодно скрывают шрам на лбу. Глаза я ярко подвела черным. Вид блядский, ничего не скажешь, привлекателен, наверно, только для самых примитивных человеческих существ. Дрю. Я улыбнулась себе, вспоминая, каким взглядом он смерил меня в коридоре сегодня утром. «Барби» была бы в бешенстве.
Одеваюсь я вызывающе не потому, что мне так нравится или я хочу, чтобы на меня пялились. Пялиться на меня все равно будут, так уж лучше я сама дам повод. К тому же пристальные взгляды — малая цена за то, чтобы отпугнуть всех от себя. Вряд ли кто-нибудь из девчонок в этой школе теперь захочет со мной общаться, ну а с теми парнями, что мною заинтересовались, наверняка даже поговорить не о чем. Ну и что? Если нежелательного внимания не избежать, так пусть уж лучше смотрят на мою задницу, а не на меня вообще, потому что у меня психоз и покалеченная рука.
Марго еще не вернулась домой к тому времени, когда я утром уходила в школу, а то она попыталась бы уговорить меня переодеться. И я не стала бы ее осуждать. Думаю, учитель на моем первом уроке готов был отчитать меня за непотребный вид, когда я вошла в класс, но, посмотрев в журнале мою фамилию, велел садиться и до конца занятия в мою сторону ни разу не взглянул.
Три года назад с мамой случилась бы истерика, если б она увидела, что я иду в школу в таком виде. Она бы кричала, плакала, называя себя плохой матерью, или просто закрыла бы меня в моей комнате. Сегодня радости великой она бы тоже не выказала, но спросила бы, нравлюсь ли я себе такая, а я бы кивнула, солгала, и инцидент был бы исчерпан. Причем скорее всего она вела бы речь даже не об одежде: сомневаюсь, что мой прикид проститутки расстроил бы ее больше, чем мой макияж.
Мама любит свое лицо. Не из чванства или спесивости — из уважения. Она благодарна за то, что дала ей природа. И не зря. У нее обалденное лицо, неземное — само совершенство. О такой красоте слагают песни и стихи, ради такой красоты совершают самоубийства. По такой необычной красоте мужчины в любовных романах сходят с ума, даже если понятия не имеют, кто эта женщина. Им просто необходимо обладать ею. Вот какая это красота. Это и есть моя мама. Раньше я всегда мечтала внешне быть такой, как она. По мнению некоторых, я на нее похожа. Может, и похожа, где-то в глубине. Если соскоблить с моего лица косметику и одеть меня пристойно, чтоб я выглядела как нормальная школьница, а не брызжущая бранью оторва подобно тем девицам, которых выволакивают из наркопритонов в телесериале «Полицейские».
Я представляю, как мама качает головой, награждая меня недовольным взглядом, но теперь она не цепляется ко мне по малейшему поводу, и, думаю, мой сегодняшний внешний вид она вряд ли сочла бы веской причиной для скандала. Мама склоняется к убеждению, что бороться со мной или воспитывать меня — гиблое дело, и это хорошо. Потому что так оно и есть, и я ушла из отчего дома, чтобы она могла смириться с этим. Я давно уже пропащий человек. С этой мыслью я ощутила жалость к маме: она ведь не заслужила такой дочери. Она думала, что у нее растет чудо, и только я знала, как глубоко она заблуждается, — хотя сама очень хотела ейугодить. Может, как раз я и отняла у нее сказку.
И это напомнило мне, что я все еще стою в ожидании на краю школьного двора, словно персонаж в учебном фильме по ОБЖ. Я планировала прийти сюда пораньше, до того как обед будет в полном разгаре, но учитель истории меня задержал, и за те три минуты, что мы с ним общались, двор наполнился школьниками — яблоку негде упасть. Теперь я сосредоточенно смотрю на кирпичи, которыми он выложен, и спрашиваю себя, мудро ли я поступила, надев свои высоченные шпильки, и есть ли у меня шансы пройти через этот чертов двор, не переломав лодыжки и сохранив чувство собственного достоинства. Вдруг слышу, справа от меня раздается чей-то голос, ко мне обращается.
Инстинктивно поворачиваюсь и тотчас же понимаю, что совершила ошибку. Обладатель голоса сидит на скамейке в двух шагах от меня и смотрит в мою сторону. Сидит он в вальяжной позе, широко раздвинув ноги, шире, чем надо, откровенно давая понять, чего ему хочется. Он улыбается. И, конечно, знает, что красивый. Если б самообожание имело запах одеколона, стоять с ним рядом было бы невозможно — того и гляди задохнешься. Темные волосы. Карие глаза. Как у меня. Мы вполне могли бы сойти за брата и сестру или за одну из тех странных парочек, которые больше похожи на брата и сестру.
Я злюсь на себя за то, что обернулась на его оклик. Теперь, когда отворачиваюсь, игнорирую его, готовясь продолжить путь через поле боя, я абсолютно уверена, что его глаза — а также глаза всех, кто сидит с ним на скамейке, — будут прикованы к моей спине. В смысле к моей заднице.
А стоит ли рисковать? Я с опаской поглядываю на каверзное кирпичное покрытие школьного двора. Меня ведь никто не гонит, спешки никакой. Я смотрю, куда бы мне приткнуться, и слышу, как парень добавляет:
— Если ищешь, где сесть, мои колени в твоем распоряжении.
Ну вот, началось. Он не сказал ничего умного или оригинального, но его столь же безмозглые дружки все равно хохочут. Рухнули мои надежды на нашу с ним родственную связь. Я переступаю через бордюр и иду через двор, глядя строго перед собой, словно у меня есть какая-то цель помимо того, чтобы не упасть.
А ведь еще даже полдня не прошло. По расписанию у меня семь уроков, я отсидела только три. Остались еще четыре, причем один дерьмовее другого.
В школу я сегодня пришла довольно рано. Нужно было зайти в канцелярию за расписанием. Конечно, знай я заранее, что увижу в нем, наверно, постаралась бы оттянуть неизбежное. В канцелярии опять было столпотворение, но мисс Марш, школьный методист, распорядилась, чтобы я зашла к ней в кабинет и забрала расписание лично у нее — еще одно из многих преимуществ, которые дает мне моя «уникальная ситуация».
— Доброе утро, Настя, Настя, — поздоровалась она, дважды произнеся мое имя, каждый раз по-разному, и с рассеянным видом уставилась на меня, словно ожидая, что я подскажу правильный вариант. Не дождалась. Слишком уж она радостная для первого учебного дня, да и для семи часов утра тоже, если на то пошло. Совершенно очевидно, что оживленность ее деланая. Наверняка школьным методистам читают курс на тему «Как излучать притворную радость перед лицом подростковых страхов». Учителей, я уверена, этот курс не заставляют посещать, потому что они и не пытаются притворяться. Половина из них такие же несчастные, как я.
Мисс Марш жестом предложила мне сесть. Я же осталась стоять как стояла: юбка слишком короткая, а перед стулом нет парты, за которой можно было бы спрятать ноги. Мисс Марш вручила мне карту кампуса и расписание. Я пробежала его глазами, обращая внимание на факультативы, — обязательные предметы я и так знала. Это что, шутка? С минуту я была уверена, что мне дали не мое расписание. Глянула на верхнюю часть листа. Нет, мое. Как реагировать в такой ситуации? Вы же понимаете, о чем я. Это когда весь белый свет решает дать тебе еще один поджопник. Залиться слезами? Исключено. Разразиться гневными криками, бранью и истеричным смехом? Об этом и речи быть не может. Остается одно: остолбенелое молчание.
Мисс Марш, должно быть, заметила мое изумление — держу пари, на моем лице было написано все, что я об этом думаю, — потому что вдруг пустилась в подробные разъяснения относительно требований к выпускникам и переполненности классов факультативных предметов. Голос у нее был такой, будто она извинялась передо мной. Может, ей и стоило извиниться, потому что это не расписание, а говно, но меня почему-то так и подмывало успокоить ее, сказать, что ничего страшного, я переживу, несколько дерьмовых предметов не сломают меня — для этого требуется что-то более существенное. Я взяла расписание, карту и, несчастная, преисполненная ужаса, пошла на урок. По пути снова и снова перечитывала расписание. К сожалению, в нем ничего не менялось.
Я пережила уже половину учебного дня. Относительно неплохо. В моей жизни все относительно. Учителя вовсе не ужасны. Преподаватель английского, мисс Макаллистер, смотрит мне в глаза, будто заставляя поверить, что она относится ко мне по-особенному. Мне она нравится. Но худшее еще впереди, поэтому открывать шампанское я пока не стану.
К тому же мне еще предстоит пройти по тропе слез, коей является школьный двор. Я, конечно, трусиха, но медлить больше нельзя. Так, шесть шагов позади. Очень даже неплохо. Я сосредоточена на своей цели. Ориентир — двустворчатая дверь, служащая входом в крыло английского языка, на противоположной стороне моей квадратной немезиды с кирпичным покрытием.
Боковым зрением я старательно примечаю все, что делается вокруг. Народу полно. Шумно. Нестерпимо шумно. Я пытаюсь свести все отдельные разговоры и голоса в единый непрерывный гул.
Все скамейки оккупированы небольшими компаниями школьников — кто-то сидит, кто-то стоит рядом. Некоторые устроились на краю ящиков с садовыми растениями, расставленных через определенные интервалы по всему двору. Самые умные сидят на земле в тени галереи, тянущейся по периметру двора. Мест для сидения мало, солнце палит нещадно, во дворе жарче, чем в аду. Даже представить трудно, что за вонючая дыра, должно быть, здешняя столовка, раз столько народу готовы жариться на солнцепеке, лишь бы не торчать там. В моей прежней школе было так же, только тогда сумасшествие обеденного перерыва не являлось для меня проблемой, мне не приходилось думать, куда сесть и с кем, потому что каждый обеденный перерыв я проводила в музыкальном классе — в единственном месте, где мне хотелось быть.
Так, я почти у цели. Пока мне довелось увидеть лишь несколько знакомых лиц: парня из моего класса истории (он сидит один, читает книжку) и пару девчонок с математики (они смеются с сердитой «Барби», с той, что в пятницу заглянула в канцелярию и разразилась гневной тирадой). Я чувствую на себе чьи-то взгляды, но, кроме того самовлюбленного придурка, предложившего мне сесть к нему на колени, со мной больше никто не заговаривает.
Нужно пройти мимо еще двух скамеек, чтобы добраться до входа в здание. Та, что слева, привлекает мое внимание. На ней сидит, точно посередине, лишь один парень. В этом не было бы ничего странного, если б все остальные скамейки — и вообще все места, куда можно пристроить задницу, — не были бы забиты до отказа. Однако на этой скамейке — только этот парень. Присмотревшись, отмечаю, что и поблизости от него никого нет. Словно это пространство окружает некое силовое поле, внутри которого находится он один.
Меня разбирает любопытство, и я мгновенно забываю про свою цель. Сама того не желая, смотрю на парня. В согбенной позе он сидит на спинке скамейки, ногами в стоптанных ботинках твердо упираясь в сиденье, локтями — в колени. На нем потертые джинсы. Лицо его мне видно плохо. Взлохмаченные светло-каштановые волосы падают ему на лоб, глаза опущены. Он не ест, не читает, ни на кого не смотрит. Или смотрит? И вдруг устремляет взгляд на меня. Черт.
Я быстро отворачиваюсь, но уже поздно. Я ведь не просто глянула на него мимоходом. Я стояла как вкопанная посреди двора и таращилась на него во все глаза. Всего несколько метров отделяют меня от убежища за двустворчатыми дверями. Я осмеливаюсь ускорить аг, но так, чтобы не привлекать к себе внимания. Наконец я под крышей, в относительной тени в прямом и переносном смысле, берусь за ручку двери, тяну на себя. Ничего. Дверь не поддается. Я повторяю попытку. Черт. Сейчас середина дня. С чего это вдруг дверь заперта снаружи?
— Закрыто, — раздается снизу чей-то голос. Вот дерьмо. Я опускаю глаза. Прямо у порога сидит какой-то парень с альбомом. Надо ж, я его и не заметила за большой кадкой с растением. Молодец, хорошо устроился. Одет он неряшливо, волос расческа как будто неделю не касалась. Он сидит плечом к плечу с девушкой в солнцезащитных очках. У той каштановые волосы, в руках — фотоаппарат. Она мельком глянула на меня и снова занялась своим фотоаппаратом. Темные очки — единственная выразительная деталь в ее внешности, во всем остальном она — серая мышка. Пожалуй, не стоило сюда идти. Да что теперь говорить…
— Не хотят, чтоб кто-нибудь тайком курил в туалете во время обеда, — объясняет парень с альбомом. На нем дырявая футболка, купленная на каком-то рок-концерте.
Уф. Интересно, что будет, если опоздать на урок? Очевидно, полная задница. Я пытаюсь придумать, как мне теперь быть, и вдруг замечаю, что парень все еще вытягивает шею, глядя на меня. Стой я на два шага ближе, он наверняка смог бы заглянуть под мою почти несуществующую юбку. Что ж, трусики на мне симпатичные — единственный не черный предмет туалета.
Я смотрю на его альбом. Его рука, лежащая сверху, мешает мне разглядеть рисунок. Интересно, хорошо он рисует? Сама я вообще не могу рисовать. Кивком благодарю его и отворачиваюсь, пытаясь сообразить, куда деться. Внезапно из двери вылетают две девицы, чуть не сбив меня с ног. Я едва удержалась на своих высоченных каблуках. Тараторя по сто слов в минуту, они даже не замечают меня. И слава богу. Потому что мне удается прошмыгнуть мимо них в дверь. Я вхожу в прохладу еще пустого здания, где проводятся уроки английского языка и литературы, и вспоминаю, как нужно дышать.
Глава 3
Наконец-то четвертый урок, еле дождался. Я вспотел, сидя на солнце во время обеда, но в мастерской, по причине отсутствия кондиционера, очень уж прохладно не будет. Войдя туда, я сразу чувствую себя в своей стихии, хотя помещение выглядит совсем не так, как в июне. Ни тебе инструментов и досок на каждой поверхности. Пол не устилает ковер из опилок. Станки не работают. Поначалу тишина нервирует. Здесь не должно быть тихо, и тихо здесь бывает только в это время года.
Первые пару недель — изучение техники безопасности и правил работы с оборудованием, которые я могу рассказать наизусть, если попросят. Никто не просит. Всем известно, что я их знаю. Я сам бы мог вести урок труда, если б захотел. Швыряю учебники в дальний угол рабочего стола, за которым сижу каждый год, во всяком случае, в те периоды, когда мы должны сидеть. Табурет выдвинуть не успеваю: меня окликает мистер Тернер.
Мне нравится мистер Тернер, хотя ему все равно, нравится он мне или нет. Ему нужно мое уважение, и я отношусь к нему со всем уважением. Выполняю все его указания. Он — один из немногих людей, кто верит в мои способности. Думаю, в плане знаний и навыков мистер Тернер дал мне не меньше, чем мой отец.
Мистер Тернер сто лет ведет уроки труда, еще с тех пор, когда этот предмет по доброй воле никто не выбирал; меня тогда здесь и в помине не было. Теперь это один из лучших курсов в штате. На основе школьной мастерской он, можно сказать, создал коммерческое предприятие; его занятия — это мастер-класс по искусному ремеслу. На уроках по освоению навыков квалифицированного труда мы изготавливаем изделия, приносящие доход, на который приобретаются материалы и оборудование. Мы берем заказы, выполняем их, а деньги от реализованной продукции идут на оснащение мастерской.
В класс углубленки не возьмут, если не пройдешь подготовительный курс, да и то это не гарантия. Мистер Тернер берет только тех, кто оправдывает его ожидания в плане способностей и трудовой этики. Потому-то классы, в которых он учит уже настоящему мастерству, малочисленны. Без его одобрения в них не попасть, и это в школе, где все факультативы переполнены. Но ему это сходит с рук, потому что он классный препод.
Я подхожу к его столу, он спрашивает, как я провел лето. Из вежливости — хотя знает, что мог бы и не париться. Я посещаю его занятия с девятого класса. Ему известно про мое дерьмо, и меня он знает как облупленного. У меня два желания: мастерить и чтоб меня никто не трогал. И он дает мне мастерить и меня не трогает. Я коротко отвечаю на его вопрос, он кивает — все, приличия соблюдены.
— Театральное отделение хочет полки поставить в своей реквизитной. Сходи туда, сделай замеры, чертеж, составь список необходимых материалов. Здесь тебе сидеть необязательно. — Мистер Тернер берет стопку бумаги — очевидно, инструкции с правилами и порядком действий для учеников. На лице его — скука и покорность. Он тоже предпочел бы просто мастерить. Но не может допустить, чтобы кто-то из его учеников остался без пальца. — В конце занятия покажешь, что ты там надумал, и я дам тебе все необходимое. Полагаю, за недельку закончишь.
— Без проблем. — Я сдерживаю улыбку. На занятиях по труду я не выношу только вводный курс, а меня только что от него освободили. Я буду мастерить, пусть это просто полки. И мастерить я буду один.
Я черкнул свою подпись под инструкциями по технике безопасности и вернул их мистеру Тернеру. Потом схватил свои учебники и увидел, что в мастерскую вошли еще два ученика. На этом факультативе народу будет немного — человек десять-двенадцать, где-то так. Я знаю всех, кто входит, кроме одной — девчонки со школьного двора, той самой, что пялилась на меня. Она-то что здесь забыла? Не иначе как обязали — судя по тому, с каким лицом она рассматривает помещение — от потолка до станков. Взгляд чуть прищурен, в глазах — любопытство, но это все, что я успеваю заметить, потому что на сей раз она оборачивается и перехватывает мой взгляд.
Я часто наблюдаю за окружающими. Обычно проблем это не создает, потому что на меня никто не смотрит, а если кто-то вдруг пытается застать меня врасплох, я навострился быстро отворачиваться. Очень быстро. Но эта девчонка, черт бы ее побрал, оказалась шустрее. Я знаю, что она новенькая. А если не новенькая, значит, за лето сильно изменилась, причем не в лучшую сторону. Я ведь знаю почти всех в кампусе, а даже если б не знал, наверняка бы запомнил девчонку, которая ходит в школу, как восставшая из гроба шлюха. Ладно, бог с ней. Через десять секунд я вылетаю в дверь, а к моему возвращению урока труда в ее расписании уже наверняка не будет.
В реквизитной театрального отделения я вожусь весь четвертый урок — делаю замеры и наброски, составляю списки необходимых материалов для изготовления стеллажей. Часов здесь нет, и, когда звенит звонок, оказывается, что работу я еще не закончил. Я сую блокнот в рюкзак и направляюсь в крыло английского языка и литературы. Иду к кабинету мисс Макаллистер мимо всех, кто слоняется по коридору, тусуясь до последнего, пока не прозвенит звонок. Дверь распахивается, я вхожу, мисс Макаллистер поднимает голову.
— А-а, мистер Беннетт. И снова здравствуйте. — Она вела у меня в прошлом году. Должно быть, теперь ее поставили преподавать английский в выпускном классе.
— Да, мэм.
— Вы, как всегда, сама учтивость. Как лето провели?
— Вы уже третий человек, который меня спрашивает.
— Это не ответ. Попробуйте еще раз.
— С огоньком.
— Красноречия вам по-прежнему не занимать. — Она улыбается.
— А вам — иронии.
— Полагаю, мы оба верны себе. — Мисс Макаллистер встает и поворачивается, чтобы взять журнал и три стопки каких-то бумаг со шкафа, что у нее за спиной. — Пододвиньте, пожалуйста, ту парту вперед, ко мне. — Она кивает на покосившуюся парту в углу класса. Я бросаю свои вещи на одну из парт в заднем ряду, подхожу к сломанной и двигаю ее вперед. — Сюда. — Учительница показывает на место перед классной доской. — Нужно куда-то все это положить, пока я буду говорить. — Она кладет стопки на парту. В это время раздается предупреждающий звонок.
— Вам бы кафедру сюда.
— Джош, слава богу хоть стол есть с рабочим выдвижным ящиком, — восклицает она с притворным раздражением, уже идя к открытой двери. — Так, балбесы, живо в класс, пока звонок не отзвенел, а то наложу на вас штрафные санкции в первый же учебный день и устрою дополнительные занятия с утра, а не после обеда. — Последние слова она произносит нараспев. Толпа учеников вваливается в класс, и звонок тут же умолкает.
Мисс Макаллистер просто так не болтает. Она не пасует ни перед заводилами, ни перед сынками и дочками богатеньких родителей и не набивается к тебе в друзья. В прошлом году ей удалось убедить меня, ни разу даже не вызвав к доске, что на ее уроках я и впрямь могу узнать что-то стоящее.
В целом, своих учителей я делю на две категории. На тех, кто игнорирует меня, делает вид, будто меня не существует, и на тех, кто постоянно тормошит меня, навязывает свое внимание, считая, что мне это только на пользу, — или, может быть, они просто сами балдеют от собственного диктаторства. Мисс Макаллистер не принадлежит ни к той, ни к другой категории. Она не трогает меня, но и не игнорирует — почти что идеальная училка.
Только она собирается закрыть дверь, как в класс проскальзывает Дрю.
— Привет, мисс Макаллистер. — Он улыбается, подмигивает ей — ни стыда, ни совести.
— На меня ваши чары не действуют, мистер Лейтон.
— Когда-нибудь мы с вами будем читать стихи друг другу. — Он усаживается за единственную пустую парту, в первом ряду.
— Непременно. Поэзия у нас в следующем семестре, так что придется вам попридержать свои сонеты до той поры. — Она возвращается к своему столу, достает из ящика желтую полоску бумаги и подходит к нему. — Но вы не очень расстраивайтесь. Завтра утром у нас с вами свидание. В шесть сорок пять. В пресс-центре. — Она тоже подмигивает Дрю и кладет перед ним на парту уведомление о штрафных санкциях.
Четвертым был урок труда. В общем-то, ничего страшного. Мистер Тернер внимания на меня не обращал, а это надо очень постараться, если в классе всего-то четырнадцать человек. Он сразу проверил мое расписание, решив, очевидно, что я забрела не в тот класс, затем спросил, почему меня записали на его факультатив. Я пожала плечами. Он пожал плечами. Вернул мне расписание, сказав, что за остальными я не угонюсь, но, если действительно хочу остаться здесь, он разрешит мне помогать, как-то так. Он, конечно, против того, чтобы я посещала его занятия, но, думаю, я останусь. Класс маленький, доставать меня здесь, скорей всего, не будут, а это самое большее, на что я могла бы рассчитывать в свой первый учебный день в новой школе.
Я благополучно, более или менее, дожила до пятого урока, на котором мне вместе со всеми было предложено поучаствовать в тупой игре из разряда «Давайте познакомимся». Это — урок музыки. Ненавистный факультатив, от которого я скоро попытаюсь отбрыкаться всеми возможными способами. Преподаватель, мисс Дженнингс, миловидная женщина двадцати с чем-то лет, белокурая, с короткой стрижкой — у нее руки настоящей пианистки, аж смотреть тошно, — заставила нас сесть в круг. Как в детском саду. Что позволило бы каждому из нас рассмотреть во всех деталях друг друга, составить мнение о каждом. Ну и, конечно, познакомиться. Не без этого.
Игра как игра, бывает и хуже. Каждый должен озвучить три факта о себе, один из которых не соответствует действительности. И весь класс пытается вычислить, какой из фактов недостоверен. Вообще-то, жаль, что я не приму участия в этой игре, потому что иначе это было бы нечто. Я бы многое отдала, чтобы послушать, как мои одноклассники вместе с прелестной белокурой феей обсуждают правдивость каждого из трех моих заявлений.
Меня зовут Настя Кашникова.
Я была одаренной пианисткой, а теперь мне даже в подготовительном классе музыки делать нечего.
Два с половиной года назад меня убили.
Переходим к дискуссии.
Вместо этого, когда доходит очередь до меня, я сижу с каменным лицом и молчу. Мисс Дженнингс выжидательно смотрит на меня. Загляни в журнал. Она все так же смотрит на меня. Я смотрю на нее. Мы обе, как чудные, смотрим друг на друга. Загляни в журнал. Тебя предупредили, я знаю. Я пытаюсь телепатически навязать ей свою волю, но, к сожалению, сверхъестественными способностями похвастать не могу.
— Вы не хотите сообщить нам о себе какие-нибудь три факта? — спрашивает она так, словно обращается к дебилке, которая понятия не имеет, что происходит вокруг.
Наконец я бросаю ей кость: чуть заметно качаю головой. Нет.
— Ну же. Не робейте. Берите пример с остальных. Это ведь так просто. Никто не просит, чтобы вы раскрывали какие-то свои страшные тайны, — весело говорит фея.
Это хорошо, что никто не просит, иначе от моих страшных тайн ей бы кошмары стали сниться.
— Представьтесь хотя бы, пожалуйста, — наконец просит мисс Дженнингс, идя на попятную. Она явно не из тех, кто готов состязаться в борьбе характеров. Ее терпение на исходе.
Я снова качаю головой. Я по-прежнему смотрю ей в глаза, и, полагаю, ее это выбивает из колеи. Мне жаль мисс Дженнингс, но ей следовало выполнить свою домашнюю работу до занятия. Как это сделали остальные учителя.
— Ла-адно, — тянет она, и ее тон меняется. Видно, что она начинает злиться, но и я — тоже. Я разглядываю темные корни ее волос. Надо же хоть на чем-то сосредоточиться, пока она, опустив голову, просматривает что-то — вероятно, классный журнал, — лежащее перед ней на планшете. — Пойдем методом исключения. Вы, должно быть… — она умолкает, улыбка на мгновение сходит с ее губ, и я понимаю, что до нее дошло, ибо лицо мисс Дженнингс совершенно иное, когда она снова поднимает голову и обращает на меня взгляд: — Простите. Вы, должно быть, Настя.
На этот раз я киваю.
— Вы не разговариваете.
Глава 4
Все решения, что я принимаю с тех пор, как моя жизнь внезапно полетела в тартарары, ставятся под сомнение. Всегда находятся люди, которые, наблюдая со стороны, только и ждут, чтобы раскритиковать мои поступки.
Те, кого жизнь никогда не била по башке, уверены, что точно знают, как нужно реагировать на то, что твой мир разрушен. Те, кто пережил трагедию, считают, что со своей бедой ты должен справляться точно так, как они. Как будто есть учебник, в котором прописано, как можно уцелеть в аду.
В начале четвертого я подъехала к дому Марго. К этому времени я уже взмокла от облегчения или, может быть, просто вспотела, потому что здесь невообразимо высокая влажность. Как бы то ни было, я не ропщу, потому что впервые за день я свободно вздохнула. В общем и целом, могло быть и хуже. После пятого урока молва быстро распространилась, но учебный день, слава богу, был почти на исходе. Полагаю, к завтрашнему дню уже вся школа будет знать, ну а потом будь что будет.
Даже седьмой урок — факультатив по риторике (жестокая шутка!) — прошел относительно без эксцессов, а это о многом говорит, учитывая, что с речью у меня проблемы. Нас опять посадили в круг, но к этому времени я уже была невосприимчива ни к своему собственному страху, ни к шепоту у меня за спиной.
Мой добрый приятель Дрю тоже был там. Он не сел рядом со мной, и слава богу: его дурацкие реплики ничего не стоило игнорировать, но я боялась, что мне придется отбиваться от его лап. Радовалась я недолго, до тех пор, пока не сообразила, что в кругу он занял место строго напротив меня. Каждый раз, поднимая голову, я волей-неволей встречала его взгляд, будто говорящий: «Я могу сделать тебя женщиной», и видела его наглую ухмылку, которой он давал понять, что знает, как я выгляжу без одежды. Наверняка практикуется перед зеркалом. Вполне мог бы давать мастер-классы. Я уткнулась взглядом в парту, рассматривая вырезанные на ней имена. Иначе, того и гляди, расплылась ы в улыбке — не потому, что нахожу его привлекательным, — этого у него не отнять; просто он чертовски забавный.
Вообще-то я рада, что он здесь. Пусть лучше он отвлекает мое внимание, чем вся прочая ерунда в этом отстойном классе, а под прочей ерундой я подразумеваю абсолютно всё. В том числе темноглазого темноволосого и поразительно необаятельного болвана со двора, которого, как выяснилось, зовут Итаном. К счастью, в классе полно свободных парт, так что мне не пришлось воспользоваться его на редкость «заманчивым» предложением сесть к нему на колени. К сожалению, одна из этих свободных парт стоит рядом с моей; за нее-то он и садится. Он не отпускает замечаний, но много ухмыляется, а у него это получается далеко не так очаровательно, как у Дрю.
Я захожу домой, бросаю на кухонный стол рюкзак и достаю из него бумаги, на которых Марго должна расписаться перед тем, как уйти на работу. Вибрирует мой мобильник. Я отвлекаюсь от своего занятия и лезу за ним. Под рукой я его не держу, поскольку редко им пользуюсь. Только два человека могут прислать мне сообщение. Мама либо Марго. Даже папа больше не пишет и не звонит на этот номер, теперь уже нет.
Телефон я держу только для обмена самой насущной информацией — в виде текстовых сообщений. Как правило, это односторонняя связь: пишут, главным образом, мне. При необходимости я по нему извещаю Марго о своем местонахождении или о том, что припозднюсь. Это одно из условий, на которых мне дозволено жить с ней. Этим же соглашением обусловлено, что больше никакой другой информацией я не делюсь. Не отвечаю на вопросы «Как прошел день?», «Ты с кем-нибудь подружилась?», «Психотерапевта искала?». Только практические аспекты. Проблема не в речи как таковой. Проблема в общении.
Эсэмэска от Марго. Пошла купить тебе еды. Скоро буду. Я все еще пытаюсь привыкнуть к ранним ужинам — в четыре часа дня. Марго работает в ночную смену, соответственно, ужинаем мы рано, чтобы она успела принять душ перед уходом на работу. С другой стороны, обед — в 10:45 утра, так что, полагаю, ужин в четыре дня — в самый раз.
Я скидываю свои пыточные шпильки и переодеваюсь в спортивную форму, чтобы сразу же после ужина отправиться на пробежку. Я побежала бы прямо сейчас, да уж больно жарко, а я стараюсь не бывать на улице, когда солнце преследует меня, опаляя воспоминаниями кожу. Без надобности я даже почту не пойду проверять. Снова вибрирует телефон. Мама. Надеюсь, твой первый день прошел замечательно. Люблю. М. Я кладу мобильник на стол. Ответа она не ждет.
Марго вернулась с пакетами китайской еды. Нам теперь неделю не нужно будет готовить. Это хорошо, потому что готовить я не умею, да и Марго тоже, судя по вороху буклетов с меню из ресторанов, продающих готовые блюда на вынос. Я живу у нее уже пять дней и не припомню, чтобы она что-то стряпала на кухне. По крайней мере, ужины с Марго мне не в тягость. Она говорит за нас обоих, для нее это не проблема. Мое молчаливое участие в застольной беседе она восполняет своей болтовней. Я даже не уверена, что ей нужен слушатель.
Не прошло и недели, а я уже знаю, с кем она встречалась за последние три года, с кем встречается сейчас. Знаю все сплетни про ее коллег, хотя представления не имею о тех людях, которых она упоминает. Вряд ли Андреа понравилось бы, что Марго посвящает меня в ее финансовые проблемы; вряд ли Эрик захотел бы, чтобы я знала, что его подружка наставляет ему рога; а Келли пришла бы в ужас, узнав, что мне известно про ее биполярное аффективное расстройство и про то, какие лекарства она принимает. Но своей болтовней Марго разряжает атмосферу неловкости за столом, возникающую из-за моего молчания. Да и я сама предпочитаю разговоры о людях, до которых мне нет дела. Хуже, когда она заводит речь о моих родных, потому что я не хочу говорить о них и не могу сказать ей, чтобы она заткнулась.
После ужина Марго спешит в душ, чтобы смыть пот и масло для загара, а я убираю контейнеры с остатками еды и жду, когда скроется солнце, чтобы отправиться на пробежку.
Из дома мне выйти так и не удается, потому что еще до захода солнца небо чернеет и начинает лить как из ведра. Я спокойно бегаю под дождем, но такой ливень — это слишком даже для меня: видимость почти нулевая, услышать что-то вообще невозможно. Выглянув на улицу через стеклянные раздвижные двери, выходящие на задний двор, я вижу, что струи падают почти горизонтально, да еще молнии сверкают. Не в таком уж я отчаянии — обойдусь. Снимаю кеды, сажусь, потом встаю, снова сажусь, опять встаю. Голова идет кругом.
«Беговой дорожки» здесь нет, поэтому я подпрыгиваю на месте: ноги врозь, хлопки в ладоши над головой. Когда это упражнение надоедает, перехожу к другим: попеременно разрабатываю грудные мышцы и делаю «альпиниста», потом приседания с грузом и выпады, потом отжимания — до тех пор, пока руки не подкашиваются и я не утыкаюсь лицом в ковер. Я предпочла бы более изнуряющую физическую нагрузку, но на сегодня и так сойдет.
Готовлю одежду на завтра, все подписанные Марго документы убираю снова в рюкзак. Жаль, что на дом ничего не задали. Я слоняюсь по гостиной. Мой взгляд падает на кипу газет, которые Марго складывает у входной двери, и я вспоминаю, что почти две недели не просматривала объявления о рождении детей.
Я хватаю газеты, листаю их, пока не нахожу нужную полосу. Данный раздел в первой газете вызывает разочарование. Ничего нового. Сплошь традиционная «классика» и новомодный бред: я бы кошку так не назвала, не то что ребенка. Моего имени, конечно, там нет, но я ищу не свое имя. Я просмотрела четыре газеты: три Александра, четыре Эммы, две Сары, куча имен, оканчивающихся на «ден» (Джейден, Кейден, Брейден — брр!), еще куча таких, что вообще не отложились в памяти, и одно, достойное висеть на моей стене. Я вырезаю его из газеты и хватаю свой лэптоп. Подключаюсь к Интернету, жду, когда загрузится стартовая страница. Через несколько секунд я уже смотрю на оформленный в розово-голубых тонах очаровательный сайт детских имен, который приветствует меня каждый раз, когда я выхожу в сеть.
В поисковой строке печатаю только что найденное новое имя — Пааво. Оказывается, это финский вариант имени Пол. Разочарование.
Мне нравятся имена. Я коллекционирую их: имена, их происхождение, значение. Имена коллекционировать просто. Они ничего не стоят, не занимают пространства. Мне нравится смотреть на них, воображая, что в них заложен какой-то смысл. Может, смысла в них нет, но мне приятно думать, что есть. Большинство из этих имен висят на стене в моей комнате дома. Дома — это там, где я раньше жила. Я коллекционирую только те имена, которые о чем-то напоминают. Хорошие имена, со значением. Не ту ерунду, что сейчас в популяре. Мне также нравятся иностранные имена; необычные имена, которые редко встречаются. Будь у меня ребенок, я выбрала бы для него одно из таких имен, но детей я не предвижу в своем будущем, даже самом отдаленном.
Я складываю газеты, убираю их на место, напоследок бросаю взгляд на кипу. Краем глаза выхватываю со страницы имя «Сара» и улыбаюсь, ибо мне сразу вспоминается один забавный случай, свидетелем которого я стала сегодня.
Между уроками я бежала к своему шкафчику, и мне пришлось спрятаться за углом, потому что я увидела Дрю и «Барби». Они о чем-то жарко спорили, стоя через два шкафчика от моего. Я решила из двух зол выбрать меньшее: лучше уж опоздать на урок, чем помешать их словесной перепалке. Мне ничего не стоит уклониться от его приставаний и толстых намеков, когда я сталкиваюсь с ним один на один, но мне совершенно не хотелось выслушивать непристойные предложения Дрю в присутствии его подружки. Это определенно новый пункт в моем вечно удлиняющемся списке ненужностей. Поэтому я прислонилась к стене и стала ждать, когда они уйдут.
— Дай мне двадцать баксов, — потребовал у нее Дрю.
— Зачем? — Очевидно, недовольство — единственная интонация, присущая ее голосу.
— Потому что мне нужны двадцать баксов. — Его тон подразумевал, что это вполне веская причина.
— Нет. — Раздался стук. Должно быть, она захлопнула дверцу шкафчика. Со всей силы.
— Я же отдам. — Нет, не отдашь.
— Не отдашь. — Умная девочка.
— Ну да, твоя взяла. Не отдам. — Выглянув из-за угла, я увидела, как он нахально улыбается ей. — Что? Я же честно признался.
— Иди у шлюх своих проси. — Ни фига себе.
— Ни одна из них не любит меня сильнее, чем ты.
— Не старайся. На меня, как ты знаешь, твоя идиотская улыбка, в отличие от всех остальных девчонок и женщин в школе, не действует. Так что забудь.
— Сара, ну чего ты ерепенишься? Все равно ведь дашь.
Сара. Я улыбнулась. Идеальное имечко: пресное, традиционное, абсолютно неоригинальное. А главное — оно означает «принцесса».
Сара шумно выдохнула, и я увидела, как она копается в сумочке. Серьезно? Неужели даст? Выходит, я его недооценила. А ее, пожалуй, переоценила. Не скажу, что у меня особо развито чувство собственного достоинства, но у нее самоуважения вообще ни на грош. Она достала двадцатку и сунула ему.
— Держи. Только оставь меня в покое. — Дрю схватил деньги и пошел прочь. — Не вернешь, маме скажу! — крикнула она ему вслед.
Маме? О.
Это маленькое открытие меня развеселило, но заставило усомниться в своих наблюдательских способностях. Как же я так опростоволосилась? Мы с моим братом Ашером тоже были горазды пререкаться, но наш порог враждебности находился на три уровня ниже, чем их.
Я бросила последнюю газету на громоздившуюся у двери кипу и вернулась к своему компьютеру, пытаясь придумать, что бы такое еще посмотреть в Интернете, чтобы убить время. В социальных сетях я больше не зарегистрирована, поэтому входить в них нет смысла. Можно, конечно, помучить себя: под именем и паролем Ашера залезть в сеть и справиться о людях, с которыми я некогда дружила. Нет, пожалуй, не стоит. Ничего не хочу о них знать.
За окном беспрерывно сверкают молнии, каждая вспышка, озаряющая небо, словно дразнит меня. Мой телефон на кровати, шепчет мне на ухо, будто бутылка виски завязавшему алкоголику. А дождь через окно продолжает насмехаться надо мной. Меня душит отчаяние, я готова выскочить и под ливень. Мне просто необходимо пробежаться.
Снова прыжки на месте: ноги врозь, хлопки в ладоши над головой. Упражнения с гантелями. Отжимания. Снова подъем груза. Допустим, «беговую дорожку» я здесь и не поставлю, но что-нибудь вроде боксерской груши приобрести можно, пусть даже портативное. Вряд ли Марго позволит мне повесить в гостиной громоздкий мешок, но я не привередлива. Соглашусь на любой снаряд, по которому можно бить.
Печенье. Нужно испечь печенье. Это самое лучшее средство от безысходности, не считая бега. Не совсем, конечно, но я люблю печенье и ненавижу то дерьмо, что продается в пачках — как раз его покупает Марго. «Орео»[1] вполне подойдет. Потому что это — «Орео», и, как бы вы ни старались, воспроизвести его нельзя. Чистую правду говорю. Я не один день провела на кухне, пытаясь испечь «Орео». Ни разу не получилось. В общем, «Орео» в самый раз, а вот фабричное печенье с шоколадной крошкой со сроком хранения шесть месяцев — это совсем другая история. Жизнь и так слишком коротка. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
Я роюсь на кухне Марго. Сама не понимаю, почему меня удивляет, что у нее нет ни муки, не пищевой соды, ни ванилина, ни вообще каких-либо ингредиентов, необходимых для печива. Правда, сахар и соль я нахожу, а также — о чудо из чудес! — набор мерных стаканов, но мне это мало что дает. В эти же выходные зайду в гастроном, решаю я. Без печенья — или без торта — я долго не протяну.
Смирившись, я съела полпакета «желейных бобов». Шоколадные оставила: они противные на вкус. Потом пошла в душ, чтобы смыть с себя дерьмо минувшего дня. Ожидая, когда кондиционер впитается в волосы, веду сама с собой увлекательную беседу. Делюсь впечатлениями о дурацком расписании уроков. О музыкальном классе, в который я угодила по жестокой иронии судьбы. Интересно, по нелепости он превосходит класс риторики? Вслух спрашиваю себя, есть ли в школе хоть одна особа женского пола, будь то школьница или преподаватель, невосприимчивая к чарам некоего блондина по имени Дрю. И отвечаю: Я. Ну и Сара, конечно, хотя ему, похоже, удается ею манипулировать.
Периодически я разговариваю сама с собой, дабы убедиться, что у меня все еще есть голос, — на тот случай, если захочу снова им воспользоваться. Я всегда планировала однажды вернуться в речевой мир, но порой сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет. Обычно у меня не бывает волнующих новостей, поэтому я просто повторяю имена или случайные слова, но сегодняшний день заслуживает внимания, и я прибегаю к полноценным предложениям. Иногда я даже пою, но это в те дни, когда особенно сильно ненавижу себя и хочу причинить себе боль.
Я залезаю в постель. Одеяло серовато-зеленое, с цветочным узором — точно такое, каким я укрывалась дома. Скорее всего, мама постаралась, а не Марго. Думаю, она никак не может понять, что я стремлюсь забыть ту свою комнату, а не таскать ее с собой. Я приподнимаю матрас, вытаскиваю спрятанную под ним толстую тетрадь. Скоро придется подыскать для нее более надежный тайник. Остальные тетради из этой серии лежат в глубине шкафа, в коробке, под потрепанными книжками в мягкой обложке и ежегодниками за предыдущие классы. У этой, что у меня в руках, черно-белая обложка, на которой красным маркером выведено: «Тригонометрия». Как и во всех остальных, первые несколько страниц — якобы школьные записи. Я беру ручку и начинаю писать. Заполнив три с половиной страницы, убираю тетрадь в тайник и выключаю свет. Интересно, какой новый ад готовит мне завтрашний день?
Глава 5
Я живу в мире, где нет ни магии, ни чудес. Где нет провидцев, оборотней, ангелов и суперменов, которые спасли бы тебя. Где люди умирают, музыка распадается на отдельные звуки и вообще все сплошь одно дерьмо. Я так сильно придавлена к земле грузом действительности, что порой и сама не понимаю, как мне еще удается переставлять ноги.
В пятницу утром я первым делом забираю из методкабинета свое подкорректированное расписание. Мисс Макаллистер назначила меня помощником учителя на пятый урок, и теперь я официально избавлена от посещения класса музыки. Это значит, что весь пятый урок я буду делать ксерокопии и раздавать учебные материалы, а не изнывать от отчаяния на ненавистном занятии, думая о том, что лучше б мне истечь кровью.
Я уже гораздо лучше хожу на своих шпильках, хотя туфли слишком тесны в носах, и, когда я надеваю их, мои пальцы на ногах разражаются несусветной бранью. Для сегодняшнего испытания выбираю очередной ужасающий наряд, жутко мрачный — страшнее остался только один. С другой стороны, это все, что у меня есть. Глаза подвожу черным, губы крашу алым, на ногтях — черный лак. Шпильки, как всегда, подчеркивают эксцентричную уродливость моего внешнего вида, отстукивают: «Отвратительно!» Я являю собой безобразное зрелище: мерзопакостная шлюха, да и только. Я думаю о перламутровых пуговицах и белых юбках с кружевными оборками. Интересно, что надела бы Эмилия, будь она сегодня жива?
Всю неделю во время обеденных перерывов мне удавалось благополучно прятаться в коридорах и туалетах. Взъерошенный парень-художник, которого, как я выяснила, — незаметно глянув на обложку его альбома, — зовут Клэй, по доброте душевной выдал мне целый список мест, где можно побыть в одиночестве, когда во второй учебный день увидел, что я вновь ломлюсь в дверь здания английского языка. Я проверила почти все. Дайте мне еще несколько дней, и я, пожалуй, сумею нарисовать карту лучших убежищ в школе. Потом смогу продавать ее таким же неудачникам, как я сама.
Ежедневно шагая через школьный двор, я вижу одну и ту же картину. Можно подумать, что за каждым здесь закреплено определенное место, потому что все сидят или стоят там же, где находились в обеденный перерыв предыдущим днем. Теперь я замечаю больше знакомых лиц, но даже те, кого узнаю, смотрят на меня как на пустое место. Я пребываю в благословенном одиночестве. Меня сторонятся, потому что своим внешним видом я отпугиваю, оскорбляю или внушаю чувство неловкости. Цель достигнута. Ради этого стоит потерпеть даже неудобство моих пыточных шпилек. Так будет и впредь, если правильно себя вести.
Размышляя, в какую сторону мне податься сегодня, я прохожу мимо парня внутри силового поля. Интересно, как ему это удается? Вот бы узнать его секрет, тогда, возможно, и я создам вокруг себя такое же. Порой мне кажется, что он невидим для всех, кроме меня, но, очевидно, это не так, иначе, я уверена, кто-нибудь уже пристроился бы на его скамейке. Не исключено, что этот парень — призрак, и никто не подходит к той скамье, потому что он на ней обитает.
Он всегда сидит в одной и той же позе, абсолютно неподвижно. С тех пор, как в понедельник он перехватил мой взгляд, я стараюсь не смотреть в его сторону более двух раз в день. Больше он ни разу на меня не взглянул. Однако я не могу отделаться от ощущения, что он наблюдает за мной, а может, мне так кажется. Я быстро отмахиваюсь от этой мысли. Мне вовсе не нужно чье-то внимание.
И все же смотреть на него очень приятно. Красивые руки. Не баллоны, как у качка, — жилистые руки работяги. Я видела его на уроке труда в свой первый учебный день, но лишь секунду; потом он ушел, и с концами. Теперь я вижу его только во время обеда. Те несколько секунд, когда перехожу школьный двор, — самая интригующая часть дня. Говоря по чести, те драгоценные секунды — единственная причина, побуждающая меня ежедневно шагать через этот чертов двор.
В первый день я пошла через него, чтобы заявить о себе. Во второй — дабы убедиться, что парень все еще там и по-прежнему сидит в одиночестве. В третий и четвертый — чтобы проверить, взглянет ли он на меня. Не взглянул. Сегодня — просто чтобы посмотреть на него. И как раз в тот момент, когда я смотрю на него, мой каблук застревает в щели между двумя кирпичами. Великолепно!
К счастью, я ползла, как улитка, не спуская с него глаз, и только поэтому не свалилась мордой в землю. К несчастью, я застряла точно посередине между его скамейкой и той, на которой обосновались принцесса Сара и ее фрейлины. Я пытаюсь, как ни в чем не бывало, выдернуть из щели свой каблук. Не выходит. Придется аккуратно присесть на корточки и постараться вытащить каблук руками, а сохранить равновесие в таком положении — непростая задача. Ну не могу же я наклоняться в таком коротком платье.
Я медленно опускаюсь на корточки, вытаскиваю ногу из туфли. Потом правой рукой хватаю каблук, дергаю его. Усилий понадобилось меньше, чем я ожидала. Выпрямляюсь, вновь обуваю туфлю. Смотрю влево. Парень-изваяние даже не шелохнулся. Похоже, он не заметил моей схватки с туфлей. Маленькое чудо, но нынче я могу рассчитывать только на маленькие чудеса, поэтому принимаю его с благодарностью. Увы, кое-кто все же за мной наблюдал; в следующее мгновение я слышу:
— По-моему, эта обувь для панели, а не для школы. — Сара. Ее слова сопровождаются смехом.
— Ага. Папаша-то твой знает, в каком наряде ты вылезла из преисподней? — спрашивает другой девчоночий голос.
— Я думала, ее отец в Трансильвании. — Снова смех. На полном серьезе.
Оскорбительные выпады — полный отстой. Чтобы я обернулась, нужно бросить в мой адрес нечто чуть более забавное. Я смотрю вправо. Интересно, кто это там «блещет» остроумием? Ну да, Сара и несколько девчонок вокруг нее. Они глазеют на меня и, разумеется, все еще смеются. Пожалуй, рановато я себя поздравила. Мысленно перебираю возможные варианты: А) запустить в них своей многострадальной туфлёй; Б) ответить им оскорблением; В) проигнорировать их и пойти прочь; Г) одарить их своей самой демонической и безумной улыбкой. Я выбираю последний — по сути, единственный приемлемый вариант. Спуску я не дам, во всяком случае, с поджатым хвостом не побегу. К тому же, раз уж меня признали исчадием ада или, может быть, отпрыском Дракулы, — это уж кому как нравится, — можно немного и покуражиться, чтоб сразу поняли, с кем имеют дело.
Несколько секунд я пристально смотрю на девиц, решая, оскалиться мне на них во весь рот или просто презрительно усмехнуться, и вдруг слышу голос у себя за спиной:
— Хватит, Сара.
Сара, собиравшаяся, как я подозреваю, в очередной раз продемонстрировать свой язвительный ум, так быстро закрыла рот, что, кажется, я услышала, как у нее щелкнули зубы. Я оборачиваюсь, хотя знаю: в той стороне находится только один человек — тот, от кого я никак не ожидала, что он встанет на мою защиту. Да и обстоятельства того вовсе не требовали. Зубоскальство этих девиц вряд ли можно назвать нападением. Скорее, жалкая пародия на оскорбление. Караоке. Исполнение безголосых дилетантов. То, что может вызвать лишь насмешку, а не страх. Эти дуры явно не остановились бы на достигнутом, и будь я очень ранима, их издевки могли бы задеть мои чувства, но мне плевать на издевки, и чувства мои давно никто не задевал.