Орхидея в мотоциклетном шлеме (сборник) Лекух Дмитрий

И пустил себе в рот тяжелую пулю из франтовской хромированной «Беретты», которой не раз хвастался.

Он при жизни всегда и во всем предпочитал — только самое лучшее…

Лерка, его сестра, плакала и звала на похороны.

А я положил внезапно ставшую тяжеленной плоскую коробочку мобильного телефона на стол и задумался.

Жалко мне его, думаю?

Да, конечно, жалко!

И его, и Лерку, и Машку.

И — даже себя.

Ощутившего, наконец-то, каково это — оказаться последней сволочью.

Всех жалко.

Даже тех, кто не имеет ко всей этой безобразной истории — ну, ровным счетом никакого отношения.

Всех.

Толку-то…

Совершенный ноль.

И даже — без палочки…

Орхидея в мотоциклетном шлеме

К нам ее притащил кто-то из рок-н-рольщиков.

Вернее — она сама притащилась за ними из Питера.

Приехала снимать концерт, да так и застряла в Москве, довольно быстро найдя работу по специальности.

Сняла маленькую квартирку на Новослободской, завела себе скотч-терьера и стала носиться по Москве, пугая столичных обывателей своей питерской бледностью, черной кожаной «косухой» и гигантским для такого хрупкого тела хромированным «Харлеем» с кучей всяческих прибамбасин, от каждой из которых сразу же и навсегда сойдет с ума любой продвинутый байкер.

А чего бы ей, спрашивается, не найти работу?!

Фотографу с именем, безукоризненно владеющему техникой как репортажной, так и постановочной съемки, будет рада любая редакция.

А если этот фотограф еще и более чем симпатичная и при этом весьма колоритная барышня — так тем более.

Ну, а проблему свободного времени — если такая у нее и была когда-то при ее-то образе жизни — она решила легко и просто — раз и навсегда, просто зайдя следом за рокерами в наш паб и сняв тяжелый мотоциклетный шлем.

Парни, по-моему, даже привстали.

Такая улыбка и такой водопад густых и светлых северных волос в наших краях — не то что редкость.

Можно сказать — экзотика.

А когда они еще к тому же свободной волной ложатся на хрупкие, точеные плечи, обтянутые грубой черной кожей косухи…

Звали это питерское чудо, естественно, — Крис.

Кристина.

Почему, спрашиваете, естественно?

А просто ни одно другое имя ей и близко не подходило.

Так сказать, идеальное сочетание формы и содержания…

Наши барышни ее тут же возненавидели.

Особенно — Нелька.

Ну, еще бы…

А она, в общем-то, не особо стремилась завоевать их симпатию. И общаться с ними, кстати, тоже совершенно не хотела, милостиво сделав одно-единственное исключение для моей жены, которая была ей интересна чисто с профессиональной точки зрения.

Фотохудожник и режиссер поймут друг друга всегда, особенно если им нечего делить ни по работе, ни по жизни.

Им — нечего было.

Работа у них даже в деталях не совпадала, ну, а я — как одна из составляющих личной жизни — не знаю уж, как для Крис, а для собственной жены к тому времени уже давно был совершенно и радикально не интересен.

Так уж сложилось, что тут поделаешь.

Единственное, кстати, что Машку в Крис по-настоящему бесило, так это то, что их взгляды на мою скромную персону — ну, совершенно не совпадали. Из всей нашей компании Кристина почему-то больше всего любила общаться со мной и с Русланычем.

Машка же — заполняла паузы, что ее дико раздражало.

Я из-за этого даже на время в паб ходить перестал.

А что делать?

Крис-то — человек свободный, ей претензии не предъявишь, а вот какое я, сволочь, имею право завладевать вниманием интересного для Машки собеседника — это вопрос открытый.

В общем, доставалось поначалу.

По полной программе.

А потом, через некоторое время, притерлись.

И успокоились.

Встречались вечерами, трепались: со мной — о новых книгах, о музыке, о театральных премьерах, просто о жизни.

С Машкой — о кино и о фотографии.

Здесь я — пас.

Нельзя объять необъятное.

И еще — я любовался Крис.

Нет, не как женщиной.

В моем любовании не могло быть ничего сексуального.

И причина тут вовсе не во мне.

В ней.

Она сама по себе была — произведение современного искусства, существующее вне категорий времени и пространства. Хрупкая светловолосая питерская барышня, оседлавшая и укротившая страшного хромированного зверя.

Орхидея в мотоциклетном шлеме…

Особенно она любила поговорить со мной о литературе.

Силилась понять.

И, думаю, — не литературу через меня, а меня через литературу.

Я находил это забавным.

— Скажи, — говорит, — Дим, ты ведь не любишь Сорокина?

— Не люблю, — отвечаю.

— А почему?

Вздыхаю, прикуривая.

Потом разгоняю ладонью сигаретный дым, который она терпеть не может.

— Понимаешь, — говорю, — он сам называет свой метод «гниением стиля». А меня вообще гниение не прикалывает. Да, сгнившее мясо позволяет разглядеть скелет. Костяк. Основу. Но хорошему художнику для этого достаточно просто развитого воображения…

— То есть, — говорит, — ты его считаешь плохим писателем?

— Да нет, — смеюсь. — Он по-своему очень талантлив. Очень. А в некоторых своих ранних вещах — даже хорош. Просто я его — не люблю…

— А почему?

— Понимаешь, каждый из нас имеет право любить или не любить. Если коротко — он мне просто неинтересен.

— Но ты же считаешь его хорошим писателем?

— Неплохим.

— А как можно не любить хорошего писателя?! — брови домиком.

— Запросто, — усмехаюсь. — Вон, Лев Толстой Шекспира ненавидел. А я — Толстого на дух не переношу. Что совершенно не мешает Льву Николаевичу быть не просто хорошим, а великим. Ну, и на фиг ему тогда моя любовь?

Задумывается.

— А у Сорокина, — спрашивает, — есть шанс стать великим?

— Ты когда-нибудь великую помойку видела? — удивляюсь.

— Видела, — кивает, — под Москвой. И даже фотографировала.

— Ну, и как впечатление? — спрашиваю.

Жмет плечами.

— А какие там могут быть впечатления?! Помойка и помойка…

…Молчит.

Задумывается.

Потом — радостно хохочет.

Причем делает это так искренне, что я невольно присоединяюсь.

Или:

— А что ты думаешь о Пелевине?

Жму плечами:

— А я о нем не думаю, — говорю.

— А почему?

Снова закуриваю:

— Да понимаешь, я в компьютерные игры уже лет восемь назад наигрался…

— А он?

— А он до сих пор в «Арабского Принца» режется…

Снова хохот.

Единственный раз она на меня обиделась, когда поделилась, что взахлеб прочитала набоковское «Приглашение на казнь».

Говорит, проглотила за две ночи и теперь уже третий день ходит «как прибитая».

— Везет, — говорю, — я Набокова вообще взахлеб читать не могу. Прочитаю два абзаца — и бегаю по квартире, пытаясь понять, как он это делает…

— Что, — спрашивает, — Набокова так надо читать? А так, как я, нельзя? Плохо? Или дурной тон?

— Каждому свое, — отвечаю.

Неделю со мной не разговаривала. Пока я ей не принес давно обещанное «Белое отребье» своего любимого Джона Кинга.

На чем и помирились…

При этом друзьями мы с ней так и не стали.

Бог его знает, почему.

Так сложилось.

А вот с Машкой они через некоторое время стали очень близки.

И я ей, кстати, очень признателен за то, что моя жена иногда смотрит на меня совершенно другими глазами.

Глазами Крис.

В такие моменты я даже начинаю верить, что у нас еще далеко не все потеряно…

…Но об этом — как-нибудь в следующий раз.

Не сейчас.

А потом — она куда-то пропала.

Так же неожиданно, как появилась.

Квартира на Новослободской оказалась пуста, мобильный телефон выдавал: «Абонент временно заблокирован».

Оголодавшего и слегка даже одичавшего скотчтерьера взял к себе домой Лысый.

Мы ее сначала искали.

Пытались звонить по редакциям, рокерам, в Питер, расспрашивать общих знакомых.

Все бесполезно.

Пропал человек, как в воду канул.

Только фотографии остались.

Одна у меня до сих пор в кабинете висит.

Мы с Русланычем стоим, смеемся, а у нас на плечах висит Крис.

И тоже хохочет.

Машка снимала.

Очень удачно получилось…

А больше — ничего…

Потом, месяца через два, вечером, когда я сидел за компьютером, Машка неожиданно зашла ко мне в кабинет и положила передо мной какую-то брошюру. И — ушла к себе в комнату.

Смотрю на обложку — «Цветочный гороскоп».

Ни фига себе, думаю, к чему бы это?

Гляжу — а там закладка.

Открываю.

Отчеркнутая главка называется «Орхидеи».

И начинается словами: «Эти цветы в нашем климате не живут»…

Прочитал.

Только эту строчку, дальше — неинтересно…

Докурил, пошел к жене.

Она сидит — прямая, как палку проглотила.

И смотрит куда-то поверх моей головы совершенно пустыми и совершенно сухими глазами.

Спрашиваю:

— Откуда это у тебя?

Молчит.

— Маш, — снова зову, — откуда? Что-то не припомню, чтобы ты такой фигней увлекалась…

Сглотнула, посмотрела на меня внимательно.

Глаза — темные-темные.

Они у нее, как и у меня, — меняются. В зависимости от освещения и состояния души.

Такая вот особенность организма.

Одна на двоих.

— Я, — говорит, — Дим, — тоже орхидея. По этому же самому цветочному гороскопу…

И — заплакала почему-то.

Как прорвало.

Сел рядом, обнял за плечи, она мне голову на грудь положила.

— Хрена, — говорю, — лысого я тебя еще когда на эти твои ночные гонки отпущу…

Плачет, глаза прячет, а губы — все одно надувает.

— Можешь отпускать, можешь — не отпускать. Все равно поеду…

— Знаю, — вздыхаю, — что поедешь. Дай хоть немного поворчать-то…

— Ну, ворчи, — плачет.

И вдруг неожиданно проводит мне тыльной стороной ладони по щеке. Я уже и забыл, что она так умеет.

Господи, как же нам когда-то было хорошо вместе…

Я поцеловал ее в уголок рта, встал, взял сигареты, открыл шкаф, накинул на плечи куртку.

— Пойду, — говорю, — на балкон. Подышу, покурю…

— Иди, — улыбается, — морозоустойчивый ты мой. Трави себя никотином. Только — возвращайся. Обязательно…

— А куда я денусь, — жму плечами, — от тебя-то. Слушай, а ты, кстати, не знаешь, почему Крис сбежала?

— Знаю, — говорит. — Но не скажу.

— Почему? — удивляюсь.

— Потому что — не твое дело. Если б она захотела — давно бы сама рассказала. Или вернулась. А если не вернулась и не рассказала — то и я помолчу…

— Может, — говорю, — это и правильно…

— А это, — хмурится, — не тебе решать. Правильно или неправильно. Тоже мне, вершитель судеб нашелся. Судия строгий, но справедливый. Решать он будет. Иди лучше, кури…

Я и пошел.

На балкон.

Вышел, аккуратно закрыл за собой дверь.

Чиркнул зажигалкой.

На улице было тихо, холодно и шел мелкий колючий снег.

Плохой такой снег.

Безнадежный.

Такой назавтра — ни за что не перестанет идти. И послезавтра тоже. И через неделю, и через две.

И через месяц.

И не растает до самой весны.

А если подует даже слабенький ветерок, он превратится в сухую и злобную поземку, от которой, пока ты там, на улице, — никакого спасения.

Никому.

Ни зверю, ни человеку, ни мотоциклисту.

А до весны еще — очень и очень далеко…