И пели птицы… Фолкс Себастьян
– Разумеется, я покину ваш дом, – сказал Стивен. – И заберу с собой вашу жену. Изабель?
– Я не хочу этого, – покачала головой Изабель. Эти слова шли из самого сердца, в них не было расчета, она не обдумывала их. – Не знаю, что мне делать, как вести себя теперь. Я могла быть счастливой, это так просто, счастливой, как любая другая женщина, у которой есть семья, – без той ужасной боли, которую я причинила другим. Я не хочу вас слушать, ни одного, ни другого. Зачем мне? Откуда мне знать, что ты любишь меня, Стивен? Как я могу утверждать это?
Голос ее упал до низкой мягкой ноты, которую Стивен слышал в первый вечер, проведенный им в этом доме. Звук этот ласкал его слух: то был умоляющий голос слабой женщины, ощущающей, однако же, свою силу.
– А ты, Рене… Почему я должна верить тебе, если ты дал мне так мало поводов даже для того, чтобы относиться к тебе с простой приязнью?
Двое мужчин смотрели на нее и молчали. Стивен верил в силу связующих его с Изабель чувств, верил, что они склонят чашу весов в его сторону.
А Изабель продолжала:
– К тому, что случилось, нельзя приготовиться заранее. Мне неоткуда ждать помощи. Ни религия, ни семья, ни мои собственные мысли – ничто не подскажет мне, как я должна поступить. Ты напрасно считаешь меня шлюхой, Рене. Я – испуганная женщина, и не более того, я не прелюбодейка и не блудница. Я та же, какой была всегда, но ты не сделал ни одной попытки понять, что же я такое.
– Прости, но я…
– Да, я прощаю тебя. Прощаю за все зло, которое ты мне причинил, и прошу простить меня за то, которое я, несомненно, причинила тебе. А теперь я пойду наверх и уложу вещи.
Она направилась к выходу из столовой, шурша юбкой и оставляя за собой едва различимый аромат роз.
– Уйдешь с ним, – крикнул ей вслед Азер, – и отправишься в ад!
Стивен, развернувшись на каблуках, также покинул столовую, стараясь умерить бушевавшую в его сердце радость.
Изабель опустила рамку с фотографией Жанны на одежду, которую уже уложила в чемодан. И немного помедлив, добавила к ней семейный снимок: родители в нарядной воскресной одежде; справа от отца – Матильда, темноволосая, женственная; слева от матери – она, девочка-блондинка; а за их спинами – Дельфина, Жанна и Беатрис. Снимок был сделан в руанском парке; на заднем плане среди платанов прогуливалась по гравию забывшая обо всем на свете парочка. На переднем сидела у ног отца белая собачка семьи Фурмантье.
Изабель заглянула в застывшее лицо отца, в темные отчужденные глаза над густыми усами. Как же трудно будет ему понять поступок дочери, подумала она. Да он почти и не предпринимал никогда таких попыток.
Она уложила еще два платья и блузку с зубчатой каемкой. Для разъездов ей понадобится побольше ноской одежды: плащ, туфли, в которых можно подолгу ходить. Возможно, она сможет послать за остальными вещами, когда доберется до места, в которое они направятся.
Изабель старалась не делать пауз, не задумываться. Ей хотелось покинуть дом – одной или со Стивеном, – прежде чем решимость оставит ее и она начнет размышлять о практических деталях.
Она услышала приближавшиеся к ее комнате шаги и, обернувшись, увидела в двери Стивена, бросилась к нему, прижалась головой к его груди.
– Ты поразительная женщина, – произнес он.
– Что мне сказать детям?
– Попрощайся с ними, скажи, что напишешь позже.
– Нет. – Изабель отступила от него, покачала головой. Из глаз ее потекли слезы. – Я обошлась с ними дурно. И притворяться, что это не так, не могу. Я просто оставлю их – и все.
– Не прощаясь?
– Да. Поторопись, Стивен. Нужно уходить. Я готова.
Взбегая по лестнице к своей комнате, Стивен услышал этажом ниже женский крик и плач. Следом захлопали двери, и голос Грегуара спросил, что происходит. Стивен побросал в небольшую кожаную сумку свой паспорт, записные книжки, рабочие отчеты, бритву и перемену одежды. Он спустился на второй этаж и увидел Лизетту, стоявшую в ночной сорочке в дверях своей спальни. Девушка была бледна и напугана.
– Что происходит? – спросила она. – Почему все кричат?
Стивена охватила жалость к ней. Он молча отвернулся от Лизетты и торопливо пошел к комнате Изабель. Та уже надела плащ и зеленую шляпку с пером. И выглядела теперь трогательно молодой.
– Все хорошо? – спросил Стивен. – Пошли?
Она взяла его ладонь в свою, посмотрела в серьезное лицо Стивена. Улыбнулась, кивнула и подхватила с пола чемодан.
Каждый уголок, каждый неожиданный коридорчик, что поместились под острой крышей с ее спорящими один с другим скатами, наполняли звуки голосов и шагов – тяжелых, неуверенных, стремительных и возвращавшихся, развернувшись, вспять. Кухонная дверь стучала и покачивалась на петлях, – это Маргерит и кухарка сновали между столовой и кухней под предлогом уборки посуды и замирали в коридоре, напрягая слух. Наверху лестницы появился Стивен, обнимавший рукой талию Изабель, он провел ее мимо ошеломленных взглядов и робких вопросов.
– Отправишься в ад! – повторил от дверей гостиной Азер.
Минуя эту дверь, Изабель ощутила усилившийся нажим ладони Стивена на ее поясницу. А достигнув порога дома, обернулась и увидела на изгибе лестницы бледную Лизетту. И, затрепетав, вывела Стивена в темноту ночи.
Азер приказал детям ждать на площадке лестницы, а сам направился в комнату Изабель. Сорвал с кровати одеяло, оглядел простыни. Провел по ним ладонью. Простыни были чистыми, накрахмаленными, едва-едва смятыми телом его жены. Он поднялся наверх, в комнату жильца, и сдернул одеяло, которым укрывался Стивен. Узкая кровать пребывала в несколько большем, чем у Изабель, беспорядке – то ли Стивен спал не так крепко, то ли горничная, стеля постель, прилагала меньше стараний, – но никаких свидетельств прелюбодеяния и здесь видно не было: простыни чистые, с аккуратной складкой посередке.
Азер спустился на второй этаж и начал обходить комнату за комнатой. Его раздирало желание увидеть грязь, срамоту того, что они с ним сделали, следы совершенной женой измены, пятна ее падения. И в самом пылу гнева и унижения Азер обнаружил, что к нему возвратилось низменное желание, которого он не испытывал уже многие месяцы.
Грегуар, пока отец изучал и его кровать, стоял, пораженный ужасом, на лестничной площадке. Лизетта сжимала ладонь брата, и оба они наблюдали за проявлениями презренных взрослых чувств. Азер подержал против света простыни Маргерит, ему показалось, что на них обнаружился след, однако им оказалось пятнышко пчелиного воска или полировки, оставленное ее плохо отмытой рукой. Азер перешел в гостевую, пробежался пальцами по постельному белью кровати, приложил к нему щеку, втянул носом воздух. Ничего, только запах камфоры.
В конце концов он остановился под светильником на верхней площадке лестницы, побагровевший, признавший свое поражение. Двери всех комнат настежь, постели разворочены – и без какой-либо пользы. Азер тяжело отдувался. О красной комнате он в спешке и ярости даже не вспомнил. Он забыл об узком коридорчике с простыми деревянными половицами, шедшем, загибаясь, от парковой стены дома к черной лестнице. Со времени покупки дома у него не случалось нужды заглянуть в эту комнату. Собственно говоря, Азер никогда и не видел ее в нынешнем скромном обличье, возникшем после того, как оттуда убрали оставленные прежними владельцами дома ненужные пожитки и Изабель заново убрала ее. Азер ко всему этому рук не прикладывал, и мысль о комнате выветрилась из памяти хозяина дома, как могла, опасался Стивен, выветриться и из его собственной памяти.
Стивен сидел напротив Изабель в поезде, шедшем на юг, к Суассону и Реймсу. Одержанная им победа – то, что он убедил Изабель восстать против натиска условностей и доводов рассудка, совершить трудный и опасный поступок, ввергала его в простодушный восторг. Впрочем, им владело и более глубокое ощущение счастья: рядом с ним сидела женщина, которую он любил, – мало того, женщина, от которой он впервые получил неопровержимое доказательство любви. Изабель улыбнулась и, закрыв глаза, недоверчиво покачала головой из стороны в сторону. Когда она снова открыла глаза, Стивен увидел в них полную покорность судьбе.
– Что они будут говорить? Что он скажет Берару и своим знакомым? – В ее голосе звучало любопытство, но не тревога.
– Не в первый раз жена уходит от мужа, – Стивен не имел ни малейшего представления о том, что скажет Азер, но и напрягать на сей счет воображение потребности не испытывал. Им с Изабель было сейчас важнее подумать о себе.
Поезд, в который они сели, был последним из вечерних, и потому выбор станций назначения оказался невелик. На вокзале Изабель накрыла голову шалью, боясь, что при посадке кто-нибудь узнает ее. Но когда поезд пошел по равнинам на юг, она успокоилась; возможно, ее ожидали впереди годы сожалений, однако непосредственная угроза драмы и возвращения к прежнему теперь миновала.
Поезд остановился на тускло освещенной станции, они выглянули в окно и увидели носильщика: он нагрузил тележку, а затем повез ее, заваленную коробками, к деревянному зданию, за которым тянулся пустой складской двор. В сумраке лицо носильщика казалось бледным. За ним различалась темная улица, взбегавшая на холм, к городу, в котором кое-где пробивался из-за штор и ставен ленивый желтоватый свет.
Дрогнув, поезд покинул станцию и покатил сквозь мирную ночь дальше на юг. Лето почти закончилось, в воздухе веяло холодком. К востоку раскинулся Арденский лес, за ним струился Рейн. После остановки в Реймсе поезд уклонился на ветку, шедшую вдоль Марны в Жуэнвиль. Время от времени лунный свет выхватывал из темноты мрачную реку, вдоль которой тянулись рельсы, вскоре, впрочем, избравшие иную дорогу, – между лесистых и открытых пространств и высоких насыпей, обступавших их в темноте.
Они продвигались на юг, Изабель пересела к Стивену, положила голову ему на плечо. От покачиваний вагона у нее смыкались веки, и вскоре она заснула, а поезд между тем продолжал предназначенный ему путь через те места, где Марна встречается с Маасом – рекой, что соединяет Седан с Верденом и неторопливо несет свои воды через низменности родного для Изабель края.
Ей снились бледные лица под розовыми лампами; бескровное, озаренное красным светом лицо Лизетты в углу лестницы, лицо брошенной девочки, другие, похожие на ее лица, попавшие в некую бесконечно вьющуюся петлю времени, строение которой укреплялось ритмическим движением поезда; множество белокожих лиц с темными, неверящими глазами.
Они остановились в отеле на водах городка Пломбьера, – маленьком, сером, заросшем плющом доме с балконами из кованого железа. Окна их расположенного на втором этаже номера выходили на сырой парк с обрушившимся павильоном и обилием огромных кедров. На дальнем конце этого огороженного парка размещались собственно купальни, воды которых, как предполагалось, обладали целительными свойствами и помогали людям, страдавшим от ревматизма, грудных недугов и некоторых болезней крови. В отеле проживало около дюжины других постояльцев, преимущественно престарелых супружеских пар, питались они в затейливо украшенном обеденном зале. В первые три дня Изабель и Стивен из своего номера почти не выходили. Изабель очень устала в дороге, да и решительный поступок отнял у нее немало сил. Она спала в большой деревянной кровати, спинки которой изображали нос и корму корабля, а Стивен часами сидел рядом с ней, читая книгу, куря сигарету, или выходил на балкон и стоял там, глядя на мирный маленький курорт.
Когда наступал час ужина, стеснительная горничная оставляла у их двери подносы с едой и торопливо уходила по коридору. На третий день Стивен спустился в обеденный зал и сел у выходившего на площадь окна. Владелец отеля принес ему меню.
– Мадам, ваша супруга, хорошо себя чувствует? – спросил он.
– Вполне, спасибо. Просто немного устала. Полагаю, завтра она спустится вниз.
Постояльцы, занимая места за своими столами, раскланивались со Стивеном. Он улыбался в ответ и отпивал глоток вина, бутылку которого заказал. Официант принес ему рыбу под густым белым соусом. Стивен отпил еще вина и разрешил себе погрузиться в спокойную атмосферу этого чужеземного мира: за годы и годы ничто, полагал он, не изменилось в размеренном распорядке гостиничной жизни, в чистом воздухе, в сытных блюдах, готовившихся по рецептам восемнадцатого столетия, в воображаемых, возможно, свойствах целебных вод и в ограниченном существовании, которое вели, благодаря своим предположительным достоинствам, благопристойные обитатели городка.
На четвертый день Изабель решилась выйти с ним на прогулку. Они прошлись по улицам (Изабель держала его под руку, словно давно привыкшая к исполнению отведенной ей роли супруги), посидели недолгое время в почти лишенном травы парке, зашли выпить кофе в кафе на площади напротив школы.
Стивена снедала беспредельная любознательность. Он расспрашивал Изабель о мельчайших подробностях ее юности и никогда не уставал от рассказов о ее жизни в Руане.
– Расскажи мне побольше о Жанне.
– Я уже рассказала тебе все, что смогла припомнить. Теперь ты расскажи мне о заведении, в котором ты рос, о приюте.
Стивен протяжно вздохнул:
– О нем многого не расскажешь. Мой отец служил в почтовой конторе графства Линкольншир, это равнинная часть Англии. Мать работала на фабрике. Венчаны они не были, и когда мать забеременела, он исчез. Я никогда не видел его. Судя по слышанному мной впоследствии, он был обычным человеком, который брал что шло в руки и предпочитал не платить за это.
– Ты называешь это обычным?
– Так люди и живут. Наверное, отец обладал некоторым обаянием, хоть и не был красавцем, каким-нибудь там соблазнителем. Он был просто человеком, неравнодушным к женщинам, и, думаю, у меня есть в Англии единокровные братья и сестры, которых я никогда не встречал. Мать ушла с фабрики, вернулась к родителям в деревню. Отец ее был батраком. Со временем она подыскала место служанки в большом поместье. Как Маргерит.
Изабель, слушая Стивена, наблюдала за его лицом. Голос Стивена звучал ровно, не выдавая никаких эмоций, но линия подбородка словно стала жестче.
– Однако и мать силой характера похвастать не могла. Когда я был маленьким, мне хотелось, чтобы она доказала, что способна обойтись без моего отца, – тогда мы смогли бы вовсе выбросить его из мыслей. А она забеременела снова, от кого-то, служившего в одном с ней доме. Она была ласкова со мной, но особенно обо мне не заботилась. Я рос на руках у деда, научившего меня ловить рыбу и кроликов. Был настоящим крестьянским мальчишкой. А кроме того, дед научил меня красть и драться. Мужчиной он был еще не старым, пятидесяти с чем-то лет, и очень крепким. Считал, что трудящийся человек вправе увеличивать свой доход любыми доступными ему средствами. Участвовал, если предлагались хорошие деньги, в кулачных боях, приворовывал в окрестных поместьях. Крал он главным образом то, что годилось в пищу, да еще ставил капканы на мелкую дичь.
В конце концов мать сбежала с мужчиной, с которым познакомилась в том доме. Говорили, что они уехали в Шотландию. Вскоре после этого деда арестовали за какое-то ерундовое прегрешение и посадили в тюрьму. Защита его основывалась отчасти на том, что ему приходится сидеть дома, воспитывать меня. Однако суд решил, что в опекуны он мне не годится, и распорядился определить меня в приют одного из тамошних городов. Я до того жил с бабушкой, бегал на свободе и был счастлив, как вдруг меня одели в подобие мундирчика, поселили в огромном кирпичном доме и поручили отшкрябывать дочиста полы и столы. Ну а кроме того, мы там учились, к чему я также привычки не имел.
Некоторые воспоминания о том доме останутся со мной до конца моих дней. Я помню, как пахло мыло, которым мы отмывали полы, помню, как льнула к коже приютская форма. Помню большой зал, такой высокий, что потолка его было почти не разглядеть, длинные столы, за которыми мы ели. Вообще говоря, мне и у бабушки было хорошо. Прежде я не видел такого множества людей, собранных в одном месте, и мне казалось, что все мы стали, попав туда, ниже ростом. Когда мы садились за столы, меня охватывал страх – будто каждого из нас низвели до положения порядкового номера, обратили в безымянное существо, никакой ценности как отдельная личность не представляющее.
Тех из нас, у кого были родные или просто знакомые, время от времени отпускали к ним погостить. Я проводил иногда денек с бабушкой и дедом. Его уже успели выпустить из тюрьмы. Как-то раз я, подравшись с местным мальчишкой, ударил его сильнее, чем хотел. Не помню, кто из нас затеял драку и по какому поводу. Наверное, виноват был я. Помню, как он повалился на землю, а я стоял над ним, пытаясь понять, что же я натворил.
Родители мальчика обратились в полицию, поднялся шум. Меня немедленно вернули в приют, потому что я был слишком мал, чтобы пойти под суд. Об этом случае написала местная газета, и человек по фамилии Воган, о котором я до того ни разу не слышал, должно быть, прочитал эту статью. Воган был богат, и когда он обратился к бабушке, предложив помощь, та страшно взволновалась. Он приехал в приют посмотреть на меня, у нас состоялся долгий разговор. Он убедился, что я умен, что мне нужно дать шанс, который позволил бы развить мои лучшие качества. И спросил, не буду ли я против, если суд назначит его моим опекуном. Я готов был на все, лишь бы выбраться из приюта, а дедушка с бабушкой только радовались тому, что нашелся человек, готовый принять на себя ответственность за внука.
На то, чтобы уладить все юридические формальности, ушел год. Воган был человеком в тех местах известным – мировым судьей, холостым, бездетным. Он настоял на том, чтобы днем я учился в школе, а вечерами занимался со мной сам. Я поселился в его доме, и он каким-то образом сумел добиться для меня места в классической школе.
– А что это?
– Школа, в которой преподают латынь, греческий и историю. А также учат пользоваться ножом и вилкой.
– Ты этого раньше не умел?
– Не в тонкостях. Я усердно впитывал все, чему меня там учили. А это было довольно трудно, поскольку я сильно отстал. Однако учителя очень мне помогали.
– Выходит, он стал твоим благодетелем, добрым джинном из сказки.
– Да. За вычетом одного обстоятельства. Я его не любил. Я думал, что он будет обходиться со мной как с сыном. Этого не случилось. Он всего лишь заставлял меня трудиться. Полагаю, он был своего рода социальным реформатором – вроде тех священников, которые посещают лондонские трущобы, чтобы помогать тамошним мальчишкам. Думаю, интерес к моему обучению заменял ему что-то такое, чем обделила его жизнь. Он никогда не проявлял ко мне никаких чувств, просто следил за моими успехами.
– Но ты должен был испытывать благодарность к нему.
– Я ее и испытывал. Испытываю и сейчас. Время от времени пишу ему. Когда я окончил школу, он подыскал для меня в Лондоне фирму, и та, проведя со мной предварительное собеседование, отправила меня за свой счет в Париж, чтобы я освоил французский и побольше узнал о текстильной промышленности. После этого я работал в Лондоне, снимая квартиру в районе, который называется Холлоуэй. А потом меня послали в Амьен.
Он с облегчением взглянул на Изабель. Сеанс самообнажения закончился.
– Вот и все.
Она улыбнулась.
– Все? Вся твоя жизнь? Ты кажешься мне таким взрослым, я думаю иногда, что ты старше меня. Наверное, все дело в твоих глазах. Больших и грустных.
И Изабель провела кончиками пальцев по его щеке.
Как только они вернулись в отель, Изабель ушла в уборную. И с разочарованием убедилась, что, несмотря на ее старательную беспечность, месячные начались в положенный им срок.
Проведя неделю в Пломбьере, они отправились на юг. Стивен послал в Лондон, в свою компанию, письмо, в котором сообщил, что назад не вернется. К письму он приложил отчеты. В Гренобле они отпраздновали двадцать первый день его рождения, и Стивен написал Вогану, поблагодарив его за опеку, окончание которой знаменовала эта дата. Они оставались в Гренобле, пока Изабель не получила по телеграфу деньги, переведенные из Руана Жанной, которую она попросила об этом письмом. У Стивена имелась пара крупных английских купюр, которые Воган выдал ему на крайний случай.
В октябре они приехали в Сен-Реми-де-Прованс, где жила кузина Изабель с материнской стороны. Там они сняли маленький домик, и Изабель написала Маргерит, попросив прислать сундук с одеждой и приложив к письму немного денег. В письме она точно указала, какая одежда ей требуется – несколько сделанных ею в пути покупок не могли заменить все то, что с разборчивостью приобреталось в магазинах Амьена, Парижа и Руана или шилось своими руками.
И вот, снова принаряженная, в юбке цвета бычьей крови и льняной жилетке, Изабель, завтракая со Стивеном в их гостиной, выходившей окнами на улицу, прочитала ему письмо Маргерит.
Дорогая мадам!
Я не узнала Вашего почерка, наверное, Вы попросили месье написать за Вас. Я посылаю Вам все вещи, о которых Вы просили в письме. С Лизеттой все хорошо, спасибо, она очень добра с месье и очень хорошо ухаживает за ним, и выглядит счастливой. С маленьким Грегуаром тоже хорошо, хотя он иногда прогуливает школу. Я чувствую себя довольно прилично, хоть мы ужасно скучаем без Вас, все мы, без Вас все стало совсем иначе. Месье и мадам Берар заглядывают к месье почти каждый вечер, я иногда слышу обрывки длинных разговоров, которые ведут двое господ. Я сделала как Вы просили, никому Ваше письмо не показала, так что никто не знает, что Вы в Сен-Реми. Интересно, на что похожи тамошние места, хорошо ли Вы себя чувствуете. В доме все идет прекрасно, но мы надеемся, что Вы скоро вернетесь.
С наилучшими пожеланиями, Маргерит.
Стивен шел по улицам почти пустого городка. Фонтан на площади, у которого летом собирались люди, холодно поигрывал струями в каменной чаше. Налетавший с юга осенний ветер бил о стены домов незакрепленными ставнями. Ни одиночество, которое он испытывал, ни скука, ожидавшая его завтра на работе, Стивена не смущали. Он нашел себе место помощника мебельщика. Распиливал и обстругивал доски, а иногда ему поручали работу посложнее – придумать узор, что-нибудь вырезать. В полдень он и четверо других работников отправлялись в ресторанчик – покурить, выпить пастиса. Он понимал, что кажется этим людям странноватым, и старался не засиживаться с ними, но испытывал к ним благодарность за то, что они приняли его в свою компанию.
По вечерам Изабель готовила ужин из того, что ей удавалось купить на рынке. К здешнему выбору она относилась критически.
– Крольчатина и помидоры – вот, похоже, и все, чем они тут питаются, – сказала она однажды, ставя на стол большую кастрюлю. – Дома у меня по крайней мере было на выбор двенадцать сортов мяса.
– Хотя саму Пикардию гастрономическим центром Франции никак не назовешь, – заметил Стивен.
– Тебе не нравилась наша еда?
– Нравилась. И особенно нравилось обедать с тобой и Лизеттой. Однако не думаю, что у тамошних ресторанов нашлось бы чем порадовать парижского гурмана.
– Ну так и пусть дома сидит, – заявила Изабель, уязвленная тем, что она приняла за критику ее стряпни.
– Не злись, – сказал Стивен и провел ладонью по ее щеке.
– Милый мальчик, я никогда на тебя не злюсь. Чем это ты руку порезал?
– Стамеской. Подвернулась под руку не та, к какой я привык.
– Будь поосторожнее. Ладно, садись, полакомься кроликом.
Поужинав, оба усаживались по сторонам от камина и читали. В спальню, находившуюся на задах дома, они отправлялись рано. Изабель покрасила в ней стены, сшила новые занавески. На дешевом комоде стояли ее фотографии, огромный резной гардероб только что не лопался, набитый ее одеждой. Цветов на рынке продавали мало, однако лаванду можно было купить всегда – и расставить по многочисленным синим горшкам, имевшимся в доме. В сравнении с буржуазной роскошью бульвара дю Канж, комната казалась голой. Однако присутствие вещей Изабель придавало ей, на взгляд Стивена, сходство с прежней ее спальней. Шелковые чулки, свисавшие иногда из выдвинутого ящика комода, груды ее мягкого нижнего белья, пошитого из самых тонких, какие только имелись в продаже, тканей, сглаживали грубость голых досок пола. В этой общей их спальне Стивен ощущал привилегированную близость к тем интимным предметам Изабель, которые она никогда не показывала даже своему мужу. Они и во сне оставались вместе, хотя Стивену нередко становилось не по себе от соседства ее беспамятного тела, и он, прихватив одеяло, перебирался на стоявшую в гостиной софу.
Он лежал один, смотрел в потолок, или на большой камин по другую сторону гостиной, или на кухонную плиту и висевшую над ней на стене почерневшую утварь. Мысли и сны его не наполнялись огромными небесами Линкольншира, воспоминаниями о длинных столах приютской столовой, проверками приютских мальчиков на завшивленность; Стивен не думал о том, как внезапно покинул он своего нанимателя, предоставив ему самостоятельно управляться с импортными лицензиями, таможенными квитанциями и тюками хлопка, которые выгружались в доках Ост-Индской компании. Он думал о текущем мгновении, о завтрашнем дне, о капсуле существования, в которой обитал с Изабель, капсуле этого городка, за пределами которой простирался некий чуждый мир. Существование это, чувствовал он, завоевано им, но осталось – в некоем более широком смысле – недозволенным.
Думал он и о том, чем займется завтра на работе. А иногда и вовсе ни о чем не думал, просто изучал взглядом трещины в дереве балок над головой.
10
Прошло два месяца, зима приглушила самые злые из ветров своим ледяным спокойствием, сделала тротуары опасными и остановила воду в фонтане. Большую часть дня Стивен проводил на работе, а Изабель сидела дома. Она коротала время, изменяя его убранство по своему вкусу, варила суп или готовила тушеное мясо, чтобы Стивену было что поесть, когда он вернется. По комфортабельной жизни, которую она вела в Амьене, по услужливым мальчикам-посыльным, которых посылали к ней на дом галантерейщик и бакалейщик, Изабель не скучала. То, что она проводит почти весь день, выполняя работу, которую даже Маргерит предпочитала оставлять мадам Бонне, ее не смущало. К ней часто заглядывала ее двоюродная сестра, муж которой управлял здесь аптекой, и потому одинокой она себя не чувствовала.