Большая книга перемен Слаповский Алексей
– Так что за здание, Леонард Петрович?
– Наше. ВОГ. Всероссийское общество глухих.
– И что?
– Мне сказали, что вы хотите его…
– Кто – мы? Чего хотим?
– Я сам ничего точно не знаю, но вот уже два месяца у нас хотят отобрать здание.
– Я, что ли, хочу отобрать?
Шмитов молчал, он не знал, что ответить.
А Максим прямо-таки наслаждался наивностью этого человека, не сказать – глупостью. Он сердито скомкал салфетку, бросил на стол.
– Газет начитались? Больше делать мне нечего, дома глухих отбирать? Зачем? Я в аппарате, кроме всего прочего, занимаюсь вопросами градостроительства и нового социального жилья, а не старым жилым фондом! Рассудите сами, зачем мне это нужно?
– Тогда, может, вы скажете им… Тем, кто… Чтобы не трогали?
– Еще раз повторяю: это не моя область. Есть специальные люди, обращайтесь к ним. Что это за привычки вообще – действовать в обход, ловить людей из правительства, шушукать, подначивать? Почему вы не действуете по закону? Имеете право на это здание – ну и стойте на этом! А если какие-то неувязки, если все-таки что-то нарушено и у вас прав нет, вы чего добиваетесь? Чтобы я кого-то заставил нарушить закон?
Максим отчитывал Шмитова строго, но не повышая голоса, не придавая интонации ничего личного. А сам был доволен, что Леонард Петрович напросился на встречу. До этого Максим видел его лишь мельком, а теперь вот за несколько минут понял насквозь. Мелкий пескарь, которому зачем-то захотелось поплясать на горячей сковородке, поразить своим искусством жарящих и убедить их отпустить его обратно в пруд. Поздно, брат, ты все равно уже не жилец, ты уже подрумянился. В общем, как говаривал отец, когда его являлся усовещать плюгавый участковый: «Такого Кузьму я и сам возьму!» – и засучивал рукав, чтобы взять участкового, и тот отступал, но через полчаса являлся с подкреплением.
А Шмитов теперь и сам уже понял, что полный дурак. Ну покажет он эту запись – чего добьется? Этот великолепный и хитроумный подлец (так Шмитов мысленно назвал Максима) докажет за две минуты, что это сфабрикованная запись, что Шмитова следует привлечь к уголовной ответственности за клевету и оскорбление, посадить в тюрьму, а дом ВОГ немедленно очистить, как рассадник скандалистов, склочников, которые не хотят решить вопрос по правилам, а прибегают к незаконным методам.
У него было ощущение, будто хотел пройти по узкой тропке, рискнуть, а попал в болото – вязкое, тягучее. Одно твое лишнее движение – засосет.
А Максим получал удовольствие от легкой административной разминки, к тому же он был теперь уверен, что дом ВОГ прибрать к рукам ничего не стоит. А прибрать надо хотя бы для поддержания репутации: некоторое время назад губернатор в присутствии Максима, в неформальной обстановке, обсуждал благоустройство центра, вспомнил про дом глухих и задал вопрос:
– У нас что, кроме инвалидов, там разместить нечего? Я вспомнил, там еще вывеска огромная: общество глухих. Будто хвастаются. Очень приятно, приезжают люди в город – и в центре натыкаются!
– Вывеску, может, помельче? Или убрать? – спросил кто-то из губернаторских придурков.
– Глухих убрать, – усмехнулся Максим, объясняя придурку то, что и так понятно. Он тут же уловил тайную мысль губернатора: дочка его Ульяна баловалась дизайном одежды, купила пошивочный цех вместе с людьми у разорившегося как раз перед этим неудачливого местного кутюрье, начала создавать модели, но магазинчик при этом цехе был крошечный, а вот в двухэтажном здании вполне можно разместиться. Там, кстати, и сцена есть, театр моды можно устроить.
– Я не говорю убрать, – поправил губернатор, чтобы, упаси боже, ему не приписали эту инициативу. – Я говорю: обдумать какое-то рациональное использование.
– Сделаем! – тут же пообещал Максим.
А пообещал – надо делать. Вот он и делает.
Принесли окрошку.
Шмитов, совсем стушевавшийся, принялся ее хлебать.
– С хлебом сытнее, – посоветовал Максим.
Шмитов послушно взял хлеб.
– А я пока посмотрю, что вы там хотели мне показать, – Максим протянул руку к ноутбуку.
– Да нет… Это ерунда… Глупость попалась, а я не подумал…
– Какая глупость, чего вы не подумали?
Максим насторожился. Чутье ему подсказало: тут не виды здания ВОГ и не документы с доказательствами законной принадлежности здания обществу.
– Дайте, я сам решу, глупость или нет.
Максим взял ноутбук, открыл, включил.
Шмитов глотал окрошку и потел, хотя в зале было прохладно, работали кондиционеры. Он не знал, как быть. Показать что-то другое? Фотографии – занятия кружков, мероприятия и тому подобное? Догадается, этот человек сразу догадается, что он хитрит. Да и файл помещен так, что первым попадется на глаза, на рабочем столе, и назван по-идиотски прямо: «Костяковы оранжерея».
И Шмитов молчал, и ел окрошку, нервно откусывая большие куски хлеба и давясь ими.
Максим увидел файл, хмыкнул, открыл. Молча просмотрел. Нажал на кнопки.
Удаляет, догадался Шмитов.
Максим закрыл крышку ноутбука, спросил:
– А копии где? В Интернет запустили?
– Нет.
– Тогда объясни, что происходит, – Максим перешел на «ты» потому, что глупый враг уважения не достоин. – Ты, значит, решил, что мне зачем-то нужен ваш этот глухой дом, ты начал за мной шпионить, снимать? Ну, и что наснимал? Чего там такого?
– Ничего… И это не я… Мне в руки попало и я хотел… Чтобы вы знали.
Ну вот, уже начинаем размахивать белыми флагами, подумал Максим. Уже готовы от тайной ненависти перейти к явным признаниям в преданности и любви. Типа того – проинформировать вас хотел, услужить вам.
– Ну, теперь знаю, – сказал он, – хотя оно того не стоит. С другой стороны, не люблю мелкой суеты вокруг фамилии Костяковых. Вы ведь слышали, когда я это у Павла в доме говорил?
– Нет. Меня там не было.
– А кто был? Кто снимал?
И Шмитов понял, что он сейчас скажет. Придется сказать. Без пыток, без мучительств, без угроз стереть с лица земли и посадить в тюрьму. А зачем они нужны, эти угрозы, если и так понятно: Максим, если захочет, и сотрет, и посадит. Так что, можно считать, все это уже было.
– Журналист один. Немчинов. Мой знакомый. Он просто так, он говорит: гулял мимо, увидел, взял и снял. Без какой-то цели. Он ко мне иногда приходит, ну, показал. Просто, говорит, интересно, о чем говорят? Я посмотрел: да ничего особенного. Говорю, не надо больше это никому показывать. А сам скопировал и вам принес…
Максиму было ясно: Леонард Петрович облекает свое предательство по отношению к Немчинову в благородную форму. И Максим решил даже облегчить его моральные страдания, оценить его действия как бескорыстные:
– То есть человек просто так снял, от нечего делать, а ты решил использовать в благих целях?
– Да, – обрадовался Шмитов подсказке. – Потому что думал, что вы… А если нет… В общем, чушь какая-то, затмение нашло. Жара, – совсем уж глупо пожаловался Шмитов.
– Ладно. Тем не менее ничего этого ты не видел и не знаешь. Иначе я тебя завтра же со всеми твоими глухонемыми выселю. И не в нормальное помещение, куда собирался, возле кинотеатра «Октябрь» – видел здание?
– Да… То есть… Припоминаю.
– Бывший районный Дом пионеров. Там у нас и детские кружки, и народный хор какой-то, вам веселее будет. Целый этаж дадим. То есть если правильно будешь себя вести. А нет – у нас и в Заводском районе пустых зданий полно, всего пятнадцать остановок на троллейбусе. Правда, троллейбус туда сейчас не ходит. Или ходит?
Шмитов не смог скрыть удивления. Значит, все-таки, это вы, Максим Витальевич, лично заинтересованы? – безмолвно задавал он вопрос, глядя в глаза собеседнику (и рад бы не глядеть, но не получилось отвести взгляд).
Максим, понимая его, усмехался: да, значит. Это я сначала думал, что с тобой надо как с нормальным дипломатию разводить. А теперь вижу, что можно говорить прямо. Как в боксе: с сильным противником защищаешься, прикрываешься перчатками, а со слабым опускаешь руки: давай, наскакивай, тут же по балде и получишь, и упадешь навсегда.
Максим этого не сказал и даже не подумал в ясных образах, но Шмитов догадался.
– Хорошо, – сказал он.
– Что хорошо?
– Устроимся в здании возле «Октября». В бывшем Доме пионеров… Хороший выход… Если городу нужно… А Немчинов ни при чем. Вы, если будете с ним говорить, на меня, пожалуйста, не ссылайтесь.
– Ты мне еще указывать будешь, ссылаться или нет. Не бойся, я его не обижу. Скажу только, чтобы не шутил, и всё.
– Спасибо.
– Пожалуйста. И приятного аппетита. Рассчитываться не трудись, моих гостей тут бесплатно кормят.
И Максим ушел.
Появился официант с судаком, открыл стеклянную крышку, поднялся ароматный пар. Судак лежал на тарелке целиком, истекал жиром, блестел золотистой коркой.
Шмитову совсем уже не хотелось есть, но он через силу обглодал судака до косточки и выпил огромный стакан морса до дна, словно опасался, что о его небрежении гостеприимством Максима официант может доложить хозяину.
28. ДА ГО. Переразвитие великого
____ ____
__________
__________
__________
__________
____ ____
Остерегайтесь обидеть своей горячностью других.
Павел Витальевич был очень занят: несколько дней подряд решал запутанный вопрос о вагонах с лесом, которые он ждал, но которые заехали в другую сторону. Куда-то при этом исчез экспедитор вместе с документами, и, несмотря на то что без всяких документов принадлежность вагонов и груза легко было установить, их вдруг начали нагло и неприкрыто дербанить: пять вагонов ушли в Ртищево, десяток в Поворино, еще десять в Елец. Павел Витальевич обратился к руководству Юго-Восточной железной дороги, на территории которой произошли безобразия, руководство невозмутимо объяснило, что вопрос не к ним, а к начальству Приволжской железной дороги, которое уже два года не может объяснить пропажу аналогичного эшелона с лесом; не дождавшись возврата утраченного, устав терпеть убытки и получать судебные иски, Юго-Восточная дорога таким образом не взяла бы чужое, а вернула бы свое – если бы она захотела это сделать, но она ни сном ни духом. Павел Витальевич понял, что руководителей двух дорог надо мирить, ездил и туда и сюда, но не добился толку. Попробовал с помощью Максима использовать административный губернский ресурс – у него во всех областях знакомые. Но в том и беда, что Юго-Восточная дорога проходит через семь областей, а Приволжская – через три и совпадает из этих десяти только одна, Воронежская. Администрация Воронежа берется помочь, если администрация Сарынска поможет ей в том-то и том-то. Ладно, договорились. Но тут обиделась Липецкая администрация, что к договоренностям не привлекли ее. Кое-как уломали липецких, стали действовать сообща, но тут совершенно неожиданно объединились только что враждовавшие Юго-Восточная и Приволжская дороги, пожаловались министру, что на них давит территориальное начальство, пришлось Павлу Витальевичу ехать в Москву, объяснять, доказывать, просить и улещивать.
Эти заботы отвлекали его от мыслей о Даше, которые стали уже болезненными, от желания увидеть ее немедленно, от нелепых планов, которые роились в его голове: то придумает подогнать к ее дому на Водокачке машину – в подарок, то присматривает обручальное, страшно дорогое кольцо, чтобы явиться с ним и упасть перед Дашей на колени.
Нельзя, надо терпеть.
С другой стороны, Павлу, конечно, было радостно, что его так прихватило. Сама сила чувства была доказательством того, что он все преодолеет, сумеет доказать ей, что никого лучшего ей в жизни не встретить – разве только после его смерти.
Беда не ходит одна, любовь тоже. Давно замечено, что у людей одного круга вдруг почти одновременно начинаются сплошные влюбленности, переживания, расстройства и другие горячечные явления – будто эпидемия охватила всех.
Егор тоже чувствовал себя влюбленным. Он знал это состояние, обычно у него оно было легким и плодотворным, Егор всегда удивлялся, что другие от этого мучаются. Впервые влюбившись в восьмом классе, он до конца школы даже не подходил к любимой девушке, ему хватало собственных ощущений, хватало удовольствия любить независимо от того, отвечают тебе взаимностью или нет. А сейчас вдобавок ему стали близки восточные духовные практики, учащие, что надо уметь не хотеть или хотеть легко, без напряжения, с готовностью отказаться. Не все желания причиняют страдания, а только глупые, неуправляемые, желать надо умеючи, правильно. Быть готовым к отступлению – не потому что ты пораженец и не веришь в свои силы, а потому что мир велик и ты всегда найдешь что-то другое, не хуже. Пусть не здесь и не сейчас, неважно. Говоря упрощенно, мифологическим ахейцам абсолютно ни к чему было с такими трудами и кровью завоевывать Трою. Надо было либо взять ее в спокойную осаду без всяких боевых действий, либо, если уж так чесалось, найти другую Трою, послабее. А что плененной Елены там не было – так мало ли на свете Елен?
На этот раз ему своя влюбленность не нравилась – ни удовольствия, ни приятных мыслей о себе, влюбленном. Ему хотелось видеть Дашу и понять, что она о нем думает. Он перебирает в памяти ее слова: остался какой-то осадок, от чего? Что она такого сказала? Или он становится мнительным? А мнительные могут соорудить целую историю из одного слова – и даже из такого слова, которое не было сказано, а послышалось.
Надо найти повод для встречи. Фотографии они обсудили, интервью тоже. Может, заказать ей еще какую-то работу? Например, у Егора давно была идея: перед спектаклем продавать в скромном оформлении и на недорогой бумаге брошюрки с текстом пьесы. Пусть зрители, вернувшись домой, прочтут то, что они видели. И может быть, захотят прийти еще раз, чтобы проверить впечатления. Но при чем тут фотографии? А при том, что обложки должны быть оригинальными. Даша не занимается оформлением книг? Но она оформляет какие-то альбомы, что-то когда-то рисовала, сама рассказывала.
Егор позвонил Даше. Она согласилась зайти через день, завтра у нее дела.
И Егор опять стал счастлив и спокоен – на ближайшее время.
Яна сходила с ума.
Когда прощались с Егором, он ничего не сказал.
И это самое лучшее.
Он вообще ничего не сказал.
Пили кофе, переговаривались, будто сто лет знакомы, будто муж и жена.
О пьесе опять, еще о чем-то.
Никаких признаний в любви.
Но и никаких: «Извини, это была ошибка, ты замечательная, но…»
Или: «Ты великолепная, но я дал себе слово, что никогда не женюсь».
Или: «Все было круто, при случае повторим?»
Или: «Черт, я почему-то не выспался».
Или: «Надеюсь, тебе понравилось?»
Или: «Понимаешь, я люблю другую, тебя тоже, но там у меня давно и прочно, давай постараемся больше не встречаться».
Ничего этого не было.
Было просто утро. Пили кофе. Не в тесной кухне, как пьют кофе обычные люди, а в гостиной. Кухни у него вообще нет, какой-то закуток с плитой, отгороженный ширмой. «Я почти не ем дома, а по мелочи приготовить – мне хватает».
В гостиной по периметру – книжные шкафы. Под старину, а может, и старинные. Он сказал – «в колониальном стиле».
Еще в гостиной кресла, тоже под старину, диван, журнальный столик, он же чайный и кофейный, огромная панель телевизора на стене. Какие-то абстрактные картины. Красиво, очень красиво, но не совсем уютно. Когда она будет там жить, она многое переделает. Шкафы не тронет, мебель тоже, а вот на окна что-то нужно, они голые. Яна знает, что это модно, но все равно неприятно – будто любой может заглянуть, хотя окна и выходят на глухую заднюю стену какого-то здания. И во дворе голо. Это тоже плохо, можно же посадить деревья, они за три года дорастут до окон.
Перестань, не мечтай об этом, ты не будешь там жить. Никогда.
А почему? Я что, не красивая, не стройная, не умная? Я вполне его достойна. Я все понимаю, что он говорит, я умею слушать. И мне удалось сказать что-то неглупое.
Он гений, но я тоже ничего себе.
Я была великолепна.
Мечта, сказка, пучина эротики.
Я была дура. Я была дура-дурой. Я была провинциальной дурой, он разочаровался, поэтому и промолчал, чтобы не обидеть.
Он молчал потому, что боялся проговориться. Боялся выдать свои чувства.
Никаких чувств у него нет. Он пригласил меня, как девушку по вызову, технично обработал, получил удовольствие – причем даром. И все. И больше ничего.
Но он так смотрел, как он смотрел, блин, как он смотрел ночью в глаза – будто я была единственной и последней его женщиной.
Ерунда. Он изучал. Он сравнивал меня с кем-то. С этой Дашей? Да я убью ее, просто убью, не морально, а так, как обычно убивают – ножом, кирпичом, под машину толкну. Или зазвать в кафе «Мукомольня», там действительно была когда-то мельница, внутри очень смешно: к стенам прилепились металлические балкончики, на каждом помещается столик на два человека, а к балкончикам ведут крутые лестницы. Если упасть с верхнего, который под потолком, можно запросто разбиться. Приглашаю ее туда и незаметно сталкиваю. Вообще неясно, как там никто еще не упал до смерти. Сталкиваю. Она падает. Он горюет, я выжидаю время и прихожу к нему. Он понимает, что лучше девушки в Сарынске нет. Потом они переедут в Москву. Загородный дом. Бассейн. Серебристая машина. Двое детей. По утрам бег, она в отличной форме. Вечер, гости, знаменитые артисты. Длинное платье, голые руки и плечи, высокие каблуки. Покачивая бедрами. Все оборачиваются и смотрят. «Однако, ему повезло. Сколько ей? А выглядит на восемнадцать». Подходит какой-то лохматый тип с кольцом в носу. Говорит – бла-бла-бла (по-английски). Я ему тоже – бла-бла-бла. По-английски, свободно.
Нет, с ней надо подружиться. Надо узнать, какие у них отношения. Узнать, чего она от него хочет. Вообще-то она мне, как ни странно, нравится. Может потому, что она ему нравится? Тогда почему бы не договориться и не пожить втроем? Я не в претензии.
Что же делать?
Господи, я в тебя поверю, подскажи только, что делать?
Ничего.
Это кто сказал, Он сказал или я сказала?
Неважно. Главное – это правильно. Это как озарение. Ничего не делать. Я изучила его уже так, будто знаю сто лет. Он не терпит каких-то встречных действий. Тем более, когда надоедают. Ничего не делать. Ждать. Сделать вид, что все равно. Пусть ему будет приятно. Они не любят напрягаться – все. Вот пусть и не напрягается.
Но что делать?
Как что? Ничего! Решено ведь уже.
Легко сказать – ничего. А кто умеет делать ничего? Вы пробовали? Это самое трудное! Это, как он ей уже объяснил, все равно что ничего не играть. Самое трудное в театре – не играть. Но как – совсем не играть или играть то, что ты ничего не играешь? Тут какая-то хитрость.
А может, он меня просто полюбил? И никаких проблем?
Нет, не надо. Это даже еще страшней, чем если совсем не любит. Пусть полюбит, но постепенно. Потому что, если сразу, можно сойти с ума.
Надо разложить пасьянс. Косынку. С виртуальным денежным результатом. Если выйду в прибыль – получится, если нет – не получится. Что получится? Неважно. Или как на ромашке – любит не любит? Неважно. Выиграю – хорошо. Не выиграю – плохо. Перестаю думать и мучиться. Будто ничего не было. Раскладываем…
Яна разложила один из простейших компьютерных пасьянсов. Пальцы подрагивали.
Не получилось.
Один раз не считается. Еще раз.
Черт. Еще хуже. Ладно, еще один раз – и все. Тем более что это ничего не значит. Я не гадаю, я просто играю.
Получилось!!! Вот правду говорят, что Бог любит троицу! А раз так, то третье – самое верное. Все будет отлично. Он меня любит. А не любит, так полюбит. А не полюбит, и ладно, я-то его люблю – и никуда он теперь от этого не денется!
Сторожев весь день работал, делал то, что нравилось ему меньше всего – руководил. Обнаружил пыль на окнах, грязь в углах, путаницу в отчетности, в больничных картах. Все распустились, разнежились, размягчились. Не вы виноваты, господа, успокойтесь, я сам виноват. Но исправлять будете – вы.
Позвонил Наташе, сказал, что будет к вечеру. Она не спросила, где был, голос ее был печальным и виноватым, Сторожеву стало жаль ее, он бодро сказал, что просто устал, на клинику грядет проверка областного минздрава, вот он и психует.
Положил трубку, подумал: сколько можно обманывать женщину и себя? Он ведь наметил вечером окончательно поговорить с ней. Зачем откладывать?
И Сторожев, перезвонив, сказал:
– Наташа, я не хочу ничего объяснять, да и не нужно. У нас ничего не получается. И не получится. Мне будет одному плохо, но я хочу быть один.
– Возвращайся домой, – сказала Наташа. – Здесь никого не будет. Зачем тебе где-то болтаться? Часов до шести я вполне успею.
– Вызови такси, грузовое, не таскай вещи сама, грузчикам я сам потом заплачу, или пусть мне позвонят, я съезжу в их фирму, оплачу авансом, – заботливо говорил Сторожев, не сразу сообразив, что эта заботливость может выглядеть издевательски.
– Не беспокойся, я сама все сделаю, – сказала Наташа.
Господи боже ты мой, разозлился и на себя, и на Наташу Сторожев. Чем добрее и душевнее относится к тебе нелюбимая женщина, тем больше ты ее ненавидишь!
Впрочем, нет, о ненависти речь не идет. Но раздражение нарастает и может выплеснуться. Надо заканчивать разговор.
– Дело не в тебе, – сказал Сторожев. – Ты идеальная женщина. Это я виноват во всем. Меня твоя идеальность угнетает.
– Не идеальность угнетает, я тебя угнетаю, – сказала Наташа. – Ты все правильно делаешь. Надо было раньше.
Она права. Надо было. А сама не могла догадаться?
– Раньше мне было хорошо. Мне и сейчас хорошо. Но… В общем…
– Валера, хватит, зачем ты меня мучаешь?
– Чем я тебя мучаю?
– Все, я вызываю машину. Извини.
Сторожев положил трубку, но потом его не раз подмывало позвонить еще. Что-то сказать. Но что? Около шести он представил, как загруженная машина отъезжает от дома и Наташа бросает последний взгляд на окна. Сторожев то ли взвыл, то ли коротко заплакал (был один в своем кабинете), сглотнул боль, сказал себе: терпи. Надо терпеть.
Приехав домой, осмотрелся. Наташа так собрала вещи, что отсутствия их даже незаметно (может, потому, что и раньше не высовывались, не напоминали лишний раз Сторожеву, что она тут живет), в холодильнике и на плите ничего нет приготовленного – чтобы он не грустил, ужиная тем, что она ему оставила, и невольно вспоминая ее.
Все как было, когда он жил один. Умница.
Сторожев разделся до трусов, включил телевизор, уселся перед ним, почесываясь во всех местах, – а что? Теперь он вольный казак, глаза за ним нет, что хочет, то и делает. Может даже и пердануть во всю сласть, чего он себе при Наташе, конечно, не позволял, а это при его проблемном кишечнике и склонности к метеоризму было дополнительным неудобством. Сторожев поднатужился, но, как назло, ничего не вышло, только сфинктер зря растревожил, и тот заныл: предвестие геморроя. Еще не созревшего, но – не за горами.
Сторожев позвонил Коле и попросил телефон Даши.
– Я тут для клиники хочу портреты своих передовиков сделать, она возьмется?
– Она за все возьмется, записывай, – сказал ничего не подозревающий Иванчук.
Сторожев записал телефон, хотел сразу же позвонить и назначить встречу насчет этих самых портретов клинических передовиков, но передумал: слишком много событий на сегодня. Надо поспать.
Володя Марфин не понимал, что происходит. Даша, которую он не видел несколько дней, явилась вечером веселая, возбужденная, как всегда, когда у нее было много интересной работы, но почему-то рассказывать о ней не стала (обычно рассказывала), потащила его ласкаться. Что ж, он очень даже не против.
А потом вдруг сама завела речь о том, от чего раньше отмахивалась, – о возможности открыть свое дело, свой фотографический салон, снять, действительно, помещение. Ей настолько не терпелось, что вскочила голышом с постели, начала искать на сайтах сарынской недвижимости объявления о сдаче помещений в аренду. Сокрушалась, что маловато предложений или всё окраины, глухие места. А доступность в наше время – первое дело. Вот, пожалуйста, в торговом центре «Спектр» бери хоть двести метров за умеренную плату, но где этот самый центр? За нефтебазой. А где нефтебаза? А там, где Сарынск фактически уже даже не город, там вокруг поля какие-то, совхоз какой-то пригородный. Построили сдуру, никто туда торговать не идет, вот и ищут теперь, кому бы сдать.
– У Павла Витальевича, что ли, помещение попросить? – размышляла она вслух.
– Это кто?
– Отец режиссера.
– А. Игоря?
– Егор его зовут. Ты имен совсем не запоминаешь.
– Это да. У меня зрительная память хорошая, а такая… как она называется?
– Наверно, умственная.
– Наверно. В общем, на имена, на тексты всякие. Книги не запоминаю. В школе какую-нибудь фигню типа «У Лукоморья дуб зеленый» не мог запомнить. Между прочим, картинку в книге помню до сих пор. И дуб, и сундук какой-то там, и башню с царевной. Витязи из воды выходят. До деталей, могу нарисовать. А текст – ни фига. «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Вот, и сейчас не помню. Что там дальше?
Даша встала и, голая, размахивая руками, смеясь, продекламировала, что там дальше. Изобразила, как кот, выгибаясь, ходит по цепи кругом, как леший бродит, как русалка на ветвях сидит, как выходят тридцать витязей прекрасных во главе с дядькой. Царевну, которая в темнице тужит, тоже изобразила. И бурого волка, и Бабу-ягу, и как злой Кащей над златом чахнет.
– Там русский дух, там Русью пахнет! – закричала она, показывая в сторону комнат, где пахуче ужинали полуночные трудовые таджики, а потом бросилась на Володю, начала дурачиться.
Успокоилась, сказала:
– Видел бы ты, как ты на меня смотрел!
– А как?
– С огромной и большой любовью.
– С огромной или большой?
– С огромной и большой. Может, в самом деле, поженимся? Или давай так: мы поженимся, поживем счастливо года три, а потом разведемся. Другой вариант: я выхожу замуж, например, за Костякова, обираю его до нитки и выхожу опять замуж за тебя, но позже.
Володе эти разговоры не понравились.
– А с чего, кстати, он тебе помещение выдаст? – спросил он. – А у вас, что ли, уже такие отношения?
– Дружеские. Он захотел со мной дружить с первого взгляда. И заказал свои портреты. На память потомкам.
– Ты не говорила.
– Вот, говорю. Нет, я лучше за его сына замуж выйду. Тоже не бедный, но моложе. План такой же – обираю до нитки, а потом развод, выхожу замуж за тебя.
– А если нам сразу пожениться?
– Если сразу, я тебя быстро брошу.
Володя, подумав, сказал:
– Знаешь что, давай не шутить на эти темы, ладно? Сидит тут, рассуждает. Выйду замуж, брошу. У меня тоже есть мнение вообще-то. Я жениться на тебе не собираюсь.
– Разве? А предлагал.
– Из вежливости.
Как он хочет быть взрослым, ироничным, опытным. Как эти, подумала Даша. И какой он, на самом деле, хороший. А я сволочь, мне нравятся не хорошие люди, а крупные, крепкие – как Егор, как Павел Витальевич. Хотя Егор человек ненадежный, это ясно. Влюбиться может, но семья не для него. А Павел Витальевич хочет семью, детей. И если уж кого полюбит и возьмет в жены, это навсегда…
И ведь иногда надоедает, если честно, быть взрослой, взрослее всех сверстников и многих, которые старше. Хвататься за любую работу, ухаживать за Лилей, вести хозяйство. Хочется, чтобы на руки взяли. Не как Володя берет или, было когда-то, другие брали, а – по-отцовски. На ручки это называется.
Даша представила себя на ручках Павла Витальевича и рассмеялась своей минутной глупости.
– Ты чего? – спросил обиженно Володя, уверенный, что смех – в его адрес.
– Да так. Мне бы мужиком родиться. Я поняла, что больше всего люблю что-то делать.
– И я люблю фотографию, но…
– Ты только фотографию. А я могу сменить. Главное, чтобы получалось, чтобы лучше всех, чтобы хвалили.
– Всем женщинам нравится, когда хвалят.
– За внешность, за макияж, за ноги длинные, за грудь большую, а я хочу, чтобы за дело, есть разница?
– Ты женщин не любишь?
– Они меня не любят. Разве не заметил – у меня подруг нет. Кроме тебя. Ты моя лучшая подруга.
– А по морде за такие слова?
– А дай! Слушай, в самом деле, ты вот получал по морде?
– Было. В школе и потом. Мало ли что случалось. И сам давал.
– А меня никто никогда не бил.
– Ты девушка.
– Ну и что? Девушки по морде сейчас получают запросто! В классе у нас всех били, хотя бы в шутку, а меня никто. Никто ни разу не ударил по морде, это плохо. В жизни все надо знать. Володя, дай мне по морде, пожалуйста! Только кулаком! Не так, чтобы лицо разбить, но чтобы синяк остался. Очень прошу! Народ говорит: бьет, значит, любит. Ты меня не любишь?
Она приставала, Володя отшучивался, отнекивался, потом все-таки дотронулся легонько кулаком до щеки, Даша рассердилась. И вдруг сказала:
– Ты дерьмо и глист ползучий. Ты детсад, младшая группа. Ты не мужик, ты абсолютно не понимаешь, когда надо женщину слушать, а когда не надо. Сейчас надо, а ты слюни пускаешь. Думаешь, умеешь в меня писю свою запихивать – и мужчина? Это сейчас в пятом классе мальчики умеют. Поэтому я тебя брошу, понял? Не обязательно сейчас, но брошу, а ты потом думай почему. И ты еще обрадуешься, что тебя такая тварь бросила, ты еще найдешь себе блондинку с голубыми глазами, и она…
Читать бесплатно другие книги:
