И пели птицы… Фолкс Себастьян

3

Неделю спустя Азер предложил Меро отвести Стивена в расположенную в дальней части здания рабочую столовую. В помещении стояли два или три длинных стола, за которыми ели рабочие: одни – то, что приносили с собой из дому, другие – то, что стряпала беззубая женщина в белой косынке.

На третий день в разгар общего разговора Стивен вдруг резко встал из-за стола, сказал: «Прошу прощения» и выскочил из столовой.

Пожилой рабочий по имени Жак Бонне последовал за ним и обнаружил, что Стивен стоит, прислонившись к стене фабрики. Бонне по-дружески положил ладонь ему на плечо и спросил, все ли с ним в порядке.

Лицо Стивена было бледным, по лбу стекали две струйки пота.

– Да, все в порядке, – ответил он.

– Так в чем же дело? Вам нехорошо?

– Наверное, там просто слишком жарко. Сейчас пройдет.

Стивен достал носовой платок, вытер лицо.

– Может, вернетесь, доедите? – сказал Бонне. – Старуха вроде бы приготовила недурного кролика.

– Нет! – Стивена пробила дрожь. – Туда я не вернусь. Простите.

Он вывернулся из-под отеческой лапищи Бонне и торопливо направился к выходу с территории фабрики.

– Скажите Азеру, что я ненадолго отлучусь, – полуобернувшись, попросил он.

На следующий день за ужином Азер спросил, окончательно ли он пришел в себя.

– Да, спасибо, – сказал Стивен. – Собственно, со мной ничего серьезного не случилось. Просто стало немного дурно.

– Дурно? Это похоже на нелады с кровообращением.

– Не думаю. Там что-то было в воздухе, вероятно, один из используемых красильщиками химикатов, не знаю. Мне стало трудно дышать.

– Пожалуй, вам стоит навестить доктора. Мне не составит труда записать вас на прием.

– Нет, спасибо. Это пустяки.

Судя по глазам Азера, разговор его слегка забавлял.

– Нехорошо, если это был припадок. Я легко мог бы…

– Ради бога, Рене, – вмешалась мадам Азер. – Он же сказал тебе: тревожиться не о чем. Ну что ты к нему пристаешь?

Азер с лязгом опустил вилку на тарелку. На миг лицо его стало испуганным, как у школьника, который не сумел добиться учительской похвалы и теперь силится понять, как это удалось его более удачливому сопернику. Но затем Азер сардонически улыбнулся, словно давая понять, что согласен прекратить спор, лишь временно потворствуя тем, кто стоит намного ниже него. Он повернулся к жене и с легкой насмешкой спросил:

– Слушала сегодня, слоняясь по городу, своего менестреля, дорогая?

Она подняла взгляд от тарелки:

– Я не слонялась, Рене. У меня были дела.

– Разумеется, дорогая. – Он повернулся к Стивену: – Моя жена, месье, создание загадочное. Никто не знает, – как в той песенке про ручеек, – куда он течет и где его конец.

Стивен стиснул зубы, чтобы не запротестовать, встав на защиту мадам Азер.

– Не думаю, что месье Рейсфорду известна эта песенка, – сказала она.

– Возможно, месье Берар еще споет ее мне, – не удержался Стивен.

Мадам Азер, не совладав с собой, прыснула. Впрочем, она тут же закашлялась, и Стивен увидел, как щеки ее под взглядом мужа чуть порозовели.

Лицо самого Стивена, недовольного собой за слова, которые хозяин дома мог счесть грубыми, осталось лишенным какого-либо выражения. Азер вообще не позволил себе отреагировать на эту реплику – ни с непосредственностью жены, ни с напускным равнодушием Стивена. На его счастье, Лизетта захихикала, и он получил возможность отыграться на дочери, учинив ей нагоняй.

– Так, значит, месье Берар хороший певец? – спросил, оторвав взгляд от тарелки, Грегуар.

– Выдающийся, – вызывающе ответил Азер.

– Безусловно, – согласился Стивен, спокойно посмотрев ему в лицо. А затем перевел взгляд на мадам Азер, и та, уже совладав с собой, не отвела глаз, в которых еще плескались остатки веселья.

– Так вы не проходили сегодня мимо того дома? – спросил он.

– По-моему, проходила по пути в аптеку, но окно было закрыто и музыки я не слышала.

После ужина снова явились Берары. Они привели с собой матушку Берар – морщинистую даму с черной кружевной шалью на плечах, весьма, как успели просветить Стивена, щепетильную в вопросах веры. Берар называл ее (по непонятной причине) тетей Элизой, – она и всех остальных просила обращаться к ней так же. Стивен предположил, что фамилия покойного мужа вызывает у нее мучительные воспоминания, если только у семьи Берар нет некоего секрета, который они считают нужным утаивать от общества.

И в тот день, и позже Стивен наблюдал за Берарами, пытаясь понять, какую роль играют они в жизни Азеров. Если вечер выдавался теплым, они впятером сидели в плетеных креслах на веранде дома, вдыхая ароматы жимолости и жасмина, пучки которых были подвешены к рамам выходящих во двор окон. Берар в больших черных ботинках и чопорном жилете с дьявольским мастерством дирижировал своим небольшим оркестром, оставляя, впрочем, исполнение основной партии за собой. Он был крупным авторитетом по знатным семействам и мог подолгу распространяться о вкладе, внесенном такими людьми, как Селье, Лорандо или де Морвили, в процветание и общественную жизнь города. Многочисленными обиняками он давал понять, что его собственная семья была близка к де Морвилям, но формализовать эту близость помешало недостаточно почтительное поведение одного из Бераров, ярого бонапартиста. Сокрушаясь по поводу заблуждений своего пращура, Берар одновременно критиковал присущую парижанам склонность к раболепству перед титулами, из чего вытекало, что незадачливый Бераров предок, упорно цеплявшийся за свой провинциализм, был образцом добродетели и такта, выгодно отличавших его от пронырливых парижан. Он представал человеком и стойким, и утонченным, а его потомки, унаследовавшие эти похвальные черты, тем самым без каких-либо усилий со своей стороны усвоили самые возвышенные манеры.

Вот так время и шло. Наверное, полагал Стивен, это не худший способ коротать тихие вечера, однако его он заставлял испытывать жгучее разочарование. Стивен недоумевал, как мадам Азер удается терпеть все это.

Она была единственной, кто оставлял без внимания подсказки и понукания Берара. Когда он приглашал ее принять участие в разговоре, мадам Азер произносила два-три слова, зато могла вдруг по собственной инициативе заговорить на тему, выбранную ею самой. Берару, никуда не денешься, приходилось прерывать ее. Он извинялся легким наклоном головы, однако лишь несколько минут погодя – после того как беседа устремлялась по угодному ему, Берару, руслу. Мадам Азер встречала его запоздалое извинение легким пожатием плеч или улыбкой, словно давая понять: то, что она собиралась сказать, было не столь уж и важным.

Присутствие тети Элизы было особенно на руку Берару – ее религиозное рвение придавало более возвышенный характер любому разговору. Приобретенная тетей Элизой репутация женщины терпеливой и благочестивой основывалась на долгом вдовстве и хранившейся в ее спальне в доме Бераров большой коллекции молитвенников, распятий и собранных в паломничествах святынь. Зияющий чернотой рот и резкий голос тети Элизы создавали впечатление, что она носит в себе грозную духовную истину, гласящую: подлинную веру надлежит искать не в бледном лице отшельника, но в исковерканных жизнях людей, которым пришлось бороться за существование. Временами ее смех выглядел скорее непристойно полнокровным, чем благочестивым, но тем не менее тетя Элиза, без конца апеллируя к святым, частенько огорошивала своих слушателей именами великомучеников времен становления ранней церкви в Малой Азии.

– В следующее воскресенье, после полудня, я предполагаю поплавать на лодке по водным садам, – сообщил Берар. – Не желаете присоединиться?

Азер с воодушевлением согласился. Тетя Элиза сказала, что она старовата для лодочных прогулок, и уточнила, что воскресенье – не самый подходящий день для потворства своим прихотям.

– Вы, Рене, помнится, мастерски управляетесь с плоскодонками, верно? – спросил Берар.

– Да, я неплохо чувствую воду, – ответил Азер.

– Вы только послушайте его, старого скромника, – хохотнул Берар. – Если бы не масса очевидных свидетельств обратного, он попытался бы уверить нас, что и в коммерции ничего не смыслит.

Азеру нравилось исполнять сочиненную для него Бераром роль любящего держаться в тени пройдохи. Он охотно пользовался уловкой собственного изобретения: скептически вздыхал при очередном упоминании какого-либо его дарования, а затем, с шипением втянув воздух, прикладывался к бокалу. Учитывая, что он при этом ничего не произносил, его репутация человека остроумного оставалась незапятнанной – не на взгляд Стивена, впрочем, который всякий раз, как Азер округлял глаза, вспоминал стон, донесшийся до него из спальни.

Гостиная представлялась ему местом безопасным, позволявшим спокойно разглядывать рассевшуюся здесь компанию, и в особенности того, кто интересовал его больше других, – молчаливую мадам Азер. Он не спрашивал себя, красива ли она, поскольку физическое воздействие ее присутствия делало вопрос бессодержательным. Строго говоря, красавицей она не была. При несомненной женственности облика, нос мадам Азер был чуть крупнее того, что предписывалось модой, а в волосах сплеталось слишком много оттенков каштанового, золотистого и рыжего. И хотя выражение ее лица всегда оставалось мягким, в нем ясно читалась сила характера, не позволявшая отнести его к хорошеньким в общепринятом смысле слова. Впрочем, Стивену было не до смыслов, им владело неодолимое влечение.

Возвратившись как-то под вечер с работы, он увидел мадам Азер в саду, – она подрезала безудержно разросшиеся розовые кусты, некоторые из которых вытянулись выше ее головы.

– Месье, – произнесла она тоном формальным, но не холодным.

Стивен, не имевший в запасе никакого плана действий, просто взял у нее из рук садовые ножницы и сказал:

– Позвольте мне.

Она улыбнулась – с удивлением, но словно прощая ему резкость.

Стивен срезал несколько увядших роз, и только тогда до него дошло, что он и сам не понимает, что делает.

– Дайте-ка сюда, – сказала мадам Азер. Ее рука скользнула по груди Стивена, пальцы, забирая маленькие ножницы, коснулись его пальцев. – Вот как нужно. Берете каждый увядший цветок, прикладываете ножницы под небольшим углом к стеблю и обрезаете его. Смотрите.

Бурые лепестки белой некогда розы осыпались на землю. Стивен слегка придвинулся к мадам Азер, чтобы уловить запах ее свежевыстиранной одежды. На ней была юбка цвета сухой земли; зубчатая каемка блузки словно намекала на манерность нарядов века более раннего и затейливого. Короткая жилетка, надетая поверх блузки, была распахнута и позволяла увидеть чуть ниже шеи кожу, порозовевшую от усилий, которых требовала работа в саду. Прихотливый наряд ее населил воображение Стивена картинами самых разных эпох истории и моды: балы в честь побед, одержанных под Ваграмом или при Бородино, ночи Второй империи. В еще не тронутом морщинами лице мадам Азер таился, казалось Стивену, намек на черты характера, не имеющие ничего общего с тем строго заданным миром, в котором она жила.

– Я уже день или два не видел вашей дочери, – сказал он, отогнав от себя пустые мечтания. – Где она?

– Лизетта на несколько дней уехала в Руан, к бабушке.

– Сколько ей сейчас?

– Шестнадцать.

Стивен спросил – отнюдь не из желания сделать мадам Азер комплимент и тем снискать ее расположение:

– Как же это возможно, чтобы у вас была дочь таких лет?

– Она и Грегуар – мои приемные дети, – ответила мадам Азер. – Первая жена мужа умерла восемь лет назад, а мы с ним поженились через два года после того.

– Я знал, – сказал Стивен. – Знал, что вы еще не в том возрасте, чтобы иметь такого взрослого ребенка.

Она улыбнулась снова, с несколько большим смущением.

Стивен смотрел на лицо этой женщины, склоненное над шипами и увядшими розами, и видел в воображении, как ее избивает морщинистый негодяй муж. Не успев ничего подумать, он взял ладонь мадам Азер и сжал ее в своих.

Она стремительно повернулась к нему, кровь ударила ей в лицо, глаза наполнились тревогой.

Стивен прижал ее ладонь к плотной сарже своего пиджака. Поддавшись неожиданному порыву, он испытал такое удовлетворение, что даже успокоился. Он смотрел в глаза мадам Азер, словно призывая ее ответить на его поступок иначе, нежели предписывали принятые в их обществе правила.

– Месье. Прошу вас, отпустите мою руку.

Она попыталась усмехнуться, обратить все в шутку.

Стивен отметил, что слова эти не сопровождались попыткой отнять у него ладонь. Она держала в другой руке садовые ножницы, поэтому ей трудно было высвободиться – можно было, конечно, просто вырвать ладонь, но столь резкий жест грозил ей утратой привычного самообладания.

Стивен сказал:

– Недавно ночью я слышал звуки, доносившиеся из вашей комнаты, Изабель.

– Месье, вы…

– Стивен.

– Прекратите сейчас же. Не унижайте меня.

– У меня нет желания унизить вас. Ни малейшего. Мне просто хотелось утешить вас.

Странноватый выбор слов, и Стивен почувствовал это, еще произнося их, однако руку ее не отпустил.

Она взглянула ему в лицо с большей твердостью, чем за миг до этого, и сказала:

– Вам следует уважать мое положение.

– Хорошо, буду, – согласился Стивен. В словах Изабель ему почудилась двусмысленность, и он решил, что удачно воспользовался ею, прибегнув к будущему времени.

Поняв, что большего сейчас не добьется, Стивен заставил себя уйти.

Некоторое время мадам Азер смотрела вслед высокому молодому мужчине, шагавшему по траве к дому. А затем, покачав головой, словно прогоняя прочь нежелательное чувство, вновь обратилась к розам.

4

После бегства из фабричной столовой Стивен отыскал за собором кафе и стал в обеденный перерыв ходить туда. Кафе давно облюбовала молодежь – студенты, подмастерья, многие из которых каждый день занимали одни и те же столики. Поваром здесь был дюжий беглец из Парижа, владевший когда-то собственным заведением на площади Одеон. Зная, что такое молодой аппетит, он каждый день готовил только одно блюдо, зато в изрядных количествах, и включал в цену хлеб и вино. Как правило, он подавал посетителям говядину, за которой следовал десерт – фруктовый торт либо заварной крем.

Однажды, сидя у окна и почти покончив с едой, Стивен вдруг увидел знакомую фигуру – женщина шла, опустив голову, и несла на сгибе локтя корзину. Лицо женщины скрывал шарф, но Стивен узнал ее по походке и клетчатому кушаку, которым она была подпоясана.

Он вскочил, бросил на стол несколько монет; они еще кружились на скатерти, а Стивен уже выскочил из кафе. Женщина свернула за угол, на узкую боковую улочку. Он побежал, чтобы нагнать ее. И оказался с ней рядом, как раз когда она потянула ручку звонка на двойной калитке, покрытой облупившейся зеленой краской.

Он поздоровался с ней, и мадам Азер покраснела.

– Месье, я… не ожидала встретить вас. Я принесла кое-что моему другу.

– Я сидел в кафе и увидел, как вы идете мимо. И вот, решил выйти и спросить, не помочь ли вам с ношей.

Она с сомнением посмотрела на корзинку:

– Нет. Нет, спасибо.

Им открыл молодой человек с волнистыми каштановыми волосами и настороженным лицом. Впрочем, едва он узнал гостью, настороженность мгновенно сменилась выражением крайней спешки.

– Входите, – сказал он и положил ладонь на плечо мадам Азер, приглашая войти во двор.

– Это мой друг, – неуверенно сообщила она, указав на замявшегося на пороге Стивена.

– Входите, входите, – повторил молодой человек и закрыл за ними калитку.

Он пересек двор впереди гостей и привел их в маленькую квартирку. Попросил присесть в тесной гостиной с задернутыми шторами, все стулья и столы в которой были завалены кипами бумаг и листовок.

Молодой человек раздвинул шторы, отчего в тесной, убогой комнате стало немного светлее.

Он взмахнул рукой, извинился:

– Сейчас в этой квартирке проживает пять человек. – И протянул руку Стивену: – Я – Люсьен Лебрен.

После обмена рукопожатиями Люсьен повернулся к мадам Азер:

– Слышали новость? Они согласились принять обратно десятерых, уволенных на прошлой неделе. Заплатить им за эту неделю они отказались, и все-таки начало положено.

Почувствовав устремленный на нее вопросительный взгляд Стивена, мадам Азер сказала:

– Вы, должно быть, гадаете, что я здесь делаю, месье. Время от времени я приношу месье Лебрену еду для семей красильщиков. У некоторых из них по пятеро-шестеро детей, – а бывает и больше, – и жизнь их очень трудна.

– Понимаю. И муж ваш ничего об этом не знает.

– Ничего. Вступать в какие-либо отношения с его рабочими я не стала бы, однако красильщики, как вам известно, дело другое.

– Вам не за что извиняться! – сказал Люсьен. – Вы кормите людей, это акт христианского милосердия. Да, что ни говори, над моими собратьями чинится возмутительный произвол. На прошлой неделе было собрание профсоюза…

– Не возвращайтесь к этой теме, – рассмеялась мадам Азер.

Люсьен улыбнулся:

– Вас не переубедишь, мадам.

Фамильярность, сквозившая в обращении Люсьена с мадам Азер, уже начала сильно тревожить Стивена. Политические тонкости забастовки, равно как и этические – поступков мадам Азер – его нисколько не интересовали. Ему хотелось знать лишь одно: каким образом оказалась она на короткой ноге с этим полным сил молодым человеком?

Стивен сказал:

– Пожалуй, мне пора возвращаться на фабрику. Ваш муж собирался показать мне процесс окончательной отделки.

– Вы работаете у Азера? – изумленно спросил Люсьен.

– Я работаю в английской компании, а она ненадолго направила меня сюда.

– Для англичанина вы очень хорошо изъясняетесь по-французски.

– Я учил язык в Париже.

– Азер говорил вам что-нибудь о забастовке красильщиков?

Стивен вспомнил замечание Азера о «малыше Люсьене».

– Почти ничего. Думаю, всерьез он забеспокоится, когда она затронет его фабрику.

Люсьен коротко фыркнул:

– Поверьте, долго ждать ему не придется. Не желаете что-нибудь выпить, мадам?

– Вы очень любезны. Я бы выпила воды.

Люсьен удалился, но Стивен остался, ему не хотелось покидать мадам Азер.

– Не думайте обо мне плохо, месье, – попросила она.

– Ну что вы, – ответил Стивен, обрадованный ее неравнодушием к нему.

– Я не изменяю мужу.

Стивен промолчал. До его слуха уже донеслись шаги приближавшегося Люсьена. Стивен склонился вперед, положил ладонь на плечо мадам Азер, легко поцеловал ее в щеку и тут же, не дожидаясь, пока у нее на щеках вспыхнет румянец, вышел из гостиной, бросив: «До свидания», – как если бы его поцелуй был всего лишь учтивой формой прощания.

5

Изабель Азер, в девичестве Фурмантье, родилась близ Руана. Младшая из пяти сестер, она стала разочарованием для отца, мечтавшего о сыне.

Младший ребенок в семье, Изабель вела жизнь, лишенную внимания родителей, которые, произведя на свет пятерых дочерей, более не находили никакой прелести в детском гомоне и вечных капризах. Две старшие сестры, Беатрис и Дельфина, в раннем детстве заключили союз, позволявший им противостоять вялой тирании отца и беспочвенным придиркам мадам Фурмантье. Девочками они были живыми, находчивыми и наделенными каждая своими талантами, каковых родители не замечали и, следовательно, не поощряли. Постепенно в них развилось нечто вроде направленного друг на друга эгоизма, не дававшего им слишком надолго расставаться.

Самая старшая из сестер, Матильда, выросла девушкой раздражительной и склонной хандрить по нескольку дней кряду. У нее были темные волосы и взгляд настолько холодный, что даже отец избегал лишний раз встречаться с нею глазами. В восемнадцать лет она страстно влюбилась в архитектора, строившего что-то невдалеке от Руанского собора. То был низкорослый, жуликоватого обличья человечек с уверенными и быстрыми, как у куницы, движениями, проживший десять лет в браке и имевший двух дочерей. Когда пересуды о все крепнувшей дружбе между ним и Матильдой достигли ушей месье Фурмантье, разразился шумный скандал. Пятилетняя Изабель впервые услышала из своей мансардной спальни разгоряченный спор взрослых людей, – уговоры отца сменились гневными восклицаниями, а хорошо известная вздорность сестры обратила ее в безудержно воющее существо. Изабель помнила, как затрясся дом, когда Матильда выскочила из него, хлопнув парадной дверью.

Изабель росла на редкость кроткой девочкой. Безразличие родителей она воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Самым близким человеком, с которым она могла вести доверительные беседы, стала сестра Жанна, появившаяся на свет двумя годами раньше. Из всех сестер Жанна была самой смышленой. В отличие от Матильды ей еще не довелось шагнуть в мир взрослых, а Беатрис и Дельфина ее в свой союз не приняли. Когда в один прекрасный день у Изабель началось ничем не объяснимое кровотечение, именно Жанна растолковала ей то, о чем мать – по лености или из ханжества – рассказать не удосужилась. Таких кровотечений, сказала Жанна, принято стыдиться, однако она никогда не считала их позором. Напротив, гордилась ими, поскольку они говорили о том, что жизнь подчинена великому ритму, который обязательно освободит их обеих из унылых тенет детства. Изабель, все еще потрясенная случившимся, была достаточно внушаемой и сумела разделить с Жанной ее потаенную радость, хоть и не без некоторых сомнений. Она так никогда и не смогла примириться с тем, что тайна, обещавшая новую жизнь и свободу, непременно должна являться в обличье боли.

Отец Изабель был адвокатом с политическими амбициями, не сумевшим их реализовать, и напрочь лишенным обаяния, необходимого, чтобы обзавестись связями, способными искупить отсутствие дарований. Заполненный женщинами дом давно ему наскучил, и потому он читал за обеденным столом парижские газеты, повествовавшие о политических интригах. О страстях, кипевших в жизни его семьи, он даже не подозревал. Он выговаривал дочерям за дурное поведение и время от времени сурово наказывал их, однако нимало не заботился их развитием. Мадам Фурмантье безразличие мужа подталкивало к непомерным хлопотам о собственной внешности и потугам во всем следовать моде. Муж, полагала она, содержит в Руане любовницу, вследствие чего не проявляет никакого интереса к супруге. Чтобы отплатить ему за пренебрежение, она всю себя посвящала стараниям стать привлекательной в глазах мужчин.

Через год после неудачного романа с архитектором Матильда, к вящему облегчению родителей и к зависти сестер, вышла замуж за местного доктора. Предполагалось, что после того как остальные сестры покинут семью, Изабель останется ухаживать за отцом и матерью.

– Выходит, именно этого от меня и ждут, Жанна? – спросила Изабель. – Чтобы я осталась здесь навсегда и смотрела, как они стареют?

– Думаю, им этого хочется, но ты не обязана повиноваться. Ты должна жить своей жизнью. Как намереваюсь жить я. Если никто не возьмет меня замуж, я уеду в Париж и открою магазин.

– По-моему, ты собиралась проповедовать христианство в джунглях.

– Только в случае, если магазин прогорит, а меня бросит любовник.

От сестер Жанну отличало чувство юмора и независимость суждений; разговоры с ней постепенно внушали Изабель новую для нее мысль: то, о чем она читала в книгах и газетах, не просто входило составной частью в существование других людей, как она верила когда-то, но – до некоторой степени – доступно и ей тоже. Жанну она любила как никого другого.

К восемнадцати годам Изабель превратилась в девушку мягкую, но привыкшую во всем полагаться лишь на себя; ни ее природные инстинкты, ни кипучая энергия не имели никаких шансов проявиться в заскорузлой косности родительского дома. На свадьбе Беатрис она познакомилась с молодым пехотным офицером Жаном Детурнелем. Говорил он с Изабель доброжелательно и, похоже, обнаружил в ней качества, не оцененные другими. Изабель, знавшая вместо детства лишь бледную его тень и помнившая, что вообще-то ей полагалось родиться мальчиком, пришла в замешательство: оказывается, кто-то считает ее необыкновенной и достойной знакомства. К тому же Жан был не абы кто, он был внимателен и красив – по общепринятым меркам. Жан писал ей письма и посылал скромные подарки.

После года ухаживания, происходившего главным образом по переписке, поскольку часть, в которой служил Жан, постоянно меняла расположение, что оставляло ему мало возможностей для посещений Руана, отец Изабель произвел одно из редких вторжений в жизнь семьи. Когда Жан в очередной раз приехал навестить Изабель, отец призвал молодого человека к себе и объявил ему, что тот имеет слишком низкий для своих лет чин и происходит из слишком простой семьи. Детурнеля, человека по натуре робкого, натиск Фурмантье и ошеломил, и заставил задуматься. Он был очарован характером и внешностью Изабель, отличавшей ее от большинства ровесниц. Он любил, проведя вечер в офицерской кантине, вернуться в свою комнату и поразмышлять об этой юной, полной энергии барышне. Он позволял своему воображению задерживаться на подробностях уклада ее девичьей жизни, отмеченного спокойствием, хозяйственностью и присутствием двух пока еще незамужних сестер – Дельфины и Жанны. Ему нравилось оценивать их сравнительные достоинства и наслаждаться мыслью, быть может и превратной, что самая младшая из сестер, на которую окружающие почему-то обращают мало внимания, и красивее, и интереснее других. И все же, хотя Изабель Фурмантье с ее бледной кожей, свежей одеждой, ее смехом и давала ему чудесную возможность отвлечься от повседневных тягот армейской службы, он не был уверен, что питает твердое намерение жениться. Если бы не вмешательство Фурмантье, они могли бы прийти к супружеству естественным путем, но теперь неожиданно пробудившееся чувство собственной неполноценности ввергло Детурнеля в разрушительные колебания.

Пару месяцев спустя, в следующий свой визит, он повел Изабель на прогулку в парк и там сообщил ей, что его переводят за границу, поэтому их дружба должна прерваться. О женитьбе на Изабель он даже не заикнулся, зато долго распространялся о своей бедности и скромном положении. Изабель нисколько не волновало, женится он на ней или нет, однако, когда Жан сказал, что больше они не увидятся, она ощутила муку утраты, – как ребенок, лишившийся единственного источника любви.

В течение трех лет эта потеря окрашивала каждое мгновение каждого ее дня. Но даже когда боль утихла, рана, затянувшаяся тонкой кожицей, продолжала саднить, готовая вскрыться от легчайшего прикосновения. Беспечной невинности лишенного наставников детства Изабель пришел конец, зато к ней мало-помалу возвращались и обаяние, и уравновешенность натуры. В двадцать три года Изабель уже не производила впечатления домашней девушки; выглядела она старше своих лет и начала развивать собственный стиль и манеру поведения, отличные от тех, что были присущи ее родителям и старшим сестрам. Определенность ее вкусов и твердость мнений немного пугали мать. Девушка чувствовала, что взрослеет, и не встречала на этом пути никакого сопротивления.

На одном из светских вечеров ее отец услышал об Азерах, недавно перебравшихся на жительство в Амьен, – мать семейства скончалась, оставив двух маленьких детей. Посредством несложных интриг месье Фурмантье добился того, что его представили Рене Азеру, и обличье нового знакомца ему понравилось. В полезный предмет домашней обстановки Изабель, обманув ожидания отца, не обратилась, оказавшись наделенной слишком сильной для ключницы волей; хоть она и помогала матери – и весьма искусно – по хозяйству, он постоянно боялся, что она выкинет что-нибудь неподобающее. Отец Изабель увидел в жестком и многоопытном Рене Азере выход из своих многочисленных затруднений.

К браку эти двое мужчин склоняли Изабель с немалой изобретательностью. Отец играл на сочувствии дочери к Азеру, тот же в свой черед не преминул познакомить ее с детьми, благо те пребывали в возрасте самом пленительном. Азер пообещал, что в браке с ним она останется независимой, и Изабель, которой не терпелось вырваться из родительского дома, приняла его предложение. Первейшую роль сыграл для нее интерес к Лизетте и Грегуару, ей хотелось и помочь им, и потопить в их успехах собственное разочарование. Договорились также, что она и Азер обзаведутся и другими детьми. Так она превратилась из мадемуазель Фурмантье в мадам Азер, обладательницу высокого положения, женщину с устоявшимися вкусами и мнениями, а также с накопившимся ассортиментом естественных влечений и привязанностей, кои никакими обстоятельствами ее прежней жизни не удовлетворялись.

Первое время Азер гордился браком со столь молодой и привлекательной женщиной и с удовольствием предъявлял ее своим друзьям и знакомым. Он видел, как расцветают под ее попечительством дети. Изабель тактично провела Лизетту через пору опасных изменений, произошедших с ее телом; она поощряла увлечения и совершенствовала манеры Грегуара. В городе мадам Азер уважали. Она была преданной и почтительной супругой, а большего от нее и не требовалось; она не любила мужа, однако он и сам опасался внушить ей совершенно ненужное чувство.

Скоро мадам Азер свыклась со своим новым именем. Она была довольна принятой на себя ролью и полагала, что сумеет быстро и навсегда забыть о своих мечтах. Парадокс, однако же, состоял в том, – тогда Изабель этого не понимала, – что желания ее жили собственной жизнью, подпитываясь холодностью мужа.

Рене Азер видел в рождении новых детей важное доказательство прочности своего общественного положения и подтверждение благополучности брака, несмотря на различия в возрасте и вкусах. С женой он сближался с деловитостью мародера; она отвечала ему покорным безразличием, поскольку других возможностей муж ей не оставлял. Азер овладевал женой каждую ночь, хотя, приступая к исполнению ритуала, стремился, казалось, поскорее с ним покончить. А после никогда ни словом не упоминал о том, чем они занимались вдвоем. Мадам Азер, поначалу пугавшуюся и стыдившуюся, мужнино отношение понемногу начало раздражать; она не могла понять ни его нежелания говорить об этой стороне их жизни, значившей для него, по всему судя, немало, ни того, почему такая невообразимая близость не открывает в ее сознании ни одной новой двери, не образует никаких связей с глубокими чувствами и желаниями, пустившими в ее душе корни со времен детства.

Она так и не беременела, и при каждом наступлении месячных в Азере нарастало отчаяние. Некое отраженное чувство вины заставляло его считать причиной беды себя. Он начинал верить: что-то не так с ним самим – несмотря на наличие двух детей, доказывавших противное; порой в ночной тиши он проникался подозрением, что его постигла кара за брак с Изабель, хотя объяснить, почему и что он сделал дурного, он бы не смог. Постепенно разочарование, которое он испытывал, сказалось на частоте его ночных визитов к жене, однако мысль о медицинском обследовании и поисках целительного средства до того страшила его, что он предпочитал не додумывать ее до конца.

Между тем мадам Азер муж заботил все меньше и меньше. Ныне ее пугал Стивен. С первого дня появления на бульваре дю Канж этого молодого человека – смуглого, с пристальным взглядом карих глаз и быстрыми, порывистыми движениями, – она боялась его. Он не походил на других известных ей мужчин, – на отца, мужа, даже на Жана Детурнеля, который хоть и был молод и романтичен, но оказался человеком слабым.

Поскольку Стивен был моложе ее на девять лет, мадам Азер относилась к нему с некоторой снисходительностью, видя в нем юность, во всяком случае, определенную пору юности, оставленной ею позади. Она старалась думать о нем как о третьем своем ребенке, брате Лизетты; в конце концов, думала мадам Азер, он старше девочки всего на четыре года. В какой-то мере ей удалось заставить себя смотреть на него сверху вниз, но, как она обнаружила, это достижение лишь приправило ее тревоги материнской нежностью.

В воскресенье Стивен встал рано и спустился вниз – поискать на кухне какой-нибудь еды. Он шел по коридорам первого этажа, и шаги его гулко звучали в замкнутом пространстве. В доме еще оставались комнаты, в которых он не бывал, – и другие, в которые заглядывал, но теперь не сумел бы их найти. Пройдя через маленькую гостиную, он вышел в прохладный парк, пересек лужайку. На дальнем ее конце стояла под каштаном скамья. Стивен сел на нее, жевал прихваченный из кухни хлеб и глядел на дом.

Вчера вечером он вырезал ножом из найденного в парке куска мягкого дерева маленькую фигурку и сейчас достал ее из кармана и осмотрел, поворачивая так и эдак в сыром прохладном воздухе. То была фигурка женщины в длиной юбке и коротком жакете; приникавшие одна к другой узкие прорези изображали ее волосы, однако черты лица обозначались лишь наметками глаз и рта. Стивен вынул нож и срезал несколько тонких стружек с выступавших из-под юбки ступней фигурки, сделав их более жизнеподобными. На втором этаже открывались ставни на окнах спален. Он представил себе звуки голосов, плеск переливаемой воды, скрип поворачиваемых дверных ручек. И когда решил, что все члены семьи уже оделись и спустились вниз, вернулся в дом.

Детей не слишком влекла предстоящая прогулка по водным садам. Мадам Азер склонилась к Грегуару и попросила его не постукивать ложкой по столу. Она была в кремовом льняном платье с синим пояском и вставкой с вертикальным рядом пуговиц, которые не расстегивались и ничего не скрепляли.

Лизетта игриво взглянула на Стивена.

– Вы тоже поплывете с нами по водным садам? – спросила она.

– Не уверен, что я получил приглашение.

– Конечно, получили, – сказала мадам Азер.

– В таком случае поплыву, и с большим удовольствием.

– Хорошо, значит, нам будет не так скучно, – заявила Лизетта.

– Это приглашение – большая любезность со стороны месье Берара, – сказала мадам Азер. – И вам, дети, следует разговаривать с ним и его супругой очень почтительно. Кроме того, я не думаю, Лизетта, что это платье подходит девочке твоих лет. Оно слишком короткое.

– Но сегодня так жарко, – возразила Лизетта.

– Погоду я поправить не могу. Беги к себе и надень что-нибудь другое.

– Беги, беги, беги, – обиженно пробурчала, отодвигая от стола кресло, Лизетта. Когда она направилась к двери, рука ее коснулась плеча Стивена. Отвергнутое мадам Азер платье подчеркивало полноту ее груди, явно составлявшую предмет гордости девочки.

Около одиннадцати все пятеро покинули дом в сопровождении служанки Маргерит, помогавшей Стивену и мадам Азер нести корзинки с едой, зонтики от солнца, коврики и запасную одежду, какая была сочтена необходимой. От дома до границы водных садов оказалось рукой подать. Все спустились по лестничному маршу на пристань, где их ждал украсивший себя соломенной шляпой Берар. Мадам Берар уже сидела на приподнятой в соответствии со здешней традицией прямоугольной корме длинной плоскодонки.

– С добрым утром, мадам! Какой прекрасный денек, – Берар был нынче экспансивен до чрезвычайности. Он протянул мадам Азер руку, чтобы помочь ей спуститься в плоскодонку. Сжав его ладонь и приподняв пальцами краешек юбки, она легко ступила с пристани в низкую лодку. Грегуар, уже забывший о том, как ему скучно, возбужденно протолкался вперед и спрыгнул в плоскодонку, отчего та закачалась. Мадам Берар тоненько вскрикнула:

– Ой, папа!

Берар со смехом произнес:

– Сначала женщины и дети!

Лизетта тоже спустилась с его помощью в лодку и уселась рядом с мадам Азер.

– Я встану на корме и буду править судном, – напыщенно объявил Берар, – ты сядешь лицом к Лизетте, а вы, месье, – это Стивену, – если вы устроитесь рядом с Грегуаром, а мадам Берар соблаговолит сесть вот здесь, напротив вас, Азер, – да, правильно, – то мы добьемся совершенного равновесия.

Стивен сел, как ему было велено, напротив мадам Азер и уперся ногами в лодочное дно – так, чтобы они не касались ее ног.