Великий понедельник. Роман-искушение Вяземский Юрий

Глава первая

ПЕРЕД ЗАКАТОМ

ЗАКАТ не был жарким – он был необычайным. Два человека сидели на горе под старой маслиной перед лицом заката. Один был необыкновенно красив, другой – поразительно уродлив.

Уродливый был весь освещен солнцем. Другой же сидел ближе к маслине, и тень от ствола наполовину закрывала его лицо. Но и по освещенной половине можно было заключить, что человек этот красив и даже очень красив.

Урод смотрел на солнце, и оно отражалось в его белесых, влажных глазах навыкате, словно в двух маленьких зеркалах. А когда он осторожно поворачивал глаза вправо или влево, в белках прорисовывались то спускающаяся вниз дорога, то одинокая маслина, то городская стена с башнями, то Храм. И взгляд он переводил очень медленно и бережно, как бы боясь разрушить возникающие в его глазах отражения.

Молчали. Затем уродливый шумно вдохнул и взволнованно выдохнул из себя:

– Какая красота!

Красавец и бровью не повел. Левый его глаз хоть и был направлен в сторону солнца, однако был словно задернут шторкой. Человек смотрел в глубину себя, а шторка на глазах служила для того, чтобы никто не мешал ему разглядывать свои мысли.

– Я много видел закатов, – неуверенно и в то же время вдохновенно продолжал уродец. – Ты знаешь, я люблю ими любоваться… Но такого я никогда не видел!

И снова красавец не ответил. И лицо его оставалось неподвижным.

Урод вздохнул и решил взглянуть на товарища, медленно развернув к нему плечи. Шею он не мог повернуть, так как ее просто не было. Голова его держалась прямо на плечах, а подбородок упирался в грудь. И потому он смотрел на людей всегда исподлобья. И так же исподлобья, но нежно и бережно он глянул на красавца и снова отвернул от него плечи и голову, подставив закату покатый лоб и взгляд утопив в солнце.

Поразительная тишина окружала сидящих на горе.

Прошло не менее минуты, прежде чем красавец произнес:

– Закат как закат. Что в нем необычного?

Красавец повернул наконец голову. Вторая половина его лица вышла из тени, и красота явилась теперь вполне – редкостной красоты лицо с поразительно правильными и соразмерными чертами, словно оно создавалось по лучшим художественным образцам. Ни малейшего недостатка.

Завеса с глаз красавца спала, и на собеседника устремился внимательный и грустный взор.

Урод сперва смутился, потом виновато и благодарно улыбнулся и сказал:

– Обычно, когда солнце садится, света становится всё меньше и меньше. Небо грустнеет и выцветает. Сумрак наползает на землю… А тут… Смотри, какое яркое и радостное небо! Город искрится и сверкает, как при восходе! И вокруг нас такая ясность, такая четкость! Видна каждая травинка, каждая веточка на маслине…

Урод взмахнул короткими руками, как бы пытаясь обнять ими и маслину, и Город за оврагом, и солнце над крышей Храма. Он призывал своего собеседника оглянуться вокруг и восхититься этой непривычной красотой. Но серые и чистые, изысканного разреза глаза не последовали его призыву: красавец молча посмотрел на говорившего, и шторки вновь опустились на глаза.

– А тишина какая! – вдруг почти прошептал урод. – Я раньше сюда пришел. Толпы паломников шумно спускались по дороге. Город внизу гудел. В Храме ревели животные. И трубы кричали так, словно трубачи стояли у меня за спиной… И вдруг всё стихло. Словно уши нам залепили воском.

– Время настало. Люди угомонились, – задумчиво произнес красавец.

– Да где ж угомонились?! – воскликнул урод и тут же перешел на шепот: – Вон, видишь, двое мужчин ставят шалаш. А женщина ходит вокруг них и размахивает руками. Она явно недовольна и кричит. А мы не слышим ни единого звука… Или, вон, осел ходит вокруг жернова. До этого сада не больше двух стадий. Я его знаю. И жернов там обычно издает громкий, противный звук, от которого у меня всегда мурашки бегут по телу…

– Просто ветер дует в другую сторону.

– Но нет ведь никакого ветра! Разве ты чувствуешь ветер?

– Здесь, наверху, нет. А там, внизу, дует ветер и относит звуки.

– Да где ж он там дует? Смотри, как застыли под нами деревья. Ни одна веточка не шелохнется.

– Да, похоже, и внизу ветра нет, – задумчиво согласился красавец и тут только отвел взгляд от щеки собеседника, чтобы посмотреть наконец на деревья, на осла и на паломников, сооружающих хижину.

– Нет ветра! И звуков нет! И странно всё это, Иуда! – радостно воскликнул уродец.

Иуда посмотрел на него и улыбнулся. Казалось бы, улыбка должна была украсить его прекрасное лицо, но она скорее нарушила что-то в этой совершенной красоте.

– Один звук я слышу, – сказал Иуда. – Похоже, это Кедрон. Слышишь? Журчит внизу около моста. Там много больших камней.

– Это не Кедрон. Это вообще не звук реки. Это какая-то тихая и светлая мелодия. Только непонятно, откуда она к нам доносится…

– Грустный звук.

– Нет, радостный и чистый.

Иуда перестал улыбаться. И вдруг спросил:

– Ты что-то хотел сказать мне, Филипп?

Уродец вздрогнул и втянул голову в плечи.

Помолчали. Потом Филипп взволнованно произнес:

– Помнишь того молодого начальника, который принимал нас в Вифаваре? До того как подойти к Учителю, он долго беседовал со мной. О вечной жизни меня расспрашивал. Почему он именно ко мне обратился, я так и не понял: ведь иудейские начальники обычно беседуют с Иаковом или с тобой… Ну я, как мог, постарался исследовать с ним вопрос и разъяснить, что Благой Учитель…

– «Благ только Бог», – перебил Иуда.

– Да, так его поправил Иисус, – поспешно согласился Филипп. – Но, видишь ли, я сам называл Учителя Благим, и молодой начальник обратился к Нему так, как я Его называл… – Филипп сокрушенно вздохнул.

– Дело не в том, как он назвал Иисуса, – возразил Иуда. – Дело в том, что молодой начальник был богат. Иисус потребовал от него, чтобы он раздал свое богатство нищим. А начальнику стало жалко… Очень трудно, Филипп, принести в жертву то, что ты ценишь больше всего на свете.

Филипп сперва обиженно посмотрел на Иуду, а затем виновато сказал:

– Он потом подошел ко мне, этот начальник, и признался, что с радостью отказался бы от своего богатства, если б кто-нибудь объяснил ему, зачем нужно всё раздавать нищим… Я попытался ему объяснить и не смог. Потому что мысли мои еще были разрозненны, представления еще не сложились в стройную систему…

Филипп с надеждой посмотрел на Иуду. Но красавец отвернулся, подставил лицо заходящему солнцу и закрыл глаза.

– Прости. Я мешаю тебе сосредоточиться, – еще более виновато произнес Филипп.

Солнечные блики вдруг запрыгали на длинных ресницах красавца. Если человек может смеяться одними закрытыми глазами, то именно так смеялся сейчас Иуда.

– Милый философ, – без малейшего намека на иронию произнес ласковый голос, – мы редко с тобой беседуем, но мне всегда нравятся твои рассуждения. Тем более когда они складываются в стройную систему.

Филипп встревоженно покосился на Иуду, глаза его засуетились еще сильнее.

– Говори, – настаивал проникновенный голос. – Я буду молчать и слушать. Мне очень интересно, что тебе сегодня открылось.

ТУТ какие-то птицы, похожие на голубей, выпорхнули из куста и полетели над оврагом. Вернее, сперва одна птица шумно выпорхнула и, призывно крича, полетела к реке, за ней другая, хлопая крыльями, устремилась в сторону Храма, а третья поднялась над землей совсем бесшумно и скоро исчезла в солнечном раструбе.

– Всё дело в Красоте. И именно Красота спасет мир. Потому что это не только Красота, – следя за их полетом, взволнованно и сбивчиво начал Филипп и продолжал: – Обычно, когда я смотрю на закат, он подавляет меня. Я любуюсь им, я глаз от него не могу оторвать, но он словно прижимает меня к земле, мне становится грустно и одиноко. Но сегодня у меня совершенно другие ощущения. Потому что я встретился наконец с другим закатом и с другой красотой. И эта красота не подавляет, а возвышает. Даже я, урод, чувствую себя красивым. Даже когда сижу с таким действительно красивым человеком, как ты, Иуда.

Иуда никак не откликнулся на этот комплимент, и лицо его не выразило никаких эмоций. А Филипп радостно объявил:

– Начну с Красоты!.. Это ведь не случайно, что Он родился в Галилее. В Назарете жил, а потом переселился в Капернаум, который еще красивее Назарета и, на мой взгляд, самый красивый город во всей Палестине. Именно там, среди красоты природы, должен был явиться Он, Красота Воплощенная!.. Помнишь, в Ефраиме мы спорили о том, куда Он пойдет дальше. Мы с Андреем полагали – в Десятиградие и дальше в Кесарию к язычникам. Даже Петр не знал. И только Иоанн догадался: в Иерусалим! На Пасху! А Зилот объявил, что ни за что не пустит Его в Иерусалим и силой задержит, если Он не послушается… Ты понимаешь, о чем я говорю? Он выбрал самый красивый праздник! И самое прекрасное время года – цветущую весну!..

– Смотри дальше, – возбужденно продолжал Филипп, хотя Иуда никуда не смотрел и глаза его были закрыты. – Из Ефраима в Город ведет прямая и скорая дорога. Но Он зачем-то пошел обходным путем и сперва направился в сторону Иерихона. Зачем, спрашивается? Я исследовал этот вопрос и долго не мог на него ответить. Пока мы не подошли к Иерихону. Ты помнишь, Иуда, какая удивительная красота нас встретила, словно вылилась нам навстречу и обняла нас?! Этот пальмовый лес, через который мы проходили. Бальзамовая роща, запах которой мне до сих пор удается сохранить в памяти. Вот я только сказал о ней – и чувствую, как ароматы разлились вокруг нас в воздухе на многие километры… А замечательные розовые сады! И паломники, которые выстроились вдоль дороги, чтобы встретить Его и нас. Как прекрасны были их лица!.. Ведь Он специально выбрал этот путь, чтобы мы двигались среди красоты, и красота эта всё возрастала и возрастала на наших глазах, как бы свидетельствуя о том, что Он хочет нам сказать.

А какая поразительная красота ждала нас в Вифании! Когда Симон и Лазарь вышли встречать нас к самому краю пустыни. Завидев их издали, я сперва решил, что это вдохновенные пророки идут нам навстречу. Они надели на себя лучшие свои одежды. И как прекрасны были их лица: мужественное, торжественное лицо Симона и юное радостное лицо Лазаря.

А ведь два года назад мы видели другого Симона. Помнишь? Когда он пришел к нам в Галилею, одежда у него была разорвана, волосы на голове и бровях почти все вылезли, на губах выступали струпья, один зуб выпал изо рта, когда он заговорил диким хриплым голосом. Когда он протянул к нам руки, похожие на птичьи когти, они все были в язвах и сочились гноем. А лицо! Оно так вздулось буграми и настолько потеряло человеческий облик, что Симон стал похож на льва или сатира. И одна из женщин, помнишь, закричала от ужаса и спряталась за спиной у Зилота…

– Я помню. Это была Иоанна. И спряталась она за спиной Андрея, потому что у него самая широкая спина, – вдруг подал голос Иуда и открыл глаза.

Но уже ничто не могло сбить Филиппа, и он радостно продолжал:

– Ужас! Я до сих пор не могу вспомнить его без содрогания. Бедный человек. Сколько страданий он перенес… А теперь так странно слышать, когда некоторые называют его Симоном Прокаженным. Теперь он больше похож на первосвященника… А Лазарь! Ты когда-нибудь видел его таким красивым, каким он предстал перед нами вчера и каким он был сегодня? Когда я вошел в горницу и увидел его рядом с Учителем, я сперва подумал, что это Иоанн. Потому что он стал красивее всех нас. Нет, твоей красоты он, конечно, не достиг, – поспешно добавил Филипп. – Среди нас ты самый красивый. Иногда мне кажется, что красотой лица и тела ты превосходишь…

– Не надо о моей красоте. Мне это неприятно, – ласково, но твердо попросил Иуда.

– Прости, хорошо, не буду, прости, – быстро пробубнил Филипп и радостно продолжал: – Я хочу сказать, что Он не только исцеляет людей, не только воскрешает из мертвых, – Он им возвращает красоту! И эта красота становится всё более чистой и яркой! Чем дольше мы остаемся с Ним, тем сильнее преображаемся даже внешне…

То ли ветер подул со стороны оврага, то ли что-то иное произошло в окружающей природе, но до слуха собеседников стали доноситься звуки: журчание воды в Кедроне, голоса паломников, остановившихся на мосту через поток. Но выше по склону горы люди продолжали строить шалаш, осел тяжело вращал жернов, и их по-прежнему не было слышно.

– А утром сегодня, когда Он въезжал в Иерусалим и мы следовали за Ним, – продолжал Филипп. – Вот здесь, где мы сейчас сидим, я остановился, пораженный величием зрелища. Снизу шли празднично одетые люди с прекрасными и светлыми лицами. Они снимали с себя плащи, покрывали их ветвями и устилали нам путь. Они так радостно пели, так славили Его и благодарили Бога. И еще радостнее пели те, которые шли за Ним и спускались с горы. Сотни, нет, тысячи людей! И помнишь, когда два этих людских потока встретились у Гефсиманского сада, который Он так любит и где мы так часто отдыхаем, когда одна прекрасная волна встретилась с другой, когда пение троекратно усилилось, то радость и благодарность захлестнули нас так, что мы слились в единое целое, в море любви и красоты! Я тогда подумал, что пир, который мы все так ждем, уже начался. Потому что Красота уже встретилась со Светом.

– А фарисеи? – вдруг задумчиво спросил Иуда.

– Какие фарисеи?

– Ну, помнишь, перед самыми городскими воротами к Иисусу подошли фарисеи и попросили, чтобы Он заставил народ замолчать. А Иисус ответил им…

– Да не помню я никаких фарисеев! – испуганно и даже раздраженно воскликнул Филипп. – И пожалуйста, не сбивай меня с мысли! Иначе я не смогу изложить тебе то, что мне сегодня открылось. Я ведь для того и описываю всё, что ты сам видел, чтобы в этом описании выделить и исследовать вместе с тобой… – Филипп запнулся, тряхнул головой. – Итак, Красота возрастает и охватывает весь мир. Об этом мы уже сказали с тобой. А теперь будем говорить о Свете!

– Я где-то читал или мне рассказывал кто-то из раввинов, – переведя дух, продолжал Филипп, – я слышал, одним словом, что, когда придет Мессия, свет солнца изменится и луна будет светить иначе. Это изменение света я наблюдал и раньше. Помнишь, когда возле моей Вифсаиды мы поднялись на гору и Учитель сотворил чудо – накормил пять тысяч голодных? Я уже тогда обратил внимание, что, как только стали умножаться хлеба и рыбы, какой-то особенный свет вдруг пролился на нас. И цвет одежд у людей стал необычайным! И трава вдруг стала непривычно зеленой – такой удивительно зеленой травы я никогда до этого не видел!..

– Погоди, не прерывай меня, – попросил Филипп, хотя его собеседник не сделал к тому ни малейшей попытки. – Я говорю, я и раньше замечал это усиление света и обострение цветов. Но это было эпизодически. Теперь же, как только мы выступили из Ефраима, свет стал нарастать и изменяться постоянно. Он становится, несомненно, всё ярче и ярче. Он светит нам всё более радостно. Он так отчетливо освещает всё вокруг, что, если внимательно смотреть, выделяется каждый камень, каждая веточка обретает свой собственный силуэт и каждая травинка выглядит самостоятельно. Этот яркий свет, однако, не жаркий. Ты не заметил, что, когда мы вышли из Иерихона и пошли через пустыню, солнце не жгло нас и не мучило, как это всегда бывает на иерихонской дороге? И сегодня утром вот отсюда, где мы сидим, я, затаив дыхание, любовался Городом и долго смотрел на крышу Храма, не понимая, что с ней произошло и почему она меня так привлекает. Пока не понял, что в это время дня на нее невозможно смотреть – она так блестит на солнце, что глаза слезятся и слепнут… Город сегодня сверкал и искрился, но в этом ярком, радостном и отчетливом свете не было ничего ослепительного… Помнишь, однажды Учитель рассказал нам прит чу, как девы вышли встречать жениха и взяли с собой светильники?… Знаешь, Иуда, у меня такое ощущение, что весь мир, вся природа вышли встречать нас со своими брачными светильниками. И солнце – один из этих светильников.

– Красиво говоришь, философ, – похвалил Иуда и, подняв голову, добавил: – А прямо над нашими головами скоро зажгут луну. И три вечерние звезды сегодня и вправду какие-то слишком яркие.

– Ты тоже видишь, – благодарно прошептал Филипп. – Но, милый Иуда, я теперь знаю, что за этим видимым нами солнцем скрывается иной источник света, который еще ярче освещает нашу жизнь, который светит нам даже во тьме, освещая путь и благословляя наши мысли. Ты никогда не замечал, что словно некое невидимое солнце освещает какие-то дни в нашей жизни, а другие тонут во мраке. Эти освещенные дни, эти моменты и мгновения так ярко и отчетливо подсвечены, что видишь каждую деталь, каждую черточку, каждое чувство свое заново переживаешь и слышишь каждый звук, и даже запахи всплывают в памяти, и вкус вина или воды и хлеба ощущаешь на языке?… А целые месяцы и даже годы жизни проваливаются куда-то в бездну, потому что они этим радостным и ласковым светом не освещены и памяти не заслуживают… Я, например, до сих пор помню вкус того вина, которым Учитель угостил нас на свадьбе в Кане. Потому что Он не только превратил воду в вино, но наполнил это вино тем светом, который сильнее и радостнее и солнца, и луны и ярче всех светильников на свете… Помнишь, в тот день, когда он воскресил Лазаря, небо было затянуто тучами. Но когда отодвинули камень и Лазарь вышел из могилы – еще в саване, спеленатый по рукам и ногам, – вдруг яркий и радостный свет вспыхнул и разлился вокруг. Но я специально тогда посмотрел на небо: по-прежнему его закрывали тяжелые и плотные облака. А свет сиял!.. Ты ведь тоже видел, Иуда?

– Нет, не видел, – задумчиво ответил Иуда, внимательно разглядывая Филиппа. – Я тогда о другом думал.

– Не видел? – повторил Филипп, и глаза его снова забеспокоились, взгляд стал метаться от лица Иуды на солнце, от солнца к крыше Храма и вниз к темнеющей долине. – Я видел, а ты нет?… Как же так?… Свет этот нельзя было не заметить… Он был таким теплым, таким ласковым… Сегодня, когда мы вступали в Город, нам светил тот же самый свет. Только намного ярче и прекраснее! И мне показалось, что я тоже… Как бы это лучше сказать?… Мне показалось, что я тоже как бы воскресаю от смерти и саван падает с меня, с лица снимают бинты, руки и ноги освобождают, а за спиной вырастают крылья, чтобы лететь, лететь…

ТУТ беспокойные глаза Филиппа в очередной раз наскочили на лицо Иуды, замерли на нем, и Филипп вдруг спросил:

– А ты не заметил, что в последнее время Он исцеляет главным образом слепых? Сегодня в Храме исцелил нескольких. Позавчера в Иерихоне вернул зрение Вартимею и его товарищу.

– Сегодня в Храме были не только слепцы. Были и другие больные, – уточнил Иуда, отворачиваясь от Филиппа. Но тот реплики его не расслышал:

– Когда мы вышли из Иерихона и стали подниматься по дороге, я подошел к Вартимею и познакомился с ним. Он мне очень любопытную вещь рассказал. Еще до того, как Учитель вернул ему зрение, он уже видел свет! И первый раз вспыхнуло что-то вдруг перед его невидящими глазами, когда он услышал, что Учитель приходил на праздник Кущей и исцелил в Городе слепорожденного. С тех пор он каждый день выходил на дорогу и ждал в полной уверенности, что Учитель пройдет мимо и обязательно исцелит его. «Ведь вспыхнул же однажды свет в моей темноте», – говорил он. А в самый день исцеления, когда он со своим товарищем – до сих пор не знаю, как его зовут, – ранним утром, по обыкновению, уселся перед воротами, то во мраке его слепоты вдруг засветился какой-то далекий огонек. Огонек этот постепенно приближался, и от него во все стороны разливалось ласковое сияние. С каждой минутой сияние всё усиливалось, и наконец из глубины возник человеческий силуэт, который медленно приближался к нему. И он уже знал, что это Тот, который исцелил иерусалимского слепого и теперь идет его спасать. Люди, зрячие люди, которые стояли вокруг него, еще не видели Учителя, а он уже чувствовал и верил… И это видение исчезло именно тогда, когда толпа зашумела: «Идет, идет!!» И Вартимей что есть мочи закричал: «Помилуй нас, сын Давидов!..» И даже сбросил с себя одежду, чтобы быстрее бежать к Нему!

– Насколько я помню, – заметил Иуда, – Иисус исцелил этих слепцов, когда мы уже выходили из Иерихона.

– Может быть. Я не помню. Может быть, они шли за нами через весь Город. Но главное для меня сейчас то, что он увидел, еще не видя Его! Свет этот, о котором я говорю, привлек его к Учителю. А Учитель потом прикоснулся к его глазам, чтобы он прозрел и мог видеть окружающую красоту… Красота соединилась со Светом! А ты видел, как вчера вечером светилось лицо Марии? – вдруг спросил Иуду Филипп.

– Какой Марии?

– Марии Клеоповой, Марфиной сестры, которая вчера вечером помазала Ему голову… От нее исходило какое-то особое сияние. Очень похожее на то, что я видел тогда, когда мы ходили на север. Помнишь, на горе Ермон, когда Учитель оставил нас на поляне, а сам, взяв с собой Петра и двух Зеведитов, ушел наверх помолиться? И долго они отсутствовали. И что там было, я до сих пор не могу ни у кого узнать. Но вернулись они оттуда просветленными. Какой-то удивительный свет лился у них из глаз и словно освещал всё вокруг. У Петра и Иакова это довольно скоро прошло. Но Иоанн… Представь себе, Иуда, во время холодных вечеров я несколько раз замечал, что, когда я стою или сижу рядом с Иоанном, мне тепло и как будто ветер не дует. А когда он заговаривает со мной, у меня иногда появляется ощущение, что кто-то поднес светильник к моему лицу и свет от него проникает мне в глаза, проливается вниз и вширь и словно освещает мне душу…

Так всегда бывает, когда наш Благой Учитель на меня смотрит…

– И лицо Марии Клеоповой так же светилось? – вдруг перебил его Иуда. Он отвернулся от заката и теперь в упор и тяжело смотрел на Филиппа.

– Почти так же. И в ее глазах были в этот момент и свет, и красота, и удивительная нежность, и… почему-то страдание, как мне показалось. – Филипп исподлобья глянул на Иуду и вдруг улыбнулся широкой уродливой улыбкой лягушки: – Вот ты на меня сейчас смотришь. И свет у тебя есть в глазах, и красота конечно же. Но нежности я не чувствую.

Едва он это сказал, снизу донесся неприятный, шершавый звук как раз с того места, где осел в саду вращал каменный жернов. Иуда досадливо поморщился. Но его собеседник звука не заметил и продолжал:

– Итак, красота освещает, а свет приносит то, что Платон называл благом. Потому что именно он, Учитель Иисус, заключил и объединил в себе и Красоту, и Свет, и Благо. В одном теле, в одной душе и в одном духе… Неясно? Изволь, приведу пример. Возьмем того же Вартимея, которого Он исцелил в Иерихоне. Обычно во время исцелений я смотрел на людей, которых Он исцелял, чтобы видеть их радость, их преображение… Но тут я специально смотрел на Учителя, и только на Него. Вартимей уже долго кричал: «Помилуй нас, сын Давидов!» Люди пытались заставить его замолчать. А я ни на кого не обращал внимания, только на Иисуса смотрел, потому что знал, что скоро Он прервет свою беседу с теми, кто шел рядом с Ним, остановится – и произойдет чудо. Поэтому я ничего не пропустил и всё видел с самого начала и в точной последовательности. Он действительно вдруг остановился, и Его лицо чудесным образом изменилось. Что в нем произошло, я затрудняюсь описать, но, одним словом, передо мной стоял человек, красивее которого нет и никогда не было. Потом Он попросил, чтобы к Нему подвели слепцов. И пока они сбивчиво объясняли Ему, что они от Него хотят, я видел, как в Его глазах появился и нарастал этот удивительный свет, которым, как рассказывают, светились глаза великих пророков Моисея, Илии, Елисея и от которого всё освещается вокруг… А потом Он поднял руки и прикоснулся ими сперва к глазам Вартимея, а потом к глазам его несчастного товарища, который, словно немой, стоял рядом, ничего не говоря и ни о чем не прося. И в этих руках, дорогой мой Иуда, в них всё тогда заключилось: нежность матери, ласкающей своего ребенка, какая-то первозданная красота, из которой родился наш мир. Они светились, Его руки! И чудо произошло уже тогда, когда Он их поднял. Потому что от прикосновения таких рук любые, самые слепые глаза должны открыться и прозреть. И чудом бы было, если бы не прозрели!.. Тут именно соединились и Красота, и Свет, который Он подарил Вартимею, и Любовь, которую Он к нему испытывал… Не только я – Иаков также обратил внимание на Его чудесные руки. А Петр и Андрей потом утверждали, что Учитель вовсе не прикасался к глазам слепцов, а исцелил их одним лишь словом… Странно, они как будто не видели ни рук, ни глаз, ни лица Его…

ФИЛИПП обратился к Иуде и увидел, что во всем теле его собеседника появилось настороженное напряжение. От заката Иуда отвернулся и теперь всматривался в синие тени, лежавшие позади старой маслины. Из этих теней выступила светлая фигура, которая медленно приближалась к сидевшим. И когда она, представ перед закатом, вполне осветилась, стало видно, что пришел юноша, почти мальчик, и мальчик этот красив, но красота его уступает красоте Иуды: черты лица какие-то мелкие, рот меньше, чем нужно, а губы по-женски припухлые.

– Я не помешал вам? – тихо и осторожно спросил пришедший.

– Как ты можешь помешать?! – воскликнул Иуда, но слишком поспешно и чересчур громко. И еще неестественнее прибавил: – Мы тут беседуем с Филиппом. Обсуждаем события прошедшего дня. Садись между нами. Только хорошенько подоткни под себя плащ, потому что земля постепенно холодеет.

Иуда быстро отодвинулся в сторону, освобождая место между собой и Филиппом. Но пришедший, поблагодарив, скромно сел с краю, слева от Филиппа и дальше других от маслины.

Лицо его еще лучше осветилось, и теперь стало заметно, что он давно уже не мальчик, а молодят его глаза – ясные, нежные, такие чистые, какие бывают только у маленьких детей. Глаза эти настолько выделялись на его лице, что все остальные черты как бы отступали в тень, мельчали перед ними и тушевались. Глаза так светились, что трудно было определить их цвет: серые? зеленые? голубые? Они были доверчиво открыты и радостно распахнуты перед людьми; и шторок на них нет, как в умных глазах Иуды, – смотри в них, сколько захочешь, и грейся в лучах их, если удастся заглянуть и пробиться сквозь ласковый свет.

Филипп повернулся к юноше и посмотрел на него с восторженным умилением.

Иуда задумчиво погладил левой рукой то место, на которое не сел юноша. При этом тело Иуды еще больше напряглось, а лежавшая на колене правая рука слегка дрогнула.

– Нет, вижу, что помешал вам, – после некоторого молчания произнес юноша, однако не виновато, а как бы удивленно и даже укоризненно.

– Да бог с тобой, Иоанн! – воскликнул Филипп. Глаза его снова стали кататься из стороны в сторону, как будто он взглядом пытался поймать потерянную мысль или фразу, на которой остановился. – Я тут пытался кое-что разъяснить Иуде. Я пытался обосновать, что красота только тогда станет Истинной Красотой, когда объединится со Светом и исполнится Благом… то есть Любовью… Я понял, что Царство, о котором все говорят и которого ожидают, это Царство Света, и Света прежде всего… Я в этом окончательно убедился, когда Он, Учитель и Христос, говорил в Храме с пришедшими к Нему греками. Помнишь, когда Он поднял голову к небу и просил у Бога прославить Его имя? Я собственными глазами видел, как в вышине – не на западе, не за Верхним городом, где в тот момент было солнце, – а прямо над Его головой вспыхнул свет, который тут же пролился на нас и осветил…

– Ты свет видел? – быстро спросил Иоанн.

– Да, свет. Очень яркий! Свет, который явился в ответ на Его просьбу… А ты разве не видел? – Филипп удивленно обернулся к Иоанну, но Иоанн молчал, а в лучистом его взгляде ничего прочесть Филиппу не удалось.

– Да, я видел свет, – обиженно повторил Филипп. – И все должны были видеть, потому что не видеть его было невозможно! А после этого я слышал Его слова. Он сказал, что надо жить и ходить в свете, потому что тот, кто света не видит и в нем не ходит, будет вечно окружен тьмой. И дороги в Царство никогда не отыщет. А тот, кто верит в Свет, станет Сыном Света… И говорил Он это не только грекам, но и нам – всем, кто стоял тогда вокруг Него. И это были Его последние слова. С этими словами он вышел со Двора язычников. И мы пошли сюда, в Вифанию… Я это очень хорошо помню! – решительно объявил Филипп, но, повернувшись к Иоанну и встретившись с ним взглядом, добавил почти шепотом: – Мне даже показалось, что, когда Он говорил эти слова о свете, Он смотрел на меня. Так же ласково и понимающе, как ты сейчас на меня смотришь.

Иоанн молчал. А нарушил тишину Иуда. Тяжело глядя на Филиппа, он заговорил красивым своим голосом:

– Ты конец Его речи привел. Но начал Он не со света. Он говорил о зерне, о пшеничном зерне, о том, что если не бросить его в землю, если его не посеять, то никакого урожая не будет. Чтобы принести урожай, зерно должно умереть… А потом Он сказал, что надо ненавидеть свою душу и только так можно ее спасти. А тот, кто любит свою душу, погубит ее и не войдет в Царство небесное…

– О, это я тебе сейчас объясню! – радостно перебил его Филипп. – Я эти слова тоже слышал и хорошо их запомнил. Но ты немного неточно процитировал Учителя. Он сказал: «Любящий душу свою в мире сем». В мире сем – вот ключ к разгадке. Потому что у обычных людей, которые живут в нашем мире, души темные. Они лишены света, о котором Он говорил, и потому им трудно, а может быть, и невозможно будет обрести жизнь вечную. Эти темные, неосвещенные свои души люди должны возненавидеть. И тогда свет в них войдет, исполнив красотой и любовью.

– Да, Филипп, ты это говорил, и я уже понял, – ответил Иуда. Он смотрел на Филиппа, но часто бросал короткие и испуганные взгляды в сторону Иоанна. И взгляды эти были намного выразительнее тех пристальных и холодных, которыми он оделял Филиппа. – Надо быть рядом с Иисусом, надо верить в Него, и тогда Он пошлет нам красоту, и свет, и любовь. Иисус нам всё даст. А что мы Ему дадим? Как с Ним расплатимся за те бесценные и вечные сокровища, которые Он нам беспрестанно дарит?… Погоди, Филипп, я знаю, что ты собираешься мне возразить. Дар – это всегда безвозмездно. Вера – великая вещь. Так все говорят. Но я с ними не могу согласиться. Потому что в этом мире за всё надо платить. И чем сильнее любишь, тем дороже надо расплачиваться. Бескорыстный дар требует еще большего бескорыстия с твоей стороны. Мне кажется, нужно прежде всего понять, какого ответного благодарного дара Он от нас ожидает и что нам Ему преподнести, чем пожертвовать, чтобы в этом подарке в высшей мере, с наибольшей щедростью и бескорыстием отразились наша любовь, наша вера и наша благодарность? Он любит тебя и дарит тебе вечную жизнь. А чем ты за эту вечность можешь с Ним рассчитаться? Что тебе дороже всего на свете? Ты знаешь, Филипп? Ты должен знать. Потому что, если ты человек благодарный, и действительно любящий, и истинно верующий в Иисуса, то именно это, самое любимое свое, самое сокровенное, самое бесценное для тебя, о чем сейчас ты, может быть, даже и не догадываешься, – именно это ты должен поднести и протянуть Иисусу, ни о чем другом больше не думая, жертвы своей не жалея и никого не боясь! Любящий человек дарит то, что больше всего ждет от него его любимый. И прежде всего дарит самого себя! И в этом – его высший расчет, его красота, и свет, и, наверно, бессмертие!

Пока Иуда говорил, Иоанн глядел ему в глаза так, как умеют только хорошие врачи и маленькие дети. Но стоило Иуде замолчать, как Иоанн его ласково и неожиданно спросил:

– А Марию ты зачем упрекнул, Иуда?

Иуда сразу опустил глаза и ничего не ответил.

– Какую Марию? Когда? – не понял Филипп и сперва развернулся всем телом к Иоанну, а затем – к Иуде.

ТУТ снизу донеслось сначала женское пение, а следом за ним раздраженный мужской голос.

Трое сидевших под маслиной посмотрели вниз по склону горы и увидели, что паломники уже закончили строительство шалаша, что женщина теперь поет, а мужчина упрекает ее в праздности и требует от нее ужина. Лишь некоторые слова достигали вершины горы, но их было вполне достаточно, чтобы понять, что происходит.

– Я не упрекал ее, – сказал Иуда, не отрывая взгляда от долины. – Я просто сказал, что масло это можно было продать за большие деньги, а деньги раздать нищим.

– Вы о Марии Клеоповой говорите? Которая вчера помазала Учителя? – стал догадываться Филипп, но на него не обращали внимания.

– А ты что, не помнишь, как было дело? – лукаво улыбнувшись, спросил Иуда, по-прежнему не глядя на Иоанна. – Ты же присутствовал и сам видел… Когда Мария появилась с сосудом, то первой на нее рассердилась Магдалина. Она сразу догадалась, зачем Мария выходила и зачем вернулась с сосудом. Черная Мария Магдалина даже руку протянула, чтобы посмотреть, какой сосуд принесла белая Мария Клеопова и какая на нем этикетка. Но та отшатнулась в сторону, направилась к Иисусу и, встав перед ним на колени, стала лить ему на голову масло и гладить волосы, втирая в них нард… И тут Симон Прокаженный, который возлежал рядом с Иисусом, довольно громко спросил: «Зачем, сестра? Я ведь уже помазал Его, когда Он входил в дом». Но Мария не ответила, обошла ложе и, подобравшись к ногам Иисуса, стала и на ноги лить масло. А потом сбросила платок, выдернула заколку одним коротким движением и… Иуда чуть приподнял красивые брови, осторожно покачал головой и с легкой усмешкой продолжал, глядя в овраг:

– Ты не видел лица Магдалины? Занятное было зрелище. Когда она увидела, что Мария своими волосами вытирает ноги Иисусу, лицо ее побелело… Оно и так-то у нее белое при черных ее волосах. А теперь еще белее стало. И на этом белом фоне сверкали, прыгали, кричали, шипели и буравили бедную Марию адские ее глаза! Истинно говорю вам, что все семь бесов, которые некогда сидели в Магдалине, теперь словно опять вселились в нее. Точно – бес гнева. Точно – бес ревности, которая похожа на гнев. Бес зависти, которая похожа на ревность… Сколько я насчитал бесов? Всего трех? Но там и другие были. И я не стану их перечислять, потому что всё это – женские бесы, и нам, мужчинам, их не различить.

– Не любишь ты Магдалину, – тихо и медленно произнес Иоанн, но в голосе его не было ни малейшего осуждения, а только ласковая грусть.

– Я всех стараюсь любить, как велит нам Иисус, – просто и уже без смущения ответил Иуда, отвернулся от оврага и теперь смотрел в глаза Иоанну. – Ты говоришь: я упрекнул!.. Ее почти все успели до меня попрекнуть. И пожалуй, больше других упрекали те, кто молчал и не произнес ни слова. Только один Филипп смотрел на нее с восторгом и обожанием… Ладно, Филипп, не вздрагивай и глаза на меня не таращи… Когда она вдруг разбила сосуд и днище его отлетело к ногам Петра, он тут же поднял его и сказал: «Зачем разбивать, когда в нем еще осталось масло?» Симон Прокаженный сказал: «Иисус не гость здесь – он здесь хозяин. И сосуды бить не положено». Тут Иаков потребовал, чтобы ему сказали, откуда Мария взяла этот флакон. Ему передали ярлык. Но сперва его схватил Фома и тут же прочел, что во флаконе нардовое масло высшей пробы и стоит оно не менее трехсот динариев. Иаков ужаснулся и стал объяснять Матфею, что на эти деньги можно было бы накормить целую прорву нищих и еще множество хороших дел сделать. А потом обиженно посмотрел на меня и сердито прошептал: «А ты куда смотришь, Иуда? Это ведь из твоего ящика флакон. Что ты молчишь? Скажи нам что-нибудь…» Ну я и сказал Марии, что это – большая трата, потому что на эти деньги… И сказал я это почти шутя, потому что все уже высказались. Потому что Иаков велел мне сказать. И потому что флакон с нардовым маслом действительно был из нашего общинного ящика…

Иоанн молчал, ласково и грустно продолжая вглядываться в глаза Иуде. Филипп же решил вставить словечко:

– А я не заметил! Я и замечания твоего не слышал, Иуда! Я действительно тогда любовался Марией. Я глаз от нее не мог оторвать! Я никогда не видел ее такой красивой! Она вся светилась изнутри! Она была словно в божественном исступлении…

– Нет! Погоди! – с раздражением перебил его Иуда. – Когда мы только вошли в горницу и стали размещаться на ложах, Мария сидела какая-то потухшая и пустая. Она даже забыла поприветствовать Иисуса. Смотрела на него то ли с болью, то ли со страхом. И только когда Марфа несколько раз толкнула ее в бок, она отошла от стены, подошла к Иисусу и слегка ему поклонилась… А после подошла ко мне и спросила: «Иуда, где твой ящик?» Я сказал, что оставил его в прихожей…

– Вот тут и странность! – вдруг воскликнул Иуда и, как Иоанн заглядывал ему в глаза, так и он, Иуда, принялся теперь заглядывать в глаза Иоанна. Два взгляда встретились, один – ласковый и ясный, другой – тревожный и раненый.

– Мария – женщина не бедная, – отрывисто продолжал Иуда. – У нее есть собственные благовония. Она ими редко пользуется, но они у нее есть. И еще больше благовоний у ее сестры, Марфы. Но она почему-то направилась к моему ящику… Там тоже много флаконов – женщины жертвуют. Для них это самое дорогое. И некоторые флаконы действительно дорого стоят…У меня, например, до сих пор хранится то масло, которым Сусанна собиралась помазать своего Наума, но Иисус его воскресил, и Сусанна пожертвовала сосуд в общину… Я тогда еще не носил ящика. С ним ходил Иаков… Когда монеты кончаются, Иаков дает мне команду, и я эти сосуды продаю. Но в отношении Сусанниного сосуда Иаков распорядился, чтобы я его не трогал – пусть он сохраняется в память о Наумовом воскрешении.

– И этот Сусаннин сосуд позавчера взяла Мария? – загадочно спросил Иоанн.

– Нет, представь себе! – воскликнул Иуда, но шепотом. – Она взяла другой. Тот, который пожертвовала одна женщина из Вифавары. Помнишь, матери приходили с младенцами, чтобы Иисус возложил на них руки и благословил? Их было много, и Иисус долго с ними возился, потому что некоторых детей он брал на руки, а с несколькими даже играл… Так вот, среди пришедших была женщина. Она стояла чуть в стороне и к Иисусу не приближалась, потому что ребенка у нее не было. Она никого с собой не принесла. Я тогда обратил на нее внимание. Мне вдруг показалось, что у этой женщины только что умер ребенок и она никак не может поверить, что это произошло, и вместе со всеми пришла за благословением, стоит и не понимает, куда же делось ее дитя… Повторяю: мне это только показалось. Я ни на чем не настаиваю!.. А когда Иисус всех детей благословил и матери с младенцами пошли со двора, эта женщина тоже пошла следом за ними. Но в воротах вдруг остановилась, оглянулась… Нас много стояло подле Иисуса. Тебя, помнится, не было. Были два Симона, был твой брат, кто-то еще из первых – кажется, Матфей – и человек десять из просто учеников, в их числе и Наум Воскрешенный… И стало быть, остановившись в воротах, женщина эта стала разглядывать наши лица. На Петра посмотрела. Потом на Иакова. А потом словно в забытьи двинулась к Науму. Но, не дойдя до него нескольких шагов, вдруг повернулась, увидела меня и с радостной улыбкой ко мне подбежала. Она ничего мне не сказала. Вручила флакон и поспешила догнать матерей с младенцами… Потом ко мне подошел Иаков и взял у меня алебастр. Он долго вертел его в руках, подносил к носу горлышко, внимательно изучал ярлык, а потом объяснил мне, что это очень дорогое нардовое миро, что, судя по запаху и по этикетке, оно не местного производства и даже не из Тарса, а скорее всего – из Парфии или даже из Индии. «Это очень дорогое пожертвование», – повторил твой брат…

– И ты не рассказывал об этом масле Марии? – спросил Иоанн, больше не всматриваясь в глаза Иуде, а глядя на ветви старой маслины и сквозь них на темнеющий восток, в сторону Вифании, Иерихона и лежащей за Иорданом Вифавары.

– С какой стати? Нет, конечно же не рассказывал! – вдруг напрягся Иуда и с раздражением продолжал: – Говорят тебе: мы только что вошли. Нас сразу пригласили на ложе. Мария ко мне не подходила. То есть она подошла только для того, чтобы спросить, где я оставил ящик. А после сразу вышла в прихожую. И уже через минуту явилась вся сияющая… А в ящике было несколько флаконов. И Сусаннин флакон намного привлекательней. Он ведь из горного хрусталя…

– Она подготовила Господа… Она сберегла этот сосуд на день Его погребения, – сказал Иоанн, и взгляд его был так далек, что невозможно было определить, куда он направлен.

Иуда уже рассердился:

– Еще раз повторяю: это не ее был сосуд! Она стащила его из моего… из нашего ящика!

– Это не мои слова. – Взгляд Иоанна вернулся и ласково окутал лицо Иуды. – Когда своим замечанием ты смутил Марию, Иисус Христос произнес эти слова. А я их только тебе напомнил.

– Я этих слов не слышал!

– Он тихо сказал. И мне показалось, что совсем не грустно, а радостно.

– Подготовила? К чему? К смерти?! – зло и испуганно спросил Иуда.

Но тут подал голос Филипп, о котором уже давно забыли:

– Какая смерть?! Вы не расслышали. Учитель говорил о скором своем преображении!

СОЛНЕЧНЫЙ шар спустился к самому Храму и, едва коснувшись его крыши, пустил через овраг огненную волну. Ослепленные золотым блеском, Филипп заслонился рукой, Иуда прищурился, Иоанн закрыл глаза.

Быстро соскальзывая по золотому куполу, солнце уходило с Масличной горы.

Но оно еще вовсю светило на западной стороне Города, над дворцом Ирода и у Яффских ворот.

Глава вторая

У ЯФФСКИХ ВОРОТ

С МАСЛИЧНОЙ горы солнце уже ушло, скрывшись за Храмом. Но с западной стороны Города его ничто не заслоняло. За долиной, вдали, над морем, висели светлые радужные облака, и в эти облака готовился опуститься багровый шар.

Прощаясь с Городом, солнечные лучи с особым уважением окутывали и обнимали Храмовую гору. Но достаточно ярко были пока освещены и западные городские ворота: Рыбные возле крепости Антония; так называемые Древние, через которые вел путь в местечко Гогальта, где располагался хорошо известный Холм черепов; хуже были освещены Ефраимовы ворота, потому что в этом месте стена делала изгиб и поворачивала на север, лицом к Самарии. Но далее стена под прямым углом опять разворачивалась к западу, и потому находившиеся на этом развороте, прямо под дворцом Ирода, ворота были освещены ярче остальных. Одни называли эти ворота Яффскими, другие – Хевронскими, но почти все старики называли их Воротами долины.

Несмотря на то что начался уже второй час вечера и настало время для отдыха и вечерней трапезы, по обеим дорогам – Яффской, уходящей на северо-запад, и той, которая с развилки поворачивала круто на юг и шла в сторону Вифлеема, Хеврона и Газы, – двигались группы паломников. По Вифлеемской дороге к Городу приближался целый караван – не менее ста человек с дюжиной ослов и несколькими верблюдами. Дойдя до Змеиного пруда, караван этот, правда, остановился, и женщины стали спускаться с ослов, а мужчины, уложив верблюдов, принялись снимать с них полосатые шатры. Но остальные богомольцы продолжали путь к Яффским воротам и, дойдя до развилки дорог, уже там начинали петь, и дальше пели всё громче и громче, с молитвой и с радостью проходя в ворота и вступая в Город.

На западной стороне было мало растительности и почти не встречалось источников воды. Намного удобнее было разбивать шатры и устраивать шалаши в северных и восточных предместьях, на Масличной горе – особенно приятно.

Шумно и звонко было под сводами ворот, когда через них проходили паломники. Но паломники двигались стайками, между ними была дистанция и был временной разрыв. И в этих перерывах людского движения и праздничной музыки в Воротах долины наступала гулкая тишина и какой-то прозрачный покой, освещенный призрачными лучами заходящего солнца.

Три человека стояли в воротах. Судя по виду, господин и двое слуг. Слуги были одеты просто и буднично. Господин же обращал на себя внимание своим одеянием. Плечи его покрывала дорогая пурпуровая мантия, но не темно-красная, а фиолетовая с красноватым отливом. Мантия была широкой и такой длинной, что накрывала обувь и касалась земли. Сшита она была из одного куска и из такой мягкой ткани, что до нее хотелось дотронуться, дабы кончиками пальцев ощутить эту ласкающую мягкость и оценить изысканную роскошь. Золотистый пояс так хитро подпоясывал эту мантию, что в нескольких местах из-под нее выглядывал хитон. Он был настолько ослепительно-белым, изнеженно тонким, не льняным, а из чистейшей пробы виссона – моднейшего египетского хлопка, что просто грех было не выставить его напоказ. Голову господина окутывал агал – сетка, которая придерживала волосы на темени, а далее они ниспадали на шею и плечи. И видно было, что человек этот гордится своими волосами и потому редко носит тюрбан, чалму или кеффих.

На вид господину было не более двадцати пяти лет. И, судя по тому, что ни на лбу, ни на руке он не носил тефиллинов, а на мантии не виднелось бахромы и кистей не было ни на плече, ни на подоле, этот человек не страдал подчеркнутой религиозностью и, скажем, к фарисеям его никак нельзя было отнести. Саддукей – почти наверняка. Несомненно – из богатых. Из тех, кого называют молодыми и ранними.

Господинчик этот, судя по всему, в чем-то усердно распекал своих служителей: пожилого и молодого. И в гулких воротах слышны были лишь отдельные слова: про коршунов и орла, про галок и какого-то повара.

Затем нарядному начальнику, похоже, надоело допрашивать своих подчиненных. Он с раздражением выставил вперед руку и принялся рассматривать золотой перстень на правой руке. Солидный был перстень, червонного золота и, видимо, старый. Он сверкал в закатных лучах синими и белыми огнями, как сверкают только брильянты.

В ворота в это время вошла очередная стайка паломников: человек десять мужчин, четыре женщины и два осла. Люди не пели, но, увидев нарядного господина, вдруг остановились и принялись ему кланяться, а одна женщина зачем-то спрыгнула с осла, и неудачно: нога у нее подвернулась, и женщина упала на мостовую.

Начальнику это не понравилось. Он угрюмо кивнул в ответ на приветствия, повернулся лицом к заходящему солнцу и вышел из ворот, а его собеседники последовали за ним. Длинная мантия мешала молодому человеку идти, поэтому он ее приподнял, как женщина подбирает подол. Стали видны сандалии – модные, греческие, со множеством ремешков и тонкой подошвой.

Они отошли от ворот чуть влево, шагов на десять, не более, в сторону Змеиного пруда. Начальник встал лицом к воротам, а слуги – спиной. Но солнечные лучи щекотали левый глаз начальника. А посему он развернулся спиной к солнцу, а его спутникам пришлось прижаться спиной к стене и смотреть в заходящее солнце, чтобы быть лицом к господину.

Еще одна волна паломников нахлынула на Яффские ворота, подошвами простучала, копытами процокола и голосами прозвенела сквозь гулкий ее коридор. А когда звуки прокатились сквозь стену и затихли вдали, из жерла ворот выступила еще одна фигура, одинокая и молчаливая.

Это был человек лет шестидесяти. На голове у него был сделанный из белого платка тюрбан. Мантия тоже была белой, похожей на ефуд левитов. Но это был не ефуд, а талиф, обшитый каймой и голубой лентой. Материал дорогой, но не броский. И сделан был плащ из цельного куска, а не сшит из двух. Хитон из-под него не выглядывал даже при ходьбе. Тефеллинов этот человек не носил. Но кисти были накручены по всем правилам: четыре нити проходили через четыре угла верхней одежды и сходились в восемь; одна кисть была длиннее остальных, и можно было поспорить, что она семь раз обмотана вокруг остальных нитей, а потом – еще восемь раз, а затем – одиннадцать и после – тринадцать – по требованиям Закона и как символ пяти священных книг.

И если молодой господин, стоявший у стены, хотел и старался показать, что он начальник над людьми, то этот, вновь появившийся, не хотел и тем более не старался, а, напротив, своим одеянием и рассеянным видом как бы подчеркивал, что он – человек частный и вышел погулять перед едой и полюбоваться закатом.

С мудрой улыбкой на лице он смотрел на запад, в сторону облаков и садящегося в них солнца, то закрывая глаза, то вновь открывая их. Затем взгляд его мечтательно переместился на юг, в сторону каравана богомольцев, которые остановились было возле Змеиного пруда, но теперь стали собирать полосатые шатры и вновь грузить их на верблюдов. Понимающе усмехнувшись, пожилой начальник лишь скользнул глазами по стене и вновь обратил их в сторону дороги и заката.

И этого мимолетного скольжения оказалось достаточно, чтобы молодой господин мгновенно преобразился: он перестал беседовать со слугами, вдруг сделался как бы ниже ростом. Даже мантия его стала не такой уж длинной и широкой – то ли он ее подобрал и прижал к телу, то ли она сама подобралась и прижалась.

Оставив своих спутников, молодой господин направился к Яффским воротам, внешне вроде бы неторопливо, но с какой-то внутренней поспешностью и скрытой суетой в движениях. И, сделав несколько шагов, крикнул:

– Уважаемый Натан, приветствую тебя!

А еще через несколько шагов решил свое приветствие повторить и видоизменить:

– Приветствую достопочтенного Натана и желаю радости и благоденствия!

Достопочтенный Натан удивленно обернулся и рукой заслонил глаза от солнца, от которого он до этого не заслонялся и от которого не нужно было заслоняться, так как оно уже не слепило. Он не ответил на приветствие, пока молодой начальник шел к нему. А когда тот приблизился, вместо приветствия ласково спросил:

– Аристарх? Ты что тут делаешь?

Молодой человек сперва низко поклонился пожилому, а потом ответил:

– Да вот прогуливаюсь… Закат сегодня очень красивый. – Произнеся эту фразу, Аристарх сразу же стал смотреть на закат.

– Да, вечер прекрасный. Солнце такое ласковое. Воздух удивительно прозрачный.

Говоря это, Натан сперва насмешливо покосился на слуг, оставшихся стоять возле стены, потом перевел взгляд на молодого Аристарха.

– Вчера прошел дождь, – услужливо подсказал тот.

– Дождь? – удивленно произнес Натан, но в его глазах не было ни малейшего удивления. – Что-то я не припомню. И сегодня дождя не было.

Аристарх смутился и стал теребить перстень на руке.

– А что ты так нарядился? – еще ласковее спросил Натан.

Аристарх еще больше смутился:

– А разве достопочтенному Натану неизвестно?

– Мне многое известно, молодой человек, – отечески улыбнулся ему пожилой начальник. – Мне известно, например, что, когда человек выходит просто погулять, он так не наряжается. Зачем привлекать внимание? На стражников своих посмотри. Они правильно одеты и похожи на обычных слуг.

Натан многозначительно замолчал.

– Во-первых, праздник, преподобный Натан, – начал оправдываться Аристарх. – Во-вторых, меня сегодня вызвали во дворец первосвященника. Вызвал меня достопочтенный Амос. Но когда я пришел во дворец, меня повели к самому… – При этом слове то ли дыхание у Аристарха перехватило, то ли ему очень захотелось, чтобы при этом слове у него перехватило дыхание. – Он сам дал мне инструкции. Он велел, чтобы я…

Аристарх замолчал. А Натан положил ему руку на плечо и доверительно спросил:

– Ну, и как идет движение? Если я не ошибаюсь, у вас это так называется.

Похоже, молодой человек на короткое время испытал некоторые сомнения. Тогда Натан убрал руку с плеча Аристарха. Лицо преподобного перестало улыбаться и стало официальным.

– Мы свои люди, Аристарх. Мне по моей должности надо знать всё и обо всем докладывать синедриону. Не ты один служишь первосвященнику.

Аристарх всё еще медлил. Затем он обернулся к двум слугам-стражникам, которых он оставил у стены и которые старательно делали вид, что не смотрят в сторону Натана и Аристарха, а тщательно наблюдают за Яффской дорогой.

– Идите на развилку! И как только… Понятно?! Сразу бегите ко мне! – крикнул им Аристарх, а затем повернулся к Натану и стал докладывать радостно и ответственно: – Если позволит преподобный Натан, начну со вчерашнего дня, то есть с субботы. В начале девятого часа дня орел в сопровождении двадцати коршунов вылетел из своего главного гнезда. И тотчас из Кесарии выехал первый гонец, который, естественно, опередил движение, из Антипатриды повернул на Аримафею и к вечеру был уже в Городе. Орел прибыл в Антипатриду около шести часов, то есть в полдень. Там он остановился на отдых. А когда снова вылетел, второй гонец поскакал в Город. Опять-таки через Аримафею. И там, в Аримафее, на всякий случай орла дожидался третий. В прошлом году на праздник Кущей, как, может быть, помнит преподобный Натан, орел использовал именно эту короткую дорогу… Но теперь он не поехал через Аримафею, а направился в Лидду. Там его ждал четвертый. Но четвертый вчера не прибыл, потому что из Лидды орел полетел к морю, в Иоппию, где и заночевал.

– А у кого наместник остановился в Яффе, нам неизвестно? – быстро спросил Натан.

– Четвертый, который прибыл сегодня днем, потому что вчера вечером последовал за наместником, виноват, за орлом, в Иоппию, докладывал лично Святейшему… Да простит меня преподобный Натан…

– Понял, ты не знаешь, – перебил его собеседник и ласково попросил: – Аристарх, заканчивай ты с этими орлами и коршунами. Называй вещи обычными именами. А ко мне обращайся запросто – отец Натан. К чему нам фарисейские церемонии?

– Слушаюсь. Теперь, когда преподобный разрешил мне… Слушаюсь, отец Натан, – поправился Аристарх и продолжал: – Я не знаю, у кого наместник остановился в Иоппии. Но мне известно, что он покинул Иоппию в четвертом часу и около пяти остановился в Лидде на второй завтрак.

– И ты опять не знаешь, у кого он остановился?

– Не знаю, отец Натан… Но из Лидды он выехал в полдень. Об этом нам сообщил пятый гонец. В Эммаус он прибыл в девять часов дня. И тут же в Город поскакал с сообщением шестой вестовой.

– Я смотрю, он не торопится. И едет, как всегда, в жаркое время дня, – заметил Натан.

– Совершенно верно. Он едет то рысью, то шагом. Жара его не смущает. Вернее, для него намного важнее сладко поспать, вкусно позавтракать… В Эммаусе он остановился на обед… И тут я знаю, у кого он остановился! – просияв лицом, доложил Аристарх.

– У кого же?

Подтянув мантию, Аристарх почти на цыпочках приблизился к Натану и некоторое время что-то шептал ему на ухо.

– Узнаю Пилата, – с усмешкой проговорил Натан и спросил: – Он до сих пор в Эммаусе?

– Как только он начнет собираться в путь, седьмой поскачет галопом. Этого последнего гонца мы ждем с минуты на минуту. Как только он прискачет, Святейший выйдет из дворца… Отец Натан ведь тоже будет в свите первосвященника? – с радостной участливостью вдруг спросил Аристарх.

– Нет, нет, отца Натана там ни в коем случае не будет, – рассмеялся священник и, пристально глянув на Аристарха, добавил: – Я, признаться, вообще не понимаю, зачем надо встречать человека, который всё делает для того, чтобы его не встречали?

Под пристальным взглядом Натана Аристарх сперва опустил глаза, а затем поднял их как бы в растерянности и с опаской.

– Разве преподобный Натан не знает?… – осторожно начал Аристарх и замолчал.

– Что не знает преподобный Натан? – строго спросил священник, хотя видно было, что он с трудом сдерживает улыбку.

– Я, может быть, глупость сейчас скажу, – начал Аристарх, – но я не первый раз встречаю… присутствую при встрече наместника… Когда он видит, что его встречают, несмотря на всю неожиданность его приезда, то на лице у него всегда бывает досада, а в глазах…

– Что такое?

– Я, может быть, ошибаюсь… Но мне каждый раз кажется, что он страшно доволен, что его встречают, что первосвященник и другие члены Великого синедриона оказывают ему такой почет, несмотря на его показное нежелание… – Аристарх замолчал.

– А ты наблюдательный молодой человек, – медленно и задумчиво проговорил Натан и, усмехнувшись, прибавил: – Думаю, он подражает.

– Подражает? Кому? – насторожился Аристарх.