Совок и веник (сборник) Кантор Максим

Сквозь оконное стекло вижу неухоженные клумбы; стариков, фланирующих по дорожкам; ворон, чертящих небо. Чаще вижу ворон. Чтобы видеть двор, надо встать с кресла – нижняя половина стекла замазана белой краской. Встаю редко.

Любое действие сейчас представляется нелепым и утомительным. Санитар уговаривает писать мемуары. Знаю, что это ирония.

Для юноши, часами играющего в домино, я – переживший свой век маразматик. Он полагает, что я выжил из ума, раз не помню, как его зовут. Но я и не стараюсь запомнить.

Он хихикает у моей двери, он рассказывает обо мне своим друзьям, он показывает на меня пальцем.

Легко представить, как он обойдется с моими записками: станет смеяться над каждым словом, а те строчки, которых не поймет, станут новым доказательством моего безумия.

Моя биография типична. Упомяну немногое.

Я родился в тысяча восемьсот девяносто втором году. Мой отец, адвокат, по популярности не уступал Плевако. Мальчиком я не раз слышал, как люди признавались, что обязаны ему честью и жизнью. Помню, как, вернувшись с процесса, отец с кривой улыбкой цедил классическую русскую поговорку «Не согрешишь – не покаешься, не покаешься – прощен не будешь».

Думаю, что с тех самых пор доминантой моего характера сделалось презрение к юродству. Меньше всего написанное ниже я рассматриваю как покаяние. Нестерпимее всего для меня кривлянье и поза.

Незадолго до войны я был отправлен учиться в Германию, где, немногим позже Пастернака, окончил тот же факультет в Марбурге. Скорее стихийное, чем продуманное, кантианство Пастернака мне никогда не импонировало. Лично я с первого года обучения был во власти «Философии истории».

Ни увлечение Марксом, ни чтение Ленина, ни – обязательное в иные годы – штудирование Сталина – не заслонили от меня Гегеля.

Сразу оговорюсь: я не был ни ленинцем, ни сталинцем в том смысле, что не считал доктринерство философией. Принять ту или иную доктрину не значит считать, что она – суть аналитическое учение. Ленин, разумеется, не философ. Но ему и не следовало таковым быть. Существуют объективные процессы – в том числе в области духа. Они нуждаются в выразителе. Шествие мирового духа – неоспоримая для меня истина – нуждается в каменщиках, мостящих дорогу.

Недавно, на склоне лет, мне довелось услышать, будто Маркс выдумал борьбу классов. Невольно я подумал о хирурге, который выдумывает опухоль. На деле ведь происходит обратное: болезнь требует врача. Лишь при очевидном фатальном исходе нужда во враче отпадает.

Революцию я встретил в Германии. Вернулся в Россию в двадцать четвертом году, уже после смерти Ленина. Вернулся с женой-немкой, мы поженились в Берлине, где я преподавал, и с восьмилетним сыном.

Разумеется, жизнь в Далеме и прогулки вдоль Шлахтензее были спокойнее и комфортнее, чем то, что я увидел на родине.

Многие – из моего интеллигентского окружения – спрашивали, зачем я вернулся. Перебрав много аргументов, я остановился на одном. Меня более всего шокировала волна эмигрантов из России, захлестнувшая в те годы Берлин. Они, спасавшие свою жизнь и свободу – разумеется, в этом заслуживавшие понимания, – казались мне беглецами от истории. Человек ведь может претендовать на сочувствие лишь в тот момент, пока он действительно подвергается опасности; когда он ее избег – сочувствие естественным образом кончается.

Я видел людей, старающихся устроить кое-как свой быт, заботящихся о здоровье, посещающих зубных врачей и считающих, что они спасают свою личность от тоталитаризма. Мне случилось в Берлине говорить и с их выразителем – мелодраматическим писателем-стилистом Набоковым. Помню, я сказал ему: вы стараетесь выдать частное за личное. Кажется, он меня не понял.

Итак, я видел перед собой беглецов от истории. Уважение к себе требовало, чтобы я ехал в противоположную сторону.

Москву я нашел темной, замерзшей, словно выпотрошенной. Новая экономическая политика тех лет была далека от значимости происходящего: в огромной стране, взявшейся строить государство для каждого, невозможно думать о немногих. В том же году я вступил в партию.

В течение нескольких лет я читал курс в Институте красной профессуры. Могу сказать, что быстро сделался заметен и известен – в том числе и в правительственных кругах. К моему мнению прислушивались. Вскоре я вошел в аппарат Министерства иностранных дел.

Характер своих чувств тех лет я бы определил просто: это было понимание того, что я не могу использовать весь объем знаний – просто потому, что они не нужны. Я досадовал, но недолго. Россия, безусловно, переживала свой звездный час. Георг-Фридрих осознавал величие минуты, глядя из окна на Наполеона. На моих глазах из хаоса возникал порядок.

Простая аксиома российской истории состоит в том, что любые изменения в культуре касаются лишь столиц – огромное провинциальное пространство страны пребывает в состоянии варварства. Ни взятая напрокат идея абсолютизма, ни насильственная христианизация, ни петровские реформы не изменили ничего. Ничего и не могли изменить: попытка подражать кому бы то ни было не является плодотворной по определению. Вторичность есть вторичность. Догоняющий не догонит.

Для того чтобы победить, следует стать перегоняющим. Я видел, что впервые амбициозные интенции русского духа нашли адекватную формулировку.

Тридцатые годы я пережил тяжело, но пережил. Мой сын, сражавшийся в Испании, был по возвращении арестован, через месяц арестовали жену.

Я знал, что не увижу их никогда: в составе правительственных комиссий мне приходилось инспектировать трудовые лагеря. В те годы и в последующие я не раз думал о тех, кто в них погиб. Скажу лишь одно: вся страна жила в пафосе высокой трагедии. Нам всем выпало редкое счастье войти в историю. За такое платят. История не бывает хорошей или плохой. Она бывает историей. Только выйдя из нее, возможно уцелеть.

Я сравнивал ранние стихи акмеистов с их же стихами, написанными в тридцатые годы; рискуя быть обвиненным в цинизме, скажу, что, участвуя в общей трагедии, они сумели забыть свою мелкость.

Приход Гитлера, надвигающаяся война, попытки Европы толкнуть Германию на Советский Союз – все это требовало напряженной, изнурительной работы. Я, всегда посвящавший занятиям десять часов в день, в те годы и в годы войны увеличил их число до шестнадцати. России предстояло спасти мир, и теперь я рад сказать, что она спасла его, и спас его коммунизм.

Те, кто сегодня сравнивает фашизм с коммунизмом, делают это либо по полному невежеству, либо по моральной неполноценности.

Фашизм как предельное выражение варварства и язычества (в любой сфере – от национальной до культурной политики) есть нечто, прямо противоположное коммунизму, который я бы рассматривал скорее в традициях христианства.

Россия, проделавшая путь от язычества через христианство к коммунистической идеологии, бесспорно в тот момент идеологически – или лучше сказать духовно – была единственным оппонентом фашизму. Чтобы противостоять идее, нужна идея. Побеждает не оружие, не армия, даже не народ – побеждает дух, сконцентрированный в той или иной точке.

Не вступи Россия в войну, Европа бы пала наверняка.

Даже на излете войны Паттон и Монтгомери, полагаю, не устояли бы в Арденнах. Мантейфель, возможно, и не был талантливее Роммеля, которого Монтгомери разбил в Африке. Но здесь удар наносил не Мантейфель. Удар наносила сама Германия, уже рухнувшая, уже павшая, с первобытной мощью не агрессора, но нации.

Противостоять этому могла не армия, но идея, движущая армией.

Не будь Конева и Жукова под Варшавой, не будь Рокоссовского в Померании – потери союзников оказались бы неисчислимы.

В послевоенные годы – годы тяжелейшей работы по восстановлению – мне пришлось войти в комиссию, занимающуюся национальным вопросом. Я не стану задерживаться на вопросе депортации, мне эта мера представлялась жестокой, но необходимой; как, впрочем, и борьба с космополитами.

С шестидесятых годов я занимал должность секретаря по идеологии Московского горкома.

Мне вспоминается разговор с молодым человеком, который называл себя диссидентом.

Кажется, он был арестован за тунеядство. Он работал ночным сторожем, но на работу не являлся; склад, который он должен быть охранять, разграбили. Судили его, впрочем, и за распространение антисоветской информации.

По стечению обстоятельств я присутствовал на его допросе и сам обменялся с ним репликами. Был он худ, с близко посаженными глазами, плохо образован и, ссылаясь в разговоре на классиков, делал ошибки.

Помнится, он крикнул мне:

– Я хотя бы протестовал, говорил «нет», а что сделали вы?

Я ответил ему, что свою заслугу видел скорее в том, чтобы говорить «да», поскольку старался по мере сил отвечать за это «да» и вкладывать в него конкретность.

Тогда он закричал: «Если вы говорите „да“ угнетению личности – вы чудовище! Какое государство хотите вы построить? Государство роботов?»

Если б я мог позволить себе смеяться, я бы рассмеялся.

Я лишь сказал ему, что говорить от имени личности может только личность. И особенность личности как раз в том, что заботиться о себе ей не свойственно. Ей свойственно заботиться о других.

Он процитировал Евангелие – не к месту и неточно – притчу о динарии. Имел в виду, что ему не дают служить истине.

Я возразил ему: «Мне кажется, вы хотите отдать Богу кесарево, а кесарю не дать ничего. Вряд ли это честно по отношению к Богу».

«Придет время, – крикнул он мне в лицо, – вашего стыда и покаяния.»

Я ответил ему, что слово «покаяние» не из моего лексикона.

Его увели. Прошли годы.

Я – ровесник века – наконец чувствую приближение смерти.

Я встречаю ее в полутемной палате, окруженный дряхлыми безумцами, под хохот медперсонала.

Империя распалась. Не удивлюсь, если мой давний собеседник возглавляет комиссию по расследованию преступлений коммунистов.

Его безграмотности хватило бы как раз на это.

Эпоха диктаторов миновала.

Империи растащили секретари райкомов, подтибрили по крохам мелкие жулики. Карту раздергали на клочья прохвосты, нетвердо знающие географию.

Вместо Гитлера и Сталина, которых можно было обожать и ненавидеть, вместо Черчилля и де Голля, которых стоило уважать, пришла мелкая шпана; ее трудно узнать в лицо и незачем запоминать фамилию.

Время утопий прошло. Проектом теперь называют спекуляцию.

Если правда, что Россия наследница империи Чингизхана, то последними чингизидами стали продавцы презервативов у знаменитых трех вокзалов.

Люди по инерции еще боятся возврата старого – их пугают великие тени. Им мнится, что придет новый тиран, который их замучит.

Для того чтобы принять мучения, следует как минимум быть мучеником; чтобы кончить трагически, надлежит быть персонажем трагедии.

Час истории миновал – и смерть от меча тирана уже никого не ждет.

Теперь мне ясно, что мировой дух завершил свое шествие не в Пруссии, а в России. Я спрашиваю себя: было ли это закатом христианской цивилизации?

Постисторическое существование чревато новыми опасностями, но они принадлежат другому жанру.

Действие трагедии закончено, декорации – по желанию зрителей – убраны с подмостков. Будет играться излюбленная населением медодрама.