Все схвачено Дуровъ
Мужик нагнулся к его уху:
– Тебе не кажется, что мы лишние? Пошли погуляем по травке… – и встал, не дожидаясь реакции.
Легат тоже встал. Неохотно. Ему хотелось послушать дальше. На что они выйдут в разговоре, поймут друг друга или сие понимание вообще невозможно… Хотя школа-то все равно едина… Но молодец Мужик, тактичный, блин, только раньше надо было сообразить.
– Мы здесь и – гуляем, – сообщил Мужик Очкарику.
То ли беседа увлекла, то ли вежливость и гостеприимство в этом доме превыше всего, но Очкарик даже головы не повернул, слушал Премьера. Только рукой махнул: идите, мол…
И они пошли. Бутылка водки в лапе Мужика. Бокал красного в руке Легата.
– Я тебя знаю, если Очкарик не врет, – сообщил Пахарь. – А он никогда не врет. Ты учился в школе с моим сыном. Только ты в «А», а он в «Б». Пахарь его зовут. Должен помнить…
– Я и своих-то, из «А», не всех помню. Я же в эти годы спортом занимался, как проклятый, педали крутил.
– Знаю! Как же! Гордость школы… Только Пахаря ты забыл, забыл, чемпион. А он тебя однажды спас. Можно сказать, от преждевременной смерти. Не так давно, кстати. Прошлой весной…
– Это когда это? – витиевато спросил Легат.
Он не помнил, чтоб его кто-то спасал от смерти.
– А когда вы всей шарагой к какой-то девице на день рождения приперлись, а ты на спор полез за окно, чтоб на нижний балкон спрыгнуть…
Не помнил Легат – хоть убей!
– А поподробнее можно?
– Он подъедет и сам расскажет.
Сюрреализм расцветал пышным цветом.
– Вы ему сказали, что сегодня я – не его, а ваш, мягко говоря, ровесник?
– Сказал. Мне же Очкарик тоже сказал. А почему «мягко говоря»? Тебе сейчас сколько?
– Пятьдесят семь в апреле стукнуло.
– А мне пятьдесят семь в сентябре будет. А Очкарик у нас самый молодой. Ему пятьдесят семь только в будущем году исполнится. И Полковник твой тоже – в нашей весовой категории. Так что все мы – ровесники. И за это надо выпить.
Выпили. За что за это?..
Тут Мужик посмотрел поверх головы Легата и буднично сообщил:
– А вот и сынок объявился. С прибытием! Хотел с однокашником познакомиться – так вот он…
А Легат резко обернулся и на автомате сказал:
– Только не пугайтесь сразу. Я действительно ваш однокашник, несмотря на возраст и внешний вид. Надо ли объяснять, почему я выгляжу, мягко говоря, старше вас?
Нельзя сказать, что подошедший сынок по имени, как знал Легат, Пахарь не был удивлен увиденным. Был. И еще как! Но все ж улыбнулся во все тридцать два белых зуба, на горных склонах не выбитых, и ответил:
– Да какая разница, кто как смотрится! Я ж тебя отлично знаю. Ты в десятом первый взрослый разряд по велику получил, а я второй по альпинизму, и директриса в актовом зале все десятые и девятые собрала в большую перемену, нас с тобой на сцену вытащила и по грамоте вручила. Типа – за отстаивание чести школы. Помнишь?
Ну, ни фига до сего момента Легат не помнил: ни зала, ни грамот, ни даже директрисиного светлого облика. Как-то стерлись из памяти школьные годы чудесные. Не было для Легата именно в школе чего-то нештатного, с ходу запоминающегося, рутина была, особенно – в последние пару лет перед выпуском.
Но вопрос задан – надо отвечать.
– Конечно, помню, – подтвердил Легат, пожимая правой правую, а левой приобнимая Пахаря и похлопывая ладонью по спине. – Ты еще речь двинул.
От фонаря сказал. Но – попал.
– Точно! – засмеялся Пахарь. – А ты отказался. Спасибо, мол, говорить не можешь, слезы душат.
Неужели так и заявил? И директорша хамство стерпела? Ладно, поверим, потому что забыли. Вряд ли Пахарь сочиняет…
Тут папаша счел нужным вмешаться:
– Все. Точка. Закрыли тему. Вспоминать будете в свободное время. Ты как всегда не пьешь? – этот вопрос адресовался сыну.
– Как всегда я – за рулем.
Не слабо жили сильные мира! Легат в свои семнадцать о машине и не мечтал. Где он и где она… А этот: «я за рулем». Мажор…
Где-то глубоко внутри шевелилась забытая классовая ненависть. Ничего серьезного. Просто – к слову и месту.
– Спортсмен… – протянул Мужик.
Вроде осудил, а гордость в голосе чувствовалась.
– Неудивительно, – ответил Легат. – Я в его годы вообще ничего крепче чая не пил. Спорт…
– Пошли к столу? – спросил или предложил Пахарь. – Я хочу поздороваться.
– Потом поздороваешься. – Отец обнял его за плечи и повел к открытой беседке в углу сада. – Они там серьезную беседу завели. Мешать не хочется.
– А кто у него? – полюбопытствовал Пахарь.
Некая ревность в голосе прозвучала. Или почудилось Легату?
– Коллега из будущего, – просто объяснил Мужик. – Погуляем пока.
Гуляли. Вспоминали совместную юность Легата и Пахаря, которую Легат не сохранил. Но вспоминал легко, чего ж не подыграть хорошему человеку Пахарю и еще лучшему – Мужику. Вряд ли он их еще раз увидит…
И с Очкариком придется попрощаться, время странствий по тоннелю подходит к финалу. Для Легата, по крайней мере. Хотя расставаться жаль. Более того, он невесть почему и Очкарика жалел, всерьез считая заложником ситуации, хотя сам вынужден был понимать, что никакой Очкарик не заложник, а создатель, творец, строитель необходимых ему ситуаций. И все, что он делает, он делает не по интуиции, не даже по необходимости (хотя и по ней тоже!), а потому что считает делаемое единственно правильным и возможным из ряда вариантов, которые – не более чем варианты, которые – для любителей. А он, Очкарик, – профессионал.
Тут они с Премьером схожи.
Это чертово понимание сильно корректировало тот светлый образ «заложника обстоятельств», который сочинил и вынянчил Легат. Но вся штука состояла как раз в том, что Очкарик был естественным и достоверным в обоих вариантах своего образа. И в том не беда его крылась, как думают и пишут в своих мемуарах многие его современники и отчасти соратники, а рвалась наружу реальная и осознанная сила. И глупо было этой силе искать оправдания типа: таковы были обстоятельства, таков был строй, такова была партия и прочее того же розлива… Сила – да, была! Но любая сила – ни в сказках, ни в былинах, ни в истории, ни в реалиях – по определению не могла быть одновекторной. Надавил здесь, где положено надавить, получил отдачу там, где совсем не хотел применять силу. Своего рода эффект Ильи Муромца со товарищи: махну рукой – станет улица, махну другой – переулочек…
Хотя Очкарик мало походил на былинного героя.
Он – заложник обстоятельств, которым и рад бы сопротивляться, но жизнь иному учила. А именно следовать за ними. И не противостоять. Хотя бы в основном…
А что тогда считать побочным?..
Побочным можно считать его характер, допускающий немотивированную симпатию к кому-то или к чему-то, желание помочь – если оно не вредит делу вообще или образу сильного лидера, который, знал Легат, беречь сложно и тягомотно. Ну и так далее… Любовь к семье, к друзьям – пока они имеют право быть друзьями, даже просто к хорошим людям, временно попавшимся на жизненном пути. Например, к Легату.
Вот все побочное и нравится Легату. А все остальное его не касается, потому что он – пришелец, калика перехожий, калиф на час, ему не жить с Очкариком, не терпеть от него гонений и не искать его ласки. Он уже разок и легально пожил в этом времени, не терпел и не искал. Точка.
А хорошее отношение – так оно вот к этому человеку, который сидит за столом, щурится, оттого что солнце попадает ему в глаз, радуется короткой передышке, которая выдалась нынешним утром, а то, что она короткая, Легат не сомневался. Вот позавтракают, поболтают о неважном и оттого приятном, и отбудет каждый в норку…
Вольно гуляючи с Мужиком и Пахарем по совершенно дикому саду, они ненароком вывалились из-за кустов к веранде. И тормознули. Поскольку, очевидно, попали к финалу. В смысле – беседа Очкарика и Премьера явно завершалась. И завершалась она, как почуял Легат, напряженно. Что-то исчезло из нее. Что именно? Скорее всего радушность. Зато явно возникла жесткость, что, полагал Легат, никакую беседу не портило, а вовсе наоборот – разогревало. До поры, вестимо.
– Ваша свобода, о который вы так печетесь, Полковник, ничем не отличается от любой другой – она ограниченна, как и любая свобода – от времени мифов до времени… – поискал слово, засмеялся, закончил: – Да тоже до времени мифов, пусть и других. Мы вечно живем с мифами и творим их вечно. И по сути они ничем не отличаются. Помните у классика: «Свобода – это возможносмть сказать, что дважды два – четыре».
– Там есть продолжение, – вмешался Премьер, чуть улыбаясь, как только он, Премьер, и умел, – «Если дозволено это, все остальное отсюда и следует».
– И что? – удивился Очкарик. – То, что отсюда следует, то нами и сочинено. Каждым – по собственной мерке. Термин «свобода»… – Очкарик произнес слово «термин» с ударением на последнем слоге, – есть всего лишь возможность человека осуществить свою личную возможность… не знаю, что там у вас… возможность заниматься бизнесом, как у наших друзей-соперников за океаном, или возможность творить неподцензурно, или вообще ничего не делать, а получать пособие от государства… Получая лелеемую возможность, сей сапиенс ощущает себя полностью свободным. А сие – чушь. Потому что он не свободен от себя самого. А государство… Да оно во всех формациях – пресс…
– Личная возможность, говорите… – повторил Премьер Полковник. – Вы правы, да. Понятие свободы безразмерно, а посему оно всегда ограничено. Государством ли с его законами, Богом ли с его… – поискал слово, – да тоже законами, Человеком ли с его не шибко богатой фантазией. Так, может, это и славно, что оно ограниченно? Иначе – всемирный дурдом…
– Вот вы и сказали, – засмеялся Очкарик, – и спору нет, – оглянулся, увидел подошедших гостей: – А мы уже завершили диспут, – сообщил Очкарик. – Хорошо поговорили, ну просто от души.
И Премьер улыбался, не снимал улыбку, что для Легата было невиданным. Легат поймал его взгляд и все понял.
– Нам пора, – сказал он. – У Полковника вечером – серьезное дело, успеть бы.
– Успеем, – легко подыграл Премьер.
– Жаль, – сказал Очкарик, – даже толком не отобедали. Одни разговоры…
Хотя скорее всего жаль ему не было. Фигура речи. А что хорошо поговорили, так это просто хорошо, не более и не менее.
– Спасибо за встречу, господин Очкарик, – сказал Премьер. – Мне было очень интересно и, надеюсь, будет полезно.
– Пустое, – отмахнулся Очкарик. – Приходите еще. Приятно общаться с умным человеком.
И все толпой двинулись к воротам.
А Очкарик взял Легата под руку, сказал тихо:
– Я подумал над тем, что вы мне порекомендовали в прошлый раз. Спасибо за совет. Я поступлю так, как вы предлагали. Смертной казни не будет… Завтра, полагаю, вы у меня?
– Я провожу Полковника и завтра утром вернусь. Если вы приглашаете, то – с радостью.
– Стану ждать. Если возможно, не позже десяти утра. В двенадцать ноль-ноль Генеральный проводит совещание, а время таких совещаний заранее не просчитывается… – помолчал и добавил: – А Генерал ваш – мужик сильный. Но что-то его в прошлом держит, не пойму что.
А Легат посчитал, что он сам не только не понял «про прошлое», но даже и не услышал о том…
Гордый Пахарь стоял у новенького серого авто, собранного умельцами из Страны-Сапога. Они же нынче ладили выпуск точно таких же в Городе-на-Великой-Реке.
– Новая? – подыграл Легат бывшему однокласснику.
– Месяца еще нет, – улыбаясь, ответил Пахарь. – Вообще-то отцовская, но у него еще есть. А я на этой.
– Кто ж он у тебя, если у него столько машин?
– А он их продает за рубеж. И не только их. Все, что продается за рубеж, идет через отца.
– Министр внешней торговли?
– Да, пожалуй, повыше, – виновато улыбнулся Пахарь. – У него вообще-то конкретной должности нет… Скажем так, он – советник Правительства по вопросам производства и торговли.
– Производства чего?
– Да всего, что продается.
– Так не бывает, – искренне возмутился Легат.
– Сам знаю, что не бывает. Но ведь и тебя здесь быть не должно. А ты – вот он. Так и отец. Не бывает, а есть… Я и сам его иногда не понимаю.
Похоже, что Мужик в эти скупые годы был неким вестником грядущих девяностых, когда все, что продается, продавалось со свистом. Единственным вестником, монополистом!.. Кстати, о девяностых: если он доживет до них, то приживется ли? Конкуренция явится молодая и неслабая. А ему уж за семьдесят перевалит…
– Когда обратно? – спросил Пахарь.
– Завтра утром точно. А что?
– Найдешь свободное время?
– В районе полудня. В десять утра я – у Очкарика.
– Я тебя в двенадцать буду ждать у метро на площади Друга Детей. Идет? На всякий пожарный – это мой домашний. Я сейчас чаще дома сижу – вступительные экзамены, сам помнишь…
– Идет, – сказал Легат, хотя и не понял, что идет и куда идет.
Бумажку с телефоном взял.
Ехали молча. Полковник не перестал быть Полковником, поскольку он и вправду был оным, но стал еще и Премьером. Молчал. Дорога по-прежнему была пустой, через полчаса притормозили у причала.
– Что ж так недолго? – удивился Харон. – Вы ж всегда поздно вечером уходите.
– Вернусь, – пообещал Легат. – Вот провожу товарища Поковника, а завтра утром встречай.
В тоннеле влезли в комбинезоны и пошли. Молчали, как и в машине. А в тоннеле и не поговоришь, дыхалку беречь надо. До выхода добрались за полтора часа: дольше, чем в ту сторону, но такое и раньше бывало. В потолочную дыру попало солнце и высветило овалом кусок пола. Легат встал в овал и крикнул:
– Эй, вы, там наверху!..
Строчка из песни Примадонны сработала. Две головы мгновенно возникли в люке.
– Господин Премьер, вы здесь?
Нормальный вопрос.
– Вытаскивайте нас, – ответил Премьер.
Вообще-то Легат и его напарники доселе выбирались из люка с помощью обычной деревянной стремянки, еще в первом своем возвращении домой за смешные деньги купленной Легатом у Харона. То есть вниз надежнее было прыгать, а вверх – по стремянке. Но охранники Премьера спустили вниз – это ж надо! – веревочную лестницу.
Что ж, нынче играем по чужим правилам.
Премьер пошел первым и пошел быстро. Легат тоже не подкачал.
– Вы на машине? – спросил его Премьер.
– Конечно, – соврал Легат.
Впрочем, такси – чем не машина?
– Тогда я прощаюсь. Спасибо вам за любопытное путешествие. И успехов в работе!
И пошел к забору. И два караульщика могучими торсами прикрыли его от таки прощального взгляда Легата. И даже не полюбопытствовал: говорил ли Легату Очкарик на росстанье о своем впечатлении от встречи. Может, не интересно Премьеру чужое мнение? Может, своего достаточно?
Может, может…
А чего, собственно, ждать было? Восторженных слез и страстных объятий? Чушь-то какая… Дело – оно всегда дело. И всегда выше эмоций. Он же, Легат, сам такую нехитрую философию исповедовал. И другим велел. Так что все – тип-топ. Хорошо бы из Службы не погнали. За то, что видел не то, что положено. Фигура речи.
А с чего Легата из Службы гнать, если сам Премьер пожелал ему успехов в работе? Место работы у Легата одно и называется «Службой». Не успехов же в хождения по времени ему пожелали… А раз так, то слова Премьера можно расценить, как совет прекратить эти хождения и заняться настоящим делом. И уже привычным. Совет, если руку на сердце, толковый.
А на путешествиях, значит, крест?..
Подумал: может вернуться назад?
А и в самом деле! Для бешеной собаки лишний час в тоннеле – не крюк.
И пошел назад. Родная гостиница «Мать-Город» ждет его в режиме on line. Но на «Командирских» всего – без двадцати три. Чего ему в гостинице делать? Не позвонить ли лучше большому мальчику Пахарю: куда это он Легата звал, на какие сюрпризы намекал…
И прямо от Харона, радостно удивившегося возвращению клиента, звякнул Пахарю. А тот, как и говорил, дома сидел, грыз гранит какой-то науки. Обрадовался, что можно не грызть. И через пятнадцать минут был на своем автомобильчике около пирса.
9
И порулили. По Набережным Реки к Мосту Победы-над-Супостатом, по Дороголюбовской поверх тоннеля – на проспект Фельдмаршала, взяли вправо и въехали в ворота дома номер двадцать два, где Легат давеча покупал конверт и бумагу для письма самому себе – нынешнему, и где, въехав, сразу же увидел забор, за которым, ничуть не изменившаяся, стояла его вторая школа.
Ну и Пахаря тоже. Какой была, такой и осталась – серое, скучное здание. И, если честно, не столь и родное. Легат не был сентиментальным.
– Мы в школу? – с легким ужасом спросил он.
– Нет, конечно, – засмеялся Пахарь. – Мы – к нашему однокласснику. Он живет в этом доме. Только ты ничему не удивляйся.
История эта Легату нравилась все меньше и меньше.
– А о чем разговаривать, если я его не вспомню?
– Сам решишь, – загадочно ответил Пахарь, легко паркуясь у подъезда.
Частные машины все еще были редкими птицами в городе, поэтому двор выглядел просторным и даже красивым. Несмотря на школьный забор.
– Нам сюда, – сказал Пахарь, пропуская Легата в дверь.
Лифт – такой же, как и у мамы с отцом, – медленно повез их на четвертый этаж.
Легат долго терпел и молчал. В лифте его все-таки прорвало.
– Зачем ты ведешь меня к нему?.. – жестко, как с провинившимся подчиненным, заговорил. – Пахарь, пойми, я все-таки прожил в этой стране и в этом городе на сорок лет больше тебя. И просто по праву старшего говорю: не хочу я встречаться с одноклассниками. Я с ними и там, в своей жизни, ни разу не встречался. Даже общую фотку, где мы все в похоронных овальчиках, не сохранил.
– А со мной зачем встретились? – на «вы» перешел.
То ли от неприязни, вдруг возникшей из-за легкой истерики Легата, то ли из уважения к его реальному возрасту.
Типа все старые – непредсказуемые и психи…
Впрочем, как хочет, так пусть обращается. Легат не стал его поправлять.
– Во-первых, для меня эта встреча была сюрпризом. Я шел знакомиться с твоим отцом. А во-вторых…
– Вернемся к «во-первых», – перебил его Пахарь. – Зачем вам мой отец?
– Он когда-то свел одного человека с Очкариком. Да и слышал я о нем, о твоем отце, много… – помялся, подыскивая слово, – удивительного. Просто хотел познакомиться – не более… И о том человеке спросить…
Лифт встал вдруг и резко. Плюс – со скрежетом и лязгом.
А Пахарь странновато отреагировал на краткий, но весьма конкретный монолог Легата. Точнее – никак не отреагировал. Что-то он замыслил, причем явно не вдруг, и это «что-то» Легату не нравилось. Он не любил, когда не он ведет, а его ведут.
Вышли. Пахарь позвонил в одну из квартир. За дверью послышались шаги, щелкнул замок и дверь распахнулась.
– Хотели спросить? – усмехнулся Пахарь. – Спрашивайте.
На пороге, придерживая рукой дверь, стоял невольно известный Легату человек, который, собственно, и втравил его в эту историю с хождением из времени во время, из мира в мир. Хороший знакомый Осы, вручивший Легату сигаретную пачку с красным орлом и ключи от дверей в тоннель. И исчезнувший, как не было его! И возникший в семидесятом под ником «однокашник Легата».
Короче, на пороге стоял Раб. И улыбался.
Оса не скрывала, что он не всегда назывался Рабом…
В такое мгновение показано изумляться и терять дар речи. Легату плевать было на показанное. Он, если честно, ждал этой встречи. А то, что она произошла здесь и сейчас, его не торкнуло. Какая разница – где?
– Милости прошу, – сказал Раб, не снимая улыбки. – Рад видеть вас, господин Легат. Мир тесен, вы не находите?
И отступил, пропуская гостей. По всем приметам – жданных, Пахарь его предупредил. Или наоборот: Раб сам попросил Пахаря о встрече.
Они прошли в комнату, оказавшуюся гостиной. Легат ни разу не бывал в квартирах этого дома – первого, пожалуй, из серии «для партначальников», и наименее престижного из четырех, выстроенных в ряд на Проспекте Одноглазого Фельдмаршала.
Комната была обставлена так, как и многие парадные комнаты в то время. Буфет (или сервант, Легат не знал разницы…) забит посудой – обеденной и чайной, на первый взгляд – сервизы. Овальный стол накрыт полотняной скатертью с ручной вышивкой по краям. Обязательная ваза с фруктами посереди стола. Люстра не старинная, но старая: бронзовая, потемневшая, с тонкими хрустальными палочками вместо плафонов. Большое окно, тяжелые шторы собраны поясками по краям, а само окно прикрывает обязательный в те годы тюль. Большой масляный портрет на стене: мужчина с очень серьезным лицом, одетый в хорошо построенный черный в полоску костюм. При галстуке, разумеется.
– Отец? – спросил Легат, чтоб не молчать. А то молчание, по его мнению, затягивалось.
– Он, – ответил Раб. – Умер четыре года назад. Инфаркт. Я его не застал живым. А вы садитесь. Я сейчас чай подам… А может, выпить чего-нибудь?..
– Спасибо. Мы – уже, – сказал Легат, засмеялся, подмигнул Пахарю, уселся за стол, намеренно громко двигая стулом. Тишину разгонял. – А однокашник-то где?
– Однокашник готовится к экзаменам в университет, – объяснил Раб. – Где-то как-то с кем-то…
Он доставал из серванта чашки, блюдца, тарелки, розетки для варенья или что там у них в кухонных шкафах пряталось.
– Поступит, как думаете?
– А куда ему деваться? Я поступил, значит, и он не промажет. Правда, я в другой вуз поступал. Он было решился туда же, а я не посоветовал. Мне, когда я в его ситуации был, тоже в оба вуза хотелось. Но я выбрал один, а он пусть в университет или в иняз идет, языки учит…
– А вы ему кем приходитесь?
Пахарь почему-то засмеялся. Но промолчал, в разговор не лез.
– А я ему им самим и прихожусь. Состарившаяся с годами версия.
– То есть… – Легат умолк, поняв, наконец, истину и сразу обалдев от нее.
– Вы правильно поняли, – легко улыбнулся Раб. – Я – это он в юности. Что вас поразило? Вы же, с моей легкой руки, легко перемещаетесь из десятого в семидесятый, так? И вас это уже не удивляет, привыкли, верно? Человек вообще такая тварь, которая ко всему легко привыкает и, что характерно, немедленно представляет это все своим, личным…
Обыденно говорил об обыденных вещах. И чуть свысока удивлялся чужому удивлению. Или непониманию. Или толстокожести.
А Легат все еще был удивленным, непонимающим и толстокожим. Уж всего ожидал, но этого… То есть, получается, он мог после встречи с мамой в пятницу дождаться у подъезда себя самого, возвращающегося… ну, откуда-то там возвращающегося, с вечерней тренировки, например… дождаться и сказать: «Здравствуй, Легат! Я – это ты через сорок лет. Не пугайся, прими как должное и давай дружить…» Что-то он не помнил в мировой фантастике подобных коллизий…
Но самое главное, сообразил он, юный Легат наверняка ответил бы пожилой версии: «А не пошел бы ты…» – и объяснил бы внятно, куда идти.
И пусть поверив пришлецу (ну, представим на мгновение невероятное!) – а Легат себя знал преотлично и юным, и молодым, и зрелым, и всяким-разным, – юный Легат, стараясь быть вежливым с пожилым дядькой, объяснил бы ему, что не нуждается в наставниках, что сам выстроит свою жизнь, и, коли она получится ровно такой, какой была у пожилого дядьки, то так тому и быть, а если выйдет иначе, то и это годится. Но в любом случае это будет жизнь юного Легата – самостоятельно выстроенная. Он вообще не терпел подсказок, шпаргалок и раскрытых под партой учебников. Что выучил, что понял, что знал – то его. И убедить младшего, что опыт старшего – это именно общий опыт, точнее – единый и единственный, завтрашний Легат не сумеет.
Он, если сформулировать точнее, не просто хорошо знал себя, а был всегда только тем, кем был всегда, пардон за невольную тавтологию. Жизнь, конечно, пообломала его там-сям, но стержень, каким природа и мама с папой наделили, таким и остался. Даже легкой ржавчиной не пошел.
А Раб между тем стол накрыл, чайник из кухни принес, налил кипяток в маленький, заварной.
– Пусть настоится чуть-чуть, – сказал. – Я чайный фанат, а здесь ничего лучше, чем чай со слоном, не достать. То ли дело в наше время… – и улыбнулся Легату чуть заговорщицки: мол, мы-то знаем, а Пахарю до этого знания еще столько иллюзий похоронить придется…
Прав был. Не про чай, а про Пахаря. И про Раба-младшенького, хотя вряд ли он Раб, у него есть другое имя, настоящее!..
А Пахарь вдруг поднялся:
– Я пойду, пожалуй, а, друзья? Я вас познакомил, а разговоры ваши мне все одно не понять. Мы ж, спортсмены, люди тупые. У нас вся сила в мышцы ушла. А мне, на горе, в институт надо готовиться…
– Валяй, – быстро согласился Раб, – спасибо тебе. В понедельник в семнадцать, помнишь?
– На память не жалуюсь, – опроверг Пахарь сказанное выше: не вся сила в мышцы ушла.
Пожал обоим «однокашникам» руки и отбыл.
– Дверью не хлопай, – проорал вслед Раб. И объяснил Легату: – Соседи склочные…
Но милые бытовые разговоры Легата не только не грели, но и напрягали. Терпеть не мог пустые ля-ля. Он аккуратно отодвинул от себя недопитую чашку с чаем, который со слоником, и, проникновенно глядя в глаза оставшемуся собеседнику и хозяину, сказал:
– Теперь мы одни. Теперь нам никто не мешает подробно поговорить. Если вы, конечно, никуда не спешите, дорогой Гумбольдт.
И ничего не произошло.
Гумбольдт, которого чуть ли не с собаками искали по Столице современники и соплеменники Легата, даже не сделал вид, будто удивился информированности гостя. Сидел спокойно, улыбался, глядел на нежданного гостя с явной приязнью. А может, и жданного, раз с приязнью… Зубы у него были хорошие и свои: белые, крепкие, ровные. Не хуже имплантантов, как сказали бы в их общем прагматичном будущем.
– Не спешу, – ответил он, все же подержав паузу. – Напротив, алчу разговора. И рад, что догадались сами. Не разочаровали, нет, права была Оса.
– Кто она вам?
– Сестра. Младшая и поздняя. Мне девятнадцать было, когда мама ее родила.
– То есть через два года она родится… Так, выходит?
– Чуть меньше двух. А зачем вам эта арифметика? Год ее рождения вы наверняка знаете.
– С чего вы взяли? Я не требую паспорт у тех, с кем приходится общаться по службе. Оса, кстати, выглядит на свой возраст, это легко увидеть… Я вообще-то могу задавать вам вопросы или нет?
– Наверно, даже должны.
– Кому должен?
– Вы спрашивайте, спрашивайте. А кому должны?.. Да себе в первую очередь. И Осе. И Пахарю. И мне, наверно… Мне – который перед вами, и мне – который, не исключено, скоро придет. Тогда, кстати, и узнаете однокашника… Короче, всем вы должны, кого эта блядская история в себя затянула…
– Она и меня затянула. Не без вашей, кстати, подачи. Выходит, я и себе должен?
– Почему бы и нет? Вполне, вполне… Я повелся поначалу на легализацию моих путешествий в прошлое, хотя Конторе не верил ни на йоту. И все же повелся…
– Стоп! – прервал его Легат. – Вы сами утвердили: я – должник и я задаю вопросы. Сначала – о недавнем. Почему вас будущая Контора не сумела все-таки поймать и арестовать? Вы же там были, да?
– Был, – улыбнулся Гумбольдт. – И не раз. Но – накоротке, хотя и шумно. Вы, вероятно, наслышаны, как меня Генерал ловил?
– Наслышан. А зачем вам этот шум? Во-первых, риск, что все-таки поймают, а во-вторых – игрушки…
– Эти игрушки позволили вам быстро вжиться в ситуацию и, в итоге, заменить меня. А мне позарез нужно было, чтоб вы вошли в дело… И не обижайтесь! Вы уже вошли в него, вы умеете заводиться вполоборота, я, пойманный и компетентный, вам мешал бы. Вы – командный человек, да, но любите быть первым. Есть такое дело?
Легат счел нужным промолчать. Не понял: то ли Гумбольдт его похвалил, то ли обидел.
А Гумбольдт завершил:
– Короче, я – здесь, вы – здесь, тоннель по-прежнему задействован, все довольны, все смеются.
– Я вообще-то не слишком доволен.
Читать бесплатно другие книги:
