Звездная река Кей Гай Гэвриел

На улицах орудовали воры. Опытный Цзыцзи легко их узнавал. Но он был могучим мужчиной и имел при себе меч, они его не беспокоили. На свои прогулки он выходил в гражданской одежде. Те, кто вел игры, сложили бы свои столики и исчезли, если бы он подошел к ним в военной форме.

У него было ощущение, что они могли бы годами служить в столице, а он все равно находил бы нечто новое: продавцов кинжалов, птичьих клеток, вееров, цветов. Там были винные лавки, чайные магазины, театры, общественные сады, переулки, и все это он изучал в одиночку. Кто-то сказал, что здесь готовят двести тридцать различных блюд из риса.

Он провел молодость в деревне, где все знали о делах всех остальных или старались узнать, потом несколько лет кочевал по казармам, потом жил среди людей на болотах. Жизнь в Ханьцзине настолько отличалась от прежней, что она опьяняла Цзыцзи, как вино.

И все же в основе всего лежала преданность Жэнь Дайяню. Осознание в глубине души своей роли в жизни – делать все, что в его силах, чтобы помочь другу, потому что роль Дайяня в жизни казалась… ну, она казалась ему важной, и поэтому существование самого Цзао Цзыцзи в этом мире, возможно, тоже будет иметь значение.

Жэнь Дайянь вызывал у людей такие чувства. Обычно это оставалось тайной. Дайянь жил так же, как и остальные, мог выпить чашку-другую – или семь, – как любой из них, и ему, безусловно, нравились певицы.

«Интересно, – думал Цзыцзи, – как Дайянь ведет себя с куртизанками». Они никогда не приводили двух девушек в общую комнату, хотя некоторым их товарищам это нравилось. Дайянь в таких случаях предпочитал уединение, да и Цзыцзи тоже.

Но его друг не имел привычки пребывать в таком мрачном настроении (и держать в тайне его причины), как сегодня вечером, под луной, которую почти не было видно из-за света фонарей и дыма. На улицах Ханьцзиня плохо видны звезды.

В молчании они шли к дворцу, но свернули на восток перед входом в него, в поселок клана. Они назвали себя у ближних ворот. Сегодня вечером они, конечно, не надели форму. Охранник проявил почтительность, но и осторожность. На одну из женщин клана этим утром напали в саду императора, как их оповестили.

«Большинство из нас живет в страхе», – думал придворный Линь Ко, ожидая вместе с дочерью гостя. Его гостя. Так как муж Шань отсутствовал, она не могла пригласить в дом стражника. Это он послал ему приглашение.

«То, чего мы боимся, может меняться, но страх всегда присутствует».

Долгое время он старался понять, как его дочери, его единственному выжившему ребенку, удавалось ничего не бояться. Она унаследовала это от матери или от предков, но не от него – по крайней мере, он так не думал. Он не был храбрым.

Можно было бы предположить, что образование, которое он дал дочери, выработало в ней храбрость, но он так не считал. Он стал считать свой поступок эгоистичным. Он хотел иметь ребенка, с которым мог делиться теми вещами, которые трогали и увлекали его самого, и хотя оставшийся у него ребенок оказался девочкой, он просто не допустил, чтобы это повлияло на его замысел.

Нет, Линь Ко держался за свою веру, за свое мнение, ведь стремление воплотить их в жизнь руководит большинством мужчин и женщин. Люди боятся будущего, и основанием для этого служит прошлое или лживые сказки о нем.

Чужаки в вашей деревне – это плохо, потому что когда-то один путешественник ограбил двоюродного брата вашей жены, проходя через нее. В ту ночь, когда умер ваш дедушка, видели летящего на юг журавля. Красивая жена – это риск, потому что чья-то красивая жена изменила мужу с солдатом. А солдаты? Все они, особенно офицеры высокого ранга, вызывали страх… из-за того, что случилось сотни лет назад.

Шань приказала зажечь лампы в своей гостиной. Разожгли огонь в очаге, окна закрыли ставнями от осенней прохлады и ветра.

В эти годы, годы Двенадцатой династии, Линь Ко часто думал (хотя никогда не записывал эти мысли, он не был смелым человеком), что они построили свои идеи о мире и его правильном устройстве на руинах давнего хаоса.

У них сформировалось представление, что двор и гражданские чиновники должны быть сильнее военных, и из-за этого мирились со слабой армией. Такую цену платили за контроль над ее военачальниками. Армия Катая была огромной, обходилось чудовищно дорого, однако у нее не было лидеров, хоть отчасти достойных этого звания.

Командир, который способен обеспечить преданность солдат и вдохновить их на победы… такой человек способен совершить то, что было сделано много лет назад: утопить империю в огне и крови и вызвать катастрофический голод.

Вот чего все боятся, думал Линь Ко. И, возможно, именно поэтому, Катай уже не тот, что раньше. С другой стороны, – а можно посмотреть на это и с другой стороны – они сегодня живут в мире. Недавняя война была их собственным решением, безумием императора, подогреваемым честолюбивыми чиновниками. Если бы они хотели мира, у них была бы мирная жизнь.

Их император непредсказуем – живет, погруженный в свою живопись и в свой сад, и в Тайные ритуалы Пути, а потом вдруг произносит речи о предках и о необходимости отдать долг их памяти.

Насколько он понял сегодня вечером, во дворце снова строят планы, обдумывают новые союзы, снова устремляют свои помыслы на север.

Линь Ко стоял в красивой комнате, украшенной древностями, которые собрал его зять. Он ждал вместе с дочерью посетителя в тот осенний вечер в столице. Его беспокоила эта встреча. Он не понимал смысла этого приглашения.

Он посмотрел на Шань. Сегодня в нее выпустили стрелу с намерением убить. Почему молодая женщина стала мишенью – уже дважды! – почему кто-то желает ее смерти? Как может такое произойти в мире?

Она сидела в своем любимом кресле, собранная, с прямой спиной, одетая в голубое шелковое платье с вытканными по подолу серебряными птицами, возле нее стояла чаша с вином.

Он подумал о ее матери, давно умершей, потерянной для них обоих. Внешне они совсем не похожи, две его женщины. Шань выше ростом, она пошла в его родню. Ее походка более энергична. Это его заслуга, они много лет совершали немодные сейчас прогулки пешком по городу и даже за его пределами. Ее брови тоньше, глаза более широко расставлены, если можно доверять памяти спустя столько лет. Тело у нее более угловатое, пальцы – более длинные.

Ее голос отличался от голоса матери, он был смелее. Опять его рук дело. Он высвободил в ней эти способности, позволил им проявиться. Но они уже были у Шань, внутри нее. Не он их создал. Он в это верил.

Общим в этих двух его любимых женщинах, как подумал Линь Ко, была спокойная уверенность, которую он сейчас видел в дочери. Когда его жена считала, что в чем-то права, мир мог быть разрушен наводнением и землетрясением, проливными дождями или убийственной засухой, падучей звездой на небе, но она бы не изменила своего мнения.

Шань такая же.

Это его смущало. Как может смертный мужчина или женщина чувствовать в себе такую уверенность в этом мире? Насчет чего-либо в этом мире? Он не знал, что затеяла его дочь, она ему не сказала, но ведь кто-то пытался убить ее сегодня.

Она поднялась так высоко в драконовском мире императора, что сама эта высота пугала отца. С высоты можно упасть. Люди падали. Тихая жизнь, несомненно, лучше. Она оставляет тебе свободу. Он жил с этим убеждением.

Она рассказал ему, что сегодня по поселку прошел слух, будто первый министр уходит в отставку, уезжает в свое поместье.

Снова призвали Кай Чжэня.

Именно Кай Чжэнь велел отправить его в ссылку на Линчжоу.

Вошел слуга быстрыми, мелкими шажками, сложив руки и опустив глаза, и доложил, что пришли двое мужчин с визитом, что им ответить?

«Не всегда удается прожить так долго, – думал Линь Ко, еще не притронувшийся к своей чашке с вином, – чтобы успеть убежать от своих страхов». Напротив, возможно, ты проживешь так долго, что ужас успеет догнать тебя на пути сквозь свет и тень.

Он одет по-другому, конечно – в официальную форму офицера, а не в повседневную форму стражника. Темный плащ от холода, один меч. Второго мужчину, тоже командира, она раньше не видела. Они дважды кланяются ее отцу. Один раз ей.

Тот мужчина, который охранял ее сегодня, – его зовут Жэнь Дайянь – завтра утром будет награжден императором. За то, что быстро сориентировался и предпринял необходимые действия, спасая жизнь фаворитки императора, а также не позволил нарушить священную гармонию сада Гэнюэ.

Второе важнее первого. Это могло бы ее позабавить, но сейчас ей необходимо узнать больше, чтобы справиться со страхом, который она скрывает.

Она предоставляет отцу вести беседу. И наблюдает за этим Жэнь Дайянем. Он выше среднего роста, походка легкая. Еще молод. Его нельзя назвать красивым мужчиной, но его глаза привлекают внимание: зоркие, горящие. Он бросил на нее быстрый взгляд, потом сосредоточился на Линь Ко.

– Добро пожаловать, господа офицеры, – говорит ее отец. Он встревожен, она это знает, но пока не может ему помочь в этом. – Вы окажете нам честь присесть и выпить с нами вина?

– Мы все еще на дежурстве, – отвечает Жэнь Дайянь. Учтивый голос образованного человека. Сегодня утром он громко кричал, отдавая приказы, быстро информируя о происходящем других солдат. Его тон был совсем другим. – Всех гвардейцев и стражников в Ханьцзине оставили сегодня на дежурстве, – прибавляет он.

– Из-за меня? – спрашивает Шань, она старается придать голосу легкость и создать видимость благоговения перед собственной значимостью.

– И из-за других дел, моя госпожа, – вежливо отвечает он.

Второй мужчина, более плотный, широкоплечий, держится на шаг позади него. У него смущенный вид, решает Шань, но ей не следует придавать этому слишком большое значение. Его должен был встревожить вызов после наступления темноты в большой дом в поселке клана. Возможно, он беспокоится, что не так держит чашку с вином. Она делает глоток из своей чашки. Ее рука не дрожит.

– Из-за каких других дел? – задает она вопрос, отбросив притворное благоговение: не такой подход ей нужен, и все равно у нее это плохо получается.

Они очень скоро поймут, что это приглашение исходит от нее, а не от ее отца, несмотря на все нарушения приличий. Так пусть узнают об этом сейчас.

– Нам не сообщили, – отвечает Жэнь Дайянь.

– Неужели? – Шань удивленно поднимает брови. – Не в том ли причина, что первый министр объявил о намерении уйти в отставку?

Она пристально наблюдает и видит, как он замечает эту перемену тона, впитывает ее – и переключает внимание на нее. Это происходит мгновенно. «Он… производит сильное впечатление», – решает Шань, не подобрав лучшего определения. Его руки спокойны. Такой человек не станет суетиться и не выдаст себя.

Второй, имя которого они пока не знают, еще больше встревожился. «То ли еще будет», – думает Шань. Но она слишком напряжена, чтобы радоваться этому – это опасно.

Жэнь Дайянь говорит:

– Мы ничего об этом не слышали, господа Линь. Это вне нашей сферы. Мы всего лишь стражники, офицеры, выделенные главному судье…

– Неужели? – снова повторяет Шань, перебивая его на этот раз. Женщины так не поступают, разумеется. И не говорят то, что говорит она. – А главный судья знает, что сегодня никакого реального покушения на мою жизнь не было?

Молчание. Он видит, что ее отец ошеломлен.

– Моя госпожа, – произносит Жэнь Дайянь. – Что вы говорите?

Она улыбается.

– Я еще ничего не сказала.

– Уважаемая госпожа, боюсь… я не…

Она позволяет его голосу замереть. Допускает паузу у себя в гостиной, среди произведений древнего искусства. Поэт использует паузы чаще, чем автор песен, но она знает, что их можно использовать.

– Ваш спутник – тот человек, который выпустил стрелу сегодня утром? Было бы разумно, если бы вы взяли с собой именно его.

– Я не понимаю, – отвечает Жэнь Дайянь. Его голос поразительно спокоен.

– Командир Жэнь, – говорит она, – я видела, как летела стрела. Я видела, как вы перехватили ее щитом, а потом повернули щит направо. Я видела, как вы указали направо, а не налево, когда подбежали другие. Вы послали их не туда. Скажите мне, – спрашивает она приветливо, поворачиваясь ко второму стражнику, – вы успели убежать без помех? Выбросить лук? Вам, разумеется, пришлось это сделать.

В третий раз наступило молчание. Снаружи доносятся голоса, слабые. «У молчания много разных оттенков и интонаций», – думает Шань. Оно может быть таким разнообразным, гораздо более разнообразным, чем просто отсутствие звуков.

Второй мужчина разводит руками, почти беспомощно, изображая немое отрицание. Жэнь Дайянь смотрит на нее в упор. Она понимает, что на этот раз он ее видит и оценивает. Она отвечает ему таким же прямым взглядом.

– Сегодня вечером я отправила с курьером два запечатанных письма. Одно в Имперский надзор, а второе человеку, которому мы с отцом доверяем. Если с нами что-то случится, их вскроют. Письма очень подробно описывают события этого утра, – она делает глоток вина. – Я подумала, что должна вам это сообщить. Вы уверены, что не хотите выпить вина?

Дальше происходит то, чего она не ожидает. Она не знает, какой реакции ждала от него, но не была готова к смеху.

– О, вы молодец, моя госпожа! – произносит Жэнь Дайянь через несколько секунд, взяв себя в руки. Он улыбается, улыбка меняет его лицо. – Я слышал рассказы о вас, должен признать, но они даже близко не отражают правду.

– Дайянь! – бормочет второй мужчина, напрасно пытаясь не быть услышанным другими, – как будто хоть слово, даже произнесенное шепотом, можно не услышать в тихой комнате.

– Мы с удовольствием выпьем вина, – говорит Жэнь Дайянь. – Почтем за честь.

Шань выдавливает из себя улыбку, хотя ее сбила с толку его веселость. Она встает и наливает им вина, как и положено. «Второй стражник выглядит так, – думает она, – как будто он очутился посередине озера и ищет берег».

Жэнь Дайянь берет у нее чашку.

– Скажите мне, уважаемый господин, – говорит он, поворачиваясь к ее отцу, – где вы нашли эти колокола Пятой династии? Они одни из лучших, какие я когда-либо видел.

Шань старательно смотрит на вино, которое наливает второму гостю. Потом ставит кувшин на жаровню.

– Мои зять и дочь – коллекционеры, – отвечает ее отец. Он явно не так внутренне спокоен, но не хочет ее подводить.

– Мы нашли эти два колокола возле кладбища недалеко от Синаня, – говорит Шань. Подходит ко второму мужчине и дает ему чашку. Она улыбается ему и поворачивается к Дайяню. – Не ожидала, что стражник разбирается бронзе Пятой династии.

– И вы правы, – отвечает он. Он подходит и более пристально осматривает храмовый колокол. Это самый ценный предмет из всех вещей в этой комнате. Радость ее мужа. – Чьей рукой сделана надпись? Я знаю эти строчки, конечно.

«Конечно»?

– Это каллиграфия Дуань Тина, как мы считаем, – говорит она. Этот разговор принял удивительный оборот. – Он был советником последнего императора Пятой династии.

До сих пор считается дурной приметой произносить имя этого императора.

– А слова принадлежат Лу Луну, я прав?

– Вы правы, – подтверждает она.

Он оборачивается, широко улыбаясь.

– Мой учитель гордился бы мной.

Шань решительно говорит:

– А он бы гордился вашим сегодняшним обманом?

Ей самой хочется выпить еще вина, но она боится взять в руку чашку, теперь ее рука может задрожать.

– Думаю, да, – отвечает Жэнь Дайянь. На его лице странное выражение, когда он это произносит.

– Дайянь! – снова хрипло шепчет его спутник. – Что ты…?

Жэнь Дайянь поднимает руку, жест почти мягкий, успокаивающий.

Он говорит, переводя взгляд с Шань на ее отца, по-прежнему стоя рядом с бронзовым колоколом.

– Сочли, что может понадобиться средство сдерживания для Кай Чжэня, который возвращается во власть. Вы двое были отчасти причиной его ссылки. Это казалось разумной стратегией. Вы понимаете?

Шань глубоко вздыхает, потом все же идет к своему креслу и тянется за чашкой. Если ее рука задрожит, так тому и быть. Она стоит у стола. На нем стоит очень тонкая чаша, Третьей династии. И ритуальный топор, с тигром на рукоятке, тоже Третьей династии.

– Кажется, я понимаю. Первый министр… Он тоже в этом участвует?

Наверное, ей не следовало задавать этот вопрос. Возможно, лучше не знать.

Но Жэнь Дайянь кивает головой.

– Разумеется, участвует. Разве мы дураки? Чтобы сделать такое самим? В Гэнюэ?

Ей удается пожать плечами.

– Дураки? Я не смогла бы на это ответить до сегодняшнего вечера.

– А теперь? – спрашивает он, и она снова видит смех в этих глазах. Он так далек от того, что она ожидала, что она чувствует себя странно.

– Сомневаюсь, что главный судья глупец. И вы тоже. Но кто вы тогда?

Шань запомнит этот момент на всю жизнь. И ее отец тоже, как и Цзао Цзыцзи.

– Я – тот человек, который вернет Четырнадцать префектур, – говорит Жэнь Дайянь.

На этот раз причиной молчания становится он. Шань понимает, что ей нечего сказать. Никакие слова не приходят в голову. И это ощущение затягивается. Слова могут покинуть тебя. Она осторожно ставит чашку.

– Шань, – говорит отец, – это не имеет к нам никакого отношения. Нам не нужно в это вмешиваться, ведь так?

Она упрямо качает головой.

– Нет, нужно, потому что у меня есть условия.

– Милостивая госпожа? – произносит второй солдат, он тоже кажется потрясенным.

Жэнь Дайянь смотрит на нее с другого конца комнаты, стоя рядом с колоколом. На его лице странное выражение. Ей бы хотелось понять, но она не понимает.

– Сегодняшнее утро было обманом, – говорит она.

– Обманом, который вам помогает! – это снова произнес второй солдат. Дайянь ждет, глядя на нее.

– Или втягивает нас в заговор, – возражает она. – Меня и моего отца, обоих.

– Это вряд ли, – наконец подает голос Жэнь Дайянь.

– Не очень-то успокаивает, – говорит она.

Он опять улыбается.

Внезапно его веселье вызывает ее гнев.

– Стрела была выпущена в том месте, где находился император!

– Это так, – соглашается он. – Но разве вам поможет, если вы нас предадите?

– Предам?

Он смотрит на нее. Потом тихо говорит:

– Вы предпочитаете более ободряющее слово?

И изумленная Шань слышит смех отца.

Дайянь смотрит на Линь Ко.

– Наши интересы здесь не совсем такие же, как ваши, уважаемый господин, но мы считаем, что им по пути. Вам действительно нужна защита от Кай Чжэня. У этого человека, как известно, длинная память. Высокое положение вашей дочери может помочь, но его также может оказаться недостаточно.

– А ваши интересы? – храбро спрашивает ее отец. – Которым, к счастью, по пути с нашими?

Дайянь улыбается. «Его лицо и правда очень меняется, когда он улыбается», – снова почему-то думает Шань.

– Мне бы вряд ли удалось получить тот ранг, который мне необходим, если бы не произошло что-нибудь неожиданное.

– Как сегодня утром? – спрашивает она.

– Как сегодня утром, – соглашается он.

– А первый министр? Его интересы?

Впервые у него на лице появляется грустное выражение.

– Я бы не посмел строить догадки о замыслах первого министра Хана. Как и главный судья, моя госпожа. Планы старика простираются гораздо дальше, чем у многих из нас.

– Но если бы вас заставили догадаться? Под давлением той женщины, которая разослала письма, разоблачающие вас?

Она видит, что второй солдат обливается потом под своей шляпой. Она ему не сочувствует.

Жэнь Дайянь прикасается рукой к колоколу ласково. Она наблюдает, как он размышляет. Он отвечает:

– Вы ведь понимаете, что если кого-то разоблачат, то в их числе окажется первый министр, моя госпожа. Вряд ли он будет этому рад.

Она уже подумала об этом, это характерно для нее.

Шань совершенно внезапно поддается порыву. И говорит:

– Я солгала насчет письма в Имперский надзор. Второе письмо я отправила… Я напишу снова и попрошу уничтожить первое.

Он не выглядит торжествующим. Тихо произносит:

– Благодарю вас за доверие.

– Вы были честны со мной. По крайней мере, так кажется.

Он улыбается.

– Я всего лишь стражник. Не привык к интригам.

– А я привыкла?

– Такое впечатление возникает, моя госпожа.

Она пытается решить, рассердиться или нет. Он прибавляет:

– По поводу вашего вопроса о первом министре – я могу догадаться о двух причинах, но уверен, что их больше. Сейчас императору напомнят о первом покушении Кай Чжэня на вашу жизнь. Министр Кай должен быть осторожным – не только в отношении вас, но и в других делах. Первый министр, уходя, послал ему предостережение.

– Это я понимаю. А вторая?

– Мы считаем, что первый министр не одобряет этого нового союза со степью. Я думаю, он был бы доволен, если бы на севере все осталось по-прежнему. Если он уйдет сейчас – то, что произойдет дальше, не его рук дело.

– А! Значит, вы выступаете против него, – говорит Шань, усиленно соображая.

– Я бы так не поступил, – отвечает Жэнь Дайянь. – Я не так безрассуден. То есть надеюсь, что нет. Но я попытаюсь на этот раз сделать любую войну успешной.

– Но вы ведь хотите воевать, – настаивает Шань. Ее сердце быстро бьется, она не совсем понимает, почему. Она пристально смотрит на него, пытается прочесть выражение его лица.

Снова молчание. Оно звучит иначе.

– Да, – отвечает он, – хочу. Мы не вернем наши реки и горы без битвы. А я… я пришел в этот мир, чтобы отвоевать их.

«Это колебание, – думает Шань, – не от неуверенности. Это нечто другое».

Позже, когда гости уходят, она лежит в постели и смотрит на луну, ей совсем не хочется спать. Она вновь проживает разговор с того момента, когда двое мужчин вошли в ее гостиную.

Она вспоминает то, как еще совсем молодой человек, всего лишь командир охраны судьи, не имеющий никакого военного ранга, произнес эти последние, тихие слова – и они не показались хвастливыми или абсурдными.

«Они прозвучали, – думает она (ведь она – поэт, в конце концов), – как колокол в храме Пятой династии, прозвеневший где-то далеко, невидимый, за бамбуковой рощей, за рекой, за зелеными холмами».

Если пройти на запад через внутренние дворы поселка императорского клана – или если родиться там, – а потом войти в охраняемую дверь в самом конце, то можно попасть в центральный коридор нового здания дворцового комплекса.

В этом красивом сооружении, в комнатах по обе стороны от коридора, можно найти имперских каллиграфов – тех, чье обучение и дисциплина позволяли создавать объявления, распоряжения, воззвания для стел, копируя почерк самого императора.

По вечерам эти комнаты пустели, если только не происходило нечто чрезвычайное и срочное. Можно пройти по тихому коридору, мимо еще трех пар стражников, и выйти через большие двойные двери во внутренний двор дворца.

В такую ночь, как эта, в нем тихо. Открытое пространство залито светом факелов, чтобы случайный чиновник, заработавшийся допоздна, мог видеть извилистые дорожки, переходя из одного крыла в другое, и чтобы многочисленные стражники могли легко обнаружить посторонних.

В дальнем конце открытого пространства одна комната была так ярко освещена в ту ночь, что, казалось, там пожар. Пожаров постоянно боялись в столице, во всех больших городах. На всех загнутых вверх фронтонах крыш каждого здания было нечетное количество украшений. Нечетное количество символизировало воду, четное – огонь. Приходится принимать все меры, какие только возможны.

В той большой комнате горело пятьдесят светильников, а все окна были открыты, чтобы жара не стала удушающей. Их сияние ослепляло. В этой сверкающей комнате почти слепой первый министр Катая сидел поздней ночью за своим письменным столом и сочинял письмо императору, свой последний официальный документ.

Кисть, тушь, чернильный камень, бумага. Рука настолько тверда, насколько ему удается заставить ее быть твердой для этого прощального письма. То, что будет дальше в Катае, при дворе, хорошо это или плохо, уже не его ответственность, не его бремя.

Он долго трудился здесь. Совершил кое-что хорошее, он знает – и кое-что злое. Если императора надо было освободить, чтобы он посвятил себя рисованию, саду и поискам бессмертия, другим приходилось принимать тяжелые и жестокие решения.

Иногда они были правы в этих решениях, иногда неправы. Но теперь пора, давно пора удалиться от дел. Некоторые здесь будут ликовать, некоторые горевать, некоторые будут проклинать его имя до самой его смерти и после нее. Иногда трупы выкапывают из могил или гробниц. Месть может преследовать тебя и за порогом смерти.

Он гадал, как иногда гадают многие, познавшие большую власть, что скажет история о нем и его трудах. Думая об этом, о том, как его будут судить, он окунул кисть в тушь и поднес к бумаге.

Он писал медленно, с гордостью. Он прежде был ученым, до восхождения на должность чиновника, министра, первого министра.

Когда он закончил, он позволил себе со вздохом откинуться на подушку – больная спина тоже была причиной трудности его жизни, помимо многого другого. Положив кисть, он позволил мыслям унестись прочь, представил себе свой дом в деревне к западу от Еньлиня, тишину в поместье «Маленький золотой холм». Смену времен года, распускающиеся листья, опадающие листья.

Вокруг него в комнате, по знаку его сына, слуги начали гасить и уносить светильники… сверкающий блеск угасал. Первый министр Катая улыбнулся про себя при этой мысли: слишком простой образ для стихов, учитывая то, что он уходит.

Хочется чего-то более сложного.

В конце концов осталось всего несколько светильников и два очага в прохладную ночь. Слуги ушли, сын остался. Его сын всегда оставался.

Он прислушался к ветру снаружи, в ночи.

– Теперь отнеси это, – сказал он, показывая на написанное письмо. – Он еще не спит.

– Ты в этом уверен, отец? – спросил его сын тихо, с почтением.

– Я всегда уверен, – ответил Хан Дэцзинь. – Мне пришлось быть уверенным.

Разбойники и солдаты приобретают одинаковые навыки. Один из них – способность засыпать везде. Короткий отдых в седле или под живой изгородью, недолгий сон в казармах – бывает время, когда и это невозможно. Нужно уметь спать, как только представится случай.

Дайянь сознавал, что сегодня утром он должен явиться во дворец в первый раз, и ему необходимо быть ко всему готовым, бодрым и крайне осторожным.

Он понимал, что должен поспать, и чувствовал, что это невозможно. Слишком много мыслей клубилось в его мозгу, ожидаемых, неожиданных. Поэтому он снова бродил по улицам, на этот раз один, и думал об отце.

Спокойная жизнь на западе, в провинции Сэчэнь префектуры Хонлинь, в деревне Шэнду. За высокими горами, недалеко от порогов Великой реки. Незаметное, честное, достойное существование. Жэнь Юань следовал принципам Мастера Чо, однако избегал тех аспектов интерпретации, которые казались Жэнь Юаню неоправданно резкими – о женщинах, детях, человеческой хрупкости.

Каждое утро, кроме официальных праздников, он являлся в управу и принимался за свои обязанности, следуя указаниям очередного супрефекта, или чиновника, или начальника полиции, которые могли быть грубыми или вежливыми, предусмотрительными или глупыми, щедрыми или жадными. Для Жэнь Юаня это не имело значения, он выполнял долг перед Катаем и своей семьей.

Прошло уже много времени с тех пор, как сын его видел. Но Дайянь был уверен, что если отец жив и здоров, он делает это, как делал всегда. Он должен быть в управе сегодня утром.

«Я бы получил письмо из дома, – думал он, – если бы все сложилось иначе». Они знали, где он сейчас находится. Он написал им, когда Ван Фуинь получил назначение с повышением в Ханьцзинь и взял их с собой, как и планировалось. Командир стражников главного судьи Ханьцзиня; отец и мать могли этим гордиться. Он поднялся очень высоко.

А сегодня утром его представят двору императора.

Радость отца была бы такой большой (но такой тихой), если бы он знал, что его сын действительно предстанет перед Небесным императором и совершит обряд тройного коленопреклонения.

Учение Мастера Чо, как известно Дайяню, гласит, что его самая главная задача в жизни – сделать так, чтобы отец и мать чувствовали гордость и уверенность, а эти чувства рождают успехи и благородные поступки ребенка.

Он долго не давал им такой возможности – разбойником с болот не станешь гордиться. Даже сейчас он спрашивал себя: а что, если бы его отец узнал, что вызов Дайяня к императору стал следствием обмана, он бы им все равно гордился?

Дайянь шел сам не зная куда, закутавшись в плащ, потом услышал предостерегающие крики ночных сборщиков мусора впереди и на мгновение удивился: им разрешалось работать только в очень позднее время, почти на рассвете. Затем он понял, что уже очень поздно. В Ханьцзине, в холодные предрассветные часы, все еще было полно народу. Поразительно, у скольких людей есть причины находиться вне дома. Луна уже давно зашла, и звезды изменились, двигаясь на запад.

Он почувствовал голод. Купил теплый пирог с мясом у продавца, торгующего круглосуточно, и съел на ходу. Пирог был с собачатиной, которая ему обычно не нравилась, но еще одна вещь, которой учишься, будучи солдатом (или разбойником) – надо есть и пить то, что подвернется, потому что такая возможность бывает не всегда.

Солдаты, отступавшие из Эригайи, погибали в основном от голода и жажды, а не в бою. Это было уже давно, та война с кыслыками, но он до сих пор был одержим ею. Когда на него находило такое настроение – в одиночестве, лежа ночью без сна, – он не мог прогнать те картины, которые возникали в его мозгу.

Когда-то он хотел там сражаться. Совершать героические поступки.

Он купил чашку чая и выпил его, стоя у тележки с жаровней вместе с другими. Некоторые отодвигались от него подальше: вооруженный стражник. Не все люди на улицах в такой час находились там по причинам, о которых им хотелось бы рассказать.

Он вернул чашку, пошел дальше. Кажется, сегодня ночью его мысли бродили где угодно, но не приносили никакой пользы.

Он был абсурдно счастлив, как ребенок, сдавший экзамен в школе, когда узнал тот колокол Пятой династии в ее гостиной. Почему это было так важно? Почему для мужчины, поставившему себе цель добиться военного ранга и участвовать в войне на севере, было важно, что он знает поэта, чьи слова выбиты на бронзовом колоколе, найденном той женщиной (и ее мужем)?

Да, Туань Лун был бы доволен, что его ученик это знает, но сам Лун теперь уже даже не учитель. Он работает, двигаясь вверх и вниз по течению вдоль Великой реки. Может быть, приносит какую-то пользу, но также иногда обманывает людей, выманивает у них деньги, которые им необходимы.

Мир не часто позволяет формировать четкие, ясные суждения, по мнению Дайяня. Он завидовал тем, кто думает иначе, кто живет иначе.

Его окликнула женщина из дверей одного дома. Он находился не в квартале удовольствий, но такие женщины есть ночью повсюду в Ханьцзине. Он вышла на свет фонаря, и он увидел, что она очень хорошенькая. Она спела отрывок из старой песни: «Одна стою на балконе, и северный ветер уносит мои слезы…»

Может быть, в другом настроении. Не сегодня.

Он услышал крик и резкий ответ, потом звон столкнувшихся мечей. Он подумал, не пойти ли в ту сторону – в таком настроении поработать мечом ему пошло бы на пользу – однако не пошел. Один человек убил другого в темноте, ну, такое случается каждую ночь, а перед ним стоит более великая цель, более великая задача, не так ли?