Пролетая над Вселенной Смехова Елена

Глава 16. Спасая честь семьи

Меня доставили из деревни Чисмены в Москву, прямиком в больницу. Чтоб прояснить поскорее, чем был вызван обморок. Не прошло и часа, как был поставлен шокирующий диагноз: беременность, приблизительно 5 недель. Я пребывала в ауте. Родители – в панике. А Лапонецкий – напротив, казалось, даже обрадовался этому известию, гад. И принял самое активное участие в обсуждении. Он успокоил родителей, великодушно предложив освободить и без того уставших (за семнадцать с половиной лет) маму с папой от дальнейших переживаний. Проще говоря, благородно брал на себя все возникшие проблемы. Трудоемкая ноша в моем лице его почему-то не смущала.

– Аля, ты по своей неопытности даже представить не можешь, как тебе повезло с этим человеком!

– Но мам-пап, я не люблю его!

– Кто теперь, в сложившейся ситуации, рассуждает о любви? Его отношения для тебя вполне достаточно.

– Как это достаточно?! – вскричала я. – Разве можно жить вместе с нелюбимым человеком?

– А потом и ты полюбишь его, – заверила мама дрожащим голосом. – Обязательно!

– Но он отвратителен мне! Вы просто не знаете, какой он на самом деле. Эти его повадки… ухмылки… ухватки… – Я захлюпала носом.

Папа погладил меня по голове и глубокомысленно произнес:

– Зачем, скажи на милость, выискивать на пышноцветущем дереве червоточины и гнилые листья? Не лучше ли обратить внимание на положительные качества этого мужчины? Оценить добродетели, которых не счесть?

– Да, дочка, пойми, человек взваливает на себя такую ношу, – с пылом подхватила мама. – Он-то не всматривается в твои недостатки! Он на все закрывает глаза!

– На что это – на всё? – обиженно всхлипнула я.

– Ну, между нами говоря, он даже не предполагает, какого кота в мешке собирается приобрести! – пояснила мама.

– Да уж, – задумчиво соглашаюсь я, – а вы не знаете случайно, почему он проявляет такую настойчивость?

– Почему-почему… Потому что он благородный человек. Да и любит тебя, дуреху такую!

– Ты в этом уверена, мамочка?

– Как ты не понимаешь, Аля, – вкрадчиво произнесла мама, – что вытащила счастливый лотерейный билет?

– В такие надежные руки, – добавил папа убежденно, – нам не страшно тебя передать.

– Ты будешь за ним как за каменной стеной, – закивала мама и вновь произнесла сакраментальную фразу, сквозной нитью пронизывающую весь разговор: – Тебе несказанно повезло.

Они уже всё обдумали, взвесили и дружно решили мою судьбу.

На следующий день Лапонецкий вошел в мою комнату гладко выбритый, надушенный, в синем костюме из лютой синтетики, белой накрахмаленной рубашке и галстуке, отливающем шелковым блеском с красными ромбами. В руках у него был букет.

Я полулежала в постели бледная, несчастная, с тазиком в обнимку. Он забрал у меня тазик и всучил цветы. Хризантемы пахли елкой.

– Зачем тебе это надо? – спросила я, прямо глядя в глаза-буравчики.

– Я без ума от тебя, зайка, – беззастенчиво соврал он.

– Мы оба знаем, что это неправда. Скажи, зачем?

– Как честный человек, я просто обязан на тебе жениться! – патетично проговорил Лапонецкий и с многозначительной ухмылкой добавил: – Ну кто же, если не я?

В памяти всплыли строчки из любимой с детства песни Высоцкого «Лукоморье»:

Мне не хотелось обсуждать с Грегори подробности моего вынужденного трусливого замужества. Я тогда попросту проявила слабодушие, позволив взять верх не собственным ощущениям, а голосу разума. Причем даже не своего, а родительского. Сил для сопротивления не нашлось. Мне было и стыдно, и страшно. Ничего не оставалось, как спасать семью от позора, а себя – от унизительных нескончаемых попреков и тычков.

Правда, надо отметить, в тот период Лапонецкий вдруг резко подобрел. Точнее сказать, прекратил злобствовать. Он стал осыпать меня хвалебными эпитетами, усыпляющими бдительность. Окружил трогательной заботой. Звонил по нескольку раз на дню и довольно часто наведывался, принося гостинцы. Обещал холить – лелеять – пестовать всю жизнь. В какой-то момент я начала задумываться: может, и впрямь ошибалась в этом человеке? Не так уж он омерзителен, при беспристрастном рассмотрении, а злобность была вызвана, наверное, моим подчеркнутым игнорированием? Лапонецкий уверял меня, что никого и никогда с такой продолжительной настойчивостью не добивался. А теперь своей главной целью видит одно – сделать меня счастливой. Грезит буквально о нашем соединении. Мечтает «вместе воспитывать нашего ребенка». Через пару недель ему удалось меня немного размягчить и заставить поверить в искренность помыслов. Однако контактировать с Лапонецким я предпочитала по телефону. Ну, когда лица не видно. Не нравилось, категорически не нравилось смотреть в его черные, змеиные глазки. А уж эти мясистые губы… Когда он впервые интимно приблизил ко мне свое большое лицо, то почудилось, что он собирается не поцеловать меня, а заглотнуть. Ну, а голос у него был низким, приятным, вполне задушевным. Особо импонировало, каким проникновенным он становился, когда расписывал, до чего я ранимая, безмерно одинокая, никем до конца не понятая. Именно это намеревался Лапонецкий изменить в первую очередь. Спасти от одиночества, значит. И от непонимания людского.

И я сдалась. Мне не на что было надеяться больше. Кто-то выходит замуж по любви, кто-то по расчету. А я вышла замуж по усталости. И от безнадеги. На душе было горестно и пусто.

Необъяснимый поступок Мишки, его резкий отказ от меня подвел жирную черту под коротким, но ослепительно-прекрасным жизненным фрагментом. Казалось, что по-настоящему полюбить я больше не смогу.

Глава 17. Каша хорошая, но невкусная

– Кажется, понял, дорогая, – снисходительно улыбнулся Грегори. – Ты девушка чувствительная, стихи сочиняющая. Тебе нужны сладкие речи и красивые обещания. Я прав?

Вот какой вывод он сделал из складно-сочиненного рассказа о моем странствии в замужество! Надо признать, по большому счету он был прав. Да, люблю красивые слова. И сладкие речи. Видно, недополучила поощрений в детстве и потому много раз в жизни покупалась на лесть. Вот и продолжаю покупаться.

– Знаешь, дорогая моя, а ведь ты не любила своего мужа, я прав?

– Возможно, – растерянно созналась я. – Понимаешь, когда выходила замуж, была слишком молода, неопытна, а он… – я подыскивала правильные слова для объяснения своего непонятного проступка, – Лапонецкий был так настырен, так заверял, будто его чувства хватит на двоих, что даже родители поддержали этот его напор.

Никто не понимал истинного масштаба моих терзаний. И не догадывался, как много раз потом я проклинала себя за то, что от дурацкой легковерности сотворила с собственной жизнью.

Родители в этот непростой для меня период стали вести себя чрезвычайно тактично. Ни разу из их уст не прозвучал главный вопрос: «Кто отец ребенка»? Как в доме повешенного не говорят о веревке, так и проблема отцовства была автоматически ликвидирована предложением Лапонецкого. Полагаю, папа с мамой боялись даже заикнуться на тему моего побега с Мишкой в Крым. Чтобы, не дай бог, не спугнуть «спасителя». Лапонецкий же ни на секунду не сомневался, что забеременеть я могла лишь от него. Ну а я и вовсе не озадачивалась конкретикой. Мне было дурно от всего происходящего, но еще больше страшили мысли о будущем. Надо ли говорить, что к материнству я была абсолютно не готова?

Декретный отпуск я не оформляла до второго курса. Поездки в институт стали, в некотором смысле, бегством от все более поглощающей меня рутины в веселую, бесшабашную, потерянную юность. Там я отвлекалась от тягостных дум и страха пред грядущими переменами. Мне нравилось бурление жизни желторотого студенчества, славные сокурсницы, углубленные в литературу, лекции по истории искусства и конечно же фольклор.

Зимнюю сессию помог сдать мой выразительный выросший животик. Преподаватели проявили гуманизм к пузатой малолетке и не истязали меня дополнительными вопросами. Чувствовала я себя в тот период отвратительно. Первые месяцы мучил токсикоз, а во вторую половину беременности одолевали внутренние отеки. Пить мне можно было крайне ограниченно, не больше литра в день, включая суп и фрукты. То есть максимум три стакана жидкости. Я мечтала о глотке воды, как о манне небесной. Но муж следил за этим пристально, не позволяя отступать от предписаний. Он заставлял меня ежедневно делать специальную гимнастику, измерять диурез, питаться по часам, не допуская в моем рационе ни капли лишней влаги, ни кусочка неправильной пищи. Как-то раз, увидев в магазине дефицитную пастилу, я даже расплакалась, умоляя купить мне хотя бы 100 граммов. Лапонецкий был непреклонен:

– Саша, возьми себя в руки! Сладкое вредно для плода, ты же не хочешь навредить собственному ребенку?

В остальном он вел себя безупречно. Участливо, заботливо. Сам доставал и приносил в дом продукты. Возил меня к нужным врачам. Выгуливал изредка в местном парке.

Вдали от родительского дома, от сверкающего яркими огнями оживленного центра Москвы, от привычного круга общения я чувствовала себя неприютно. Хмурыми осенними вечерами ждала мужа с работы, силясь приготовить ужин. Все под моими неловкими движениями или убегало, или сгорало. Яйца летели мимо сковородки, котлеты пережаривались, макароны слипались, отбивные становились грубыми, как подметки старого ботинка, а каша неизменно пригорала к алюминиевой кастрюльке. С унынием ожидала я очередного недовольства и критики.

– М-м-да, – цедил муж сквозь зубы, – каша в принципе хорошая, но больно уж невкусная. Попробуй в следующий раз проинструктироваться у моей мамы.

И уходил к своей маме, которая жила неподалеку. Поужинать, пообщаться и посмотреть телевизор. В квартире, где мы жили, средства массовой коммуникации отсутствовали как явление. Муж гордился тем, что сознательно перерезал антенну и законопатил радиоточку. Чтоб жить спокойно и независимо от давящей на психику инородной информации. Он уходил, а я оставалась в одиночестве. Тосковала, смотрела за окно и ждала. С каждым днем нуждалась в нем все больше и больше. Так, наверное, одинокие, несчастные, брошенные на улице собаки привязываются к подобравшему их новому хозяину. Все лучше, чем болтаться на улице…

В тот день я честно отсидела лекции в институте, несмотря на частые болезненные защемления в области крестцового отдела. В конце учебного дня одна взрослая и уже рожавшая однокурсница, озадаченно взглянув на мой живот, тактично поинтересовалась: – Не рано ли опустился?

– Нет-нет! Ты ошибаешься, – засопротивлялась я, – мне почти два месяца еще носить его!

И поехала в консерваторию. В кои-то веки муж согласился вывести меня в свет. Для того чтобы ребенок в утробе развивался гармонично, необходимо было как можно чаще слушать классическую музыку. Вот я и уломала Лапонецкого пойти на «Сотворение мира» Гайдна. Разве такое можно было пропустить в моем положении?

Ребенок внутри меня буквально распоясался. Видно, оратория подействовала на него возбуждающее. В антракте решили пройтись. Едва мы вышли из зала, я застыла, как вкопанная. Навстречу мне медленно двигался Мишка Либерман. Он тоже увидел меня, побледнел и остановился, как вкопанный. Муж, крепко сжав мой локоть, быстро и решительно развернул меня, потащил в противоположную сторону.

В этот момент ребенок так сильно дернулся, что я вскрикнула и схватилась за живот.

– Тебе плохо? – озадаченно поинтересовался муж.

– Плохо, ой, плохо, – простонала я, – уведи меня отсюда поскорее!

До роддома Лапонецкий едва меня довез. Роды были стремительными. Вскоре на свет появился сморщенный, рыжий, непрерывно орущий младенец – мой Димка. Он родился значительно раньше положенного срока.

Я полюбила его не сразу. Первые месяцы он плохо ел, мало спал. Замученная хронической бессонницей, изоляцией от внешнего мира и отсутствием помощи, я непрерывно рыдала, оплакивая свой горький жребий. Муж стал возвращаться домой поздно, иногда за полночь, мотивируя это внезапно завалившей его работой. Чаще, чем прежде, выходил на ночные дежурства. Претензий он не принимал. Истерики на него не действовали.

– Са-ша! Не превращай мою жизнь в кошмар, – холодно цедил он мне. – Я же должен для вас зарабатывать! – И добавлял: – Думаешь, мне это нравится?

Свекровь ежедневно заглядывала ко мне. Не раздеваясь, тискала ребенка, давала кучу дельных советов, но, едва я просила ее хоть немного побыть с Димкой, убегала, вспомнив о каких-то очень важных делах.

Как-то раз, столкнувшись с невыспавшимся сыном, предложила ему ночевать у нее. Пока ребенок маленький и неуёмный.

– Понимаешь, Шурочка, – разъяснила она мне доверительно, – мужчины – создания менее выносливые, чем мы. Твой муж так сильно устает на работе, ты б не изводила его претензиями всякими! Сама справляешься прекрасно, ведь целый день дома сидишь, молодая, крепкая. А его пожалей. Он людей лечит. Нельзя, чтоб руки у него на работе дрожали.

Еще через три месяца муж заявил, что его достали мои слезы, обиды и претензии, а также бесконечный детский рёв. Он и не ожидал, что ему будет столь тяжело всё это выносить. И потому принял решение: взять отпуск и отправиться со своими друзьями в город Сочи. Чтоб привести в порядок нервную систему и отдохнуть от нас. Моего согласия не требовалось: быстренько собрал вещи и укатил. Лето было в разгаре.

Так я поняла, что мой ребенок никому, кроме меня, не нужен. И полюбила его изо всех своих сил. Теперь нас таких – никому не нужных – было двое…

– А что же твои родители? – спросил Грегори. – Они не видели, как непросто тебе живется?

– Так случилось, что родители отправились проведать Лизу незадолго до моих родов – никто ведь не ожидал, что они будут преждевременными! – словно бы оправдываясь, проговорила я и добавила: – Я прекрасно понимала, что ломать их поездку, оформленную с немыслимыми трудностями, резона не было.

– Ну, хорошо, проведали, вернулись и дальше? Я хочу понять, как скоро они, взрослые люди, осознали, что своими руками толкнули тебя в пасть к крокодилу?

Я посмотрела на Грегори с недоумением. Ничего дурного я ему про бывшего мужа не рассказывала, напротив, старалась как можно объективнее описывать действия Лапонецкого. Неужели Грегори настолько проницателен, что умеет читать между строк?

– Понимаешь, Гриша, вскоре после того, как Лиза покинула страну, у отца начались неприятности. Посыпались анонимки. Ему стали отказывать в публикациях, давая понять, что легкомысленным поступком своей дочери он поставил под сомнение собственную репутацию. Завистники торжествовали: появился повод для порицания и травли.

– Да-да, я хорошо помню, как выдворяли из страны Войновича, как глумились над Синявским с Даниэлем, как вынудили уехать Бродского, Аксенова, лишили гражданства Любимова – время такое было.

– Так вот, в это самое время у папы на нервной почве обострилась астма и прочие застарелые недуги. Он все чаще повторял, что устал от страны, в которой нечем дышать честному человеку. Заявлял, что ее превратили в одну большую Зону. Мама тоже пострадала, но в значительно меньшей степени: ее пропесочили на редколлегии журнала. И поставили «на вид».

– Понимаю. Не до дочки им было в тот период. Тем более, по их мнению, они удачно пристроили тебя, отдав «в надежные руки». А истинное положение вещей, судя по всему, просто предпочитали не замечать.

Он всякий раз попадал в болевую точку. Я не собиралась в том сознаваться. Это была моя затаенная, частная, никому не ведомая драма…

Лиза с мужем организовали для отца курс лечения в одной из лучших израильских клиник. Чтобы оплатить его в полном объеме, требовались немалые средства. И тогда родители приняли стихийное решение: репатриироваться. Как ни удивительно, это довольно быстро у них получилось. Отца многие знали и приняли с готовностью.

Конечно, родители мне звонили. И переживали, когда я, всхлипывая в трубку, сетовала на своё полнейшее изнеможение, недосып и изоляцию от внешнего мира. Но когда я пыталась пожаловаться на мужа, точнее, на его постоянное отсутствие, а также на нехватку помощи и от него и от свекрови, меня резко обрывали:

– Не будь мещанкой, Аля! К тебе все относятся превосходно, мы на днях только об этом беседовали. Они так пекутся о вас с мальчиком, так заботятся, зачем же наводить тень на плетень? Дурно это, Аля.

Я прикусывала кончик языка и затыкалась. Крыть было нечем. Родители всегда охотнее верили чужим словам, нежели моим жалобам и стонам. Воспринимая их просто как обычные капризы. Мне же очень не хватало родных лиц. Я остро ощущала, какая хорошая была у меня семья, каким полноценно-счастливым детство, как вольготно мне тогда жилось. И почему же я прежде не ценила этого?

Глава 18. «Но после к плену он привык…»

Поэма Лермонтова «Мцыри» была одной из самых любимых в школьной программе. Я знала ее наизусть и здорово выручила своих одноклассников, когда на уроке литературы самостоятельно вызвалась к доске. Мне хотелось прочитать ее целиком. Но урока, к сожалению, не хватило. Моя декламация заняла слишком много времени, и учительнице пришлось прервать ее на самом интересном месте. Страдания юного горца трогали мое сердце. Я не понимала одного: как это – привыкнуть к плену?

– Человек – существо живучее, – сказал папа, – способное приспособиться к чужому языку, незнакомой пище, к отсутствию удобств. Человек способен свыкнуться даже с пленом, представь себе!

Представить такое было сложно.

– Будешь декламировать, – порекомендовал папа, когда я готовилась к уроку, – пожалуйста, эту фразу произноси вдумчиво. Не пробалтывай ее. Делай паузы между словами.

Я, вняв его совету, прочитала именно так:

И обвела класс трагическим взглядом. Эффект был потрясающим. Ко мне даже самые хулиганистые мальчишки подходили после урока и признавались, что сегодня их особенно впечатлила моя манера исполнения. Донесла, значит, правильную интонацию. Вдумчиво сделала паузу.

Вообразить тогда не могла, что именно эта фраза будет отзываться в сознании особенно часто. Что только с возрастом оценю ее сермяжную правду:

Мой муж и свекровь были людьми неплохими. Хорошими людьми даже. Наверное. Для всех прочих. Я же, как ни силилась, не могла оценить их хорошесть, хоть ты тресни! Даже под угрозой называться мещанкой. Мне хотелось, чтоб со мной считались, чтоб сочувствовали мне и иногда отпускали бы на волю – только и всего! Но дождаться этого почему-то не могла. Мы существовали в противоположных мирах, витали в разных слоях атмосферы, где наши представления с ожиданиями не пересекались.

– Твои родители неустанно твердят мне: «Держи Алю, держи Алю», – сообщил однажды муж и строго резюмировал: – Учти, Александра, здесь держать тебя никто не собирается! Ты – не малое, неразумное дитятко. Сама должна изо всех сил держаться за меня. Стараться быть хорошей женой.

– Что же, я не стараюсь? – пискнула я.

– Не стараешься! – припечатал муж. – Ты на троечку выполняешь самую обычную домашнюю работу. При этом вся во власти мнимых страданий. А ко мне у тебя одни претензии и непонятные обиды.

– Не ты ли обещал превратить мою жизнь в сказку, – всхлипнула я, – сделать счастливой обещал, не ты ли?

– Чем я, Саша, по-твоему, занимаюсь? – отразил претензию Лапонецкий. – Вкалываю денно и нощно, чтоб вы с ребенком были сыты и обуты. – Он снова ринулся в атаку: – Ты сама, Саша, почему не стремишься сделать сказку из моей жизни?

– Насмотрелась на всякую богему, – вторила ему свекровь, – ну, что хорошего там? Один разврат. Поживешь среди обычных, нормальных людей, глядишь, тоже станешь как все.

Что можно было возразить? Они оба были убеждены, что осчастливили меня, ну, а мои родные на почтительном расстоянии молчаливо поддерживали данную версию.

Ко всему привыкает человек, прав был папа. Постепенно к «плену» привыкла и я. Точнее, загнала свои желания очень глубоко внутрь. Мне больше не хотелось петь – плясать – буйствовать. Даже стихи больше не писались. Словно бы поэтический канал постепенно пересох.

Поезд Жизни, начиненный необыкновенными личностями, интенсивными эмоциями, красочными событиями, проплывал, не останавливаясь, мимо моего перрона.

Меня поглотила ненавистная уборка с готовкой, беспрерывная стирка-глажка да неутихающее беспокойство за вечно орущего рыжего Димку – такого крохотного, беззащитного. Мы проводили с ним сутки напролет, и я испытывала все возрастающую ответственность за беспомощное существо, по неосторожности произведенное мною на свет.