Большая книга перемен Слаповский Алексей

47. КУНЬ. Истощение

____ ____

__________

__________

____ ____

__________

____ ____

Некто протянет вам руку помощи.

Немчинов был рад, когда Иванчук и Сторожев позвали его. Задуманный роман ждал, но Илья не написал ни строчки. Боялся. Эту вещь надо сделать так, как не бывало, или вообще не браться. И первое слово может оказаться решающим. Будет оно не то – и все получится не то.

Он думал, что Коле нужна какая-то помощь в ремонте.

Но квартира оказалась почти доделанной, они, оказывается, позвали его для разговора. Рассказали о событиях последнего времени, о том, как Павел Витальевич помог, но не бескорыстно, Даша вбила себе в голову, что должна пожертвовать собой ради матери и выйти за него замуж. Но дело даже не в этом, хотя это тоже плохо само по себе, дело, конечно, в самой фигуре Костякова. Одно дело его лечить, сказал Сторожев, я обязан, как врач, или даже принимать от него помощь, когда такая беда («Вот именно!» – подтвердил Иванчук). В этих случаях не думаешь, кто он и что в жизни сделал. Но породниться с мерзавцем, с вчерашним если не бандитом, то крупномасштабным жуликом, да и сейчас делягой неправедным – совсем другое. Даша чушь говорит – что сходит замуж, попытка не пытка, она не понимает, чем все это может кончиться. Просто так за Костякова-старшего сходить нельзя. Для его бывшей покойной жены Ирины все кончилось известно чем. Авария произошла при загадочных обстоятельствах – будто подстроенная. А смерть брата? А недавняя смерть Миши Кулькина? И самое интересное, что все эти годы, пока Костяковы орудуют в Сарынске, ни о них, ни об их приближенных не было в газетах ни одной серьезной статьи. Намеки, полунамеки, бездоказательные наезды в пору демократии, бурчания, брюзжания, но показать их истинное лицо, и в первую очередь лицо Костякова-старшего никто не осмелился. Описания конкретных фактов с доказательствами – не было.

Илья слушал с интересом – он все теперь воспринимал как материал для будущей книги. Недавно, например, по просьбе жены перебирал свои старые вещи – Люся попросила, опасаясь выкинуть то, что он считает ценным, – наткнулся на пальто десятилетней давности (именно столько лет он его уже не носил), вынул его из шкафа, приподнял, встряхнул, оглядывая, и вдруг само мысленно произнеслось определение: «длинное бесформенное пальто с поясом, похожее на больничный халат». То есть он уже и вещи начал оценивать с точки зрения, годны ли они для метафоры, для текста. И, будучи благодарен старому пальто за подарок, повесил его обратно.

Коля и Валера говорили вперебой, наконец полностью высказались.

– Да, история нехорошая, – согласился Илья.

– Ты можешь помочь, – сказал Валера. – Ты книгу начал писать о Костяковых, наверняка что-то уже знаешь.

– Я отказался. Материалы передали Дубкову. И это будет не книга, а фотоальбом.

– Так я и думал! – воскликнул Валера. – Испугались, передумали!

– Да. Но аванс оставили, а я его почти потратил. Расходы всякие были, телефон, кстати, пришлось новый купить вместо утопленного. Короче, деньги надо бы вернуть.

– Поможем, вернешь. А вот грохнуть статью на всю полосу в газету, чтобы город ахнул, это ты сможешь. Под псевдонимом, например. Или, если хочешь, мы с Колей подпишемся. Мы готовы.

Коля кивнул.

– Нереально, – сказал Немчинов. – Во-первых, я в отпуске. Но это ладно, написать не помешает. А дальше что? Редактор ни за что это не пропустит. Хотя, минутку, он ведь тоже в отпуск собирался. Значит, Шишлеева и Саша Рубкин сидят выпускающими редакторами – поочередно. И, если я вернусь досрочно, Саша будет только рад уступить мне дежурство. И я тогда могу напечатать все, что захочу.

– Вот! – сказал Сторожев. – Приятно говорить с умным человеком, сам все сообразил.

– А что я напишу? Я уже пробовал кое с кем говорить – боятся или не хотят.

– Об этом я тоже подумал, – сказал Сторожев. – Что-то у тебя все-таки имеется, а чем-то тебе другие помогут.

– Кто?

– Есть такой бывший гэбист, – припомнил Коля, – я с ним пересекался. У него репутация человека, который все знает. Поперечный, кажется, фамилия.

– Продольнов. Но он же сумасшедший! – сказал Илья. – Заваливает до сих пор все редакции письмами с разоблачениями. И внизу указывает: гонорары присылать в почтовое отделение такое-то до востребования.

– И все в этих письмах неправда?

– А я откуда знаю? Нет, кое-что проскальзывало. Но мы ему даже не отвечали: по закону, с человеком, состоящем на учете в психоневрологическом диспансере, имеем право не вступать в переписку.

– А он состоит? – спросил Сторожев.

– Да, мы справки наводили, а что?

– А то, что Кучерев, главврач диспансера, мой друг, и сейчас он мне все скажет. То есть не все, а телефон и адрес этого гэбиста!

Маргарита Семеновна Продольнова, услышав в прихожей стук и голоса, поняла: опять ее безумный муж кого-то привел. И, взяв чашку с чаем, ушла в дальнюю комнату, в спальню, чтобы не видеть и не слышать этого идиотизма.

В свое время Евгений Иванович Продольнов занимался налаживанием контактов или, как это грубо и несправедливо называли, вербовкой сексотов. Существовала особая технология. Вызывать людей в КГБ, беседовать в кабинете – слишком официально, объект мог напугаться. Поэтому работа велась в три этапа. Первый: человека зовут по месту работы в профком, там его встречает любезнейший Евгений Иванович. Не скрываясь, представляется, говорит, что нет никакого конкретного повода для разговора, а просто люди из органов решили выйти в народ – посмотреть, послушать, а не сидеть у себя за глухими стенами. Времена ведь меняются. Хотелось бы услышать мнение – куда они могут и должны меняться, кто виноват, что делать и т. п. Если объект в ходе разговора казался перспективным, Продольнов назначал вторую встречу – в гостинице «Спортивная», где был зарезервирован для этого особый номер с кроватью, столиком и двумя креслами, совсем как обычный. Естественно, беседа записывалась на магнитофон, составлялся также Евгением Ивановичем письменный отчет, по результатам которого начальство решало, разрабатывать ли объект дальше. В случае положительного решения объект приглашался на третью встречу – на квартире, где проживал чекист-отставник (получавший, помимо пенсии, за предоставление этой услуги какие-то деньги, вряд ли большие – служение идее и ощущение своей полезности само по себе было наградой для пенсионера). Объект, приходя, никого не видел, Евгений Иванович встречал его один, приглашал в комнату с массивной, плотно закрывающейся дверью и зашторенными окнами. Начиналась совсем уж доверительная беседа.

Работники тайной полиции во всех странах неплохие психологи, ибо имеют дело с глубинами человеческой натуры, не всегда привлекательными. Они знают, что в любом мужчине живет ребенок, которому нравятся шпионские игры. Гостиница, конспиративная квартира, все это должно приятно возбудить объект и вызвать у него желание играть дальше.

На квартире Евгений Иванович обычно заводил речь о необходимости перемен, высказывал легкое недовольство курсом партии и правительства, то есть либеральничал. И многие объекты, а были это, как правило, интеллигенты, доверчиво шли навстречу такой откровенности, раскрывали душу, в которой Евгений Иванович мог спокойно провести ревизию – без вскрытия, без экстраординарных мер, которые когда-то применялись чекистами и которых Продольнов не одобрял.

В итоге тем, кто казался наиболее годным, предлагалось сотрудничество в той или иной форме. Некоторые отказывались, и им ничего за это не было, настолько стали мягкими времена, а кто-то и соглашался, до того убедительно Евгений Иванович говорил о том, что сотрудничать с органами мужественно и патриотично.

А потом – крах, позорная пенсия на общих основаниях, без учета заслуг, депрессия, которую неучи-врачи сочли шизофренией (потому что сами шизофреники!), лечение в клинике…

Несколько лет бездействия, пустоты.

Но однажды Евгений Иванович вышел в народ, прогулялся, свернул в пивнушку, постоял среди беседующих, быстро втерся в доверие к одному из них – и привел домой. Там он выпытал у него все, что хотел, после этого записал, аккуратно подшил в папку и поставил в шкаф, где у него хранился личный архив.

Жизнь снова обрела смысл, папки пухли, множество людей побывало в кухне у Продольнова. Евгений Иванович работал с людьми теперь уже не с целью вербовки, а для сбора данных о тех, кому, по его мнению, грозит неизбежное возмездие.

Маргарита Семеновна терпела и ждала, когда Евгений Иванович умрет (почему-то была уверена, что умрет он раньше нее), и она сможет поехать к детям и внукам. Могла бы и сейчас поехать, но тогда муж умрет сразу же, а это не по-божески.

На этот раз объект сам навязался: позвонил, представился журналистом, попросил о встрече.

Евгений Иванович назначил время, но не дожидался дома, а вышел, сел напротив подъезда на лавочку за кустами, наблюдал. Человека сначала надо спокойно рассмотреть, оценить и только после этого решить, вступать ли в контакт.

Ровно в пять, как было условлено, к подъезду подошел довольно неказистый мужчина вполне безобидного вида. Но Продольнов опытным глазом сразу определил: агент. Это нынешние неумелые эфэсбэшники подослали, они не раз уже пытались воспользоваться знаниями Евгения Ивановича. Только нет уж, перебьются, предатели государственной пользы!

Человек потоптался перед дверью с кодовым замком (кода ему Евгений Иванович предусмотрительно не сообщил), достал телефон, Евгений Иванович окликнул:

– Не мне звоните?

– Наверное, вам. Евгений Иванович?

– Так точно. Пройдемте.

Дома, задав несколько наводящих вопросов, Продольнов убедился – шпион, причем шпион неумелый. Показал удостоверение личности от своей газеты, хотя его не просили. Зачем нормальный журналист будет совать ему, старику, удостоверение? Назвался Ильей Васильевичем Немчиновым. Ну, пусть будет так. Не исключено даже, что он действительно Немчинов и действительно работает в газете, но служить другим структурам вполне может.

Посетитель, человек явно неопытный, вилял вокруг и около, сказал, что пишет статьи о прошлом, что знает о Продольнове как о борце за правду и сведущем человеке.

Нет уж, Евгений Иванович привык добывать информацию, а не делиться ею с кем попало. Усадив Немчинова за стол, он незаметно нажал на кнопку магнитофона, скрытно помещенного под столом на табурете и одобрительно глянул на подоконник, где стояла пластиковая ваза без воды, с бумажными густыми цветами, там таился микрофон, а шнур от него тянулся к магнитофону через отверстия в вазе и подоконнике, искусно высверленные Евгением Ивановичем.

– Я бы рад помочь, молодой человек, но – увы. Память слабая, ничего не помню. Абсолютно!

– Даже о таких людях, как… – и Немчинов назвал несколько громких фамилий, а в их ряду и фамилию Костякова.

Продольнов вскинул глаза к потолку, сморщился, пошевелил губами:

– Нет! Не припоминаю. Раньше архивами пользовался, но где те архивы! Уничтожены!

– Как это? Не контора какая-нибудь, КГБ все-таки.

– Поэтому и уничтожены. Видите ли, молодой человек, каждое дело характеризует не только того, на кого оно заведено, но и того, кто его завел. И тех, кто поставлял информацию. Логично?

– Вполне.

– Ну вот. А в новое время эти люди, и мои бывшие коллеги, и информаторы пришли к власти. А бывшие антисоветчики ушли опять в оппозицию. Парадоксально, но реально. Поэтому хранение многих материалов стало нежелательным – вдруг узнают, что нынешний председатель областной думы был сексотом?

– А он им был?

– Это я к примеру. Вследствие этих и других причин половина архивов КГБ – уничтожена.

– То есть? Вы серьезно?

– Какой же вы журналист, если этого не знаете? – лукаво прищурился Продольнов.

– Были всякие байки, но я думал… Серьезная организация. Все подшито, пронумеровано. Входящие, исходящие.

– Именно! – засветился Продольнов удовольствием знания. – Именно! Нет входящих – нет и исходящих! Их просто сожгли ночью во дворе, в мусорном баке. Я, между нами говоря, лично руководил этим процессом.

– Да… История…

– Поэтому лучше уж вы расскажите старику, а то ко мне никто не ходит, что там на белом свете делается?

Немчинов, как умел, рассказал. Продольнов терпеливо, наводящими вопросами направлял его рассказ в нужное русло. Поинтересовался с сочувствием, как поживает партия «Демократический Союз» – двадцать с лишним лет назад он плотно занимался ее подрывной деятельностью.

Посетитель нагло соврал, сказал, что такой партии сейчас нет.

Выжав из журналиста-сексота все, что можно, напоив его жидким пенсионерским чаем (в назидание – смотри, что пьют заслуженные люди!), Евгений Иванович проводил его в прихожую. Но, минуя свою комнату, не удержался, приоткрыл, показал на шкафы:

– Вот она, информация! Рукописи не горят! Только я это никому не покажу!

Маргарита Семеновна, обладавшая замечательным слухом, особо настроенным на глупости мужа, закричала:

– Ну не дурак ли ты, Евгений? Сам говоришь – не покажу, а сам показываешь!

– Я тебе сколько раз говорил: не подслушивать, когда я работаю! – взбеленился Продольнов и пошел ругаться с женой.

Они кричали в два голоса, а Немчинов, раз уж хозяин открыл перед ним дверь, вошел в комнату. Увидел три шкафа в ряд возле стены, с ярлычками, на ярлычках буквы. По алфавиту, значит, как полагается. Он быстро нашел букву «к» и сразу же увидел толстую папку «Костяковы». Вынул ее, сунул за пазуху и быстро вышел. Супруги продолжали скандалить.

Сразу скажем (для тех милых моему сердцу читателей, которых волнует судьба каждого, даже проходного героя): Продольнов не обнаружил пропажи. Набивая все новыми и новыми папками шкафы, он, если не помещались, залезал на стул и клал сверху, а жене говорил, что необходимо купить еще один шкаф. Та уверяла, что надо просто всё как следует расставить. И выкидывала потихоньку несколько папок, ставя на их место не поместившиеся, соблюдая алфавит.

Евгений Иванович же, пополняя архив, собирался когда-нибудь все ревизовать и учесть, но никак не мог найти свободного времени.

48. ЦЗИН. Колодец

____ ____

__________

____ ____

__________

__________

____ ____

Вы страстно желаете, чтобы обстоятельства изменились.

Сторожев загорелся идеей продать свою клинику. Проще всего обратиться к Павлу Витальевичу с просьбой помочь. Тот быстро найдет человека, имеющего средства и, желательно, близкого к данному виду деятельности, позовет его к себе и скажет: есть хороший бизнес, не хочешь ли купить?

И человек, конечно, тут же захочет, нет в Сарынске того, кто отказался бы от предложения, исходящего от Павла Витальевича. А начнет отвиливать, так ему впредь ничего другого не продадут. Это в лучшем случае. В худшем (особенно если начнет ссылаться на нехватку средств) могут сказать: тогда свой бизнес продай. Павел Витальевич посоветует, Максим Витальевич подтвердит, а двоюродный Петр Чуксин проконтролирует. И он продаст – быстро и дешево.

Но, учитывая теперешнюю конфронтацию с Костяковым-старшим (правда, тот о ней пока не знает), обращаться к нему неудобно.

Он вспомнил, что фонд, при котором работает Наташа, давно нуждается в хорошем помещении для оказания амбулаторной помощи. Деньги у фонда невеликие, много не заплатят, но Сторожев и не хотел брать лишнего. Позвонил Наташе, сказал, что, смешно звучит, но он по делу. Объяснил по какому. Наташа дала телефоны учредителей и заместителя председателя, Сторожев встретился с ними, изложил суть дела, те крайне обрадовались.

Валера ожидал, что Наташа позвонит, спросит, что произошло. Ведь не просто так человек берет да и уничтожает дело своей жизни. Пусть не всей жизни и не самое любимое дело, но все же.

Наташа не позвонила.

Валера поехал к ее дому и, не заходя, сидел в машине у подъезда. Сидел долго, почти три часа, томился, но это томление ему даже нравилось. Когда человек чувствует за собой вину, он рад бывает, что ему по какой-то причине плохо и неудобно. Испытание. Наказание. Епитимья, как говорят в христианстве.

Зато было время обдумать, что он ей скажет.

Не могу без тебя жить?

Как ни странно, это почти правда, ему без нее стало пусто, одиноко.

Но она скажет, как уже говорила: ты просто не можешь жить один. Тебе нужна домохозяйка, с которой иногда можно спать.

Люблю тебя?

Не поверит.

Да и не умещаются его чувства в эти слова. Тут не любовь, тут другое.

А что другое?

Соответствие. Он и раньше это понимал, и вот заново понимает: ни с какой другой женщиной не было такого соответствия и взаимопонимания.

А может, это она соответствует, подстраивается. И скажет об этом. И добавит, что больше не хочет.

Привыкнув думать о себе, Валера все в себе понимал – так ему казалось, по крайней мере. А вот Наташу никак не может понять. Все вроде бы предсказуемо, но только до какой-то грани, за которой у нее начинается своя логика, и постичь ее очень трудно.

Во что Наташа верит?

Валера вспомнил, она говорила, что, когда увидела его, появилось чувство предопределенности. И потом, когда стала сближаться с ним, понимала, что ведет себя не как обычно, наперекор своим принципам, но было ощущение – так надо, предопределенность требует.

Уже близко, уже совсем близко, на языке вертится.

И соскользнуло – Валера произнес вслух, чтобы проверить, как звучит:

– Мы обречены на принадлежность друг другу.

Красиво, даже слишком. Как в кино.

Но ведь бывает же и в кино – как в жизни.

Тут Валера увидел Наташу, вышел из машины.

Наташа, не глядя в его сторону, шла к двери подъезда. Выставила на ходу руку:

– Валера, прошу тебя, не надо!

– Наташа, послушай…

– Не надо, сам же будешь жалеть. Не беспокойся, мне без тебя хорошо. А у тебя пройдет.

– Мы обречены на принадлежность друг другу, – сказал Валера.

– Что?

Валере не хотелось повторять.

– Ты слышала.

– Обречены? Кто тебе это сказал?

– Я знаю. Наташа, я с ума уже схожу. Стал дураком совсем. Подскажи, что я должен сделать?

– Ничего.

И Наташа вошла в дверь, которая медленно стала закрываться за ней. Медленно, очень медленно, можно было схватиться, не дать закрыться. Но Валера этого не сделал.

Щелкнул магнитный замок.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Валера.

Когда-то отец сказал Володе со свойственным ему черноватым юмором:

– Ты, дружок, никогда не умрешь.

– Почему?

– А ты в это просто не поверишь. И Бог изумится, и оставит тебя жить.

Действительно, Володя не умел верить в плохое – зная, конечно, при этом, что оно есть. Есть-то есть, но каждый раз, когда сталкивался, удивлялся и не хотел верить. Когда учился в школе, не любил, в отличие от многих детей, болеть. У него температура, кашель, а он злится, собирается в школу и сердито говорит:

– Ерунда это всё. Это так, это пройдет.

И очень обижался, если быстро не проходило.

Подростком, играя в футбол на школьном стадионе, сломал руку – и не хотел признавать увечья, доиграл до конца, преодолевая боль, а когда все-таки отвезли в больницу, сделали рентген и врач сказал, что перелом, Володя сказал:

– Не может быть!

И вырос, и повзрослел, а это осталось: неизвестно откуда взявшаяся вера, что хорошее, случающееся с ним, закономерно, а плохое – случайность. Работы тоже касалось – удачные фотографии Володя рассматривал спокойно, как бы говоря: ну да, все отлично, я так и думал, а неудачные с изумлением: неужели это я снимал? Не может быть!

Отклик Даши на свою любовь он принял как должное. А как иначе? Он ее полюбил, почему бы и ей его не полюбить?

Она, правда, иногда говорила странные слова и вела себя тоже странновато, но Володя списывал на особенности характера.

Это не значит, что он был всегда лопоух и добродушен. Даже ударил Дашу, когда напросилась, и ударил не шутя. Но это все то же неприятие плохого и нетерпение к нему. Со сломанной рукой было: показалось, что слишком долго не снимают гипс, Володя рассердился до того, что стучал о спинку кровати, чтобы разбить его. Чуть повторно не сломал руку, но обошлось.

Поэтому он не хотел верить, что Даша собирается учудить что-то невероятное: выйти замуж за другого человека. Да еще и старого.

– Мы же только начали работать, – сказал он.

– Ну и что?

– Ты все бросишь?

– Не обязательно. Что, замужние не работают?

– Нет, но мы же… Все было нормально. И как теперь?

– Теперь по-другому.

– То есть у нас ничего больше не будет?

– Нет.

– Почему?

– Потому что я выходу замуж.

– Ты меня дразнишь?

– Нет.

– Но ты это уже говорила. Что замуж выйдешь, а потом вернешься ко мне. Шуточки такие. Кофе сварить?

– Нет. Не шуточки.

– А зачем?

– Что зачем?

– Зачем ты замуж-то выходишь, куда торопишься?

– Он мне нравится.

– Ты из-за денег?

– Он мне нравится.

– Богатой хочешь быть?

– Хочу. Но он мне нравится.

– Нет, а я как же? Ты же будешь жалеть.

– Может быть.

– Ну вот, я так и знал. Ты все придумываешь. Пойду кофе сварю.

– Я не хочу. Дождись, пока я уйду.

– А что ты делаешь?

– Собираю вещи.

– Зачем?

– Ухожу.

– Все равно вернешься. Ты сначала уйди, а потом зайдешь за вещами, если не передумаешь.

– Не передумаю.

– Перестань ерундой заниматься. Это моя сумка, кстати.

– Извини.

Вываливает вещи, собирает в другую сумку.

Володя вырывает сумку, выкидывает вещи.

– Не сходи с ума!

– Это ты сходишь.

– Я все разобью в нашем салоне. Он мне тогда не нужен.

– Не сходи с ума, – говорит Даша.

– Это ты сходишь.

– Я тебя не отпущу.

– Как? Как?

– Объясни, что происходит.

– Я уже объяснила.

– Я не верю. Он тебя чем-то купил. Я его убить могу, между прочим.

– Перестань.

– Серьезно говорю.

– Ты что, маленький совсем?

– Именно, что не маленький. Я тебя свяжу.

Володя ищет веревку и не может найти. Вытаскивает ремень из джинсов.

Вместо того чтобы связать, замахивается.

– Только попробуй, – Даша распрямляется и стоит перед ним, не защищаясь, не закрывая лицо.

Так они стояли довольно долго, а потом Даша продолжила собирать вещи, пихая как попало.

Володя сел на диван и растерянно сказал:

– Ничего не понимаю.

Учитывая то, сколько людей живет на земле, одновременность похожих событий давно не удивляет. Хотя, конечно, похожи они только внешне, на самом деле у каждого свое.

Плотники, два молодых человека (старшего на этот раз не было), стучавшие молотками, не заметили, как в зал вбежала девушка, услышали сразу ее крик. Она кричала на их заказчика, который вечно ошивался в театре, торчал над душой и не давал нормально работать.

– Я ненавижу тебя, – кричала девушка заказчику. – Ты меня не любишь, не хочешь, я тебе не нравлюсь, но ты все делаешь, чтобы меня не отпустить! Ты мне всю душу измотал, я уже жить не хочу! Ты меня начал переделывать с ног до головы – и сам это прекрасно знаешь, поэтому хочешь доделать, а потом – плыви куда хочешь? Лучше бы ты не начинал!

Заказчик что-то ответил – негромко, плотники не расслышали.