Совок и веник (сборник) Кантор Максим

Цецки-пецки

Есть такая пословица: «По-немецки – цецки-пецки, а по-русски – бутерброд».

Как-то я пересказал эту пословицу своим немецким друзьям, директору Музея современного искусства Хансу Петеру, и его заместителю Зеппу.

– По-немецки цецки-пецки, а по-русски – бутерброд!

Мы долго смеялись. Потом Ханс Петер сказал:

– Какая смешная пословица! Ха-ха. С большим чувством юмора. Да. Только здесь есть ошибка, Максим. Дело в том, что по-немецки как раз: бутерброд. А порусски: цецки-пецки.

– Что ты, Ханс Петер, – сказал я. – Ошибки здесь нет! Это такая пословица смешная, в ней все наоборот. Ну да, слово «бутерброд» немецкое, но автор пословицы утверждает, что оно русское, а по-немецки надо говорить «цецки-пецки». Это шутка.

– Автор заблуждается, – терпеливо возразил Ханс Петер, – по-немецки говорить «цецки-пецки» не надо. Такого слова нет.

– Это нарочно, Ханс Петер! Нарочно! Здесь все перевернуто, поставлено с ног на голову для смеха.

– Ха-ха, – сказал Ханс Петер, – я понимаю юмор этой пословицы. Он очень смешной. Но будет еще смешнее, если сказать правильно. Я даже думаю, что в пословице, которую придумал народ, все правильно сказано, ты просто забыл порядок слов. Звучит пословица так: «По-немецки – бутерброд, а по-русски – цецки-пецки». Так даже будет еще смешнее.

– Да, – сказал Зепп, подчиненный Ханса Петера, – так будет гораздо смешнее. «По-немецки – бутерброд, а по-русски – цецки-пецки». Вот это смешная пословица. Ха-ха.

– Но в русском нет слова «цецки-пецки».

– В немецком, – уточнил Ханс Петер, – такого слова тоже нет. Именно это мы стараемся тебе объяснить. Ты теперь понял всю нелепость ситуации?

– Понимаешь, – сказал я, – слово «цецки-пецки» – это бессмыслица. Это чушь. Это сознательно произнесенная абракадабра.

– В немецком языке, повторяю, – терпеливо повторил Ханс Петер, – такого слова тоже нет. Это не имеет никакого смысла.

Зепп давал высказаться старшему по званию и молча кивал, подтверждая мысль директора музея.

– В немецком языке, – развил свою мысль ХансПетер, – есть слово «бутер» – оно означает масло, и слово «брот» – оно означает хлеб. То есть я хочу сказать, словосочетание «бутерброд» – не является чуждым немецкому словарю. Отнюдь нет. Хотя мы и не употребляем слова «бутерброд», оно не чуждо нашему языку. Однако ни слова «цецки», ни слова «пецки» у нас в словаре нет. В силу этого и сочетания «цецки-пецки» тоже быть не может. Я предполагаю, что если поискать в русском словаре, ты можешь найти аналоги слову «цецки» или слову «пецки», и тогда все встанет на свои места.

– Возможно, – позволил себе замечание Зепп, – это словосочетание взято из языков тех республик, которые входили в состав Советского Союза.

– Да, вполне разумно, – согласился Ханс-Петер, – я бы поискал среди этих ресурсов также. Например, можно поискать в словаре Туркменистана.

– Или Узбекистана, – сказал Зепп.

– Ханс Петер! – сказал я. – Разве ты не видишь, что вся прелесть этой пословицы в ее нелепости? Здесь вся штука в незнании языков. Пословица предполагает, что по-немецки слова звучат нелепо и неразборчиво, а по-русски все понятно. Как же ты не видишь, что в этой пословице много самоиронии! Вот смотри: данная пословица утверждает, что «цецки-пецки» – это немецкие слова…

– Ошибочно утверждает, – заметил Ханс Петер.

– Да, утверждает ошибочно. Согласен.

– Рад, что мы прояснили этот пункт. Наконец-то.

– Заведомо ошибочно утверждает, да! Автор пословицы…

– Значит, есть конкретный автор?

– Да нет же! Автор – народ! Вот я и говорю, что автор пословицы, то есть народ…

– Тогда я бы не стал употреблять слово «автор». Скажем так, автор имперсонален.

– Хорошо! Народ, придумывая эту пословицу, знал, что словосочетание «цецки-пецки» – просто набор букв, бессмыслица! Знал отлично!

– Но зачем использовать бессмыслицу? – поинтересовался Ханс Петер.

– Особенно странно использовать бессмыслицу в том случае, – позволил себе замечание Зепп, – если речь идет о различии языков, о сравнении морфем.

– Верно, это работе по изучению чужого языка не поможет, – поддержал Ханс Петер реплику подчиненного, – для чего же использовать бессмыслицу?

– Чтобы показать свое представление о чужих языках! Чтобы показать, что у иностранцев все звучит непонятно! Вот у нас, у русских, говорит пословица, все звучит предельно ясно – и тут же приводится немецкое слово. Это ведь парадокс, нонсенс! Сказать, что у русских понятные слова – и привести в качестве примера слово немецкое! В этом состоит ирония пословицы. Ведь слово «бутерброд» нерусское. А пословица утверждает, что оно русское. Это ирония такая у народа. Самоирония, если угодно.

Мне показалось, что я объяснил все понятно. Я даже немного устал. Вероятно, я говорил избыточно длинно, но это было необходимо, надо же наконец все растолковать.

– Я понял твою мысль, – сказал мне Ханс Петер. – Ты хорошо все объяснил, и насмешка над самодостаточностью культуры мне кажется остроумной. Да-да, это смешно. Самоирония культурного дискурса – это всегда смешно. Однако данная острота звучала бы более осмысленно и последовательно, если бы ты сказал так: «По-немецки – бутерброд, а по-русски – цецки-пецки». Видишь ли, тот факт, что русские неправильно производят слово «бутерброд» из двух составных «бутер» и «брот» и ведет, полагаю я, к образованию таких непонятных сочетаний, как «цецки-пецки».

– В сущности, заведомую нелепость словосочетания «цецки-пецки» мы и должны рассматривать как своего рода рефлексию на образование слова «бутерброд», – сказал Зепп.

Он недаром ел музейный хлеб, этот парень. Он отстаивал разумные позиции семантики так стойко, как некогда его предки, сопливые мальчишки из «гитлерюгенда», когда дрались за Зееловские высоты.

– Образование слова «бутерброд» и порождает рифму – русское слово «цецки-пецки»!

– Слово не русское, – я чувствовал, что разговор зашел в тупик.

– Хорошо, туркменистанское.

– Ханс Петер и Зепп, – сказал я в ответ, – вы напрасно подходите к делу так серьезно. Это просто смешная пословица. – Признаюсь, мне она уже смешной не казалась, эта пословица. – Вся соль – в ошибках. В ошибках! По-немецки – цецки-пецки, а по-русски – бутерброд!

– По-немецки – бутерброд! – Ханс Петер заговорил резко. – Пусть с оговорками, но я могу допустить такое звучание. Пусть! Это нелепо – но пусть! Бутерброд! Ха-ха! Ирония! Но не цецки-пецки! Цецки-пецки – это по-русски.

– По-туркменистански, – сказал Зепп.

– Да, возможно, по-туркменистански.

Я уходил из музея с тяжелым чувством. Зачем только я заговорил про этот бутерброд? Так иногда бывает, когда споришь о Сталине и демократии, фашизме и социализме – как правило, собеседники настолько возбуждены своей гражданской позицией, что ничего вокруг не слышат. Но тут-то никакого Сталина – просто цецки-пецки. Потом я ехал в аэропорт, летел в Лондон, добирался до Брикстона, до своей Coldharbour lane. Пришел в мастерскую, толкнул дверь.

Мэлвин с Колином играли в «свинок». Розовых свинок делают из плотной резины, они размером с полпальца, фигурки выполнены так, что свинка получается кубической – она может стоять на лапках, на носу, лежать на боку и на спине. Надо подбросить свинку, в зависимости от того, как она упадет на стол, начисляют очки: упала на бок – одно очко, на спинку – два, на нос – пять.

– Come, come, piggy! – приговаривал Колин, подбадривая свою свинку.

– У нас в России такая же точно игра, – сказал я ребятам. – Только подбрасывают спичечный коробок.

– Bloody рушен подбрасывают коробок спичек? – Мэл ушам своим не верил. Рассказы о бедности, что свирепствует в России, получили основательное подтверждение. – Вы в Москве играете в коробок спичек? Не можете сделать такую вот маленькую свинку? – Он глядел на меня с недоумением. Если такой малости твой народ не мог осилить, говорил его взгляд, то поздно рассуждать о свободе и демократии.

– Это очень удобно, – пытался я оправдаться. – Коробок спичек всегда под рукой.

– Спички! – Мэл был поражен. – Интересно, во что играют французы?

– В чеснок! – Колин засмеялся.

– Точно. Fucking French garlic! Они кидаются чесноком. А немцы?

– Немцы… немцы… – Колин растерялся, выдумывая обидное. – Немцы кидают колбасу!

Я решил, что сейчас самое время рассказать ребятам про комичный случай в немецком музее – и рассказал. Было немного трудно перевести, но я справился. Мэлвина крайне заинтересовало понятие «бутерброд».

– Это что, сандвич такой? Вы в России не знаете простого слова «сандвич»? – Он глядел на меня с жалостью. Мало того, что свинок произвести страна не может, но и слова «сандвич» люди не выговаривают. – Бутер-брод. Это что значит? Баттер-бред?

– «Баттер» по-немецки будет «буттер». А «бред» будет «брот».

Мэл помолчал.

– Баттер-бред. А ветчину или тунца, они что, в сандвич не кладут? Только масло?

– Кладут, конечно.

– Или, например, семгу. Можно положить семгу. Я вот люблю сандвичи с семгой.

Перед ним на столе лежал большой пакет с сандвичами – до ланча было еще часа полтора.

– У немцев хорошая ветчина, – сказал справедливый Колин. – И сандвичи нормальные. Но все-таки немцы – смешной народ! Сами не знают, какие у них слова есть, а каких нет!

– Crazy! Свой язык выучить не могут! Сиськи-письки не знают! – по-английски нет звука «ц». Поэтому Мэлвин переиначил слово и вместо «цецки-пецки» говорил «сиськи-письки», чем внес вульгарность в наш разговор. – Нет, Макс, я не пойму, как можно не знать собственный язык!

– Мэл, – объяснил ему Колин, – «сиськи-письки» – так немцы называют русский сандвич. А русские – называют немецкий сандвич «баттер-бред».

– Crazy bastards! Они что, не могут проще говорить?! Я запутался!

– По-русски говорят «сиськи-письки». Правильно, Макс? А по-немецки «баттер-бред».

– А в «сиськи-письки» – семгу кладут?

– Да что вы такое несете! Это просто пословица – ее смысл в том…

И я понял, что никогда не смогу объяснить, в чем смысл выражения «цецки-пецки» и над чем здесь надо смеяться.

– В чем же смысл?

– Это пословица про то, что люди хотят одного, а получается у них всегда другое. Ты что, сам не знаешь, как бывает? Цецки-пецки – это, ну как тебе объяснить, это такая правда жизни. Мечта о справедливости. Идеал. Люди всегда хотят добиться цецки-пецки – а получают вместо этого бутерброд. Вот, например, посмотри на историю искусств – все станет понятно.

– Так-так, – сказал Мэл и открыл пакет с сандвичами. – Сиськи-письки – это идеал, понимаю.

– А бутерброд – это реальность.

– Понимаю, – Мэл развернул сандвич, надкусил.

– Помнишь авангард?

Мэл покивал.

– Вот типичный пример цецки-пецки. В десятые годы прошлого века люди сочиняли утопии, хотели справедливости. Было тогда всякое экспериментальное искусство. А чем кончилось? Гитлеризм, сталинизм – вместо цецки-пецки получился обыкновенный бутерброд. Все прагматично и просто.

Мэл задумчиво жевал и смотрел на меня с интересом.

– Потом наступила война. И во время войны люди мечтали о победе, о том, что однажды будет настоящее справедливое искусство. Цецки-пецки все-таки победят! Были тогда хорошие писатели, они писали о справедливом времени, которое наступит. Генрих Белль, Альбер Камю, Томас Манн, Бертольд Брехт. И художники были отличные – Пикассо, Шагал. И казалось – победим в страшной войне, уберем все дурацкие плакаты, монументальную пропаганду – и наступит время цецки-пецки!

– Но мы победили, – сказал Колин. – В чем проблема?

– Верно, победили. И некоторое время цецки-пецки были людям нужны. Но очень недолго. Потом людям захотелось иметь бутерброд.

– Опять бутерброд? – сказал Колин. – Не сиськи-письки?

– Ну конечно нет. Нужны реальные вещи, а не мечта. Жизнь вокруг непростая. Холодная война, Маккарти, Берлинская стена, Карибский кризис, Корея, Вьетнам – какие тут цецки-пецки… Не до них. Про Генриха Белля забыли.

– Кто это такой?

– Видишь, ты не знаешь… Опять начали плакаты делать, врать, заниматься модой, абстракция пошла в ход, про идею цецки-пецки снова забыли… хотя во время холодной войны люди все-таки мечтали о справедливости. Понимаешь, людям всегда хочется создать такое искусство, чтобы оно было о главном, о том, что нужно всем. О справедливости. О любви. О том, что надо защищать слабых. И вот Берлинская стена однажды рухнула!

– Победили сиськи-письки?

– Да, так показалось! У нас в стране люди стали читать Солженицына, снова вспомнили Чаплина, Брехта. И ждали, что искусство будет рассказывать правду о жизни. Но это быстро надоело. Оказалось, что из цецки-пецки не наладишь рынок. Люди сказали, что свобода – это совсем не цецки-пецки – а бутерброд. Бутерброд надежнее.

Мел доел первый сандвич, достал из пакета второй, развернул масляную бумажку. Оказалось, что он внимательно меня слушал и даже сделал выводы. Мэл вообще очень внимательный человек.

– Значит, – сказал он, – получается так, что свобода, демократия, выборы, это все – сиськи-письки? А нормальная жизнь – баттер-бред? У русских, значит, всегда была мечта о сиськи-письки, а немцы им давали простой баттер-бред?

– Bloody hell! – сказал Колин.

– I tell you! – сказал Мэл. – Они не хотят дать рушен их сиськи-письки.

– Не совсем так, Мэл. – Я хотел было дальше объяснить, но понял, что согласиться проще.

– Знаешь, Макс, – сказал Мэл, подумав, – тут все неправы. Сиськи-письки я бы никогда не променял на баттер-бред, если в него не положат семгу. Но если в баттер-бред положат семгу и ветчину, если это будет нормальный британский сандвич, тогда на кой черт мне все эти сиськи-письки?

Не спи, не спи, художник!

Василий пришел домой пьяным. Точнее, он дошел до своего панельного двенадцатиэтажного дома во 2 м Войковском проезде, но в квартиру попал далеко не сразу, до утра катался в лифте. Сперва он доехал до последнего, двенадцатого этажа, потом опять спустился на первый, снова поехал на двенадцатый – и так путешествовал много часов подряд. Он отнесся к ситуации серьезно – боялся, что случайный ночной визитер перехватит лифт, он ждал, когда кабина затормозит – и стремительно жал кнопку, чтобы двери не успели открыться.

Кабина была грязной, стены снизу доверху изрисованы похабными рисунками и исписаны неприличными словами. Пластиковую обшивку кабины давно ободрали, сам Василий нередко отламывал кусочек пластика – без всякой цели, думая о чем-то ином. Кабина пропахла мочой – да и сам Василий нередко справлял здесь нужду. Помочился он и сейчас – аккуратно, в угол, чтобы не залить весь пол, поскольку собирался присесть.

Он сидел на полу кабины, ругался и громко кричал. Кричал не от страха, и ругался не от пьяной злобы – а просто так, чтобы занять себя в скучном лифте. Жильцы дома всю ночь слушали гулкий голос из шахты лифта. Возможно, именно так звучит голос рока: когда лифт ехал вниз, Василий громко кричал «а-а-а-а-а-а!», а потом, когда лифт шел вверх, он кричал: «суки!суки!суки!», потом опять «а-а-а-а-а-а!», и так продолжалось до утра.

Милицию не стали звать, все понимали, что в лифте спрятался не разбойник, а сосед Вася, всем знакомый Василий, из девяносто восьмой квартиры – жильцы узнали его хриплый баритон.

И что толку было звать милицию? Что могли они милиции сказать? В лифте хулиган, портит кабину? Но кабина лифта была загажена самими жильцами до такой степени, что всякое обвинение в порче общественного имущества прозвучало бы неубедительно. Выражается нецензурно? Но Василий никого персонально обидеть не хотел, его «суки» относились, так сказать, ко всему человечеству, к порядку вещей вообще. Вася никого не ограбил, стекол не бил, а то, что он громко кричал и спать не давал – так насчет этого уголовной статьи нет, во всяком случае, жильцы о такой статье не слыхивали. Дом не спал – но многие использовали эту бессонную ночь с толком: кто-то погладил белье, кто-то дописал школьное сочинение.

На следующий день Васе сделали строгое внушение. Соседка со второго этажа сказала:

– Что ты творишь, Василий? Что это ты вытворяешь? Людей не уважаешь! Ты вспомни, вспомни! Ты припомни, что ночью орал! О других не думаешь! Мы из-за тебя вот не спали.

Больной с перепоя Василий стоял, насупившись, слушал обвинения, терпел. Он припоминал все события минувшей ночи. И катание на лифте вспомнилось ему в подробностях. Тоскливая, тяжелая ночь в тесной кабине. Отвратительные рисунки по стенам. Вонь, духота.

– Ах, вы не спали? – спросил он саркастически и ехидно. – Вы, значит, не спали? А я – спал???

Дикость обвинения, несуразность постановки вопроса была обозначена этой фразой. В конце концов, все жильцы дома находились в выигрышных, по сравнению с Василием, условиях. Они были в своих квартирах, с семьями, в кроватях, в тепле – в то время как Вася, совершенно один, в вонючей кабине, разъезжал вверх и вниз и надрывался в крике. Кому пришлось тяжелее? Неправомерность упрека стала понятна и соседке. Она не нашлась, что возразить Василию.

– Вы не спали! – повторил Василий горько. – А я – спал?!

В самом деле, не спал, в первую очередь, именно он. И, если называть вещи своими именами, он один за всех отдувался. Претензии, обращенные к нему, связаны с тем, что коллектив не выспался – однако и Василий не спал также: и, в известном смысле, работал-то он один. Остальные отдыхали – а еще претензии имеют.

Эта коллизия является, на мой взгляд, идеальной метафорой взаимоотношений современного искусства и общества.

Призванное будить и будоражить, современное искусство проносится – подобно кабине лифта – сквозь все слои общества, от первого до двенадцатого этажа культурного здания, пронизывает государственную структуру сверху донизу. Современное искусство коллекционируют депутаты и банкиры, но оно так же внятно бомжам и проституткам, поскольку оперирует самым что ни на есть доходчивым словарем. То, что данный лифт исписан матерщиной и покрыт непристойными рисунками, соответствует замыслу и целям искусства. Примечательно, что и на верхних этажах здания, и на самых нижних – это все та же заблеванная кабина: и правящие классы и бомжи получают один и тот же, сознательно шокирующий, продукт. Искусство более не элитарно, оно не требует образования, знания пластики, оно даже и вдохновения не требует. Канули в Лету времена непонятых гениев, загадочных чертежей Леонардо да Винчи, секретов мастерства, описанных Вазари. Требуется понятный всем жест – и жест радикальный. Когда Василий испражняется в кабине лифта – его действие понимает любой, это доступно и ребенку, и взрослому, и академику, и школьнику.

Разъяснения кураторов как раз сводятся к тому, чтобы убедить публику, что простая поделка (обыватель самонадеянно считает, что и он смог бы так помочиться в лифте) является не бессмысленным проявлением агрессии – но продуманным эстетическим актом. Полагаете, сами смогли бы напрудить такую же лужу? Э, нет, далеко не такую! Вы думаете, вас просто обругали – нет-нет, это искусство такое. Искусство сознательно сохраняется в обществе в качестве неприбранной вонючей кабины лифта, и мастер должен выглядеть соответственно – непредсказуемый, диковатый, неуправляемый бунтарь. Понятно, что бунтарь этот ручной, дрессированный. Его держат именно до тех пор, пока он хорошо справляется с ролью бунтаря: он не должен спать – ему положено всю ночь кататься в лифте и громко орать.

Искусство эпатирует общество, шокирует его членов, грубит и громко кричит – но в этом и состоит миссия современного искусства: не дать социуму уснуть.

Впрочем, задача стоит перед художником архисложная. Надобно будоражить зрителя, но не волновать; разбудить, но не беспокоить. Во время свержения социалистических диктатур мы все наблюдали героические акты жрецов искусства – так, Ростропович играл на виолончели возле рушащейся берлинской стены. Однако где же современный Мстислав Леопольдович, что взмахнет смычком на ступенях Товарно-сырьевой биржи? В тридцать седьмом году немецкая эскадрилья разбомбила испанский город Гернику, и немедленно Пабло Пикассо ответил на это своим бессмертным полотном. Но где же тот Пикассо, что увековечит толпы киргизских беженцев или Афганскую кампанию?

Нет-нет, тревожить зрителя сегодня не подобает, он вкушает заслуженный отдых – натерпелся, бедолага, при тоталитаризме; но вот привести его в приятное возбуждение – необходимо. Не «колокол на башне вечевой», но голос из лифта – вот в чем миссия творца. Ранее говорили так: «глаголом жечь сердца людей», – но сегодня мастера искусства апеллируют не вполне к сердцу и ни в коем случае не к душе, скорее, к сигнальной системе сознания. Это и понятно – общественное здание стало гораздо больше, достучаться до всякого сердца уже немыслимо, этих сердец столько, что до каждого и не дотянешься. Ну не получится ко всякому индусу, к каждой бабке в Воронеже достучаться в сердце, а послать им сигнал – можно. И художник не спит, шлет обществу сигналы.

Никто не вправе сетовать, если зов художника звучит несколько грубовато: исключительно ради того, чтобы ты бодрствовал, тебя посылают по матери. Тебя могут слегка шокировать, потерпи. Зато тебе не расскажут ничего такого, что бы смутило твой покой – за последние десятилетия чего только не случилось в нашем благословенном просвещенном мире, а что из этих событий стало темой искусства? Ровным счетом ничего. И это понятно: искусство выполняет нынче иную, не менее значимую функцию – оно не обличает противоречия, оно их сглаживает.

Помимо прочего, искусство играет роль того самого «социального лифта», на отсутствие которого так сетуют. В стране победившего финансового капитализма больницы не строят, детей не лечат, образование вводят платное, пропасть между богатыми и бедными становится шире, но связь между этажами общественного здания все-таки есть! Этот социальный лифт – современное искусство. Вы можете быть уверены, что высшие эшелоны власти и самые последние бродяги окармливаются одинаковой бранью и стандартными поделками. Фокус лифта состоит в том, что на нижних этажах изображение фаллоса соответствует хулиганскому пьяному сознанию – а на верхних это уже дорогое элитарное произведение искусства. Но это абсолютно тот же самый фаллос и тот же самый мат.

В этом и проявляется демократизм современного искусства, в этом его магия: обращенное одновременно к каждому, оно находит ценителей и покупателей среди избранных.

Прежде культура делилась на высокую и низкую. Прежде существовала элитарная культура (монастырей, королевских дворов, университетов) и та культура (площадей, улиц, балаганов), которую Бахтин называл карнавальной, культура «матерьяльно-телесного низа». Сегодня это однородный продукт. И кажется, в этом однородном продукте карнавальная культура победила.

Мысль о том, что современное искусство и есть искомый «социальный лифт», настолько мне понравилась, что я решил поделиться ею со своими лондонскими друзьями – печатниками Мэлвином и Колином. Я шел по Coldharbour lane в мастерскую и обдумывал, как лучше подать свою метафору – понятную, в принципе, только москвичу, обитателю многоэтажки.

Начал издалека.

– Знаете, – сказал я, – а нашу улицу, Колдхарбор лайн, показывали в советском кино. В фильме про Шерлока Холмса.

– Врешь!

И я рассказал им, что в фильме «Сокровища Аггры» кэбмен везет Холмса с Ватсоном по Колдхарбор лайн в гости к Тадеушу Шолто. «Видимо, наш путь лежит не в фешенбельную часть Лондона», – говорит ехидный Ватсон. А потом они произносят слово «Колдхарбор лайн». Снимали фильм, конечно в Ленинграде(???), но название улицы произносят внятно. А потом Тадеуш Шолто показывает героям свой дом, который называет «оазисом искусства среди мерзостей Южного Лондона».

– Так прямо и сказал? – возбудился Колин.

– Ну да.

– Так это же про нашу мастерскую! Оазис искусства среди мерзостей Южного Лондона!

– Ну какой у нас оазис, – сказал я. – Что за окном, то и у нас, внутри. Вот Крис навозом рояль мажет, а про друтих наших соседей и говорить боюсь.

– Искусство теперь такое, – осторожно сказал Мэлвин. Он недолюбливает современное искусство, предпочитает изображать котов и кошек, художник он традиционный до зевоты. Однако, понимая реальность, избегает прямых обвинений. – Теперь так принято, mate. Всем нравится.

Тут я рассказал им про 2-й Войковский проезд, про пьяного Василия в лифте.

Понять метафору ребятам было трудно, поскольку в Лондоне крайне мало лифтов. Однако пару лифтов они все-таки видели, и, наморщив лбы, думали над моими словами.

– А кто мешал этому Бэзилу, – спросил Колин, – пойти домой спать?

– Никто не мешал, он сам решил на лифте кататься.

– И людей будил, son of bitch! – сказал Мэлвин.

– Но, понимаешь ли, он и сам тоже не спал.

– Какая разница! Мне плевать, что он не спал!

– Я вот думаю, что Бэзил в лифте – это образ современного художника. Понимаешь, Мэл, искусство, оно же обязано будить людей. Бэзил работал для всех.

Мэлвин покосился на свои рисунки с котиками.

– Будить?

– Ну да, не дать людям уснуть!

Мэлвин засопел и убрал своих милых котиков в ящик. Он вообще относится ревниво к своим рисункам.

– Я думаю, – вставил Колин свои соображения, – что жильцы на двенадцатом этаже отлично спали. Бэзил ведь мог разбудить только те этажи, мимо которых он катался, не так ли? – Колин вообще ужасный педант. – А с верхнего этажа он сразу же уезжал вниз. Полагаю, наверху никто и не проснулся.

– Искусство, – сказал я, – приобретается жильцами верхних этажей, а будить оно обязано жильцов внизу.

– И зачем только эти лифты, – мрачно сказал Мэлвин, – мы вот с лестницами живем.

– Когда здание большое, лифт все-таки нужен, – заметил Колин.

– И потом, это же образ искусства, понимаешь? Символ! – сказал я.

Мэлвин молчал, я думал, он меня совсем не понимает.

Потом он произнес:

– Символ?

– Ну да, символ.

– Одна надежда, что лифт застрянет.

– Как это лифт застрянет?

– Придет электрик и вырубит свет к чертовой матери.

– Электрик?

Мэлвин показал пальцем наверх.

Возможно, он имел в виду Бога.

Мелвин отвечает на вопросы

Он стоит передо мной, большой, толстый, лысый, с огромным бутербродом в руке.

– Мэл, – говорю я, – а некоторые читатели не верят, что ты есть на самом деле.

– Crazy bastards, – говорит Мэл. – Ну, конечно, я есть!

– Ты настоящий?

– Еще какой настоящий!

– А некоторые читатели думают, что я тебя придумал.

– Bloody hell! Так хорошо ты не смог бы придумать!

– А ты хороший?

– Not bad, mate, not bad!

– А они думают, что жадный, много ешь…

– Greedy bastards, им жалко сосисок?

– Знаешь, я хочу, чтобы ты сам рассказал о себе – а то получается, что все время я за тебя говорю. Можно, я буду спрашивать, а ты – отвечать?

Мэл садится на свой большой стул, морщит лоб, огромная лысина собирается складками. Колин и Меган садятся позади него.

– Много у тебя вопросов? Нам бы успеть до ланча… Ну, спрашивай.

– Скажи, я прав, когда называю тебя голосом народа?

– Да, дружище, прав.

– И ты знаешь жизнь?

– Насмотрелся всякого, это точно.