Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль Чернявский Геогрий
Вновь и вновь звучали вопросы, выражавшие возмущение обструкцией, которая была устроена Х. Г. Раковскому на торжественном заседании Харьковского горсовета, и недопущением его на предприятия города: «Почему на некоторых фабриках и заводах не удовлетворяют требование рабочих, которые требуют выступления Раковского?»; «Выступал ли Раковский на ГЭЗе (государственном электротехническом заводе. – Авт.) и как его встретили рабочие?» (вопрос был подчеркнуто риторическим, ибо отказ допустить Христиана Георгиевича на ГЭЗ, как и на другие предприятия, был безусловно хорошо известен выступавшему!); «Правильна ли политика парторганизаций, настроенных членами ЦК, не дающими слова для выступления оппозиции, как это, например, было на пленуме горсовета с Раковским?»; «Не является ли недопущение т. Раковского в рабочие массы боязнью аппаратчиков (портфельщиков) потерять свои портфели?».[1030]
Мы подробно остановились на этих вопросах, потому что они достаточно ярко опровергают утверждения сталинистов того времени и их преемников в будущем (вплоть до близкого к нам времени, включая некоторых профессиональных историков[1031]), будто партийная организация и рабочий класс Украины проявили полное и трогательное единение, решительно осудили выступления оппозиции, дали ей «должный отпор» и т. п. На самом деле в широких кругах рабочих и служащих, в том числе коммунистов, возникали недоуменные вопросы, подрывавшие авторитет высших партийных и государственных органов. В некоторых случаях эти недоуменные вопросы выплескивались наружу. Они не получали вразумительных ответов, а авторы вопросов брались на подозрение и позже становились жертвами кровавой сталинщины.
Х. Г. Раковского звали к себе и жители других городов. Иногда сведения об этом проникали в печать. Просочилась, например, информация, что на деревообделочной фабрике в Киеве собирали подписи под приглашением Раковского, правда, не для политического выступления, а для того, чтобы он поделился воспоминаниями. Очевидно, что работников фабрики интересовала прежде всего его позиция по жгучим вопросам современности. Как видно из сообщения, подписавших приглашение заставили от него отказаться.[1032]
Требовались немалые усилия агитационно-пропагандистского характера, сопровождавшиеся не просто «наклеиванием ярлыков», а оскорбительными и клеветническими обвинениями в сочетании с угрозами репрессий для того, чтобы свести влияние Раковского и других оппозиционных деятелей на нет. Такие усилия стали предприниматься уже с первых чисел ноября. Приведем лишь два примера. Заголовки первой полосы харьковской газеты «Пролетарий» от 3 ноября гласили: «По всей стране партийные организации дают единодушный отпор зарвавшимся оппозиционерам», «Фракционной работе оппозиции должен быть положен решительный конец», «Фракционерам не место в ленинском комсомоле». Через неделю эта же газета в передовой статье «Приговор масс» заявила: «Классовый инстинкт… безошибочно угадывает в кучке разнузданных фракционеров новое орудие в руках враждебных классовых сил» и, разумеется, горячо одобрила «гостеприимство», оказанное Раковскому в Харькове.[1033]
Между тем Х. Г. Раковский продолжал мужественную борьбу, стремясь довести свою оценку внутреннего и международного положения до ведома коммунистов Украины. Из Харькова, становившегося, по словам Л. Д. Троцкого, «центром сталинского изуверства»,[1034] он выехал в Днепропетровск. Здесь 7 ноября он выступил на демонстрации, о чем сообщил Сталину все тот же Постышев.[1035] 8 ноября Раковский провел собрание сторонников оппозиции. «Такого бесчинства наша партия не видела» – так прокомментировал это собрание секретарь окружного комитета партии Медведев на следующий день, выступая на партконференции Кайдакского района Днепропетровска.
Будучи членом ЦК партии, Х. Г. Раковский принял участие в этой конференции и попросил слово для содоклада. «Собрание встретило просьбу оппозиционного гастролера взрывом негодования и отвергло его домогательство», – кликушествовала республиканская газета.[1036] Раковский получил лишь слово в прениях. Сообщение той же газеты под издевательским заголовком «Неудачная “гастроль” тов. Раковского в Днепропетровске» и, в свою очередь, выдержанное в столь же низкопробных тонах дает все же возможность установить главное содержание его выступления: «В течение 17 минут тов. Раковский старался защитить троцкизм, договорившись до того, что Троцкий не “троцкист”». Последовало продолжение харьковской инсценировки – слова Раковского встречали смехом, требовали лишить его слова. Под крики «Вон!» и свист Х. Г. Раковский вынужден был оставить трибуну.[1037]
Работники одного из днепропетровских заводов прислали официальную делегацию, приглашая Раковского выступить перед коллективом. Этот факт стал известен «отцам города». Раковского вызвали на заседание бюро окружкома партии и предъявили требование не являться на собрание. Он попросил предоставить ему постановление на этот счет, которое тут же было принято и вручено ему. В ответ на вопрос, намерен ли он выполнить указание о возвращении в Москву (повторная телеграмма от имени ЦК и ЦКК ВКП(б) была передана ему уже в Днепропетровске), Раковский, по словам Постышева, заявил: «Вы свое дело сделали, вручили телеграмму, а я сам за себя буду отвечать».[1038] Общесоюзная газета не постеснялась изложить всю эту историю в грубо извращенной форме: «Воспользовавшись приездом Раковского, меньшевики (!), а также исключенные из партии и контрреволюционные элементы (!) инсценировали делегации к Раковскому якобы (!) от имени рабочих. Но эта попытка не удалась. Прибывшие на конференцию Кайдакского района делегации беспартийных рабочих (!) отмежевались от самозванцев (!) и выразили свою преданность партии и ленинскому ЦК (все восклицательные знаки в скобках наши. – Авт.)». Прямой клеветой было и следовавшее за этим заявление, что в связи с приездом Раковского в Днепропетровск в городе «зашевелились» остатки меньшевиков, эсеров и даже петлюровцев, что именно они распространяли прокламации с требованием свободы слова, провозглашали лозунг «Да здравствуют ленинские вожди Раковский, Зиновьев и Троцкий!».[1039] Между прочим, в этих словах фактически прозвучало признание, что в городе значительная часть общественного мнения рассматривала Раковского и других оппозиционеров как последователей Ленина. Эта позиция совпадала с характером вопросов, которые задавали коммунисты Харькова.
Вместо выезда в Москву Х. Г. Раковский отправился в Запорожье, быстро развивавшийся новый индустриальный центр республики. 11 ноября он участвовал в партийном собрании завода «Коммунар». И здесь его просьба о содокладе была отвергнута и предоставлено лишь десять минут для выступления в прениях. В условиях, когда партийный аппарат и его пресса все более раздували страсти, перераставшие в истерию, речь Раковского была сорвана. Газета «Пролетарий» с нескрываемым чувством злобного удовлетворения писала в заметке «Очередной провал тов. Раковского в Запорожье»: «Демагогическое выступление Раковского вызвало сильное возмущение. Рабочие-партийцы требовали лишить тов. Раковского слова. Резолюция Раковского собрала 9 голосов из 300 присутствовавших».[1040]
О содержании выступлений Раковского и других оппозиционеров печать не информировала, отделываясь обвинительными клише самого общего характера.[1041]
Поездка Х. Г. Раковского по городам Украины серьезно встревожила правившую верхушку. После того как он отказался подчиниться требованию о возвращении в Москву, зафиксированному в двух телеграммах, посланных от имени ЦК и ЦКК, 10 ноября вопрос о его поведении был поставлен на заседании Политбюро. Решение гласило: «Предложить т. Раковскому безусловно прекратить свою антипартийную деятельность (нелегальные антипартийные собрания, выступления против партии на непартийных собраниях и т. п.) и немедленно выехать в Москву. В случае отказа т. Раковского от немедленного выезда в Москву, от чего он раз уже отказался в ответ на вызов ЦК, поставить вопрос об исключении т. Раковского из партии».
На этот раз прессинг сработал. Из Запорожья Х. Г. Раковский выехал в Москву.
В эти дни кампания против оппозиции вступила в новый этап. В прессе стали широко печататься требования об исключении активных оппозиционеров, прежде всего членов ЦК и ЦКК ВКП(б), из партии, и одновременно стали появляться первые письма об отходе от оппозиции. И то и другое являлось проявлением усиленного давления, запугивания оппозиционеров, многие из которых отнюдь не обладали гражданским мужеством.
На Украине кампания была направлена, разумеется, не только против Раковского, но против него в первую очередь. В докладе о работе ЦК КП(б)У на Харьковской окружной партконференции В. Я. Чубарь заявил: «Я думаю, что раскольническая работа оппозиции встречает решительный отпор со стороны пролетариев, дорожащих завоеваниями Октября. Я думаю также, что поведение тов. Раковского, который приехал сюда для проведения подрывной работы за пределами партии, харьковская конференция должна осудить».[1042] Это были беспочвенные, по существу клеветнические обвинения.
Другой оратор, В. П. Затонский, являвшийся председателем ЦКК КП(б)У и наркомом рабоче-крестьянской инспекции Украины, пытаясь найти доходчивый образ, спекулятивно заявил: «Представьте себе такое положение: на рабочем собрании докладчик и содокладчик, докладывать будет тов. Чубарь, а содокладывать будет т. Раковский. Что это значит? Это значит, что внутри партии имеются две партии».[1043]
При этом ни выступавших, ни большую часть их аудитории не интересовали факты деятельности оппозиции, в частности то, во-первых, что Х. Г. Раковский просил слово для содоклада только на партийных конференциях и собраниях, и, во-вторых, на собрания рабочих, включая беспартийных, куда его приглашали, он допущен не был, и ораторы не могли и не имели политического и морального права судить о том, что он мог бы на них говорить. Окончательно точку над і поставил Каганович, заявивший на Харьковской партконференции: «Мы должны сказать массам, что революция не дает трех путей, что революция дает только два пути – либо с партией, либо с контрреволюцией».[1044] По существу дела, это было высказанное лишь другими словами зловещее крылатое выражение второй половины 30-х годов, оправдывавшее Большой террор: «Кто не с нами, тот против нас».
В обстановке все большего нагнетания истерии против оппозиции 15 ноября в печати было опубликовано принятое накануне постановление пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) об антипартийных выступлениях лидеров оппозиции. Л. Д. Троцкий и Г. Е. Зиновьев были исключены из партии, Л. Б. Каменев, И. Т. Смилга, Г. Е. Евдокимов, Х. Г. Раковский и А. Д. Авдеев выведены из состава ЦК, пять оппозиционеров – из состава ЦКК ВКП(б). Они предупреждались, что вопрос о «несовместимости их фракционной работы с пребыванием в рядах ВКП(б)» ставится на обсуждение XV съезда партии.[1045]
Так Х. Г. Раковский был лишен важного канала общественно-политической деятельности – членства в ЦК ВКП(б). Сделано это было всего за две с лишним недели до XV съезда, которому предстояло сформировать новый состав ЦК, очевидно, с целью продемонстрировать ему и другим оппозиционерам силу и непреклонность сталинской группы, ее нежелание идти на какие-либо, пусть даже самые незначительные, уступки оппозиции. По существу, перед деятелями объединенной оппозиции был поставлен ультиматум – капитулировать или же оказаться вне партии, подвергнуться прямым личным преследованиям, характер и масштабы которых предвидеть было невозможно.
Разумеется, сразу после ноябрьского пленума была организована кампания поддержки его решений партийными организациями, в ходе которой происходила эскалация нападок на оппозиционеров. Против них, в частности против Раковского, выдвигались новые и новые обвинения, об обосновании которых авторы резолюций не помышляли. Инсинуации по адресу Раковского особенно нагнетались в Харькове, причем предпринимались попытки представить дело так, будто его деятельность осуждает рабочий класс. Один из местных деятелей – заместитель наркома просвещения Украины Я. П. Ряппо – на кустовом собрании ячеек технологического института, строительного и фармацевтического техникумов, а также некоторых других организаций Харькова 27 ноября 1927 г. заявил: «Что сказали рабочие о деятельности Аусема[1046] и Раковского, посланных сюда нелегальным ЦК оппозиции (такового на самом деле не существовало. – Авт.). До сорока делегаций, буквально со всей Харьковщины, приветствовали XII окружную партконференцию, требуя железной метлой очистить партию от оппозиционеров. Ни Раковский, ни Аусем на конференцию не явились (на самом деле они просто не были туда допущены! – Авт.), а вместо этого воровским образом по ночам старались нащупать почву для оппозиционной работы в комсомоле и среди беспартийных (эта ложь опровергалась документально, о чем уже шла речь. – Авт.). И везде только возмущение являлось ответом на выступления Раковского и Аусема (приведенные выше вопросы документально разоблачают фиктивность данного утверждения. – Авт.)».[1047] Это собрание, как и другие, приветствовало исключение Х. Г. Раковского из ЦК ВКП(б) и решило лишить его звания почетного рабфаковца, которое он получил в бытность работы в Харькове.[1048]
Атака на Х. Г. Раковского была предпринята и по линии Коминтерна. На заседании Президиума Исполкома Коминтерна 23 ноября с докладом о положении в ВКП(б) выступил Н. И. Бухарин, а принимавшие участие в обсуждении поддержали решение пленума ЦК и ЦКК ВКП(б). Особенно тягостным для Раковского был факт осуждения его представителями тех партий, с которыми он был тесно связан в прошлом. Болгарин Христо Кабакчиев заявил, что его партия вполне одобряет мероприятия ВКП(б) по отношению к оппозиции (болгарская правая газета особо отмечала требование Кабакчиева применить против оппозиции самые решительные меры).[1049] Румынский коммунист А. Бадулеску добавил к аналогичной общей декларации, что РКП должна особенно активно разоблачать деятельность Раковского, начать против него специальную кампанию, так как он продолжает пользоваться популярностью в Румынии.[1050]
Особенно озлобленной и непримиримой была все более усиливавшаяся атака на Х. Г. Раковского на Украине, где остатки былого к нему уважения искоренить было нелегко. Эта атака достигла апогея на X съезде КП(б)У, непосредственно предшествовавшем XV съезду ВКП(б), в докладе Кагановича и выступлениях многих делегатов. Интересно отметить, что небольшим диссонансом в этом почти единодушном хоре прозвучало выступление молодого секретаря Петрово-Мариинского райкома партии в Донбассе Н. С. Хрущева, который вообще, по существу дела демонстративно, уклонился от критики оппозиционеров, заявив: «Ведя борьбу с оппозицией, мы не должны забывать практических вопросов партийного строительства», после чего поднял ряд таких вопросов.[1051]
Перед XV съездом партии, 22 ноября 1917 г., Х. Г. Раковский попытался использовать еще одну политическую трибуну для разъяснения своих взглядов – он выступил на XVI Московской губернской партконференции в прениях по докладу Н. И. Бухарина, посвятив речь главным образом международному положению СССР. К этому он был в значительной мере спровоцирован крайне невыдержанным выступлением делегата Софронова, возмущавшегося, что «экс-дипломат» Раковский недоволен, мол, тем, что его отозвали из Франции, не испросив его разрешения. «Неужели же нужно было из-за вопроса о тов. Раковском ввергаться в войну с Францией и со всем капиталистическим миром?» – вопрошал этот оратор, вступивший в откровенный конфликт с самой элементарной логикой и политической практикой.[1052]
Раковского встретили недружелюбно, в зале возник шум. Он начал с внутренних дел, попытавшись показать ошибочность аграрной политики большинства, назвав ее кабинетной, формируемой без учета реальных процессов, происходивших в стране.[1053]
Затем оратор перешел к международным делам, которым Бухарин, по его мнению, уделил чрезвычайно мало места. Раковский считал, что опасность войны резко выросла, но необходимо маневрировать для максимального отдаления момента ее возникновения. Отметив факты международного положения СССР, он высказался в отношении мирного периода так: «Какой это будет период, это будет зависеть от нас и от ряда объективных условий, где мы не являемся хозяевами».[1054] Затем выступавший перешел к конфликту с Францией.
Так как при этом затрагивался вопрос о нем самом как о полпреде в связи с требованием его отозвания и так как он не располагал документальными данными, подтверждавшими, что руководство СССР фактически пошло на поводу у французских властей, Раковский вынужден был высказываться в общей форме и даже иносказательно. Он выражал мнение, что советское правительство оказалось слишком уступчивым. «Я нахожу, что в этом вопросе мы потеряли бой. Вопрос идет не о полпреде, и смешно думать, что здесь шла речь о том, чтобы я отстоял свое положение, свой пост… Вопрос шел о том, чтобы дать бой французской буржуазии».[1055] Высказывалось мнение о забвении советской стороной важного большевистского внешнеполитического правила – отказа от тайной дипломатии. Он решительно опроверг распространявшуюся властями версию, будто замалчивание инцидента печатью СССР в первые десять дней после его возникновения было предпринято по его просьбе. Правильно маневрируя, можно было обеспечить организованное общественное мнение в пользу дружественных советско-французских отношений. Раковский высказал твердое убеждение, что разрыв дипломатических отношений в качестве непосредственной угрозы отнюдь не фигурировал и не фигурировал бы даже и при значительно более твердой позиции правительства СССР.[1056]
Некоторые положения речи создают впечатление, что Раковский излагал здесь не столько свою позицию по международным делам, сколько мнение других членов оппозиции, более непримиримых революционеров, но хуже, чем он, разбиравшихся в расстановке сил в мире. При этом некоторые неосторожные, хотя и сделанные с оговорками высказывания послужили поводом для обвинения Раковского и оппозиции в целом в авантюристическом стремлении развязать войну с капиталистическим миром или, по крайней мере, пригрозить войной. При этом как на самой конференции, так и после нее, в частности на XV съезде партии, содержание речи Раковского грубо искажалось. Он заявил: «Когда нас прогнали из Пекина, когда нас провоцировали в Лондоне, когда провоцировали в Париже, – вы думаете, что, если бы мы были в иной обстановке (курсив наш. – Авт.), это не послужило бы поводом, чтобы им ответить должным революционным отпором?» Раздался вопрос дипломата Л. М. Карахана: «Как? Войной?» Раковский ответил: «Да, войной». Почувствовав сразу нелепость слова, сорвавшегося с языка и отнюдь не выражавшего его образа мыслей, Х. Г. Раковский попытался исправить положение. «Товарищи, не спешите, – сказал он. – Я думаю, нечего скрывать, это бесчестно. Я говорю только то, что мы не допустили бы, я говорю, что дали бы отпор и потому они бы не посмели».[1057]
С этого момента Раковскому не давали говорить. Раздались крики: «Что это, “урок дипломатии”?», «Кончай, о внутреннем положении скажи, о достижениях!», «Позор!».[1058] Оратор смог лишь высказать несогласие с заявлением Сталина на XIV съезде партии о превращении мирной передышки в длительный период и в то же время указал на решительную поддержку оппозицией политики мира. Попытка дать анализ западных оценок внутрипартийного положения в ВКП(б) не удалась, так как все больший шум и крики сорвали завершение речи. Клакерам и этого было мало. Раздавались возгласы: «Долой его из президиума!»[1059]
Справедливость требует отметить, что, хотя подчеркнутая нами выше оговорка и последовавшая за ней попытка разъяснения позиции меняли смысл выступления, должны были исключить какие-либо сомнения в том, что Раковский вовсе не выступает за войну с капиталистическим миром, в контексте всего высказывания они воспринимались с трудом, тем более в такой крайне недоброжелательной к нему обстановке, которая возникла на конференции.
Смысл речи был искажен уже в следующих выступлениях – А. П. Розенгольца, Л. М. Карахана, лишь незадолго перед этим тесно сотрудничавших с ним в Наркоминделе, а затем и в заключительном слове Н. И. Бухарина. Если даже такой опытный политический деятель, как Карахан, посвятивший всю свою речь полемике с Раковским, воспринял его слова как призыв к войне[1060] (по всей видимости, неискренне), то что говорить о других, намного менее искушенных делегатах?!
А. П. Розенгольц пытался противопоставить Раковского нынешнего Раковскому прежнему и недостойно утверждал, будто нынешний призывал на его изгнание из Франции ответить угрозой войны. «Не искажайте моих слов!» – воскликнул Христиан Георгиевич.[1061] Розенгольц договорился до того, что приписал ему в прошлой дипломатической деятельности курс капитулянтства (инсинуации Сталина срабатывали в полной мере!): «Нам, близко знавшим Раковского и его линию, было чрезвычайно странно выслушать заявление Раковского, направленное против уступок. Ведь т. Раковский на протяжении ряда лет в области внешней политики проводил политику уступок, на которые ЦК не шел, уступок, означавших в значительной степени капитуляцию нашу перед капиталистической Европой. (Реплики т. Раковского не слышно)».[1062]
Несколько более сдержанным был Бухарин, посвятивший выступлению Раковского целый раздел заключительного слова под названием «Политика мира или тактика авантюр?».[1063] Бухарин заявил, что Раковский ведет «игру с опасными вещами», и продолжал: «Вот наша линия и наше маневрирование. А ориентация Раковского какая? Такая, чтобы подвинуть советские войска к границе, конечно не к французской… а к польской… Как мы ни уважаем Раковского, а до самого последнего времени он был одним из лояльных членов оппозиции, но так маневрировать мы ни в коем случае не могли. Это было бы преступное маневрирование, легкомысленное маневрирование, игра с огнем, с войной».[1064]
Столкнувшись с искажением своих высказываний и с прямой фальсификацией, еще не привыкший к этому, Х. Г. Раковский вел себя нервно, перебивал выступавших. Из зала была брошена презрительно-враждебная реплика: «Дайте ему холодной воды».[1065]
Приходится признать, что московская губпартконференция существенно уменьшила авторитетность Раковского в партийной среде, аппарат во многом добился своего, и выступление самого Христиана Георгиевича этому невольно способствовало. В пропаганде следующих месяцев велась широкая спекулятивная кампания, связанная с извращенно толкуемым выступлением Раковского на Московской партконференции. В издевательской передовой статье журнала «Коммунистический Интернационал» развязно утверждалось: «На конференцию явились побитые вожди оппозиции Каменев и Раковский. С чем они пришли? Чтобы принести повинную за свои антипартийные и антисоветские выступления, за свою нелегальную работу, за свою неслыханную клевету на партию в подпольных листках, за свою преступную агитацию на улице? Ничего подобного».[1066]
Всяческой дискредитации Раковского способствовала и предвзятая информация, поступавшая с Украины, в частности оглашенная на Московской губпартконференции. Е. М. Ярославский в докладе о внутрипартийной борьбе утверждал, например: «Тов. Раковский здесь с трибуны заявил о том, что он держал себя на Украине очень хорошо, что ничего непартийного он не сделал; но вот мы получили шифровку, тогда же подписанную тт. Кагановичем и Постышевым, что Раковский явился туда на торжественное собрание горсовета, что ему дали слово и, когда аудитория стала его прерывать, Раковский обратился к присутствовавшим на трибуне иностранным крестьянским делегатам, среди которых были и социал-демократы, и беспартийные, с речью: “Пусть видят иностранные товарищи, как у нас дают свободно говорить”, и затем, продолжая по-немецки, он сказал: “Это фашизм, это социал-фашизм”. (Голоса: Исключить надо из партии)». Извращенно трактуя события, Ярославский поведал далее, что в Харькове оппозиционеры организовали собрание, требуя «вызвать Раковского на доклад», а когда на это собрание явились представители ЦКК КП(б)У, «срывали» их, протестовали и даже пытались организовать забастовки.
Непредвзятые слушатели должны были бы понять, что такого рода инциденты свидетельствовали об авторитете Раковского, но непредвзятых на форуме ВКП(б) уже почти не было. По поводу выезда Раковского из Харькова в Днепропетровск, несмотря на телеграмму из Москвы, Ярославский с деланым возмущением при одобрении зала провозгласил: «С каких это пор пошло дело так, что на вызов ЦКК можно наплевать?»[1067]
В эти дни Х. Г. Раковский оказался участником еще одного, на этот раз подлинно трагического события. 17 ноября покончил самоубийством один из деятелей оппозиции, видный дипломат А. А. Иоффе. В предсмертном письме, адресованном Л. Д. Троцкому (оно вскоре было опубликовано на Западе),[1068] он писал, что был отстранен от партийной и советской работы, а в последнее время, несмотря на тяжелую болезнь, даже был лишен квалифицированной медицинской помощи.
Письмо Иоффе было захвачено ОГПУ, но весть о нем разнеслась, и в конце концов власти передали его фотокопию Раковскому. «Почему письмо, написанное Иоффе для меня и запечатанное им в конверт с моей фамилией, было вручено Раковскому, и притом не в оригинале, а в фотокопии, объяснить не берусь», – писал позже Л. Д. Троцкий.[1069]
Так как Иоффе до кончины оставался членом партии, причем «номенклатурным деятелем», похороны проводились от имени ЦК. Была создана соответствующая комиссия, куда от ЦК вошел М. Н. Рютин (тогда еще рьяно выступавший со сталинистских позиций, но через пять лет решительно разоблачивший террористическое единовластие), а от имени друзей покойного Х. Г. Раковский. 19 ноября Раковский вместе с Троцким и И. Н. Смирновым возглавил траурное шествие на Новодевичье кладбище. В процессии участвовали около полутора тысяч человек. Ее сопровождали милиция и агенты ОГПУ. Когда процессия достигла ворот кладбища, представители властей издевательски сообщили, что право войти на его территорию получат только 20 человек. Толпа вломилась на кладбище, бросив вызов ОГПУ. Троцкий и Раковский выступили на траурном митинге. Громкая, отрывистая речь Христиана Георгиевича слышна была издалека.[1070] Раковский развернул красное знамя, покрыл им гроб и воскликнул: «Я рад, что мы идем под этим флагом до конца, и мы клянемся в этом над вашей могилой».[1071]
4. На XV съезде ВКП(б)
2 декабря 1927 г. открылся XV съезд ВКП(б). Х. Г. Раковский не был избран его делегатом, но, как и некоторые другие деятели оппозиции, был допущен на съезд с совещательным голосом «согласно постановлению ЦК», как было указано в списке делегатов.[1072]
После отчетного доклада, с которым выступил встреченный, естественно, горячими аплодисментами Сталин, первому слово в прениях было предоставлено генеральному секретарю ЦК КП(б)У Л. М. Кагановичу, посвятившему целый раздел речи «раскольнической работе оппозиции на Украине». Особое негодование оратора вызвало то, что на собрании 5 ноября в Харькове Раковский апеллировал к иностранным делегациям. Каганович представил дело таким образом, будто Раковский стремился «разладить» лучшую часть харьковского пролетариата, но получил решительный отпор на заводах. «Из Харькова Раковский вылетел очень быстро». Прокомментировав пребывание Раковского в Днепропетровске и Запорожье, этот сталинский подпевала заявил: «В Донбасс он побоялся ехать, потому что там, у шахтеров, дело коротко».[1073]
Деятели оппозиции были поставлены на съезде в такое положение, что не имели возможности подготовиться к аргументированной полемике с докладом Сталина, так как не могли даже толком его прослушать – акцент и плохая дикция Сталина привели к тому, что на слух доклад почти невозможно было воспринять.
Поэтому Х. Г. Раковский, Н. И. Муралов, И. Т. Смилга, Л. Б. Каменев, Г. Е. Евдокимов и И. П. Бакаев обратились в президиум с письменной просьбой о предоставлении им стенограммы доклада. В связи с этим они просили отсрочить их выступления. Это элементарное пожелание было встречено с деланым гневным возмущением и отвергнуто. Выступивший с сообщением по этому вопросу А. И. Рыков не избежал соблазна уязвить оппонентов: «Я им сообщил (в качестве председателя заседания. – Авт.), что хотя они и получили совещательный голос, но никакого привилегированного дворянского положения в составе съезда нашего не имеют». Эти слова были встречены возгласами одобрения.[1074]
3 декабря большая группа оппозиционеров (121 человек), включая Раковского, представила съезду заявление, разъяснявшее их позицию. Заявление фиксировало внимание на трех главных моментах. Во-первых, подчеркивалось отсутствие программных разногласий с партией. «Указывая на существование и рост термидорианских опасностей в стране и на недостаточный отпор им, мы никогда не считали и не считаем, что наша партия или ее ЦК стали термидорианскими». Во-вторых, указывалось, что партии нечего скрывать от беспартийной массы. «Осведомление беспартийных о внутрипартийных делах должно вестись с объективным изложением существующих в партии точек зрения, как было при Ленине». Наконец, подписавшие заявляли, что, не отказываясь от своих взглядов, они в целях единства прекращают фракционную борьбу, категорически отвергая путь второй партии, и настаивали на возвращении в партию исключенных и освобождении арестованных за оппозиционную деятельность.[1075]
Х. Г. Раковский выступил на пятом заседании съезда, 5 декабря. Он успел остановиться только на вопросах международного положения СССР. Начал он с повторения заявления оппозиции на июльско-августовском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) о том, что перед лицом внешнего врага ее деятели будут безусловно и безоговорочно защищать СССР под руководством существовавших органов партии и Коминтерна. В то же время, отмечая, что область международных отношений требует максимального единства партии, что внешний враг – самый опасный враг партии и пролетарской диктатуры, Раковский указал на необходимость трезво и честно анализировать недосмотры, промахи, ошибки руководства во всех областях, в том числе в области внешней политики. Отвергнув предъявленные ему обвинения, будто на антисоветские провокации империалистических государств в Китае, Великобритании, во Франции он призывал ответить войной (саму таковую мысль он именовал идиотской), Раковский все же явно сгустил краски в оценке международного положения СССР.
Он подверг критике высказывания из отчетного доклада Сталина, оговорившись, впрочем, что цитирует лишь схваченное на слух, ибо «плохие акустические условия не позволили услышать целиком». Оратор счел, что ЦК партии недооценивает политику международной буржуазии, направленную на полную изоляцию СССР, что в докладе Сталина проявился излишний оптимизм, основанный на росте симпатий к СССР мирового пролетариата. Будучи трезвым политиком, Раковский предупреждал: «Тот факт, что пролетариат Англии никак не реагировал на разрыв дипломатических отношений с СССР, происшедший по инициативе английского правительства, должен нас предостеречь от выводов о слишком значительном революционизировании европейских масс». Полагая, что СССР никогда не был под таким идейным обстрелом, как в данное время, и приведя в подтверждение этого цитаты из зарубежных периодических изданий, бывший дипломат все же явно и существенно преувеличил степень военной опасности, угрожавшей СССР в тот период.[1076]
Х. Г. Раковскому понадобились невероятное самообладание, сдержанность и сосредоточенность, чтобы выступить с трибуны съезда, ибо уже после первых его слов заработала сталинская клака. Со всех сторон раздавались грубые и оскорбительные выкрики, свидетельствовавшие о том, какая тяжелая, едва ли не террористическая атмосфера уже сложилась не только в стране, но и внутри правившей ВКП(б). Раковского непрерывно прерывали. В стенограмме названы вначале фамилии «отличившихся»: Мануильский, Каганович, Постышев, Рютин, Лядов, Кон, Ворошилов, Бухарин, Скрыпник, Рудзутак, Голощекин, Сольц, С. Косиор. «Он думает, что здесь Женева», – бросил Каганович. «Будет вам капут», – воскликнул Постышев. «Наглая ложь», – не устыдился воскликнуть бывший товарищ по работе в Украине Скрыпник. Хитрый Сталин, однако, отмалчивался, создавая видимость общепартийного гнева, отнюдь не диктуемого им с высоты олимпа.
Затем реплики слились в общий негодующий хор, в котором совершенно невозможно было разобрать, кому каждая из них принадлежит. В стенограмме значится: «Голоса». Кричали: «Контрреволюционное выступление», «Троцкий послал Раковского использовать трибуну съезда», «Кончай, довольно», «Не мешайте нам работать», «Вы несчастные изменники», «Долой меньшевиков с трибуны» и т. п.
Когда же Христиан Георгиевич попытался перейти к внутрипартийным делам, истерия стала особенно злобной. Кричали: «Пускай идет к меньшевикам», «Съезд требует убрать его отсюда», «Долой, долой».[1077] Под этот аккомпанемент председатель заявил, что время Раковского истекло, хотя регламент был нарушен отнюдь не им, а хулиганскими выкриками клакеров. Просьбу Раковского продлить выступление председатель демонстративно поставил на голосование, и съезд, разумеется, ее отверг.
В «Дневнике съезда», который ежедневно публиковался в центральной и местной прессе, выступление Раковского было искажено. Раковский якобы повторил «свои старые заявления», будто «на враждебные против нас выступления в Шанхае и Лондоне» следовало ответить войной.[1078] Правда, через два дня в печати появился текст его речи,[1079] но преподнесен он был в обрамлении бичующих выступлений других ораторов – сталинистов.
Это было последнее выступление Х. Г. Раковского на партийном или советском форуме.
Первым после Раковского говорил заместитель председателя Совнаркома СССР Я. Э. Рудзутак, посвятивший почти всю речь выступлению своего предшественника. Обилие эмоций при почти полном отсутствии логической и фактической полемики привели к тому, что анализ Раковского был обозван «полным неверием в солидарность рабочего класса», и применительно к нему были приведены слова Маркса о том, что можно не быть мелким лавочником, чтобы защищать интересы мелкой буржуазии.[1080]
В свою очередь секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) А. А. Андреев пренебрежительно заявил, что выступление Раковского не заслуживает того, чтобы на него серьезно отвечать.[1081] Нарком внешней и внутренней торговли А. И. Микоян, которому хотя бы по долгу службы надлежало взвесить оценки Раковского, вообще заявил нелепость, то ли не услышав, то ли не поняв его речи, а скорее всего просто выслуживаясь перед «хозяином»: «Выступал здесь Раковский и пытался утверждать, будто мировая буржуазия за линию Центрального Комитета».[1082] Не очень далеко ушло и несколько более спокойное выступление председателя Совнаркома СССР А. И. Рыкова: «Тов. Раковский приходит на съезд и рассказывает обо всем, кроме того, что партию интересует в отношении оппозиции».[1083]
Заместитель председателя ВСНХ И. И. Радченко малограмотно или недобросовестно попытался использовать сугубо личный момент для компрометации неугодного: «Я был с Раковским 6 месяцев в Лондоне и знаю, каким он был джентльменом там. А в Харьков он приехал в потрепанном пальтишке, в помятой фуражке, чтобы походить не на дипломата, а на демократа. Остановился он на окраине, далеко, верст за 7 от центральных улиц. Но это ему совершенно не помогло. Вы знаете, как его встретили и как проводили. А здесь, перед XV партийным съездом, т. Раковский выступил как атлет, разделся, снял пиджак, почти в одной рубашке бросился в борьбу против XV съезда, против партии, против рабочего класса. Что Раковский сказал? Мне не стоит этого повторять, скажу только, что такую недопустимую возмутительную речь недопустимо говорить перед хозяином партии, XV партсъездом».[1084]
Лишь отдельные ораторы, солидаризуясь с бездоказательными обвинениями по адресу Х. Г. Раковского, все же по крайней мере формально вели себя чуть достойнее, высоко оценивая хотя бы его личность, правда только обращаясь в прошлое. Но и такого рода признания преследовали явно грязные цели. Примером несмыкаемой внутренней противоречивости может служить речь С. М. Кирова: «Я понимаю тов. Раковского. Человек он испытанный, в высшей степени воспитанный, достаточно опытный, но он, выйдя на эту трибуну, начал рассказывать о таких вещах, о которых мы до некоторой степени осведомлены. Как он начал речь? “Товарищи, – сказал он, – земля имеет форму шара (смех), на этом шаре мы занимаем одну шестую часть, а наши противники – пять шестых частей, подумайте, во сколько раз противник нас превосходит”. Раковский, если не ошибаюсь, знает не только западные, но и восточные языки, и он должен был знать, что эту шестую часть мира ни в коей степени просто арифметически с пятью шестыми нельзя сопоставлять. В том-то и секрет, глубокоуважаемый дипломат, что мы – шестая часть, против нас – пять шестых – пока что мы побеждаем».[1085] Как видим, признание личностных заслуг было у Кирова фальшивым, служило лишь для того, чтобы в еще большей степени опорочить Раковского.
М. П. Томский, председатель ВЦСПС, столь же презрительно отозвавшись о речи Раковского, счел все же своим долгом напомнить, что тот был талантливым оратором партии, человеком с колоссальным политическим опытом, умом и являлся вдумчивым политиком.[1086]
Довольно любопытную речь произнес московский делегат Михайловский. Касаясь того, что деятелей оппозиции встречают криком и свистом на собраниях, он привел выдержку из письма, полученного из Харькова, о том, что «на пленуме горсовета освистали Раковского – того самого Раковского, которого мы в прошлый его приезд внесли на руках на третий этаж и поставили на стол, так как другого места не было – все было забито массой людей». Оратор отрицал, что свистунов подготовил Каганович, но сам контекст речи был таков, что чувствовалась не только подспудная уверенность, что дело обстояло именно так, но и сохранившаяся внутренняя симпатия к Раковскому.[1087]
Речь Раковского, хотя она и была произнесена лишь частично, сильно задела генсека.[1088] Не случайно целый раздел заключительного слова, причем первый раздел, он посвятил тому, что, видимо, полагал полемикой с этим оппозиционным оратором. Однако слова Сталина отличались от выступлений других ораторов, бичевавших Раковского, как и прочих оппозиционеров, только большей степенью хамства, грубости и самоуверенной бездоказательности, но отнюдь не содержали полемического зерна, были рассчитаны на самые низменные чувства уже верноподданной ему аудитории. Как ни неприятно цитировать его, сделать это придется, чтобы убедить читателя в сказанном. «Всем известно, что Раковский наглупил на Московской конференции по вопросу о войне, – разглагольствовал вождь. – Сюда пришел и взял слово, видимо, для того, чтобы поправить глупость. А вышло еще глупее. (Смех.) Я думаю, что выгоднее было бы для Раковского помолчать о внешней политике». И далее: «Раковский утверждает, что оппозиция является левым сектором нашей партии. Это курам на смех, товарищи. Такое заявление делается, очевидно, для самоутешения политических банкротов. Доказано, что оппозиция есть меньшевистское крыло в нашей партии, что оппозиция скатилась к меньшевизму, что оппозиция превратилась объективно в оружие для буржуазных элементов… Раковский, очевидно, окончательно запутался и спутал правое с левым. Помните гоголевского Селифана: “Эй, ты, черноногая… Не знает, где право, где лево!..” Раковский заявляет далее, что оппозиция сигнализирует нам об опасностях, о трудностях, о “гибели” нашей страны. Вот уж действительно “сигнализаторы”, спасающие партию от “гибели”, когда сами гибнут и действительно нуждаются в спасении! Сами еле на ногах стоят, а лезут спасать других! Не смешно ли это, товарищи? (Смех.)»[1089]
Сравнение приведенного опуса с другими выступлениями Сталина против оппозиции показывает, что эта речь была особенно озлобленной и раздраженной и в то же время, в отличие от других, где были хотя бы некоторые элементы примитивной логики, характерна полным отсутствием возражений по существу, содержала лишь кликушеские вопли. Содержание речи свидетельствовало, что судьба Х. Г. Раковского, правда пока лишь политическая судьба, была предрешена.
Политическая расправа с Раковским была выгодна Сталину еще и потому, что с лета 1927 г. он настойчиво подчеркивал реальность войны капиталистических государств против СССР. Версия о неизбежности войны служила ему средством против оппозиции. Фиктивная угроза внешнего врага издавна использовалась бесчестными правителями как удобное средство для укрепления внутренней власти. Сталин был верным продолжателем такой тактики. «Оппозиция жаждет войны… оппозиция ждет не дождется тех трудностей, которые наступят во время войны для того, чтобы использовать эти трудности в интересах своей фракции. Разве нужно еще доказывать, что люди, раскалывающие Коминтерн и нашу партию, в момент угрозы войны становятся на путь измены революции», – заявил Сталин 1 августа 1927 г.[1090] Такого рода демагогия была тем более эффективной, что и сами оппозиционеры, и Раковский далеко не в последнюю очередь твердили о военной опасности, о неизбежности нападения империалистических государств на СССР и т. п.
Развязанная на съезде идейно-политическая расправа с оппозицией заставила Х. Г. Раковского, в отличие от других оппозиционных деятелей, склонявшихся к капитуляции, лишь утвердиться в правильности своих критических суждений.
10 декабря он совместно с Н. И. Мураловым обратился к съезду с новым письменным заявлением (к нему присоединился также К. Б. Радек). Подтверждая прекращение фракционной работы, Раковский и Муралов настаивали на соблюдении демократических принципов в партии. Они писали: «В то же время мы считаем, что наши взгляды, изложенные в платформе и тезисах, каждый из нас в рамках устава может защищать перед партией. Отказ от защиты своих взглядов в партии политически равносилен отказу от самих взглядов. Такой отказ был бы для нас обязателен, если бы мы убедились в их неправильности, то есть их несоответствии программе ВКП или их маловажности с точки зрения судеб партии и диктатуры пролетариата. В противном случае отказ от защиты своих взглядов явился бы на деле отказом от выполнения своего элементарного долга по отношению к партии и рабочему классу. Мы не сомневаемся, что наши единомышленники, в том числе исключенные из партии, докажут свою верность партии Ленина и не колебнутся в деле ограждения единства, как необходимого условия диктатуры пролетариата. Мы твердо верим, что партия найдет пути снова вернуть в свои ряды исключенных и освободить арестованных за оппозиционную деятельность».[1091]
Этот документ был свидетельством мужества, смелости и принципиальности Х. Г. Раковского.
Показателем этих качеств был и новый документ – заявление от 18 декабря, подписанное, кроме него, И. Т. Смилгой, Н. И. Мураловым и К. Б. Радеком и оглашенное на съезде Смилгой в тот же день. Это заявление было связано с предложением об исключении оппозиционных деятелей из ВКП(б), внесенным Г. К. Орджоникидзе и поддержанным выступавшими делегатами. «Исключение из партии лишает нас партийных прав, но не может освободить нас от тех обязанностей, которые приняты каждым из нас при вступлении в ряды Коммунистической партии. Исключенные из ее рядов, мы остаемся, как и раньше, верными программе нашей партии, ее традициям, ее знамени. Мы будем работать над укреплением Коммунистической партии, ее влияния на рабочий класс». Авторы заявления вновь категорически отвергали приписываемое им намерение создать вторую партию и антисоветскую тенденцию борьбы, характеристику их взглядов как меньшевистских, указывая в то же время на необходимость внутрипартийной реформы.
Логично и обоснованно звучала мысль, что пугало «троцкизма» носит фальшивый характер, неприменимо для характеристики оппозиции, представляет собой попытку «произвольно связать величайшие вопросы нашей эпохи с давно минувшими дореволюционными разногласиями, к которым большинство из нас не было причастно». А в связи с этим подчеркивалось, что оппозиционные деятели полностью и целиком стоят на позициях большевизма.
Констатируя усиление расправы в партии с инакомыслящими, которая выражалась в исключении из нее свыше 1 тыс. оппозиционеров и предстоявшем исключении новых тысяч, Раковский и его товарищи обеспокоенно заявляли, что делается это в условиях, когда партия берет на вооружение именно те лозунги, за которые вела борьбу оппозиция, – ограничения кулачества, борьбы против бюрократизма, сокращения рабочего дня рабочих и служащих. Нельзя с успехом осуществить эти лозунги, говорилось в заявлении, отсекая от партии тех, которые добивались в продолжение последних лет отпора растущим силам кулака, настойчиво выступали против бюрократических извращений и ставили в очередь дня более быстрое улучшение положения рабочих».
При условии сохранения прежнего партийного режима предрекались новые расщепления в партии и новые исключения, хотя авторы документа еще вряд ли могли предположить возможность прямой физической расправы, истребления оппозиционных деятелей, рядовых участников оппозиции и «уклонов», да и массы верных сталинистов, той расправы, что началась менее чем через десять лет. «Верные учению Маркса и Ленина, кровно связанные с ВКП и Коминтерном, мы отвечаем на наше исключение из ВКП твердым решением впредь бороться беззаветно под старым большевистским знаменем за торжество мировой революции, за единство коммунистических партий, как авангарда пролетариата, за защиту завоеваний Октябрьской революции, за коммунизм, за ВКП и Коминтерн» – этими словами завершалось заявление.[1092]
Как и следовало ожидать, оглашение документа, целиком проникнутого коммунистическим догматизмом и фанатизмом, вызвало лишь новую волну бешенства сталинской группы. В «Дневнике съезда» заявление было названо «наглым» и сказано было, что съезд «с возмущением отверг обсуждение этой гнуснейшей декларации политических двурушников».[1093]
Совершенно иным было поведение некоторых других оппозиционных деятелей. Уже после решения об исключении из ВКП(б) 75 оппозиционеров (в их числе был, естественно, Х. Г. Раковский), принятом 18 декабря,[1094] на следующий день было оглашено заявление 23 оппозиционеров, включая Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева, Г. Н. Евдокимова, И. П. Бакаева, М. М. Лашевича, датированное предыдущим числом. Они декларировали свое полное идейное и организационное «разоружение», осуждали свои прежние взгляды и действия, обязывались защищать все партийные решения и просили возвратить их в партию.[1095] Этот поступок Троцкий назвал «чудовищным вероломством».[1096]
Вопреки ожиданиям участников этой группы было принято решение их документ не рассматривать, а предложить подавать заявления в индивидуальном порядке с принятием решения спустя шесть месяцев при условии, если поведение будет соответствовать обязательствам, сами заявления будут отвечать требованиям съезда и исходить из полного отказа от оппозиционных документов.[1097]
Так, буквально на следующий день после исключения оппозиционных деятелей из ВКП(б) оппозиция раскололась. Значительная ее часть капитулировала перед сталинской группой. По поводу капитуляции Зиновьева и Каменева Троцкий писал через два месяца, что в ней «есть по крайней мере тот плюс, что мнимые величины выходят из игры, надо думать, выходят навсегда».[1098]
Х. Г. Раковский оказался в той небольшой группе, которая сохранила достоинство, верность своим взглядам и решимость продолжать их отстаивать, используя доступные способы, но не переходя той грани, которая была сформулирована в заявлении от 18 декабря, то есть оставаясь на позициях коммунистической партийности.
XV съезд, который, по словам Троцкого, стал всесоюзным совещанием сталинской фракции и был важным этапом на пути превращения ВКП(б) в своего рода священный союз совокупного начальства, своими решениями взял курс на «переконструирование» нэпа, где основными идеями были: развертывание производственной кооперации в деревне, расширение плановых начал, более активное наступление на капиталистические элементы. Основное содержание этих идей было во многом заимствовано из документов оппозиции и выступлений ее лидеров, что, в свою очередь, означало еще большее искажение реального содержания установок оппозиции, ибо группа Сталина не только не могла признать факта такого заимствования (это означало бы ее политическое самоубийство), но всячески стремилась убедить партийную массу в недоказуемом – в меньшевистском характере «троцкистской» оппозиции. В то же время такое заимствование, использование краденых лозунгов, ставило в весьма сложное положение саму оппозицию, ибо она лишалась важных идейных опор, которые и без того являлись самым слабым звеном в аргументационном арсенале борцов против сталинской группы.
К этому надо добавить еще одно, весьма важное, на наш взгляд, обстоятельство, в полной мере относившееся к Х. Г. Раковскому, а возможно, даже связанное с ним более существенно, чем с теми оппозиционными деятелями, которые в меньшей степени имели касательство к Гражданской войне и к практическому проведению политики военного коммунизма. Революционная романтика Гражданской войны порождала романтическую идеологию, составными частями которой были воспевание мужества и силы, абсолютизация классового подхода, незыблемая верность идее в такой степени, что происходило отчуждение личности, передоверение своего разума и своей совести высшей силе, воплощавшейся в воле партии, которая «всегда была права». Эту идею повторял Л. Д. Троцкий, а в 1928 г. в совершенно обнаженной форме воспроизвел Г. Л. Пятаков, который в разговоре с известным в прошлом меньшевиком Н. Валентиновым во время встречи в Париже заявил: «Я буду считать черным то, что считал и что могло мне казаться белым, так как для меня нет жизни вне партии, вне согласия с нею».[1099] А отсюда был лишь один шаг к суждению о том, что для служения великой и благородной цели хороши все средства. Возникала особая, «пролетарская» мораль, о которой у В. И. Ленина читаем: «Мы говорим, что наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата».[1100]
Если у Ленина идея «пролетарской морали» еще сочеталась в какой-то степени с призывами к освоению общечеловеческой культуры, хотя по существу противоречила им, то в массовой пропаганде, в которой в годы Гражданской войны и после нее активное участие принимал Х. Г. Раковский, она претворялась в самый отъявленный, бездумный фанатизм. В предельно яркой, саркастической форме это было выражено у Эдуарда Багрицкого: «Если он скажет “Солги!” – солги, если он скажет “Убей!” – убей».
Иначе говоря, цель не только оправдывала теперь неправые, преступные средства, но эти средства сами превращались в цель. Тоталитарная идеология и тоталитарная практика вели к естественному, неизбежному результату. Гуманистический принцип – высокие цели должны определять гуманные средства их достижения, а не оправдывать удобные средства – большевизму был чужд. Так рождалась сталинщина, сконцентрированная в сознании партийных функционеров и значительной части партийной массы, которую оставалось перевести в плоскость практических дел массового кровавого террора. Сознание большинства членов партии было подчинено «романтической идеологии» в годы Гражданской войны, сохранилось во время нэпа при оценке последнего лишь как «временного отступления», а не программы на длительный, трудно обозримый период. Те же коммунисты, которые выступали против таковой идеологии, в той или иной степени сами были подвержены ей, что делало их выступления непоследовательными, противоречивыми, и при полной искренности этих людей, к которым относился Раковский, сталинцам не трудно было обвинить их во всех смертных грехах, даже в двурушничестве.
5. Ссылка в Астрахань
Ко времени XV съезда партии Сталин фактически завершил разрушение намечавшихся в самом начале легального существовашия партии большевиков, но сколько-нибудь прочно не утвердившихся норм внутрипартийных взаимоотношений, к числу которых относились реальная возможность критики лидера, дискуссии, высказывания собственных мнений и право их публично обосновывать до того времени, как они могли быть отвергнуты решением соответствующей партийной инстанции.
При отказе от этого принципа Сталин опирался на резолюцию X съезда РКП(б) о единстве партии, толкуя ее в том смысле, что каждый, кто не согласен с генеральным секретарем, является врагом генеральной партийной линии, а если речь идет о группе несогласных, то налицо фракция и оппозиционная борьба. Таким образом, вчерашние спорящие единомышленники превращались в «оппозиционеров» и «фракционеров», «раскольников», подлежавших репрессиям.
Такой курс, с одной стороны, стимулировал сплочение ранее гетерогенных элементов и групп в более или менее цельную оппозицию и, с другой стороны, формальное возвращение на позиции большинства, в порядке «внутренней дисциплины», а во многих случаях и в результате стремления к самосохранению и продолжению карьеры той части несогласных, для которых сопротивление сталинщине не стало глубокой и жизненной внутренней потребностью. Да и последние почти во всех случаях в конце концов поддавались давлению в естественном желании сохранить свою жизнь и жизнь своих родных и близких.
В обширных комментариях западной печати по поводу исключения оппозиционных лидеров из ВКП(б) имя Х. Г. Раковского встречалось главным образом в контексте рассуждений о том, как связано его выдворение с возможными изменениями в советской внешней политике. События последних месяцев (подписи Раковского под известными заявлениями оппозиции, изгнание его из Франции) превратили его в глазах массовой западной прессы во «вспышкопускателя». Типичным был комментарий газеты «Нью-Йорк сан» от 22 декабря 1927 г.: «Хотя надежда на то, что Москва научилась вежливости в международных отношениях, немного преувеличена, исключение Раковского, Каменева и других из партии указывает на то, что начинается новая эпоха… Если исключение его (Раковского. – Авт.) и Зиновьева, второго международного поджигателя, означает, что Москва убедится в невозможности одновременно и вести войну, и налаживать мирную работу с дружественными ей державами, то можно ожидать ее других шагов по пути цивилизации». Как далеки были от действительности эти суждения и в оценке личности Х. Г. Раковского, и в оценке перспектив сталинской дипломатии!
Х. Г. Раковский отлично понимал, что исключение из партии должно привести к прямому насилию над ним и другими не капитулировавшими участниками оппозиции, которым был приклеен ярлык «троцкистов». Раковский был убежден, что троцкизм как идейно-политическое течение не существовал, по крайней мере после 1917 г., что этот осуждающий термин, как он писал Троцкому еще 28 декабря 1923 г., был «притянут за волосы» с целью дискредитации тех, кто выступил с критикой политики ЦК в том году.[1101]
К началу 1928 г. примерно полторы тысячи оппозиционеров были арестованы и находились в заключении. Было вполне возможно, что их судьбу разделят и нераскаявшиеся руководители оппозиции. Но Раковский сохранял самообладание и даже чувство юмора. В конце 1927 г. в квартире Е. А. Преображенского он встретился с французским писателем-сюрреалистом, последователем Троцкого Пьером Навиллем, который позже вспоминал, что Раковский был одет в пиджак западного покроя и по этому поводу пошутил: для встречи с зарубежным гостем бывшие советские дипломаты мобилизовали все свои скудные ресурсы, включая одежду. Навилль передал следующие слова Христиана Георгиевича: «Французы изгнали меня из Парижа за заявление оппозиции, Сталин из наркомата иностранных дел за то же заявление. Но в обоих случаях они оставили мне пиджак». В беседе с Навиллем Раковский, по словам француза, проявил «приветливость, простоту и естественную интеллигентность».[1102]
Однако время для прямой физической расправы, по мнению Сталина и его группы, еще не наступило. 30 декабря состоялось заседание коммунистической фракции Президиума ЦИК СССР, принявшее продиктованное ему высшим руководством решение «отозвать» исключенных из партии А. Г. Белобородова, Г. Е. Зиновьева, А. Г. Ищенко, Л. Б. Каменева, В. Д. Каспарову, Х. Г. Раковского, И. Н. Смирнова из состава ЦИКа и поручило председателю фракции М. И. Калинину внести это предложение в Президиум ЦИКа. На следующий день Калинин послушно провел это решение.[1103] Так Х. Г. Раковский был лишен последнего официального поста. А вслед за этим, 3 января 1928 г., Политбюро ЦК ВКП(б) приняло «милостивое» решение – не капитулировавшие руководители оппозиции не отправлялись в тюрьму, а подлежали высылке в отдаленные районы страны.
Решение это было принято постфактум. Устные указания были даны за несколько дней до этого, так как еще 31 декабря 1927 г. воля высшей партократии была оформлена постановлением Особого совещания при коллегии ОГПУ о ссылке активных деятелей оппозиции.
Оба решения от видных оппозиционеров вначале скрывались. Им фальшиво было предложено «добровольно» выехать на работу в отдаленные местности СССР. Исключенные из партии деятели оппозиции выделили комиссию в составе Х. Г. Раковского, К. Б. Радека и В. Д. Каспаровой, которая вступила в почти бесплодные переговоры с председателем ЦКК ВКП(б) Орджоникидзе и в принципе дала утвердительный ответ на вопрос, готовы ли лидеры оппозиции принять такую работу при условии, если она не явится предлогом и прикрытием ссылки, будет хотя бы в минимальной степени учитывать профессиональные навыки и состояние здоровья.
Но фактически речь пошла отнюдь не о посылке на работу, а о ссылке, даже не о высылке (разница между тем и другим состояла в том, что высылка предусматривала выбор места жительства за исключением ряда крупных городов, а ссылка означала отправку во вполне определенную местность без права выбора). Стало известно, что Троцкого предполагают насильно отправить в Астрахань, Раковского – в Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар), Радека – в Ишим и т. д. При этом формально, хотя и вполне очевидно лживо для обеих сторон, речь шла еще якобы о посылке на работу.
Когда поступило это известие, Раковский вместе с Радеком и Каспаровой был вновь делегирован к Орджоникидзе. Они протестовали против места назначения Троцкого, заявляли, что здоровье Льва Давидовича подорвано малярией, что он не выдержит тяжелого климата в прикаспийском городе. Представители оппозиции возражали и против отправки в отдаленные местности других своих товарищей.
Орджоникидзе занял двойственную позицию. Он заявил о невозможности оставления оппозиционеров в Москве, но, учитывая «согласие переехать в провинцию», счел возможным договориться насчет места и рода работы.
События следующих дней показали, что председатель ЦКК просто морочил оппозиционерам голову. Об Орджоникидзе, учитывая его дальнейшую судьбу, завершившуюся самоубийством, сложились стереотипы – мнение, что он занимал относительно самостоятельную позицию по отношению к Сталину, защищал неугодных диктатору лиц и т. д. Эти сведения лишь частично соответствуют действительности применительно к середине 30-х годов, когда Орджоникидзе, став наркомом тяжелой промышленности, осознал необходимость кадровой стабильности в руководстве экономикой и с большой опаской защищал перед генсеком работников своего наркомата и, добавим, своих родственников, в частности родного брата Папулию, арестованного как раз в день 50-летия Серго. Совсем другим был Орджоникидзе десятью годами ранее, когда возглавлял высший партийный карательный орган – ЦКК ВКП(б). Он прилагал тогда все силы, чтобы громить неугодных Сталину, и именно в то время заслужил его благоволение, став одним из наиболее приближенных к престолу.[1104]
Раковскому и его товарищам было предложено встретиться с секретарем ЦК С. В. Косиором, которому Сталин поручил это дело. Очевидность очередной провокации «кремлевского горца» была ему хорошо известна, ибо родной брат этого деятеля Владимир Викентьевич Косиор являлся активным деятелем оппозиции, и поэтому Станислав Викентьевич всячески выслуживался перед начальством, чтобы его не заподозрили в покровительстве родственнику.
Последовала волна обмана и дезинформации: партийные деятели давали неопределенные обещания, а ОГПУ приступило к реализации директивы Политбюро. В связи с этим группа оппозиционеров, включая Раковского, ориентировочно 14 или 15 января обратилась с декларацией в Политбюро ЦК и в ЦКК ВКП(б), в которой вскрывались неприглядные действия.
Одновременно 20 видных оппозиционеров, в числе которых был Раковский, подписали заявление, адресованное Президиуму Исполкома Коминтерна и ЦК всех компартий, а фактически предстоявшему в 1928 г. VI конгрессу Коминтерна. Они обращались к этой формально высшей инстанции мирового коммунистического движения с просьбой отменить решение об их исключении из партии. Можно полагать, что опытные партийные деятели, в числе которых были Троцкий, Радек, Преображенский, И. Н. Смирнов, Смилга, Серебряков, Муралов, не тешили себя наивной надеждой, что Коминтерн станет на их сторону. Цель состояла в том, чтобы еще раз довести свои взгляды до компартий. Но и эта цель в значительной степени была малореальной. Накануне высылки за «антисоветскую пропаганду и агитацию» по пресловутой статье 58 Уголовного кодекса РСФСР Раковский и его товарищи заявляли: «Мы со спокойным презрением отметаем попытку подвести под эту статью десятки большевиков-ленинцев, которые сделали немало для установления, защиты и упрочения Советской власти в прошлом и которые в будущем все свои силы отдадут защите диктатуры пролетариата». Высказывалось обоснованное мнение, что борьба в ВКП(б) развертывается за спиной Коминтерна, что компартии оказываются перед свершившимися фактами и «ставят свой штемпель под готовыми решениями».
Кратко изложив сущность взглядов, которые сталинское руководство им инкриминировало в качестве «антисоветской агитации», оппозиционеры апеллировали ко всем партиям и к VI конгрессу, чтобы они рассмотрели этот комплекс вопросов «при свете дня и при подлинном участии партийных масс»: «Завещание Ленина сейчас более, чем когда-либо, звучит как пророчество. Никто не знает, как много времени оставляет нам еще ход исторических событий для исправления всех содеянных за последние годы ошибок».[1105]
Единственным реальным результатом демаршей оппозиционеров накануне ссылки было формальное удовлетворение их протеста по поводу места ссылки Троцкого. Им теперь стала дальняя Алма-Ата. Но взамен Троцкого в Астрахань должен был отправиться его заступник Раковский, которому первоначально была назначена ссылка в Усть-Сысольск. Эта мера наказания была оформлена по пункту 10 статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР, которая предусматривала различные меры наказания вплоть до расстрела за «контрреволюционную агитацию и пропаганду». Так Х. Г. Раковский уже в начале 1928 г. был причислен к контрреволюционным агитаторам.
Сосланы были также Радек, Смилга, Сосновский, Серебряков, Евдокимов, Белобородов и многие другие руководящие и рядовые оппозиционеры – те, которые еще не были посажены в тюрьму. Зарубежная печать называла эту пока бескровную расправу «сухой гильотиной».[1106]
Первым в ссылку был отправлен Троцкий. В назначенный для этого день Х. Г. Раковский и другие оппозиционеры явились на Казанский вокзал, где собралось большое количество людей. В толпе были видны портреты Троцкого, адресованные ему приветствия. Люди врывались в вагоны, заглядывали в окна, звали Троцкого – прошел слух, что он был тайком доставлен на вокзал и посажен в поезд до подачи его на платформу. Несколько человек легли на рельсы, чтобы задержать отправку. Толпа была рассеяна, около 20 человек арестованы. На самом деле акция была перенесена как раз для того, чтобы избежать массовых протестов, и через день, 17 января, Троцкого действительно депортировали, но не с Казанского, а с Ярославского вокзала, причем в составе, состоявшем из одного вагона, который присоединили к скорому поезду на одной из ближайших станций.[1107]
Узнав о произошедшем с опозданием, Христиан Георгиевич через полчаса пришел в квартиру Белобородова, в которой перед депортацией жил Троцкий с семьей. В письме Троцкому, отправленном несколько месяцев спустя, в июне, говорилось: «В гостиной группа товарищей, больше женщин, среди них Муралов. Кто здесь гражданин Раковский? – услышал я голос. – Это я, что вам угодно? – Следуйте за мной! Меня отводят через коридор в маленькую комнату. Перед дверью комнаты мне было велено поднять руки вверх. После ощупывания моих карманов меня арестовали. Освободили в пять часов. Муралова, которого подвергли той же процедуре после меня, задержали до поздней ночи… “Потеряли голову”, сказал я себе и испытывал не злобу, а стыд за собственных же товарищей».[1108]
В Астрахань Х. Г. Раковский прибыл приблизительно 20 января 1928 г. (он был отправлен «дня через три» после Троцкого).[1109] Вскоре к нему вначале временно, а затем на постоянное жительство приехала жена Александрина Георгиевна, которая еще в 1918 г. вместе с дочерью Еленой смогла перебраться в Украину и с тех пор с Христианом не расставалась. Ее сын Раду остался в Румынии. Позже он стал видным ученым-зоологом, профессором Бухарестского университета, в 1963 г. был избран членом-корреспондентом Румынской академии наук.
В России Александрина принимала участие в деятельности румынской интернационалистской коммунистической группы, в 1918–1920 гг. редактировала ее газету «Дезробиро сочиале» («Социальное освобождение»),[1110] а в 1927 г. вместе со своим супругом примкнула к оппозиции.
Из Астрахани Х. Г. Раковский смог быстро установить контакты с другими ссыльными оппозиционерами. Особо активной была переписка с Л. Д. Троцким и К. Б. Радеком и его женой Розой, находившимися вначале в Тобольске, а затем в Томске.
Приехав в Алма-Ату, Троцкий сразу же известил об этом Раковского письмом и получил ответную телеграмму.[1111] «Крайне обрадовался, здоров, работаю, обнимаю всех», – писал Христиан Георгиевич 4 февраля.[1112] За этим последовало его первое письмо Троцкому от 17 февраля того же года, именно то, в котором говорилось, что он находится в этом городе уже около месяца. В письме рассказывалось, что вначале Раковский жил в коммунальной гостинице, но уже нашел комнату с пансионом на улице Братской № 14, куда на днях должен был перебраться.
Позже он опять поселился в гостинице. В небольшой комнатушке, где за ширмой стояли кровать и умывальник, основное место занимали лежавшие один на другом чемоданы с документами, которые Раковскому удалось увезти с собой. В городе была неплохая, по мнению Христиана Георгиевича, библиотека, но почти полностью отсутствовали книги по общественным наукам.
Внезапно исторгнутый из привычной социально-политической среды, из общественной деятельности, Раковский крайне тяжело ощущал хотя бы то, что он не получал ни одного журнала. Но немало книг удалось взять с собой. Он усиленно занимался изучением трудов Анри Сен-Симона и его ученика Бартелеми Анфантена. «В свободное время занимаюсь Сен-Симоном и Анфантеном. Материя интересная», – писал Раковский К. Б. Радеку 1 марта 1928 г.[1113] Ссыльный перечитывал Маркса и Энгельса. Только теперь он смог прочитать «Политическую историю Французской революции» выдающегося историка Альфонса Олара, подаренную ему автором во время одной из встреч в Париже.[1114]
В ссылке Раковский стал писать мемуары, о которых упоминал в своих письмах. Он вспоминал свои первые шаги в социалистическом движении в Болгарии, рассказывал о контактах с Г. В. Плехановым, В. Либкнехтом, Р. Люксембург, Ж. Гедом, Ж. Жоресом, В. И. Лениным. К тому, что отложилось в памяти, он обращался не впервые – фрагменты воспоминаний о контактах с выдающимися деятелями социалистического движения, с матросами мятежного броненосца «Потемкин» появлялись в печати в первой половине и середине 20-х годов. Но теперь создавался крупный цельный мемуарный труд. Много внимания уделялось в нем социалистическому движению Румынии, работе по руководству правительством Советской Украины.
Вскоре Раковский сообщил о своей работе над воспоминаниями Л. Д. Троцкому. Фрагмент письма от 25 марта 1928 г., посвященный работе над мемуарами, свидетельствует, между прочим, о том, какой широкой была общекультурная эрудиция обоих политиков. Раковский писал, что, перечитывая свою рукопись, он увидел, что она напоминает замечание Лежнева о Ласунской: “О каком бы лице ни заговорила Дарья Михайловна, на первом плане все-таки она”.[1115] Корреспондентам не надо было объяснять друг другу, что речь идет о персонажах романа И. С. Тургенева «Рудин», а вот авторам настоящей работы пришлось преодолеть немало трудностей, прежде чем они установили, ставя даже впросак литературоведов, что речь идет не об общих знакомых обоих политиков, а о литературных героях. Авторы пользуются случаем, чтобы выразить благодарность дочери И. Т. Смилги Татьяне Иваровне за «след» к этому факту.
Троцкий уже в апреле 1928 г., получив информацию о работе Раковского над воспоминаниями и передавая ее другому своему адресату, добавлял: «Кто хоть немного знает жизнь Раковского, легко представит себе, какой огромный интерес представляют его мемуары».[1116]
По всей видимости, эта ценнейшая рукопись была изъята ОГПУ, скорее всего в конце ссылки, и была затем уничтожена. Во всяком случае, сотрудники Центрального архива ФСБ Российской Федерации утверждают, что в фондах этого архива какие-либо рукописи Х. Г. Раковского отсутствуют, проверить же это утверждение не представляется возможным, так как для исследователей архивы этого заведения продолжают оставаться под частичным запретом, а в тех случаях, когда ученые получают к ним доступ, документация отбирается сотрудниками архива, описи же исследователям не предоставляются. В то же время можно считать вполне вероятным факт варварского уничтожения рукописи воспоминаний Раковского энкаведистами в связи с тем, что, следуя их лексикону, они «утратили оперативное значение».
Х. Г. Раковский сохранил в ссылке бодрость и высокую работоспособность. «Насколько здоровья хватит, буду работать», – писал он. «Охота к работе громадная, я бы сказал работаю “avec ardeur” (с жаром. – Авт.). Она доставляет мне пока большое удовлетворение. Но приходится мне здесь повторить жалобу Сен-Симона, что его мозг потерял “sa mallabilit” (подвижность, гибкость. – Авт.). Это он писал, когда ему было немного более сорока лет. Что же я должен говорить насчет mallabilit моего мозга!»[1117] Раковский явно преувеличивал (может быть, даже несколько щеголяя этим) – его память, воображение, сообразительность, тонкость анализа оставались высокими, и мы еще не раз в этом убедимся.
С наслаждением поглощал он и художественную литературу – Диккенса в оригинале, Сервантеса, Овидия, а из современных книг особое удовольствие доставлял ему недавно, в 1926 г., впервые выпущенный сборник новелл Исаака Бабеля «Конармия», многие сюжеты которого заставляли его вспомнить сравнительно недавние перипетии Гражданской войны в Украине.[1118]
Знакомств в Астрахани Раковский почти не заводил. Местная интеллигенция, по всей видимости, страшилась контактов с ним. 7 августа 1928 г. он сообщал Радеку, что находится в «герметической изоляции» и поддерживает связь лишь с двумя ссыльными.[1119]
Кроме книг, единственным развлечением были кинофильмы, которые он смотрел в местном крохотном кинотеатре два-три раза в неделю.[1120] Однажды Раковский выбрался в местный театр, но его появление в зрительном зале вызвало всеобщее любопытство, и больше подобные «авантюры» не предпринимались. «Уменьшил и хождение в кино, бываю, может быть, раз в неделю, хотя туда из-за отсутствия антрактов легче пройти незамеченым», – писал он Троцкому.[1121]
Впрочем, некоторые люди, совершенно не разбираясь в политических коллизиях, все еще считали Раковского принадлежащим к высшей советской элите и пытались навязать ему свои проблемы, а в некоторых случаях и попросту попрошайничали. Иностранцы, на долгие годы застрявшие в СССР, просили его помочь в получении ими заграничного паспорта. Своеобразными «детьми лейтенанта Шмидта», образы которых И. Ильф и Е. Петров взяли из самой гущи «советского образа жизни», были мнимые потемкинцы, осаждавшие Раковского, узнав, что в 1905 г. и позже он играл видную роль в защите интересов подлинных участников потемкинского бунта. «Один такой потемкинец наговорил мне с три короба, – писал Христиан Георгиевич Троцкому, – что он меня знает по Константинополю, откуда вернулся “тихообразно” (имелось в виду нелегально. – Авт.), говорит на девяти наречиях и, хотя пьет (был пьян), но не в большой форме (sic!), кончил, как и все просители, просьбой о пособии… Я дал ему рубль. Он просил еще 20 к[опеек] – стоимость рубашки (1.20). Но заведующий гостиницей товарищ потом мне сказал, что 1.20 – это стоимость одной бутылки водки».[1122]
С 1 февраля 1928 г. Х. Г. Раковский работал в Астраханской губернской плановой комиссии (губплане) в качестве «специалиста-экономиста», занимаясь вопросами экономического планирования (в 1935 г. Раковский обозначил свою должность несколько иначе – консультант окрплана).[1123] «Хожу на заседания губплана, и работу, которую пришлось проделывать, выполняю у себя в комнате», – писал он в первом письме Троцкому. Позже Раковский занимался вопросами народного образования и участвовал в составлении первого пятилетнего плана региона.
Вместе с тем в ссылке оппозиционный лидер отнюдь не прекратил политической деятельности.
Будучи исключенным из ВКП(б), Х. Г. Раковский продолжал считать себя коммунистом. Вне этой партии он теперь не мыслил своей жизни. Не случайно в первом письме из Астрахани он оговорился: написал, что получает за свою работу в Губплане «партмаксимум» – 180 рублей.[1124] Совершенно очевидно, что, став беспартийным, он получал за свою работу не «партмаксимум», а обычную заработную плату. Позже, получив письмо от уже известного нам французского государственного деятеля А. де Монзи, Раковский счел необходимым переслать это письмо и копию своего ответа в ЦК ВКП(б).[1125]
Высшую партийную и советскую бюрократию явно нервировал высокий авторитет Раковского, который сохранялся в международном коммунистическом движении. Деятели Коминтерна хорошо помнили его инициативную и руководящую роль в I конгрессе 1919 г., вклад в создание Интернационала. В печать проникали еще позитивные оценки его деятельности в румынском и болгарском рабочем движении. Всего лишь через месяц после его исключения из партии К. Дическу-Дик в статье «Ленин и Бессарабия» писал в «Правде» о Верховной автономной коллегии по русско-румынским делам во главе с Раковским, действовавшей в 1918 г.[1126] Даже через два года деятель болгарской компартии Христо Кабакчиев отмечал в очерке истории своей партии значительную роль Раковского в развитии болгарского социал-демократического движения и тот факт, что в 1919 г. болгарские революционные социал-демократы участвовали в основании Коминтерна в лице Раковского.[1127]
Не случайно в феврале 1928 г. на пленуме Исполкома Коминтерна компартия Румынии выступила со специальным, явно навязанным ей заявлением против Раковского. «Говоря о троцкизме, – писали авторы, – мы, румынские коммунисты, должны остановиться на одном из его лидеров и бывшем активном деятеле румынского рабочего движения Христиане Раковском. Раковский в свое время сделал немало для организации румынского рабочего движения. Однако одновременно он являлся подголоском тех, кто направлял молодое румынское рабочее движение в фарватер оппортунизма». И далее шли в основном голословные и демагогические попытки связать чуть ли не все явления румынского рабочего движения, которые в коммунистической трактовке выглядели пороками и недостатками, с его именем и деятельностью. Заявление связывало большевизацию компартии этой страны с борьбой против «социал-демократической идеологии, олицетворяемой Раковским», и против румынского «троцкизма».[1128]
К подобным выпадам Христиан Георгиевич относился мужественно. Ему удалось добиться получения некоторых изданий, включая немецкую газету «Берлинер тагеблатт», газету французских коммунистов «Юманите» и британскую коммунистическую газету «Уоркерс лайф». Он поддерживал активную переписку со ссыльными, продолжал регулярно писать Троцкому, посылал ему книги и журналы, отсутствовавшие в Алма-Ате. В начале апреля 1928 г. Троцкий в одном из писем, адресованном Е. А. Преображенскому, Н. И. Муралову и Х. Г. Раковскому, сообщил: «Иностранные газеты стали получаться сейчас из Москвы и из Астрахани».[1129]
Уколы и удары по Раковскому продолжались. Еще одной враждебной акцией стало исключение его из числа действительных членов Коммунистической академии.[1130] Но Раковский сохранял бодрость и присутствие духа, стремился приободрить других ссыльных.
9 июня 1928 г. в Москве от скоротечного туберкулеза скончалась 25-летняя дочь Л. Д. Троцкого Нина, муж которой Ман Невельсон был арестован как «троцкист» незадолго до высылки ее отца. 16 июня в Алма-Ату пришла телеграмма из Астрахани: «Вчера получил твое письмо о тяжелой болезни Нины… Сегодня из газет узнал, что Нина окончила свой короткий революционный жизненный путь. Целиком с тобой, дорогой друг, и очень тяжело, что непреодолимое расстояние разделяет нас. Обнимаю много раз и крепко. Христиан».[1131] А через две недели Троцкий получил письмо Раковского, отправленное тогда же. «Мне страшно больно за Ниночку, за тебя, за всех нас, – говорилось в нем. – Ты давно несешь тяжелый крест революционера-марксиста, но теперь впервые испытываешь беспредельное горе отца. От всей души с тобой, скорблю, что так далеко от тебя».[1132] Другая отправленная одновременно из Астрахани телеграмма с соболезнованием Троцкому, также подписанная Раковским, позволяет установить, что у него, кроме харьковчан Мягковой и Минца, появились новые ссыльные единомышленники. В телеграмме мы встречаем подпись оппозиционера Пискунова.[1133]
С Л. Д. Троцким Раковский переписывался регулярно в течение всего периода пребывания в Астрахани. В архиве Л. Д. Троцкого сохранились оригиналы 17 писем от 17 и 29 февраля, 3, 17 и 25 марта, 2 апреля, 10, 18, 27 мая, 2, 11, 14 и 28 июня, 2 и 21 июля, 7 августа, 20 октября и 14 телеграмм – от 4 февраля, 17, 20 и 30 апреля, 18 мая, 9 и 15 июня (в этот день были отправлены две телеграммы), 15, 19 и 23 июля, 16 октября, 8 ноября и 30 декабря 1928 г.[1134]
Переписывался Раковский также с супругой Троцкого Н. И. Седовой (остались письма от 2 июля и 30 августа) и его сыном Л. Л. Седовым (письма от 27 мая и 28 июня 1928 г.). «В этих трудных условиях Троцкий нашел могучую моральную поддержку в лице Раковского, – пишет биограф Троцкого. – Их старая и тесная дружба теперь приобрела новую глубину взаимной привязанности, интимности и интеллектуального согласия».[1135]
Большой интерес представляют и сохранившиеся письма и телеграммы Х. Г. Раковского К. Б. Радеку и его жене Розе – от 1 марта, 20 июля, 7 и 15 августа 1928 г. Позже последовали письма и телеграммы из Саратова от 2 декабря 1928 г., 13 января, 6 апреля, 21 мая 1929 г. Имеются также три недатированных документа – одно письмо и две телеграммы. Эти интересные документы, в отличие от переписки с Троцким, хранящейся в архивном фонде Троцкого в Хотонской библиотеке Гарвардского университета (США), находятся ныне в фонде Радека в Российском государственном архиве социально-политической истории.
Христиан стремился приободрить Карла, находившегося в состоянии депрессии. «Твой муж поступает, как Рашель[1136] с Гейне, – говорилось в одном из писем. – Он отправился познакомиться с великой артисткой. В салоне его встретила шеренга женщин и мужчин всех возрастов. Начались представления: мать Рашель, старшая сестра Рашель, брат Рашель, племянник Рашель и т. д. и т. д. Что касается самой Рашель, она уехала гулять». И, переходя теперь на личность Карла, Раковский продолжал уже в связи с тем, что получил письмо не от него, а от Розы: «Очевидно, у него осталась с кремлевской эпохи плохая привычка не писать самому, а диктовать. Может быть, он боится продешевить свои автографы?»[1137] Это дружеское, беззлобное подтрунивание должно было способствовать повышению жизненного тонуса адресата.
Раковский в то же время сообщал Радеку о своем плохом самочувствии, о тяжелых климатических условиях в городе, для которого характерны были нестерпимая летняя жара, повышенная влажность, грязь, полчища комаров. «Нужно было бы весь день стоять под краном, но, во-первых, нет крана (в гостинице, куда я переселился, нет даже воды), а во-вторых, если вода хороша для сердца, она плоха для суставов. У меня легко получается ревматизм».[1138] Все же представляется, что жалобы на здоровье не были вполне основательными. Как мы сейчас увидим, Христиан сохранил в полной мере интерес к женскому полу и подлинно мужские страсти.
Переписывался Х. Г. Раковский и с другими ссыльными, например с И. Я. Врачевым, находившимся в Вологде. Врачев вспоминает: «Сначала письма приходили из Астрахани, потом с Алтая».[1139]
В Астрахани произошло важное событие в личной жизни Х. Г. Раковского. Он увлекся молодой женщиной Юлией Ионовной Щегловой, которая стенографировала его воспоминания, и сблизился с ней в те месяцы, когда его супруга находилась в Москве. Позже, уже после перевода в Саратов, он получил от Юлии письмо с одновременно радостной и весьма тревожной вестью о рождении ею сына Аскольда, зачатого в промежутке между этапами работы над рукописью. 56-летний Христиан Георгиевич не относился сколько-нибудь серьезно к своей связи с молодой астраханкой – женщиной совершенно иного круга, сугубо житейских интересов, проявлявшей к нему скорее дочерние, уважительные, нежели плотские и тем более страстные чувства.
Но Юлия оказалась не просто хорошей матерью, но и весьма предусмотрительной женщиной. Предвидя вполне возможное развитие событий, она дала ребенку свое отчество, и это способствовало тому, что он не разделил трагической участи детей «врагов народа». Аскольд Юльевич Щеглов, знавший с малых лет, кем был его отец, сумел сберечь эту тайну в течение многих десятилетий. Он окончил астраханский медицинский институт, аспирантуру в Ленинграде, защитил кандидатскую диссертацию и с 1968 г. являлся доцентом кафедры внутренних болезней Калининского (ныне Тверского) медицинского института. До весны 1990 г., когда он был обнаружен авторами этой работы, А. Ю. Щеглов никогда не давал о себе знать в качестве сына Х. Г. Раковского. Но в сентябре 1990 г. он побывал в Болгарии, где был тепло принят, и с этого времени, так сказать, «легализовался».[1140]
Что же касается Х. Г. Раковского, то он, любивший детей, хорошо себя с ними чувствовавший, с удовольствием с ними игравший, воспитывавший дочь своей жены и племянницу, но до сих пор не имевший потомства, был внутренне счастлив в связи с появлением на свет единственного родного сына. Но коренным образом менять свою жизнь он не собирался. В семейной жизни Раковского возникли естественные сложности. Однако Александрина, узнав об измене мужа и ее последствиях, оказалась на высоте: она не только не препятствовала контактам отца с ребенком, но позже, возвратившись в Москву, в мае 1936 г., сердечно принимала маленького Аскольда в своем доме.[1141]
Х. Г. Раковский продолжал анализировать важнейшие тенденции международной жизни, их направления и изменения. Некоторые из его писем Л. Д. Троцкому были своеобразными политико-экономическими эссе. Так, заслуживает внимания письмо от 29 февраля 1928 г. с интересным анализом характера англо-американских противоречий, вытеснения Соединенными Штатами Великобритании с традиционных мировых рынков, превращения последней в «младшего партнера» США.[1142] Эту тенденцию, которая получила мощное развитие лишь в годы Второй мировой войны, Раковскому удалось уловить в ее зачатке – за десять с лишним лет до ее начала (сходных взглядов придерживался Троцкий).
Политико-экономический анализ подтверждался статистическими данными, взятыми из авторитетных первоисточников. Указывалось, что вытеснение Соединенными Штатами Великобритании идет медленно, но неуклонно, что презрение англичан к американцам перерастает в прямую ненависть, что антагонизм с Америкой выходит на первое место в британской политике. «Но можно ли отсюда сделать вывод о неизбежности англо-американской войны и при этом в ближайшие годы?» – ставил вопрос Раковский, полемизируя с теми советскими политологами, для которых утвердительный ответ звучал бы общим местом.
Автор письма был совершенно другого мнения. Он считал значительно более вероятным, что Великобритании «придется стать на колени перед Америкой, т[о] е[сть] уступить ей первенство, стараясь компенсировать себя за это вытеснение из господства над морем какими-нибудь уступками или “гарантиями” со стороны Соединенных Штатов и направив свои империалистические устремления в другую сторону».
Многие конкретные оценки и выводы в этом анализе и тем более прогнозы не получили подтверждения, и это было неудивительно, если учесть бурные и непредсказуемые изменения во всем мире, которые назревали как раз в конце 20-х – начале 30-х годов и приняли взрывной характер в следующие годы. Тем более впечатляющей представляется общая глубокая концепция этого чрезвычайно интересного документа.
Вместе с тем Х. Г. Раковский мучительно размышлял над сущностью и причинами тех порочных явлений, которые вели к вырождению советского партийного и государственного аппарата, к формированию бюрократической системы и серьезнейшим деформациям в строительстве социалистического общества, которое он продолжал считать сравнительно близкой реальностью, а не прекрасной утопией, превращавшейся в фарс и венчавшейся кровавой трагедией, как это было на самом деле.
Своими мыслями он делился с другими деятелями, прежде всего с Троцким. В связи с опубликованием перед VI конгрессом Коммунистического интернационала в 1928 г. проекта его программы (последний вариант проекта был подготовлен в основном Н. И. Бухариным) Троцкий советовался с Раковским.[1143]
Раковский направил Троцкому обширное письмо с соображениями о недостатках этого документа, не учитывавшего всех реалий развития СССР. Он писал: «Совсем слабо формулирована роль к[оммунистической] партии в период диктатуры пролетариата… Говорится о периоде между пролетарской демократией и буржуазной демократией, и ни слова не сказано о том, что должны делать партии для осуществления пролетарской демократии. “Втягивание масс в строительство”, “переделка собственной природы” (об этом последнем очень любит говорить Бухарин и между прочим в связи с вопросом о культурной революции) суть исторически верные и давным-давно известные положения, но они превращаются в общие места, если не расшифровать, основываясь на опыте, который мы имеем уже за 10 лет сущ[ествования] пролет[арской] диктатуры. Здесь встает целиком вопрос о методах руководства, играющих такую колоссальную роль».[1144]
Соглашаясь в основном с письмом Троцкого, содержавшим критику проекта программы Коминтерна, которое было направлено в партийные органы, Раковский в то же время бросил упрек: «Письмо не носит характера обращения сосланных, требующих возвращения в партию. Редакция, так сказать, безличная». Соглашаясь в целом с Троцким в критике программы как документа «правого толка», Раковский особенно энергично выступал против тактики «рабоче-крестьянского блока», как в капиталистических, так и в зависимых странах.
Ни Троцкий, ни он сам не смогли, очевидно, понять, что для сталинской группы, все глубже скатывавшейся к сектантской замкнутости в мировом коммунистическом движении, блокистская тактика была лишь формальной данью реально отринутым установкам на единый фронт и не подтверждалась конкретными предложениями и делами. При этом сами Раковский и Троцкий стояли на сектантских позициях. Христиан Георгиевич без каких-либо оснований утверждал, что этот «суррогат» – рабоче-крестьянский блок – «как настоящий рак, проникает в организм Коминтерна».[1145]
Х. Г. Раковский обратился к VI конгрессу Коминтерна с телеграммой, в которой выразил согласие с документом, направленным конгрессу Троцким с анализом характера разногласий в ВКП(б). В телеграмме говорилось: «Как один из основателей Коминтерна выражаю пожелание конгрессу сказать веское мужественное слово против исключений и ссылок и требовать в интересах мировой и русской революции восстановления единства ВКП(б) на основе ленинизма, диктатуры пролетариата и честной партийной демократии».[1146] Раковский рекомендовал группе оппозиционеров (Мрачковскому, Белобородову, Муралову, Радеку, Преображенскому, Смилге, Каспаровой, Рафаилу, Ищенко, Смирнову, Ауссему, Сосновскому) также выступить с обращениями к VI конгрессу.[1147]
В начале июля 1928 г. Христиан Георгиевич выступил с инициативой обращения ссыльных в Политбюро ЦК ВКП(б) с просьбой о разрешении их собрания в Москве, Алма-Ате или другом месте для выработки совместного письма в партийные органы. В связи с этим он послал телеграммы ряду своих товарищей, испрашивая их согласия на включение в список выступающих с этим требованием.[1148] Мотивируя в письме Троцкому от 21 июля причины, по которым он взял на себя эту роль, Христиан с некоторым чувством неловкости, что он, мол, отнюдь не претендует на место главы оппозиции, ни в коем случае не собирается в этом смысле конкурировать со своим адресатом, указывал на получение им писем от Каспаровой, Радека и других с идеей такого собрания, сообщал, что накопилось уже до полудесятка аналитических тезисов и обращений оппозиционеров, которые надо обсудить. В то же время не было известно, взялся ли сам Троцкий писать такое обращение.
Вряд ли Раковский мог искренне рассчитывать на согласие Политбюро. Скорее реальной целью его акции была консолидация лидеров оппозиции, демонстрация нежелания бюрократов-сталинистов идти на какой бы то ни было диалог. Об этом свидетельствует только что процитированное письмо Троцкому, где далее было сказано: «Я считал, конечно, что наше обращение за разрешением может быть на черной партбирже и использовано против нас, но я считал и считаю также, что две идеи для нас важны и обязательны: защищать свои взгляды и, когда случай представится, постучать в двери партии». Вероятное отклонение обращения поставит нас перед необходимостью принять новое решение, говорилось в письме.[1149]
Такая акция была бы тем более важной, что индивидуальные обращения оппозиционеров в ЦК ВКП(б) с заявлениями об отказе от своих взглядов становились все более частыми. «Вопрос вопросов: методы руководства, – писал Раковский Радеку. – Есть книга, которую наша бюрократия страшно не любит: “Государство и революция” Ленина. Для чего нам нужна была пролетарская диктатура и что мы с ней сделали?.. На эту тему я исписал сотни листов бумаги».[1150] Та же мысль звучала в телеграмме Троцкому от 23 июля: «Считаю во главу угла [необходимо] поставить вопрос методов руководства партии пролетарским государством».[1151]
6. Письмо Валентинову
Важнейшие результаты раздумий Христиана Георгиевича были изложены в письме Григорию Борисовичу Валентинову, начатом 2 и завершенном 6 августа 1928 г. Это был ответ на «Размышления о массах» Г. Б. Валентинова, ранее работавшего в редакции газеты «Труд», а теперь находившегося за участие в оппозиции в ссылке в городе Великий Устюг. «Размышления», датированные 9 июля, Раковский получил от автора.
Письмо Х. Раковского было впервые опубликовано лишь через год после его написания. Появилось оно в «Бюллетене оппозиции (большевиков-ленинцев)», который в июле 1929 г. начали издавать в Париже (затем в Берлине и вновь в Париже после прихода к власти в Германии нацистов) соратники Троцкого, причем в течение ряда лет (до своей кончины в феврале 1938 г.) руководителем этого издания был сын Троцкого Л. Л. Седов.
Скорее всего, текст был передан Троцкому, который во время депортации из СССР в Турцию в начале 1929 г.[1152] вывез его за границу вместе со всем своим огромным архивом и затем, придавая ему с полным основанием важное значение, передал письмо для публикации.[1153] Могут, однако, быть и соображения другого рода. Дело в том, что после высылки Троцкого Раковскому удавалось вплоть до 1930 г. переправлять в «Бюллетень оппозиции» некоторые материалы, о которых будет рассказано ниже. Не исключено, что и данный документ был переслан по этому, неведомому для нас каналу, который, возможно, был связан с заграничными командировками лица или лиц, тайно сочувствовавших оппозиции.[1154]
Отдельные мысли, которыми Раковский затем поделился с Валентиновым, уже звучали в письмах из Астрахани, адресованных Троцкому, Радеку и другим единомышленникам. Но в послании Валентинову они нашли наиболее обоснованное и концентрированное звучание.
Письмо начиналось с констатации того, что оппозиция своевременно забила тревогу по поводу «ужасающего понижения активности рабочей массы», ее усиливавшегося равнодушия к судьбе Советского государства. Указывая на «волну скандалов» последнего времени, Раковский отмечал крайнюю пассивность масс по отношению к проявлениям грубого произвола, свидетелем которых он сам был. «О кражах, о взятках, о насилиях, о вымогательствах, о неслыханных злоупотреблениях власти, о неограниченном произволе, о пьянстве, о разврате, об этом всем говорят как о фактах, которые не месяцами, а годами были известны, но которые все почему-то терпели». Факты общественной индифферентности трудящихся мало констатировать, необходимо подойти к этому вопросу с научной точки зрения, углубленно подвергнуть его всестороннему анализу, выявить коренные причины и пути устранения.
В принципе, полагал автор, вопрос о понижении активности рабочего класса, доходящей до обывательщины и даже до реакционности, не нов, но такие факты относились ко времени, когда пролетариат был классом угнетенным и эксплуатируемым. «Теперь только впервые мы можем судить на основании фактов о переменах в настроениях рабочего класса, когда он стал классом правящим».
По существу дела, впервые в социологической и политологической литературе Х. Г. Раковский взял на себя анализ того, что он удачно назвал «профессиональным риском» пролетарской власти, то есть тех трудностей, которые проистекали из применения власти, умения или неумения пользоваться ею. При этом легенда о существовании в СССР пролетарской диктатуры, а не диктатуры ВКП(б) или, точнее, ее лидеров оставалась для Раковского, как и для других оппозиционеров, не мифом, а неоспоримым фактом, и это крайне сужало возможность подлинно научного анализа. «Когда часть класса захватывает власть, – говорилось в письме, – известная часть этого класса превращается в агентов самой власти. Таким образом возникает бюрократия. В социалистическом государстве, где нет капиталистического накопления, то есть оно не позволено для членов правящей партии, упомянутая дифференциация является сначала функциональной, но потом превращается в социальную». В то же время переход функции власти к «некоторому количеству людей» из партии и класса ставит под угрозу их сплочение, которое может быть сохранено благодаря лишь системе воздействия, длительному, трудному процессу воспитания самого класса. «Самая идеальная Советская конституция не в состоянии гарантировать рабочему классу беспрепятственное применение своей диктатуры и своего классового контроля, если он не умеет использовать предоставленные ему Конституцией права».
Х. Г. Раковский проявил высокую эрудицию и навыки сравнительного анализа, отмечая несоответствие политических способностей данного, приходящего к власти класса и юридических форм, которые он для себя вырабатывает, считая это общеисторической закономерностью.
Примеры такого рода он приводил из истории Английской революции XVII в. и Французской революции конца XVIII в.[1155]
Особенно интересен и поучителен его непредвзятый анализ революции во Франции, в отношении которой в советской исторической литературе в следующие десятилетия произошла резкая догматизация установок. При анализе Французской революции (вот где пригодилась книга А. Олара!) Раковский исходил из классовой разнородности «третьего сословия», включавшего тех, кто не принадлежал к дворянству и духовенству, то есть буржуазию, крестьян, рабочих и другие группы низов, в том числе маргинальные городские элементы. Отнюдь не переоценивая места и роли последних, он сосредоточивал внимание на том, что постепенная концентрация власти в руках постоянно уменьшавшегося числа граждан не только происходила по линии размежевания классов, но разлагала более или менее однородную социальную массу. Функциональная специализация, отделение правившей чиновничьей верхушки от собственного класса предопределили противоречия в среде самого господствующего класса.
Автор письма, проявивший зрелое понимание исторического процесса полутора столетиями ранее, ставил вопрос, крайне волновавший многих предшественников: что способствовало вырождению якобинской партии и падению якобинцев? Пытаясь дать ответ на этот вопрос, он обращал внимание на то, что сам Максимилиан Робеспьер, предупреждавший своих соратников от опьянения властью, сделал немало, чтобы власть выскользнула из рук мелкой буржуазии. В изоляции Робеспьера и вообще якобинцев Раковский отмечал зловещий смысл такого фактора, как подмена выборного начала назначениями (комиссаров в армии и провинции, в парижских секциях и т. д.). Именно формирование бюрократии влекло за собой разложение якобинцев, стремление к богатству и т. п. Приведя мнение заговорщика Гракха Бабефа о том, что падению якобинцев способствовали дворянки, на прелести которых новые руководители были особенно падки, Раковский добавлял, ссылаясь при этом на мнение другого деятеля оппозиции, известного журналиста и «разгребателя грязи» Л. С. Сосновского: «Если бы во время Французской революции существовали автомобили, то имелся бы “автомобильно-гаремный” фактор. Таким образом, режим Робеспьера вместо поднятия активности масс, активности, которую уже подавлял экономический и особенно продовольственный кризис, только усугублял зло и способствовал работе антидемократических сил».
Не приписывая поражение якобинцев исключительно названным факторам, Х. Г. Раковский отмечал, что они ускорили действие других причин, приведших к государственному перевороту летом 1794 г. (термидорианскому перевороту) и свержению якобинской диктатуры. Другими словами, Раковский рассматривал уроки Французской революции иначе, чем те деятели оппозиции, которые выдвинули концепцию «термидора» в Советской России. Термидор представлялся им не столько государственным переворотом, сколько прямым перерождением части революционной партии. Раковский же видел корни перерождения не в политической ориентировке, а в самом факте перехода власти в руки крайне ограниченного числа граждан, установивших террористический, антидемократический режим.
Мы сравнительно подробно остановились на оценке Х. Г. Раковским фундаментальных явлений Французской революции конца XVIII в. не только потому, что они демонстрировали его глубокую историческую образованность и служили основанием для анализа современной ему советской действительности, но и потому, что он в какой-то степени предвосхитил то новое прочтение истории этой революции, которое лишь стало намечаться в СССР (России) в связи с чествованием ее 200-летнего юбилея и после него.[1156]
Переходя на базе такой широкой исторической панорамы к явлениям жизни советского общества, Х. Г. Раковский стремился показать, что «ни физически, ни морально ни рабочий класс, ни партия не представляют из себя того, чем они были десять лет тому назад». Анализ происходивших изменений должен был указать на выход из создавшегося положения. Указывалось на необходимость выяснить, какая часть советских рабочих вступила в трудовую жизнь после революции и какая до нее; какая часть участвовала в революционном движении и в Гражданской войне; какова доля постоянных и временных рабочих, полупролетарских элементов и т. д. Раковский отмечал, что в СССР сохраняются слои, «о которых очень мало у нас говорят». Это не только безработные, но бедствующие, живущие на границе ничтожной помощи государства, нищеты, воровства и проституции. Этот слой, который, разумеется, существовал и до революции, теперь выражал недовольство советской властью, рабочими, занятыми в промышленности, служащими. «Иногда вы услышите, что они называют рабочую верхушку “новым дворянством”».
Показав глубокую дифференциацию самого рабочего класса, Христиан Георгиевич остановился на основных изменениях, которые внесла функция власти в психологию той его части, на которую была возложена эта функция. Она изменилась настолько, что перестала быть частью этого класса. «Молотов может сколько угодно ставить знак равенства между пролетарской диктатурой и между нашим государством с его бюрократическими извращениями… Этим он сможет только компрометировать диктатуру пролетариата, не разоружив законное недовольство рабочих». Учитывая еще большую разнородность социальной структуры партии, автор документа установил в ней ту же дифференциацию, связанную с формированием бюрократии, которая «сближала швы между различными социальными лоскутами». Формирование советской и партийной бюрократии рассматривалось не как случайное явление, а как новая социальная категория, которая, однако, никакому сколько-нибудь серьезному анализу не подвергалась. «О той роли, которую играет наша партсоветская бюрократия в разложении партии и Советского государства, еще сказано очень мало и в очень общих словах».
Что произошло с активностью партии и рабочего класса? Куда девались идейность, мужество, гордость? Почему так много подлости, трусости, карьеризма? Как люди с богатым революционным прошлым превратились в жалких чиновников? Далеко не просто было ответить на эти вопросы. Раковский не стремился к их всестороннему объяснению, которое просто было невозможно хотя бы в силу не вполне корректной постановки самих вопросов, изначально идеализировавших рассматриваемые категории – рабочий класс и компартию. Важна была уже и сама по себе их постановка. Но определенная попытка дать ответ имелась, и основа его была заложена в предыдущих рассуждениях о дифференциации партии и рабочего класса в связи с формированием бюрократии. Автор вспоминал слова Бабефа: «Чтобы перевоспитать народ в привязанности к делу свободы, нужно больше, чем чтобы ее завоевать».
Раковский с болью размышлял о причинах политической изоляции оппозиции, за которой вначале, казалось бы, шла значительная партийная масса, и вновь приходил к выводу, что воспитание партии и рабочего класса – дело трудное и длительное, что «мозг нужно чистить от всех тех засорений, которые туда внесла наша советская и партийная действительность и наша партсоветская бюрократия». Большинство вступивших в партию, начиная с «ленинского призыва» (1924), лишено революционного воспитания, партийный аппарат проявил неспособность предохранить партию от соблазнов, разлагающего действия привилегий.
Предвидя уже хорошо знакомый демагогический, «статистический» метод полемики, который энергично и не без пропагандистской эффективности брала на вооружение возобладавшая в партии сталинская группа, Раковский предупреждал, что упреки по адресу партийного руководства касаются не количественной, а качественной стороны дела. «Иначе нас опять забросают цифрами относительно бесконечных успехов сов[етского] и парт[ийного] аппаратов. Нужно положить конец этому статистическому шарлатанству». Полагая, что партийное руководство ведет страну по гибельному пути, особенно в последние восемь месяцев (то есть после XV партсъезда), автор документа с горечью противопоставлял мажорным тонам доклада С. В. Косиора об организационной деятельности ЦК партии подкрепленное многими цифрами реальное состояние дел – разложение партийного и советского аппарата, удушение контроля масс, гонения и террор. Он полагал, что существовавшая бюрократия будет развиваться и впредь, даже если в ее среде будет проведена чистка, что дело не столько в изменении личного состава, сколько в перемене методов. В том, что это так, убеждало «идейное убожество и развращающее влияние» низового партаппарата, использовавшего в борьбе против оппозиции самую неудержимую демагогию, антисемитизм, ненависть к интеллигенции, ксенофобию (навязчивый страх перед незнакомыми лицами) и т. п.
Исходя из этих неутешительных констатаций, Х. Г. Раковский высказывал мнение о главном инструменте, который мог бы повлиять на ситуацию в партии и стране, способствуя ее повороту в лучшую сторону. Таким инструментом он считал сокращение объема и функций партийного руководства. «Три четверти этого аппарата партии должны быть распущены, а задачи остальной четверти должны быть введены в строжайшие рамки, в том числе и задачи, функции и права центральных органов». Раковский считал утопией любую попытку реформы, опиравшейся на бюрократию.
Полагая свой анализ предварительным в выяснении роковых политических и экономических ошибок, которые были допущены руководством партии, Х. Г. Раковский вновь в конце документа возвратился к необходимости длительного перевоспитания партийной и рабочей массы. Он полагал, что названный процесс уже начался, что ему способствует борьба оппозиции, что тюрьмы и ссылка оппозиционеров этому процессу также содействуют. К сожалению, здесь проявилось даже не преувеличение роли оппозиции, а непонимание того, что расправа с ней, проводившаяся пока еще относительно «мирно», без значительного кровопролития, одновременно вела ко все большему нагнетанию страха, политической пассивности, усилению низменных инстинктов, что честный и страстный голос правдивой критики, раздававшейся из оппозиционной среды, до масс и даже до подавляющего большинства партийных активистов не доходил, что значительная часть оппозиционеров уже капитулировала перед сталинским диктатом и предстояла капитуляция все новых и новых диссидентов.
В то же время Х. Г. Раковский проявил явное непонимание того, что существенное смягчение режима, введение «рабочей демократии», отказ от насилия подорвал бы самую сущность антинародной власти, которая именовалась «диктатурой пролетариата» и в становление которой он внес личный вклад, ликвидации которой он отнюдь не желал. Между тем последовательная реализация намечаемых планов в конце концов привела бы к сокрушительному результату – сметению с лица земли коммунистической тоталитарной системы.
Сказанное, однако, не снижает значения «Письма Г. Б. Валентинову», которое свидетельствовало о стремлении автора разобраться в сущности социально-политических процессов, происходивших в СССР. При этом совершенно очевидно, что приданная письму личностная форма была лишь проявлением своеобразного жанра, что письмо с самого начала было рассчитано на широкую циркуляцию и по возможности на опубликование.
Письмо получило высокую оценку тех, кто продолжал объективно анализировать бюрократическое перерождение советской системы. Многократно к этому документу обращался Л. Д. Троцкий. Это «небольшое исследование о советской бюрократии» Троцкий и в 1936 г. считал «лучшим из всего, что написано по этому вопросу». В связи с тем, что в 1936 г. уже произошла идейно-политическая капитуляция Раковского перед сталинским режимом, Троцкий добавлял: «Правда, сломленный бюрократической репрессией, сам Раковский отрекся впоследствии от своих критических суждений. Но и семидесятилетний Галилей в тисках святейшей инквизиции увидел себя вынужденным отречься от системы Коперника, что не помешало Земле вращаться и далее. Покаянию шестидесятилетнего Раковского мы не верим, ибо сам он не раз давал уничтожающий анализ таких покаяний. Что касается его исторической критики, то она нашла в фактах объективного развития гораздо более надежную опору, чем в субъективной стойкости ее автора».[1157]
Перекликающиеся с «Письмом Г. Б. Валентинову» аналитические работы с критическим анализом бюрократическо-тоталитарной системы в СССР выходили и за рубежом. В том же 1928 г. появилось исследование С. И. Ивановича (Португейза), эмигрантского меньшевика, правда организационно не связанного с Заграничной делегацией РСДРП.[1158] Основными его идеями были: большевики не уничтожили государственную власть в России, а сами в нее превратились; сложилась олигархия Политбюро; партия тонет в госаппарате, социально-психологически перерождается, превращается в школу произвола, подхалимажа и хамства; в СССР формируется новый господствующий класс.
Через несколько лет в издававшемся в Париже русском эмигрантском журнале «Современные записки» известный историк и философ Г. Федотов, проведя наблюдение за самодержавным поведением Сталина, за поразительными коллизиями, сближавшими его с русскими монархами, доказывал, что в СССР произошла контрреволюция сверху.[1159] «Сталин с 1925 года работает над разламыванием ленинского гранита. К 1935 году он может считать свою задачу оконченной», – утверждал Федотов, неоправданно противопоставлявший Сталина Ленину.[1160]
Существенное отличие анализа Х. Г. Раковского от работ, подобных книге С. Ивановича и статье Г. Федотова, состояло в том, что последние вели критику не только «извне», но и с враждебных ВКП(б) и ее государственной власти позиций, выступали за их ликвидацию, хотя и Г. Федотов, как мы имели возможность только что убедиться, не осознал идейного родства Ленина и Сталина, Раковский же разоблачал «извращения» с позиций демократического обновления советского общества при сохранении «диктатуры пролетариата», что, несомненно, было утопией, ибо не предполагало коренного изменения его социальных и политических основ.
Предпринимались попытки распространения работы Раковского в списках. Жена Троцкого Наталья Ивановна Седова в воспоминаниях об алма-атинском периоде писала: «Перепечатывали замечательное письмо Раковского и рассылали другим».[1161] Но письмо Валентинову получило существенный резонанс среди оппозиционных деятелей только после выезда Троцкого за границу. Уже в феврале 1929 г. Троцкий подробно прокомментировал анализ Раковского, выделив наиболее пессимистические его моменты.[1162]
Это был, однако, не единственный труд, написанный в астраханской ссылке, который был вскоре напечатан и получил определенную известность. Х. Г. Раковский внимательнейшим образом по всем доступным ему каналам стремился собрать максимум объективной информации о тех трансформациях, которые происходили в стране и в политическом курсе руководства ВКП(б). Он, как и другие ссыльные оппозиционеры, безусловно подметил признаки назревавшего в Политбюро раскола.
Вслед за апрельским пленумом ЦК и ЦКК ВКП(б) 1928 г., материалы которого опубликованы не были, но решения были выдержаны в духе установок Н. И. Бухарина, в печати появились два принципиально отличавшихся друг от друга выступления об этом пленуме – доклад Сталина на собрании актива Московской организации ВКП(б)[1163] и доклад Бухарина в Ленинграде.[1164]
Сталин был бескомпромиссен, резок и груб. Он демагогически разглагольствовал о самокритике и произнес свои «исторические» слова по поводу того, что «если критика содержит хотя бы 5–10 процентов правды, то и такую критику надо приветствовать»,[1165] которые открывали дорогу клевете, поклепам и будущим выявлениям новых «врагов». В связи с провокационным Шахтинским делом, по которому была осуждена в качестве «врагов народа» большая группа честных инженеров, он сделал вывод: «Мы имеем врагов внутренних. Мы имеем врагов внешних. Об этом нельзя забывать, товарищи, ни на одну минуту».[1166] О тех людях, которые рассчитывали на прекращение борьбы против кулачества, Сталин заявил, что им «не может быть места в нашей партии»,[1167] что тот, кто думает понравиться «и богатым, и бедным, тот не марксист, а дурак».[1168] Бухарин же произнес свой доклад в совершенно ином тоне и впервые высказал публичное беспокойство по поводу тенденции рассматривать чрезвычайные меры как почти нормальные, вообще переоценивать меры административного порядка.[1169] Опытным наблюдателям должно было стать ясно, что между Сталиным и Бухариным назревала конфронтация.
Противоречия всплыли на поверхность на следующем, июльском пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), оставившем «правых» в меньшинстве, хотя и не принесшем Сталину решающей политической победы. Именно на этом пленуме Сталин выдвинул свой тезис о том, что «по мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться»,[1170] послуживший «теоретическим» обоснованием будущей кровавой бани.
Все эти сдвиги воспринимались оппозиционными деятелями по-разному. С одной стороны, Бухарин попытался установить контакты с некоторыми бывшими видными представителями объединенной оппозиции. 11 июля он посетил Каменева, специально вызванного им из Калуги, где тот проживал по требованию высшего начальства, и вел с ним в присутствии Г. Я. Сокольникова беседу о возможном привлечении его и Зиновьева на свою сторону. За пределы взаимных прощупываний контакты «Колечки Балаболкина», как прозывал Бухарина весьма острый на язык Троцкий, с капитулировавшими оппозиционерами[1171] не продвинулись.[1172]
С другой стороны, сам Сталин стал инспирировать слухи, что он готов пойти на примирение с бывшими оппозиционерами. Надеждам на достоверность этих слухов способствовало появление в печати статей и выступлений с установками, очень напоминавшими идеи, незадолго перед этим выдвигавшиеся Троцким, Раковским и другими оппозиционерами. «Незаметно Сталин присвоил себе одежду Троцкого», – писал И. Дойчер.[1173]
В дополнение к этому в документации ОГПУ, посвященной ссыльным оппозиционерам, Раковского, наряду с Троцким, Сосновским, Белобородовым и некоторыми другими, теперь относили к центристам, противопоставляя их как экстремистскому крылу оппозиции, так и тем, кто намеревался пойти на капитуляцию.[1174]
Всю эту возню в Кремле и на Старой площади Х. Г. Раковский и другие оппозиционеры могли воспринять лишь по глухим печатным откликам, причем вначале не очень адекватно. Летом 1928 г. Христиану Георгиевичу казалось, что «правые» (то есть Бухарин и Рыков) уже одержали или, по крайней мере, одерживают победу над «центром» (то есть Сталиным и его группой). Раковский писал Троцкому 21 июля: «Как не нужно поддаваться беспочвенным восторгам по поводу “нового курса”, так и косности психологии ссыльных. Последнее тем паче, что я считаю, что положение очень серьезно. Центр после нескольких жестов был положен на обе лопатки. Победа правых не стоила им даже больших усилий, в первой же схватке – в первом “скрещении шпаг” – у правых… чувствовалась уверенность и спокойствие, а у центра нервность и неуверенность. Посмотрим, что будет на следующем пленуме. Но от одного пленума до другого мы как будто переживаем целый исторический период. Развитие событий идет невероятно быстро».[1175] При всей своей опытности, вдумчивости, аналитических способностях Х. Г. Раковский оказался не в состоянии до конца понять степень вырождения государства и партии большевиков, включая ее низовые организации, утратившие творческие начала и целиком подчинившиеся теперь фанатической дисциплине.
Не раз Христиан принимал желаемое за действительное. Он писал, например, Троцкому о том, что на собрании коммунистов и беспартийного актива в Смоленске были сделаны заявления в духе недоверия к партийному руководству до тех пор, пока оппозиционеры остаются в ссылке, что будто бы эти заявления вызвали «грандиозный скандал», что Каганович, по слухам, переметнулся на сторону Рыкова, и т. п. Раковский делал далекий от истины вывод, что партийную массу «призраками не возьмешь» – она-де требует фактов и не верит партруководству. Притом что эти идеализированные суждения соседствовали с новыми трезвыми рассуждениями по поводу подлогов, вымогательств, коррупции, разложения, царившего в партаппарате, нити которого шли, по его мнению, даже за границу, эйфористические надежды на партийную массу выглядели особенно нелогичными.[1176]
Но в то же время по адресу тех, кто не раскаялся, звучали и усиливались угрозы, причем как со стороны «центра», так и со стороны «правых». Явный намек на выступления Раковского содержался в докладе А. И. Рыкова об итогах ноябрьского пленума ЦК ВКП(б) 1928 г., с которым он выступил в Ленинграде: «За пределами партии остатки троцкистов пытаются продолжать свою работу… С троцкистами, активно борющимися в настоящий момент с партией и советской властью, мы боремся не только идеологически, но и другими мерами». Впрочем, Рыков, который вместе с Бухариным все более отдалялся от Сталина, в отличие от Сталина и его наиболее верных приверженцев, подчеркивал все же, что на первом плане должна быть борьба идейная.[1177]
В середине июля Раковский получил телеграмму от Л. П. Серебрякова, в которой говорилось, что теперь ориентация ЦК правильна по основным пунктам, что сейчас не время становиться в позу, что пора подумать о возвращении в партию. Серебряков считал необходимым, чтобы лидеры оппозиции выступили с заявлениями о своем стремлении быть восстановленными в ВКП(б).[1178] Вскоре стало известно, что Радек солидаризовался с политическим курсом Сталина и написал Преображенскому, что от генсека его отделяют теперь только мелкие разногласия.[1179]
Такую позицию Раковский не поддерживал. Значительно ближе ему по духу были оценки Троцкого, изложенные, в частности, в статье «Кризис правоцентристского блока и перспективы», которая была разослана ссыльным оппозиционерам. Кампания против правых, полагал автор, отличается «чрезмерным шумом и треском при отсутствии политической конкретности». Не исключая, что эта кампания может задержать сползание к перерождению, Троцкий высказывал убеждение, что бюрократический режим сохраняет мелкобуржуазную базу и что его политика окончится крахом – «выходом на пролетарский или буржуазный путь».[1180] Раковский не придерживался столь крайних взглядов, считал возможными известные нюансы. Но позиция его оставалась твердой. Он с горечью вспоминал хвастливые слова Г. Л. Пятакова, заявлявшего в свое время, что сохранит верность своим взглядам, даже если останется в одиночестве. «А теперь как больно видеть его в компании Зиновьева», – писал Раковский Радеку.[1181]
Решения июльского пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), которые в официальной пропаганде трактовались как сигнал к наступлению на капиталистические элементы села, Раковский оценил по-иному, хотя в глубинные тенденции развития социальной и политической ситуации проникнуть не смог. Он считал, что этот пленум означал «судорожное, беспомощное и безразборное хватание направо и налево со стороны впавшего в панику перед призраком голодных беспорядков аппарата». Рассуждая по поводу борьбы внутри партруководства, Раковский строил прогнозы, которые, однако, подтверждения не получили, – он полагал, что верх берет «правое» крыло, а «центр» сдает позиции.[1182]
В Астрахани Х. Г. Раковский, вспомнив свою давно оставленную специальность медика, принял участие в борьбе со вспышкой малярии. Он сам заразился ею,[1183] что на фоне хронического сердечного заболевания, которым он страдал с молодых лет, резко ухудшило состояние здоровья. Несколько недель он не мог передвигаться. 20 апреля 1928 г. Раковский телеграфировал Троцкому: «Я уже три недели болею малярией». Троцкий ответил: «Тебе необходимо перевестись из Астрахани». В новой телеграмме от 16 мая говорилось: «Беспокоимся отсутствием вестей. Обнимаем. Лев, Наталья».[1184]
Летом 1928 г. врачи также сочли опасным дальнейшее пребывание Раковского в Астрахани. Выдвигалось требование его перевода для лечения на Кавказ.[1185] Однако власти на это требование не реагировали. Даже просьбы Раковского предоставить ему возможность выехать на лечение на неопределенное время оставались втуне.[1186] Ссыльные оппозиционеры, и Раковский в их числе, все еще видели себя в качестве некоего привилегированного слоя, хотя и находившегося в опале, продолжали надеяться на перемены к лучшему в развитии страны и в собственной судьбе.
7. Саратов и Барнаул
В начале ноября 1928 г. Х. Г. Раковский был переведен органами ОГПУ из Астрахани в Саратов.[1187] Позже, во время судебного процесса по делу так называемого «правотроцкистского блока», на котором Раковский вместе с Бухариным, Рыковым, Крестинским и другими был одной из жертв судебного фарса, возникла версия, что он был переведен в Саратов по просьбе Н. Н. Крестинского, высказанной Л. М. Кагановичу, в связи с плохим состоянием здоровья и что вскоре после этого Христиана Георгиевича посетила в Саратове дочь Крестинского, передавшая ему письмо отца с предложением возвратиться в партию.[1188] Эту версию некритически повторяют автор предисловия к публикации нескольких работ Раковского на английском языке Г. Фейган[1189] и некоторые другие авторы. Между тем никакому фактическому свидетельству, содержащемуся в материалах этого судебного процесса, без достаточного подтверждения другими данными верить нельзя изначально.
Особенно это относится к показаниям того лица, которое фигурировало на процессе под именем Н. Н. Крестинского.[1190] В данном же случае никак нельзя предположить, что Раковский, ставший после Троцкого наиболее видным нераскаявшимся деятелем оппозиции, продолжавший активную борьбу против сталинщины, был переведен в Саратов для поправки здоровья. Причины перевода лежали, по всей видимости, в совершенно другом измерении, и связаны они были, скорее всего, с намерением разрушить установившиеся контакты и политические связи.
Хотя в то же время вполне вероятно, что перевод был представлен как удовлетворение просьбы супруги Раковского, которая непрерывно била тревогу по поводу ухудшавшегося состояния здоровья Христиана Георгиевича и даже обратилась с соответствующим письмом к заместителю начальника ОГПУ Г. Г. Ягоде, так и не получив ответа. В таком варианте перевод мог ставить попутной целью политически скомпрометировать Раковского перед другими оппозиционерами, сохранявшими верность непримиримому курсу.
В Саратове Раковский работал консультантом вначале губернской, а позже окружной плановой комиссии.[1191] Архивный фонд этой комиссии, к сожалению, не сохранился. В делах горплана фамилия Раковского не встречается. Но имеющиеся там некоторые важные документы окрплана, скорее всего, были разработаны при прямом участии Раковского. Среди них пятилетний план развития округа, контрольные цифры на 1929–1930 гг., записка об организационных формах промышленности бывшего Саратовского округа (июнь 1929 г.) и т. д.[1192] Но в основном Раковский занимался вопросами сельского хозяйства и народного образования.[1193]
Вместе с Христианом в Саратов поехала Александрина. Вскоре она тяжело заболела. Ее срочный выезд в Москву на операцию доставил супругу немало тревожных дней и ночей. Операция прошла успешно, и в мае 1929 г. Александрина Георгиевна возвратилась.[1194]
Позиция Х. Г. Раковского и после перевода оставалась твердой, что стало быстро известно другим ссыльным оппозиционерам.
В апреле 1929 г. его стал посещать в гостинице «Астория», где он жил, занимая две небольшие смежные комнаты, американский журналист Луис Фишер, с которым Раковский был уже знаком.
Фишер работал над книгой о советской внешней политике и в связи с этим встречался с М. М. Литвиновым. В ответ на вопросы, связанные с англо-советской конференцией 1924 г., Литвинов как-то сказал: «Человек, который действительно знает, что там происходило, – это Раковский». – «Но Раковский в ссылке», – ответил Фишер. «Поезжайте к нему», – неожиданно заявил Литвинов. Журналист был даже несколько напуган предложением посетить изгнанного «троцкиста». Несколько растерявшись, он задал нелепый вопрос: «Как же я его найду?» Фактический руководитель Наркоминдела сообщил: «Он в Саратове. Его дочь может дать вам точный адрес».[1195]
Получив от Литвинова устное предложение поехать в Саратов, Фишер попросил официальное рекомендательное письмо, так как предполагал, что Раковский без соответствующего позволения не раскроет перед ним дипломатические тонкости. Одновременно он явно опасался скомпрометировать себя перед властями несанкционированным общением со ссыльным. Литвинов поначалу отказался. «Я не могу написать рекомендательное письмо для Вас, адресованное изгнанному троцкисту», – заявил он. Но тогда нет смысла в поездке, ответил журналист. «Хорошо, дайте мне подумать», – заявил Литвинов. В конце концов Фишеру принесли письмо Литвинова, но адресованное не Раковскому, а Ф. А. Ротштейну, руководившему отделом печати в Наркоминделе. Литвинов просил Ротштейна оказать Фишеру максимальное содействие в подготовке книги о советской внешней политике. Фишеру было разрешено показать это письмо Раковскому. Таким образом, была дана косвенная «верительная грамота». По всей видимости, Ротштейн получил устные указания и смог передать мнение советских официальных лиц ссыльному. Это облегчило его положение в будущих беседах с Фишером и в то же время в какой-то степени успокоило самого журналиста, не желавшего портить отношений с высшими коммунистическими властями.
Возникает естественный вопрос: по какой причине Литвинов, верный помощник Сталина, проявил такой «либерализм»? Можно не сомневаться, что эти действия одновременно ставили несколько целей. Прежде всего, они должны были убедить самого Фишера, который в то время симпатизировал советским преобразованиям, что ему предоставляется «свобода рук» в собирании материалов о большевистской внешней политике. Во-вторых, явно вновь ставилась задача отделить или даже противопоставить Раковского Троцкому и другим наиболее непримиримым оппозиционерам тем, что к Раковскому вдруг было проявлено официальное доверие. Иначе говоря, Литвинов, то ли с прямой подачи Сталина, то ли будучи уверенным, что эти его шаги будут одобрены, просто провоцировал Раковского, стремился скомпрометировать его в глазах оппозиционеров, что являлось продолжением все того же – перевода в Саратов. Наконец, это было косвенное, но вполне читаемое приглашение лично Раковскому возвратиться в большевистскую элиту путем покаяния. Как мы увидим, Христиан Георгиевич ни в коей степени не воспользовался предоставившимся соблазном.
Получив от падчерицы Раковского Елены, которая к этому времени стала женой известного советского поэта Иосифа Уткина,[1196] не только адрес и письмо, но и чемодан с книгами для передачи Христиану Георгиевичу, Фишер отправился в Саратов.
Любопытно, что, когда он представлялся, Фишер сразу же показал Раковскому письмо Литвинова Ротштейну. Раковский презрительно скривил губы и заявил: «Я не нуждаюсь в этом». Это, однако, явно была только поза. Раскрывать подробности дипломатических акций СССР Христиан Георгиевич, продолжавший считать себя коммунистом, никак не стал бы, если бы на это не было санкции высшего руководства Наркоминдела.
Встречи и откровенные беседы продолжались восемь дней. «Я приходил в комнату Раковского перед обедом, – писал Фишер в своей автобиографической книге. – Он говорил около двух часов, а я вел многочисленные записи, которые лежат сейчас на моем столе. После этого он шел обедать. Иногда я сопровождал его в столовую; люди глубоко кланялись и снимали шапки, потому что этот политический преступник в изгнании был наиболее известным и наиболее уважаемым жителем Саратова».[1197]
Беседы возобновлялись по вечерам.