Все схвачено Дуровъ

– Лукавите. Вы – очень любопытный бегун на не очень длинные дистанции. Не обижайтесь. Простите Рабу легкое коварство. И спасибо за то, что вы на него повелись.

По-хорошему надо было встать и уйти. Гордо. Или дать Рабу по физиономии. Как принято среди гордых, а еще и порядочных. Но не встал и не дал. Зачем такие страсти? Драка давно закончилась. Он – здесь и по собственному хотению. Раб-Гумбольдт – дома и в покое. А игра, в отличие от драки, еще идет. Надолго ли? Это вопрос философский…

А есть и бытовые.

– Не убедили вы меня, Раб, не сумели, ну да ладно. Кстати, Раб, вы невольный или вольный?

– Это вопрос?

– А вы как думаете?

– Полагаю, вопрос. Хорошо спросили, писатель в вас не задохнулся под тяжестью чиновника… Сначала был вольным. Еще бы! Абсолютно легально ходить в прошлое! Более того, быть единственным связником между прошлым и будущим – кому еще такое выпадет?..

– Чего-то я не понимаю, – вмешался в монолог Легат. – Насколько я осведомлен… поправьте, если ошибаюсь… именно вы нашли ворота с орлом и ход в прошлое через тоннель. Так?

– Так. Только орла не было. Я его сам потом нарисовал.

– А почему у него крылья в одну сторону?

– Так ветер пришел…

– Какой ветер?

– Не знаю. Наверно, северный. Работать на Контору, пусть и осознанно, не под нажимом – это всегда холодно. И еще – стремно. Поэтому орел у меня вышел скукоженный…

– Орел под ветром – это вы? Занятно. Хотя и печально… Вы ход нашли сами, причем – случайно, и могли им пользоваться, не ставя никого в известность. На хрена вы размечтались легализоваться? Какого черта вас понесло в Контору? И в какую именно? Откуда такая законопослушность у профессионального диггера?

– Да никуда меня не понесло! Рассказываю. Вышел я в тоннель и что? Куда он ведет и ведет ли вообще? Какой он длины? Есть из него выход на поверхность или нет?.. Куча вопросов!.. Да и не думал я, что попал в прошлое. Отпер ворота, ступил на причал. Все реально, объяснимо: правительственное метро, о нем даже не слухи – документы, говорят, есть. Стою как дурак, думаю: надо будет в следующий раз лодку резиновую взять. И насос. И попробовать поплавать туда-сюда… Решил так, вышел из тоннеля, ворота запер. Я же, вы знаете, готовился к взятию сиих ворот, слепок сделал, ключи заказал. Ну, думаю, резиновая лодка – не проблема, она у меня, кстати, дома имелась. На следующее утро притащил ее к тоннелю, накачал ножным насосом, спустил на воду…

– Стоп, – перебил Легат. – Я читал в Конторе ваш отчет о первом «хождении», там о лодке – ни слова. Это что, личная тайна?

– Какая, к черту, тайна! Они меня писать отчеты заставляли – километрами. Я ж не Пимен! Пропускал лишние подробности…

– А почему вы назвались Рабом?

– А кем я был при Конторе? Рабом и был… Считайте это кличкой.

– Они знали, что Раб – кличка?

– Конечно! Но там – назовись хоть кем, лишь бы работал…

– Логично. Поехали дальше.

– А дальше что? Дальше я поплыл и выплыл на просторы нашей родной Реки. И пригнал свою лодочку к причалу для речных трамваев. А пока греб к причалу, тамошний кассир… или кто он на самом деле?.. в милицию и позвонил. Я причалил – меня тут же повязали: за нарушение правил навигации на Реке. Или типа того, не помню точно. И – в отделение… А я ж не знаю, что я в прошлое попал. Я честно рассказываю, где я работаю, где живу, где учился… Ну и все такое… А потом сообразиловку включил, вижу: и форма что-то не та у милиционеров, и протокол ручкой-вставочкой заполняют, и, главное, в кабинете, где меня допрашивали, портрет Бровастого висит. А под портретом – календарь за тыща девятьсот шестьдесят седьмой год. Не слабо, а?.. Я и спросил: какой год на дворе? Мне подтверждают: шестьдесят седьмой пошел. Вот тут-то я сдуру и брякнул, что я – из будущего… Меня немножко побили, потом вызвали бригаду из дурдома, а заодно… кто-то там был особо бдительный… позвонили в Контору. И вот тут-то конторские меня и забрали. И что меня больше всего поразило: довольно быстро и легко поверили.

– Как думаете, почему?

– Не думаю – знаю. Я там сутки просидел, допрашивали меня почти все время, поспать дали часа три. И все вопросы – только о будущем. Меня сначала какой-то капитан допрашивал. Потом полковник… Ну, этого полковника вы наверняка знаете.

– Да, знаком с ним. Все же, что дальше было?

– А дальше меня отпустили.

– Просто так?

– Проще некуда. Сказали: иди, бедолага, назад в свое будущее и принеси нам от тамошней Конторы полезную информацию. Тогда мы тебе поверим.

– Вы ж могли уйти и не возвращаться! Они, что, этого не понимали?

– Все они понимали распрекрасно! И объяснили внятно и вежливо. Я ушел в будущее, а здесь остались моя мама и, извините, я сам. И если б я не вернулся с полезной информацией, то, не исключаю, меня бы в будущем могло и не быть. Был, был и – исчез.

– Чушь! – сказал Легат. – Не верю! В будущем вы уже есть, если оно, как мы с вами проверили, существует сегодня и сейчас. Где существует – это вопрос без ответа. Где-то. За воротами, где вы орла нарисовали… Если для нас с вами доступно быть сегодня в семидесятом году, а завтра – в две тысячи десятом, то несложно предположить, что где-то есть какие-то условные ворота и тоннель, через которые можно попасть в две тысячи пятидесятый, например…

– Фантастика, – тускло отозвался Гумбольдт.

– А то, что мы здесь и сейчас – это не фантастика?.. Деюре – фантастика, соглашусь, а де-факто – чистой воды реальность. И мы шляемся туда-сюда… я, вон, с собой еще двух здоровых мужиков притащил… и ничего нигде не меняется, мы общаемся с теми же людьми, что были здесь и там вчера, позавчера, поза-поза-поза!.. Данность неизменна, и корректировать, изменять ее могут только те, кто в этой данности, так сказать, прописан. А вовсе не путешественники во времени.

– Я понимаю, что говорю с профессиональным фантастом. Пусть так, принимаю ваши правила!.. Что будет, если я вас сейчас убью… чем?.. ну, вон той вазой по башке вас шарахну. И вы помрете.

– Помру. Здесь и сейчас. И не вернусь в свое родное Завтра потому, что вы убьете вазой меня – завтрашнего. И меня в Завтра не будет, жена заявит в милицию, но никто меня не найдет. Потому что я, дурак, поперся в прошлое, чтобы встретиться с вами – моим убийцей. Но останется Легат нынешний. Который вырастет и, возможно, не повторит моей биографии, а выстроит иную… Вариантов много.

– А если я найду вас нынешнего? Я знаю, где вы живете…

– Найдете и, разумеется, убьете?.. Как-то мыслите вы уголовно, интеллигентный человек вроде… Ну, убьете. Легат семнадцатилетний исчезнет. Но время, как дерево, пустит новый побег, из которого вырастет новая линия времени. В ней меня не будет. А в старой и крепкой ветке я как был, так и буду. Естественно, когда вернусь отсюда… Хотя мне бы очень не хотелось, чтоб вы убивали однокашника своего сына. То есть меня в некотором смысле…

Гумбольдт рассмеялся.

– Уговорили. Не стану… Любопытная, однако, у вас теория. Насколько я знаком с традиционной фантастикой, там больше принята однолинейность движения во времени. Типа вот дорога, вот вы по ней спешите к некоему событию, вот вы уперлись в кусок дороги, где идет ремонт, естественно – пробка, вы опаздываете к важному событию, оно проходит без вас. А вы утверждаете, что ремонт – не помеха, что есть множество объездных дорог и всегда можно успеть к сроку, к событию, к чему еще…

– Да вы и сами, как я в документах читал, то же утверждали. Про «бабочку». Действительность многовариантна. До бесконечности. И если мы понятие «бесконечность» давно примеряем ко всему на свете, то выходит, что в действительности есть бесконечное множество Гумбольдтов и Легатов, и их детей, и их жен… Кстати, вы женаты?

– Был немного. На большее меня не хватило…

– А я женат. И давно… Ладно, завязываем с фантастикой.

И впрямь – хватит. Не время и не место болтать на тему: а что будет, если?.. Ничего не будет! И как жить дальше? Или точнее, кому жить дальше в этой афере Контор?.. Кому-то придется. Против лома нет приема, машина запущена, хотя сам ее запуск и ее действия вызывают не просто сомнения – отторжение. Лично у Легата вызывают…

– Значит, вы решили осесть здесь надолго и воспитать самого себя? – спросил Легат. – То есть Гумбольдта-джуниора. Или как там его звать?..

Гумбольдт посмотрел на часы. Простенькие они у него были, какие-то пластмассовые, конвейерные, отштампованные на фабриках Страны Часов. Абсолютно чужие здесь, кстати!

– Сейчас придет Гумбольдт-младший и вы с ним познакомитесь.

– Именно сейчас?

– Он – это я. А я до уныния точен. Четырнадцать пятьдесят шесть. – Он посмотрел на цифры в окошке часов. – Он сказал, что будет в три.

– А он знает, кто вы?

– Разумеется.

– И как вас, то есть себя из будущего, воспринял?

– Он задал много вопросов и получил на них ответы. Полагаю, вы сами можете представить себе и вопросы, и ответы… Ответы его удовлетворили. Он – человек прагматичный, все поверяет собственной логикой. А она у него – въедливая. Поэтому мы вместе.

– А ваша мать?.. Я так полагаю, что она существует, если Оса родится через пару лет?

– Она вышла замуж. Отец умер, когда мне было десять. Жили вдвоем с мамой. А три года назад… младший уже большим был… появился хороший человек, действительно хороший. Я был рад, что мама полюбила его. Он и младшего любит…

– А Гумбольдт его?

– Младший хотел и хочет одного: чтоб маме было хорошо.

– Она знает, что вы здесь живете?

– Для нее я – обычный съемщик комнаты. Хорошая добавка к бюджету младшего.

– Вы с ней встречались?

– Мельком. Она за чем-то заходила, и Гумбольдт представил меня.

– Как кого?

– Я же сказал: как жильца… Вы об имени? Я для нее – Раб. Как и для многих. И здесь, и там…

В прихожей тренькнул звонок.

– Вот и он, – сказал Гумбольдт и поспешил открывать дверь.

Оставшись в одиночестве, Легат подумал, что в отношениях старшего и джуниора Гумбольдтов есть какая-то неправильность. Сильнее сказать: патология. Он, что, всерьез относится к джуниору как к сыну? Ведь так, по всему, получается!.. Какой смысл столь пристально и бережно следить за собственной юностью? Она уже была. И прошла. И что бы ты ни исправил в ней, результат все равно окажется тем же.

Да, Гумбольдт-старший может чему-то научить джуниора, что сам в его годы не умел, может что-то поправить, что сам в его годы не заметил, может что-то добавить, чего у самого в его годы не было…

Множить «что-то» дальше? Пустой труд! Поправленное и добавленное – величина, стремящаяся к нулю, если ось абсцисс – время. И если уж искать красивые аналогии, то время легко сравнить с водой. Тем более что существует образ: Река Времени… А кинь камень в воду – что выйдет? Круги, быстро сглаживаемые течением…

Да простится мне эта банальность, стертая от чрезмерного употребления, стыдливо подумал Легат.

И увидел Гумбольдта-младшего, вошедшего в комнату. И вспомнил его, что по определению было чудом. Спорт-то он помнил хорошо, а школьные годы чудесные остались вакуумом. Старой песней, слышанной не раз в телевизоре. Он, как уже говорилось, не помнил ни лиц, ни имен, и смутно подозревал, что это неправильно, что следовало бы сходить… к кому?.. ну, к хорошему психологу, например, была такая умная дама в неисчислимом окружении жены. Но сходить к психологу для Легата!..

Есть красивое слово «катахреза» – совмещение несовместимых понятий, если коротко. Так вот, психолог рядом с Легатом – катахреза. И таких катахрез у него – пруд пруди…

А Гумбольдта-младшего вспомнил. Сразу. Пахаря – ни сном ни духом, а Гумбольдта…

– Тебя называли в школе Антиквар?

– Называли, – с неким удивлением в голосе ответил Джуниор.

– Ты помнишь, как уговорил меня поехать с тобой в Восточный парк? Мы ехали на метро, и ты всю дорогу рассказывал мне о книге, которая была тебе позарез нужна… Если не ошибаюсь, это был какой-то словарь, дореволюционный… Тебе его обещали, а ты боялся ехать один и попросил меня – вроде для подстраховки… Было?

Откуда взялось воспоминание? Секунду назад – ни сном ни духом, а сейчас – как наяву! Неизученные игры памяти? Или собственная лень, позволившая забыть все, что не пригодилось в жизни? Скорее, последнее… Но как и когда он выбирал то, что надо помнить, и то, что стоит забыть? Скорее всего никак и никогда. Просто вычеркнул из памяти десять лет, за исключением спортивного куска, посчитал, что не пригодится. И ведь не пригодилось! Но теперь всплыл неслучайный вопрос: а не выпал ли хоть какой-никакой ребеночек вместе с выплеснутой водой?

Риторический вопрос…

– Вы Легат? – спросил Джуниор.

Удивления в голосе – ни тени.

– Я – Легат.

– Я бы не узнал вас… Хотя что за глупость я несу! Я и себя до сих пор не узнаю. То есть его… – кивнул в сторону Гумбольдта, стоящего чуть позади. – Да, я помню эту поездку. Ваша помощь тогда не пригодилась. Все прошло гладко.

– И слава Богу! Драчун из меня – никакой.

– А вообще-то мы с вами вчера виделись на Проспекте.

– Со мной?

– Не буквально. С вами – моим соучеником.

– Как он?

– Нормально. В строительный документы подал.

– Да, я знаю…

– Естественно. Это ж вы и подали.

– Знаешь, Антиквар, ничего естественного, кроме потребностей организма, в человеческой жизни нет. Все насильственно, все – через ногу. Не сочти это за наставление на будущую жизнь, просто вырвалось.

– Обедать останетесь? – спросил Гумбольдт-старший. – Разносолов не обещаем, котлеты, жареная картошка, салатик еще… С утра на рынок забегал.

– Останусь, – сказал Легат. – Мы не договорили.

– То-то и оно, – согласился Гумбольдт. Сказал младшему: – Обед за тобой.

Тот безропотно кивнул и вышел.

А Гумбольдт взял Легата за руку, за запястье, словно боялся, что этот юркий Легат прямо сейчас смоется на фиг.

– Нам не договорить надо, а договориться.

– О чем? – Руке было больно, и Легат вежливо, но жестко отцепил от себя пальцы Гумбольдта.

– О финале.

– Финале чего?

– Всей этой истории с обменом информацией между Конторами.

– А с чего вы взяли, что эта история подошла к финалу? На мой взгляд, она в самом разгаре. Вы же ее и породили…

– Но я не в силах ее убить. Я вышел из игры. А вы – в игре. И можете ее прекратить.

– Каким, любопытно, макаром? Спрятаться – по вашему примеру? Мне, знаете ли, сделать это будет много сложнее, чем вам. Меня найдут и там и тут, извините за невольную рифму. Я и там – на виду и востребован не только и не столько Конторой. Вы же в курсе, Оса просветила… А здесь мне спрятаться тоже не позволят, потому что я оказался очень нужным Очкарику…

Тут Легат сильно преувеличил. Но что не сделаешь в пылу полемики!..

А Гумбольдт улыбнулся.

– Вы нужны? Экая гордыня вас душит… Ему никто не нужен. Он – машина, у которой есть маршрут. Назначенный. И выверенный. И эта машина не свернет с маршрута, даже если придется подавить сотни, тысячи людей…

– Я догадываюсь, – согласился Легат. – Но машина – не он. Он в лучшем случае – какой-нибудь карбюратор или стартер. А рулит здесь – партия, говоря кратко, а Очкарик и иже с ним – ее верные… заметьте, верные!.. солдаты, лейтенанты, генералы. И закончится все это, когда партия скукожится и сдохнет. Вы сами знаете, какой бардак после этого начнется. Многосерийный…

– Хорошо, я согласен. Партия. Но он-то в ней – маршал. А маршалы… они, представьте, могут много сотворить как добра, так и зла. И вы не хуже меня знаете, какое зло уже несет Очкарик!

– Вы имеете в виду борьбу с инакомыслием?

– Я имею в виду войну с собственным народом.

– А если не он, то кто? Кто сядет в Контору и не станет воевать? Именно с народом, поскольку больше не с кем… Назовите имя.

Гумбольдт молчал.

– Ну, все, – сказал Легат жестко и встал со стула. Он терпеть не мог аргументов в форме лозунгов, чурался фанатизма любого цвета и толка, зверел от этого и терял терпение. Не говоря об интересе к беседе, это само собой. – Извините, но обед с вами разделить не смогу. Спешу. Рад был лично познакомиться.

И уж к дверям пошел, а Гумбольдт его схватил за грудки, притормозил на миг и произнес в полный голос – по-дикторски:

– Через два года и семь месяцев двадцатилетний студент Столичного Университета Гумбольдт будет арестован сотрудниками Очкарика, посажен под следствие, судим по статьям Уголовного Кодекса номер семьдесят и семьдесят два по совокупности – за призывы к преступлениям против государства и за участие в антигосударственной организации, получит четыре года лагерей, отсидит от звонка до звонка и выйдет на волю с туберкулезом. Он, этот хренов Гумбольдт, вражина и гад, выйдя на волю, не сможет устроиться на работу никуда и никем, кроме высокой должности истопника в доме культуры трубного завода. И родная сестра увидит его только после смерти Очкарика, когда станет чуть-чуть легче дышать, – коротко и зло засмеялся. – В прямом и переносном смысле. Как ни странно, но в этой моей котельной я выжил, а мой тубик отступил… Короче, Легат. Как хочешь, так и поступай. Ты мне – не адвокат и не медбрат, я тебе – не судья. Сказал, что болит… А вообще-то уже и заживать стало, время – лекарь… Но ты меня понял?

Трудно было не понять.

– Понял, – сказал Легат. Он не чувствовал себя виноватым за то, что сам в эти годы жил успешно и легко. И никакой Конторы не боялся по определению. И в диссидентство не впал, и никто его не вербовал ни на борьбу с государствомтюрьмой, ни на сотрудничество с теми, кто эту тюрьму сторожит. – То, что ты напророчил, уже было. Судя по всему, младший Гумбольдт по твоей дорожке не пойдет. А ты уже отходил свое по ней, проехали. И чем я могу помочь?

Гумбольдт отпустил Легата и сел на стул.

– Прости, – сказал он. – Занесло меня. Ничего, что я нечаянно на «ты» перешел?

– Ничего, – ответил Легат. – Обычное дело…

Остался стоять, раз уж вздумал уйти.

– Прости, – повторил Гумбольдт. – Сорвался. Не бери в голову. Считай, что я тебя ни о чем не просил.

– А разве ты меня о чем-то просил?.. Я услышал историю об Истории, которая, к несчастью, прошлась по многим судьбам. Меня она миновала. И не потому, что я страстно любил Систему, в которой рос… заметь, не Страну, а именно Систему, что в то время царила в Стране… а потому, извини уж, если сможешь, но я – конформист. Наверно, это – плохо. Наверно, это – стыдно. Но помимо конформизма, который есть де-факто, я очень ценю прагматизм. И не умею, и не буду бороться с ветряными мельницами… А что до завершения сотрудничества Контор, то я – за. И лично не стану участвовать в этом сотрудничестве. Считай, что я страус, который спрятал башку в песок… Только решил я это не сейчас, а раньше. До того, как услышал твою историю. Спасибо, она укрепила меня в собственном решении. И не обижайся на меня, Гумбольдт. Ты сделал все, чтоб я попался в твою ловушку. Молодец, удалось. Один – последний – вопрос: почему именно я?

– Оса считает тебя порядочным человеком.

– Спасибо Осе, но согласись, порядочность – это еще не храбрость, не фанатизм, не тяга к вечной борьбе за справедливость. Я – не воин. Извини…

– Да ладно, проехали… – Гумбольдт явно приходил в себе после…

После чего?.. после приступа?.. да все равно после чего!.. ему и впрямь было плохо, но Легат не знал, как лечится то, чем с юных лет болен Гумбольдт.

– Один вопрос, если можно…

– Спрашивай, – кивнул Гумбольдт.

Он явно пришел в себя. Даже встал, чтоб, вероятно, попрощаться и проводить гостя до двери.

– Почему ты живешь здесь? Почему ты не вернешься в десятый год?

Гумбольдт усмехнулся.

– А ты не понял?.. Да потому что я не хочу, чтобы Гумбольдт младший повторил мой путь.

– Но если б ты не попал в прошлое, то все повторилось бы по определению…

– А мне повезло. Я попал. И спасу самого близкого мне человека.

– А кто он для тебя по жизни, если руку на сердце?

– Если на сердце… Наверно, сын. Или все-таки я сам… да какая, в сущности, разница! Ты бы не помог человеку спастись, если б знал, что через секунды его собьет грузовик?..

– Пример какой-то малоубедительный… Грузовик и сломанная судьба… Ну, помог бы, конечно… Речь-то у нас не о дорожной аварии.

В Легате боролись писатель-фантаст и чиновник-прагматик. Оба любили заглядывать в Завтра, хотя и с разных точек зрения. И хотя все вроде было уже сказано, Легат возникшее вдруг сомнение скрывать не стал.

– Ты же сам жил в будущем до две тысячи седьмого. Так?.. А где в это время был Джуниор?

– Не понял, – сказал Гумбольдт.

– Сегодня на дворе семидесятый. Представим будущее, как ты его задумал. Джуниор заканчивает Иняз. Знает язык… английский, допустим… в совершенстве. Идет работать, женится, детей делает парочку… И естественно доживает до две тысячи седьмого. И ты с ним доживаешь. Если доживаешь: сорок лет к твоим пятидесяти семи – это вряд ли. Так что, скорее, тебя там уже нет.

– Согласен! Пусть ты прав. Но и его не будет.

– Куда он денется?

– Он будет жить за рубежом. За океаном. Он будет гражданином свободной страны.

– С чего это ты взял?

– Пока ни с чего. Не знаю. Но то, что он уедет, улетит, убежит, эмигрирует из этой блядской страны как можно скорее, я уверен абсолютно!

– Ты знаешь, легально и без скандала уехать он сможет только после воцарения Пятнистого. То есть после восемьдесят пятого. А до этого граница была на замке… Но, как ты наверняка помнишь, именно после воцарения Пятнистого все эмигрировавшие потянулись назад, на родину. Потому что там они никому на фиг не нужны были – за исключением единиц, а в родной стране – героями стали. Плюс мучениками режима. Или ты его раньше вытолкнешь – как мученика режима? А он не приживется за рубежом и тоже вернется. Вопреки всем твоим стараниям.

– Я думаю об этом, Легат, – с непонятной грустью ответил Гумбольдт. – Все время думаю. И придумаю.

– Бог тебе в помощь, – сказал Легат.

Легонько и коротко обнял Гумбольдта, щекой к щеке прикоснулся и пошел к двери. И наткнулся на Джуниора со сковородой, на которой шипели и слегка брызгались хорошо зажаренные дольки картофеля.

– Вы куда? – удивленно спросил Джуниор. – А обед?

– В другой раз, парень, – ответил Легат. – Будет время… – отпер дверь – замок простой был, обернулся, сказал Гумбольдту старшему: – И, тем не менее – что смогу…