Звездная река Кей Гай Гэвриел

Лу Чао, не вставая с кресла, склонил свою длинную шею в поклоне. С удовольствием сделал глоток чая. И ответил:

– Я не смогу это сделать, пока командующий Жэнь Дайянь, которому мы все столь многим обязаны, сидит в тюрьме, и пока его наказывают за преданность долгу.

Наверное, как подумал сейчас Сень, он это заслужил. Он чувствовал себя так, словно его ударили. От спокойного, молчаливого взаимопонимания вот к этому. Его рука не дрожала, когда он подносил к губам свою чашку. Он прошел хорошую тренировку. Но несколько мгновений ему было трудно говорить.

Нарушив молчание, Чао заговорил снова:

– Нет необходимости мне отвечать, но я считаю – и брат согласен со мной, – что этот вопрос, возможно, стал одним из условий мира, которое невозможно записать на бумаге или произнести вслух.

Сень вспоминал другую встречу в этом дворце, в большей по размеру и богаче обставленной комнате: посол алтаев, он сам, император Катая.

Он посмотрел на сидящего рядом человека. Редеющие волосы, борода с проседью, простая шляпа, неброская одежда. Он чувствовал себя слишком молодым, слишком неопытным сейчас, хотя не был таким в действительности. Измененный мир, возможно, требует более молодых людей, и не будет несправедливостью сказать, что старое поколение уничтожило династию.

Ничего не отвечая, но заставив себя смотреть в глаза собеседника, он кивнул головой. Он чувствовал, что обязан хотя бы так ответить этому человеку.

Лу Чао произнес:

– Это печально.

И Сень через мгновение повторил:

– Это печально.

Янь’по, который долго был каганом алтаев, а потом, отчасти вопреки своим наклонностям, императором, повелителем степей, умер в своей Центральной столице в конце лета.

Его завернули в красную ткань, отнесли в сумерках за городские стены и оставили на траве для волков, как требовал обычай его народа. Он был немолод, Янь’по, и его смерть не была неожиданной. Он так никогда и не справился с превращением из кагана племени в императора многих племен. В каком-то смысле он просто плыл по течению в стремительном потоке, который создавали его военачальники.

Весть о его кончине не сразу дошла до императорского двора Катая и даже до Южной столицы алтаев. Нашлись люди, которые хотели задержать это известие в собственных целях, может быть, в надежде стать преемниками Янь’по.

Если и так, им помешали осуществить это желание. Они умерли неприятной смертью.

В момент смерти Янь’по военачальник Вань’йэнь находился в ловушке вместе с тридцатитысячной армией, лучшими воинами степей, в только что завоеванном катайском городе Ханьцзинь. Его соплеменники на севере тоже этого не знали. Новости в те времена доходили с большим трудом.

В конце концов, как позже объясняли в степях, наводящая ужас репутация Ван’йэня и его всадников заставила окружившую их катайскую армию развернуться и бежать на юг, подобно трусливым псам, какими они и были. Ван’йэнь мог бы снова пуститься за ними в погоню, но он вернулся с триумфом в степи и там получил известие о том, что Янь’по ушел к Повелителю Неба.

Ван’йэнь принял клятву верности от тех, кто принес ему это известие. Выпил кумыса с вождями своего племени. Узнав о том, что нашлись глупые претенденты на престол в Центральной столице, он немедленно отправился на северо-запад – с половиной армии. Остальные его солдаты остались в Южной столице на тот маловероятный случай, если катайцы решат двинуться на север. В этом случае их надо будет наказать, как трусливых собак, какими они и являются.

Новый император степей был коронован в начале зимы. Для этого случая пленные ювелиры изготовили новую корону, вставив в нее драгоценные камни, захваченные во время разграбления Ханьцзиня.

Император Ван’йэнь поклялся во время обрядов, проведенных шаманами с барабанами и колокольчиками, принять на себя ответственность за все степные племена и выполнять свой долг перед ними и Повелителем Неба.

Он прожил недостаточно долго, чтобы сколько-нибудь преуспеть в этом. Он умер на следующее лето, все еще молодым и полным сил.

Он погиб не в бою, что было бы почетной смертью, и не умер от старости, как старейшина своего народа. Смертоносный укус паука вынудил лекарей отпилить ему правую ногу, а после этого началась гангрена, как часто бывает. В минуты последней агонии слышали, как Ван’йэнь громко зовет брата. Повторяет его имя снова и снова и что-то дико кричит, что-то насчет танца и костра.

Его правление продолжалось пять месяцев. После началась жестокая борьба между преемниками.

Мир между новой степной империей и Катаем, тем не менее, продлился более двухсот лет. Текли реки и годы, граница проходила по реке Вай, торговля почти не прерывалась, шел обмен дипломатами и даже подарками к дням рождений между постоянно меняющимися императорами.

Страх и ярость не отпускают ее даже в тишине «Восточного склона», а осенние и зимние ночи она проводит без сна. По утрам в холодные дни она чувствует себя усталой, готовой расплакаться.

Дело не только в том, что она всего лишь женщина. Никто из мужчин не смог ничего добиться. Она думает о Цзыцзи, о Ван Фуине, о братьях Лу. Чао даже побывал в Шаньтуне, говорил с первым министром.

Дайянь сидит в тюрьме, предназначенной для него одного. «Такая честь», – с горечью думает она. Она беспомощна, она в ярости.

Когда ее отцу приказали отправиться на остров Линчжоу, она заставила себя предпринять шаги, которые считались неподобающими для женщины. Она написала ко двору императора. Она помнит, сколько раз переписывала это письмо, чтобы иероглифы были идеальными.

И она спасла жизнь отцу. Она также помнит, как ждала в темноте убийцу, о котором ее предупредили. Она может вспомнить, пережить заново тот гнев, который руководил ею, когда она сама наносила удары тому человеку. Она была его мишенью. Ее тело, ее жизнь. Никакой судебный чиновник не должен был нанести эти первые удары вместо нее.

Если это неподобающее поведение для женщины, она это переживет, хотя ей неприятно вспоминать, с какой радостью она слушала, как убийца кричит от боли. Шань думает о таких уголках ее души, куда, быть может, лучше не заглядывать.

Но теперь каждый день начинается с мысли, что он все еще в тюрьме. Как жить, когда человек, являющийся стержнем твоего существования, находится там, где сейчас Дайянь?

Все к ней добры, но ей не нужна доброта! Она хочет иметь возможность изменить происходящее, изменить мир, эту его часть. Возможно – все-таки – она больше похожа на давно умершего поэта, чем ей казалось. Возможно, как и Чань Ду, она тоже хочет склеить вдребезги разбитый мир?

Но она хочет изменить только одну мелочь: то, что один человек лежит ночью за решеткой в Шаньтуне. Она хочет разбить эту решетку. Она хочет, чтобы он был здесь.

Лу Чао, вернувшийся несколько недель назад, не мог сказать ей ничего утешительного. «Судьи, которым поручили это дело, не рады такому поручению», – сказал он. Двое отказались. Если хоть немного ценить справедливость, невозможно найти никакой измены ни в одном поступке Дайяня. Он разбил врагов и преследовал убегающую армию, чтобы уничтожить ее.

Как можно считать это изменой? Какие приказы он нарушил, двигаясь на север? Никто не отдавал никаких приказов! А когда приказ пришел, когда был получен этот ужасный приказ отступить, Жэнь Дайянь отступил и явился к императору.

Шань предпринимает единственное, что приходит ей в голову, хотя это означает предать доверие. Иногда это нужно сделать.

Дайянь показал ей стихи в их последнюю ночь в поместье «Восточный склон». Он сказал, как говорил раньше:

– Я не поэт. Это только для тебя, Шань.

Она прочла их, дважды. И сказала:

– Ты все время так говоришь, но эти стихи делают тебя лжецом. Я бы хотела показать их Лу Чэню и…

– Нет! – воскликнул он, явно придя в ужас от одной мысли об этом. – Только не ему. И никому! Я бы чувствовал себя униженным. Кто я такой, чтобы написать слова, которые ему придется прочесть?

Она помнит, что дернула его за распущенные волосы, сильно.

– Так делала моя мать, – сказал он. Он ей уже об этом говорил.

– Наверное, ты это заслужил, – ответила она.

– Нет, – прошептал он. – Думаю, она всегда делала это с любовью.

Она поцеловала его в губы, и вскоре после этого он уснул, усталый.

Теперь она его предает. Показывает стихотворение обоим братьям Лу. Это имеет продолжение. Они переправляют его Фуиню в Цзинсянь. Он знает человека, у которого есть печатный станок, один из новейших. Там печатали его собственные книги об обязанностях судей.

Стихи Дайяня тайно распечатали. Часть копий расклеили на стенах Цзинсяня ночью. Часть разослали в другие города. Они начали появляться в Шаньтуне.

Вскоре их стало гораздо больше, чем напечатали они сами, и, кажется, весь мир узнал, что эти слова, героические, благородные слова, написаны главнокомандующим Жэнем Дайянем, которого посадили в тюрьму новый император и его первый министр.

«Ну, он явно предатель», – насмехались люди – за вином, за чаем, гуляя по улицам.

«Насмешка может стать оружием в такое время, как это», – говорит поэт в поместье «Восточный склон». Его брат, который побывал в Шаньтуне, предостерегает их обоих.

– Они договорились о мире. И если судьба Дайяня включена в договор…

«Если это так, – понимает Шань, – то поэзия не оружие». А больше ничего под рукой нет – ни луков, ни стрел в беседке в зимнем саду.

Утром накануне праздника нового года она идет на прогулку вместе с поэтом, к реке и через мост, к храму Пути. При их приближении звонит колокол. Она часто слышала его звон в доме, когда ветер дует с востока, приносит этот звон. Лу Чэнь никогда раньше не приводил ее сюда. Женщин обычно не допускают в храмы. Он что-то сказал здешним священникам, его друзьям, когда привел ее сюда.

Они смущены и любезны. Она выпивает с ними бокал вина, и все они приветствуют приходящий год и возносят молитвы за умерших и за будущее Катая.

«Сегодня ровно год, – думает Шань, – с того дня, когда я была в Ханьцзине, узнала, что приближается катастрофа, и готовилась бежать вместе с Дайянем». Она вспоминает, как пошла за мужем и нашла его у хранилища, где они держали коллекцию.

Он отказался идти с ними. Она настаивала. Она действительно хотела, чтобы он пошел с ними. Они поклонились друг другу, потом она ушла в сумерках в снегопад. Она доливает в свою чашку еще чуть-чуть вина и пьет в память о Вае, о его имени.

Когда они возвращаются в поместье «Восточный склон», поэт не разрешает ей взять его под руку и поддержать, хотя она пытается сделать вид, что это нужно ей самой. Они несколько минут стоят на мосту, глядя вниз, пытаясь увидеть, есть ли в реке рыба. Иногда обитатели «Восточного склона» или священники удят рыбу с этого моста, как говорит он. Иногда им везет.

Сегодня ничего не видно. Стоит холодный сухой день, светит бледное зимнее солнце. Прозрачная вода в реке. Она представляет себе, какой холодной она должна быть на ощупь, на вкус. В этом почти просматривается идея для песни. Она чувствует себя предательницей только потому, что у нее в мыслях возникают образы. Она знает, что Лу Чэнь упрекнул бы ее за такое самобичевание. И понимает, что он был бы прав.

Подойдя к ферме, они входят в ворота, и там, идя по дорожке и глядя на главный дом между голыми деревьями, фоном которому служат сосны, Шань видит двух призраков на крыше в предвечернем свете.

Мужчина и женщина стоят очень близко друг к другу, но не соприкасаются. Они состоят из дыма и тени, и кажется, готовы уплыть, если ветер дунет посильнее. Ей кажется, что они смотрят вниз на них, на нее.

Шань непроизвольно тихо вскрикивает. Поэт поворачивается к ней, следит за ее взглядом. И улыбается.

– На этот раз я их не вижу. Их там двое?

Она лишь кивает, глядя во все глаза на крышу.

– Это Ма, – говорит его отец. – И девушка с Линчжоу.

– Я никогда не видела привидений, – шепчет она. – Я боюсь.

– Они не желают причинить нам вреда, – мягко говорит поэт. – Как они могут желать этого?

– Я понимаю, – отвечает она. У нее дрожат руки. – Но я боюсь.

На этот раз он все же берет ее под руку, и они идут в дом.

В домах действительно живут привидения, и они меняются – дома меняются со временем, люди, живущие в них, и привидения тоже меняются. Поместье «Восточный склон» в этом отношении ничем не отличалось от остальных, хотя дом братьев Лу долгое время служил приютом для многих разных людей, подобный маяку, мягко сияющему в ночи сквозь деревья.

Когда пришло время, командующий Цзао Цзыцзи покинул свой пост в армии императора, удалившись от всякой общественной жизни и службы. Он приехал в «Восточный склон», его там радостно приняли, и он жил там до конца своих дней.

В самом начале своей жизни в поместье он женился. Ее звали Шао Бянь, из города под названием Чуньюй, расположенного западнее, на противоположном берегу Великой реки от тех болот, где он так долго обитал.

У нее были необычные рыжие волосы, у Шао Бянь: говорили, что ее предки родом из пустыни за границами империи. Цзыцзи также привез в поместье ее престарелого отца, бывшего учителя, утратившего здоровье на тяжелой работе сторожа на руднике после того, как один из его сыновей подался в разбойники. Этот сын погиб, насколько удалось выяснить.

Младшему брату жены, которого звали Пань, Цзыцзи дал образование, а потом отправил учиться на офицера кавалерии Катая.

Говорили, что его жена очень умна и красота ее необычна. Поэтесса Линь Шань в то время, когда она еще жила в «Восточном склоне», обучила ее каллиграфии и другим навыкам образованного человека.

В свою очередь, жена Цзао Цзыцзи, с его одобрения, обучила всему этому их дочь. Их дочь вышла замуж за человека, сдавшего экзамен на степень цзиньши, что делало честь их семье. Их сыновья стали солдатами, оба, а потом, через много лет, ушли с военной службы, дослужившись до высоких рангов.

Цзао Цзыцзи был похоронен, когда пришло его время, на кладбище, на высоком холме над фермой, откуда открывается вид на речку и на большую реку в ясные дни. Он лежит под кипарисом рядом с братьями Лу Чэнем и Лу Чао, которых похоронили так близко друг к другу, как только допускали правила, так как они были вместе всю жизнь, когда позволяли обстоятельства.

Рядом с ними всеми покоится сын поэта, Лу Ма, имя которого уже стало синонимом преданности и сыновней любви.

На могильном камне поэта написаны его собственные слова:

В тот год, когда умер Цзао Цзыцзи, второй император Южной двенадцатой династии сделал подарок его жене и сыновьям, и они его приняли. Им предложили довольно большое поместье невдалеке, в обмен на «Восточный склон».

Начиная с того времени поместье «Восточный склон» стало местом поклонения и паломничества. Люди приезжали издалека, приносили цветы и оплакивали мертвых. Поместье содержалось за счет Катая, одним императорским двором за другим, в память о братьях Лу, похороненных там, и о любимом сыне поэта, и оно сохранялось долгие годы, пока текли реки.

После смерти обоих братьев, тех двух призраков, молодого мужчины и молодой женщины, больше никто не видел. Ни на крыше главного дома в сумерках, ни на лугу и во фруктовых садах, ни выше фермы среди кипарисов и у грушевого дерева на кладбище. Говорят, что они ушли туда, куда уходят люди, куда мы уходим, когда переходим в мир иной и обретаем покой.

Дайянь до сих пор иногда становился на скамью и смотрел сквозь решетку высокого, маленького окошка. Он не знал, глупо ли это, и для него это не имело значения. Он наделал достаточно глупостей. Но он ощущал необходимость видеть то, что за окном и внизу, озеро, город. Отсюда он не мог видеть море, но иногда ночью он его слышал.

Только не сегодня. Был канун нового года, Шаньтун у подножья дворцового холма шумно веселился. «Так и надо», – думал он. Жизнь продолжается, год закончился, год начался, мужчины и женщины должны удостовериться, что они пережили этот переход.

Он вспоминал другие новогодние праздники, не только тот, что был год назад в Ханьцзине. Невозможно задержаться лишь в одном времени, в одном воспоминании. Он вспоминал фейерверки дома, и как супрефекты много лет проводили смотр стражников, выстроив их на площади перед управой. Он помнил, что был еще слишком мал и испугался сверкающих разноцветных вспышек в ночном небе. Он стоял, прижавшись к матери, и успокоился только тогда, когда увидел, что отец улыбается, глядя на зеленые, красные, серебряные огоньки в безлунном небе.

Он на удивление хорошо помнил улыбку отца. «Некоторые вещи, – думал Дайянь, – сохраняются, пока мы живы. Реки бесконечно текут на восток, их течение уносит всех, но каким-то образом мы по-прежнему находимся на далеком западе, а некоторые из нас – дома».

Здесь роскошные фейерверки, их узоры заставляют любующегося ими человека снова ощутить себя ребенком. Он увидел на небе красный цветок пиона и рассмеялся, радуясь такому мастерству. Он удивлялся, как человек, стоящий в таком месте, как он, вообще может смеяться. Что это значит, о чем говорит – что его могут сделать счастливым, пусть на короткое время, искусные мастера, играющие со светом по другую сторону от этой решетки?

Треск фейерверков теперь раздавался постоянно и доносился из многих мест. Некоторые ракеты запускали отсюда, с дворцовой территории, другие взлетали у Западного озера, с берега и с лодок на воде. Ночь была шумная и яркая. Люди знали, что сейчас мирное время. Возможно, в следующем году их ждет жизнь, а не смерть? Но какой человек может знать это наверняка?

Если бы у него было еще две ночи осенью, такие же безлунные, как эта, он бы вернул Ханьцзинь. Шум снаружи был громким, но он так долго был разбойником, а потом солдатом, к тому же обладателем очень хорошего слуха, что он услышал шаги в коридоре за спиной. Он уже спрыгнул со скамьи и ждал, когда открылся замок и дверь распахнулась.

Первый министр Катая вошел один.

Ничего не говоря, Хан Сень поставил поднос с жаровней на маленький столик посередине комнаты. Он сам его принес. Фляга с вином стояла на подносе, подогревалась. И еще две темно-красных чашки.

Первый министр поклонился Дайяню, тот ответил ему тем же. Дверь, как заметил Дайянь, осталась приоткрытой. Он подумал об этом.

Снаружи доносились звуки. Треск и щелчок, потом взрыв света.

– Прошу прощения, мой господин, – произнес он. – Боюсь, у меня нет очага.

– Думаю, они считают, что это небезопасно, – сказал первый министр.

– Вероятно, – согласился Дайянь.

– Еда здесь приемлемая?

– Да, спасибо. Лучше, чем часто едят солдаты. И мне присылают чистую одежду и брадобрея, чтобы побрить меня, как видите. И он еще не перерезал мне горло.

– Я вижу.

– Присаживайтесь, прошу вас, господин.

– Благодарю вас, командующий.

Хан Сень сел на табурет. Дайянь придвинул скамью, и они оказались за столом друг напротив друга.

– Я принес вино, – сказал первый министр.

– Спасибо. Оно отравлено?

– Я выпью вместе с вами, – невозмутимо ответил Хан Сень.

Дайянь пожал плечами.

– Почему вы здесь? Почему я здесь?

Комната была плохо освещена. Всего одной лампой. Трудно было разглядеть выражение лица собеседника. Сын Хана Дэцзиня должен владеть искусством скрывать свои мысли. Он должен был научиться этому.

Первый министр наполнил две чашки перед тем, как ответить. Он оставил их на столе. И произнес, очень спокойно:

– Вы здесь потому, что алтаи потребовали вашей смерти в качестве части платы за мир.

Итак, эти слова наконец сказаны вслух.

Что ж, он подозревал это с самого начала. Однако есть разница – держать что-то в мыслях, а потом услышать подтверждение, тогда мысль становится реальной, как высаженное в почву дерево.

– И император согласился?

Сень не был трусом. Он встретился глазами с Дайянем. И ответил:

– Согласился. В обмен он потребовал от варваров, чтобы его отца и брата держали на севере вечно, какие бы официальные требования освободить их он ни предъявлял.

Дайянь закрыл глаза. Позади него раздался громкий треск, снаружи, в мире.

– Зачем вы рассказываете мне эти вещи?

– Потому что вы были благородным слугой Катая, – сказал Хан Сень. – И потому что я это знаю.

Дайянь рассмеялся, слегка задыхаясь.

– Я сознаю, – прибавил Сень, – это, возможно, звучит странно, учитывая то, где мы находимся.

– Действительно, – согласился Дайянь. – Вы не боитесь оставаться со мной наедине?

– Что вы мне причините вред? Попытаетесь убежать? – первый министр покачал головой. – Если бы вы хотели, вы могли бы уже собрать здесь свою армию, которая угрожала бы нам восстанием, если вас не освободят.

«Свою армию».

– Как бы я послал им сообщение?

– Это нетрудно. Я совершенно уверен, что вы приказали им оставаться на месте. Они, возможно, не хотели этого, но ваши солдаты выполняют ваши приказы.

Дайянь посмотрел на него при свете единственной лампы.

– Императору, – произнес он, – повезло с первым министром.

Сень пожал плечами.

– Надеюсь, что повезло Катаю.

Дайянь все еще смотрел на него через стол.

– Трудно было быть сыном вашего отца?

Неожиданный вопрос для собеседника, увидел он.

– Учиться так думать?

Дайянь кивнул.

– Возможно. Это просто входит в природу риска. Как солдату необходимо быть готовым ринуться в бой, полагаю.

Дайянь опять кивнул. И тихо произнес:

– То, что вы сейчас сказали, наводит на мысль, что, по вашему мнению, я никому не смогу рассказать о том, что услышал.

Молчание. Первый министр сделал глоток из своей чашки. И сказал непринужденно, будто говорил о погоде или зимних ценах на рис:

– Мой отец постепенно выработал в нас обоих иммунитет к наиболее распространенным ядам, в дозах, которые убили бы другого человека.

Дайянь смотрел на него. Кивнул головой.

– Я это знал.

Очередь Сеня удивленно уставиться на него.

– Знали? Откуда…?

– Ван Фуинь. Он даже умнее, чем вы думаете. Было бы мудро использовать его как можно больше. Вам следует вызвать его сюда, – он не потянулся за своим вином. – Вы хотите, чтобы я облегчил вам задачу?

Более продолжительное молчание. Затем Хан Сень произнес:

– Командующий, они вломились в комнату моего отца и его жизнь закончилась. Они изуродовали его тело и бросили его диким зверям. Они не знали, что придут люди и похоронят его. Не так он должен был окончить свои дни. Поэтому, поймите, пожалуйста, ничто из этого не будет для меня легким.

Через несколько мгновений он прибавил, глядя мимо Дайяня на оконную решетку:

– Со мной нет солдат, стражников снаружи я отпустил на праздник, а обе двери открыты – эта и та, что ведет наружу.

И теперь Дайянь был поражен. Люди способны поражать (и женщины тоже), каким бы подготовленным ты себя ни считал, как бы ни был уверен, что знаешь этот мир.

– Почему? – спросил он.

Хан Сень смотрел на него через стол. «Он еще молодой человек, – подумал Дайянь. – Его отец умер слепым и одиноким». Сень сказал:

– Мне в голову пришла одна мысль, когда вы стояли здесь перед императором.

Дайянь ждал.

– Я думаю, в тот день вы решили, что вам необходимо будет умереть.

– Зачем мне это надо? – он чувствовал себя смущенным, разоблаченным.

– Потому что вы пришли к выводу, Жэнь Дайянь, что Катаю необходимо иметь пример военачальника, верность которого заставила его скорее умереть, чем пойти против государства.

И эти слова он тоже никогда не ожидал услышать произнесенными вслух ни одним человеком. Он даже не сформулировал эту мысль в уме (или в сердце) с такой четкостью. Очень трудно слышать ее сейчас, в этом мире, выраженную словами.

– Я был бы очень самонадеянным человеком.

Сень покачал головой.

– Возможно. Или просто вы поняли, почему страна пала, почему мы оказались столь неподготовленными, почему так легко потерпели поражение. Скажите мне, – спросил он, – трудно было выполнить этот приказ вернуться?

Странно, сейчас ему стало трудно дышать. Он чувствовал, что его мысли слишком открыты для этого человека.

– Я говорил императору, – ответил он. – У нас был способ проникнуть в город. Мы бы открыли ворота изнутри и ворвались в него. Ханьцзинь – не место для всадников. Они были обречены на гибель в городе.

– Но вы все равно вернулись. Зная это?

Еще один звук выстрела снаружи. Он сидел спиной к окну, но увидел, как его собеседник взглянул туда, и комната у него за спиной на короткое мгновение озарилась светом.

– Я дал клятву верности Катаю и Трону Дракона. Какая это была бы верность, если бы я…

– Если бы вы стали еще одним предостережением на следующие четыреста лет о том, что военачальникам никогда нельзя доверять, что они всегда стремятся к власти? И захватывают ее при помощи своих солдат.

После короткой паузы Дайянь кивнул головой.

– Да, отчасти поэтому. Но также… долг? Просто долг.

Первый министр посмотрел на него.

Дайянь отвернулся.

– Я не император. Конечно, нет. Я не хотел им быть. Если бы я отказался выполнить приказ, это был бы мятеж, – он посмотрел на собеседника, положил ладони своих покрытых шрамами рук на стол.

– И поэтому вы вернулись, понимая, что ваша собственная жизнь…

– Нет. Не в этом дело. Я не такой герой. Я не знал того, что вы мне только что рассказали. Никто не знал этих условий мирного договора.

– Думаю, вы знали, – мрачно возразил Хан Сень. – Думаю, что вы каким-то образом знали и вернулись, несмотря на это. Чтобы создать блестящий пример солдатской верности.

Дайянь покачал головой.

– Поверьте мне, у меня нет желания умереть.

– Я вам верю. Но я также верю, что вы чувствуете… тяжесть долга. Ваше собственное слово. Я уже сказал: вы благородный слуга Катая.

– Поэтому вы принесли мне яд? – ему следовало рассмеяться или, по крайней мере, улыбнуться, но он не смог.

– И я оставил за собой две открытые двери.

– Окажите мне любезность, объясните.

Сень все-таки улыбнулся.

– Вы еще более официальны, чем я.

– Меня учил отец.

– И меня тоже.

Они посмотрели друг на друга. Сень сказал:

– Если бы вышли отсюда сегодня и уехали куда-нибудь, сменили имя, жили в безвестности, скрывшись от людей и от внимания летописцев, мне было бы приятно сознавать, что я не виновен в вашей смерти, Жэнь Дайянь.

Он заморгал от изумления. Сердце его забилось быстрее.

– В безвестности? Каким образом?

Лицо Хан Сеня было напряженным. Это было видно даже при свете одной мигающей лампы.

– Измените цвет волос, отрастите бороду. Станьте священником Пути, носите их одежду. Выращивайте чай в Сэчэне. Я даже знать не хочу.

– Я буду мертв для всех, кого знаю?

– Для всех. Все должно быть так, будто вы покинули наш мир. Наше время. Если вы дадите мне слово.

– А если меня каким-то образом обнаружат? Если какой-нибудь солдат узнает мой голос? Или разбойник, которого я когда-то знал? Если кто-нибудь случайно увидит мою спину? Если распространится слух, и люди начнут стекаться ко мне? Если кто-то объявит, что Жэнь Дайянь жив, на юге, когда вы намного повысите налоги, объявите новую монополию государства, сделаете что-то такое, что вызовет сильное недовольство народа?

Сень, в свою очередь, на короткое мгновение прикрыл глаза. И ответил:

– Мы всегда делаем что-то такое, что вызывает недовольство народа. Полагаю, я готов пойти на такой риск.

– Почему? Это глупо! Ваш отец…

– Мой отец? Он бы уже заставил вас признаться под пытками. За то, что я здесь сказал, он бы донес на меня императору и смотрел, как меня казнят.

– Император. Вы скажете императору… что?

– Что вас убили здесь сегодня ночью, а труп сожгли, чтобы его нельзя было предать земле и оказывать ему почести.