Свое время Бараш Александр
— Андрей, Сергей Владимирович, наконец-то, Ольга Петровна спрашивала уже…
— Мы вовремя, — пробасил Полтороцкий. — Минута в минуту. Где Оленька? Жажду припасть к царственной ручке.
— Проходите, пожалуйста.
Девчонки в последний момент засбоили, и Андрею пришлось подхватить обеих под руки, протаскивая внутрь. В конце концов, его железобетонную репутацию примерного семьянина давно пора было хоть как-то если не испортить, то поставить под сомнение. И, разумеется, сразу напоролся на Ольгу, лично встречавшую гостей возле входа в зал.
— Андрюша? — в некотором замешательстве произнесла она.
К счастью, между ними выросла широченная спина Полтороцкого. Зарокотал его поставленный баритон:
— Оленька, рад видеть. Приветствую хозяйку нашего фееричного праздника, вдохновительницу литературной жизни страны! Ты сегодня хороша, как никогда, моя дорогая.
Девчонки пролепетали бессвязное, брызнули в стороны и, смешавшись с толпой, двумя тоненькими струйками протекли в зал. За причудливо изломанной линией длинных столов, пестревших яствами, кажется, уже не осталось живого места — а литераторы с голодными глазами все прибывали и прибывали. Полтороцкий, с профессиональной сноровкой облобызав Ольгину руку, тоже прошел внутрь, не дожидаясь Андрея; вся его спина выражала озабоченность и жажду.
Ольга улыбнулась навстречу. Она сверкала россыпью стразов по черному бархату, похожая на невысокий, крепко сбитый и очаровательный Млечный путь. Андрей знал ее лет сто. Из них пятнадцать как минимум она делала этот фестиваль, работала весь год, как лошадь и каскадер в одном лице — и могла себе позволить немного поблистать, во всех смыслах.
— Здравствуй, Оля.
— Умница, что приехал, — она поискала глазами где-то вокруг него. — Ты сегодня, кажется, не один?
Андрей засмеялся:
— Молодые писательницы, — пояснил он. — Моя мастерская.
— Так это же прекрасно!
Сзади уже напирали.
— Еще увидимся, я думаю, — сказал Андрей.
— Непременно. Не забудь, завтра у тебя встреча с читателями! «Прихожая», четырнадцать ноль-ноль.
Непостижимо, но она всегда помнила программу наизусть. Всю.
Андрей прошел в зал. Вокруг уже гудел деловой, приглушенный звуковой фон, сотканный из обрывков разговоров, звона бокалов, стука ложек и вилок и стереочавканья: народ банкетился вовсю, не дожидаясь официальной команды. Мест, как и следовало ожидать, не было. С ним снова отовсюду здоровались, вскидывали ладони в приветственных жестах, потом разводили руками и делали сокрушенные лица. Он поискал взглядом Полтороцкого — и нашел, что особенно прелестно, в окружении давешних брюнетки с блондинкой: с одной он чокался, другую отечески приобнимал за талию. Интересно, они и вправду что-то пишут? Андрей был почти уверен, что да — но не на все сто, а ведь с Ольги станется проверить.
Он переминался с ноги на ногу посреди зала, и положение становилось довольно-таки идиотским. Привычка всюду приходить вовремя в наших реалиях не оправдывала себя совершенно, и он уже который год не мог заставить себя делать абсурдную априори поправку на страну.
— Жрут, — с тихой ненавистью сказал кто-то над ухом. — Сам Андрей Маркович стоит и не может найти себе места, а они жрут.
Интонация, с которой это было сказано, настораживала; он скосил глаза и убедился в своей правоте. Мужичок неопределенных лет в растянутом свитере и с хемингуэевской бородкой явно был не кем иным, как местным графоманом, профессиональным литтусовщиком с попранными амбициями и стаями ручных тараканов под лысиной. Отвязаться от такого было нелегко и в куда более благоприятных обстоятельствах.
К счастью, тут, в который раз, снова раздалось жизнерадостное:
— Андрей!
Обернулся: от входа спешил Виктор Стеценко, доцент и прозаик — они как-то раз выступали вместе перед студентами и с тех пор здоровались, мимолетно пересекаясь на различных литмероприятиях. Андрей шагнул к нему поспешно, словно к чудесным образом встреченному лучшему другу:
— Виктор! Смотрю, здесь буквально все.
— Ну так фестиваль же!
Они отошли чуть в сторону, уже не маяча прямо посреди зала. Местный хемингуэй, впрочем, не отставал.
— А я в этом году не просто, — похвастался Стеценко. — У меня новая книга вышла! Сборник малой прозы. Жаль, нету при себе, подарил бы…
— Но на ярмарке есть? Я куплю.
Виктор просиял: ничто так не осчастливливает малотиражных писателей второго-третьего ряда, как обещание купить их книги. Теперь придется, сделал мысленную зарубку Андрей, иначе все равно что обмануть ребенка.
— А вы тоже писатель? — вклинился хемингуэй. — Будем знакомы…
Пока они знакомились — у Виктора было маловато опыта в таких делах и явный перебор институтской деликатности — Андрей снова обвел зал бреющим взглядом. Сесть было реально негде, и это удивляло: Ольга организовала в своей жизни сотню-другую банкетов и никак не могла не заложить в смету поправку на шаровиков. Другое дело, их вал растет с каждым годом… Он уже чувствовал себя виноватым, что провел с собой тех девчонок.
— Андрюша, Витя, мальчики, ну что ж вы? Проходите, сейчас начинаем. Арночка, идем, дорогая.
Невесть откуда возникшая Ольга подхватила их со Стеценко под локоть и повлекла впереди себя, словно горный поток. На другом конце зала обнаружился невидимый, как тайный ход за картиной в старинном замке, дверной проем в соседнее помещение, более компактное, с банкетными столами буквой «п», узнаваемыми литературными лицами вокруг — и, действительно, некоторым количеством свободных мест. Андрей сел, здороваясь с окружающими короткими очередями, Виктор и примкнувший к нему хемингуэй хлопнулись напротив. Ольга усадила рядом с Андреем девчонку-пигалицу с огромными кольцами в ушах и тут же испарилась — раньше, чем он успел обернуться и поблагодарить.
— Ну что ж. Для начала, — у хемингуэя уже было налито. — Все мы здесь в некотором роде писатели. Предлагаю выпить за наш ежедневный…
— Дорогие друзья! — разнесся по обоим залам хрустальный голос Ольги.
— Тссс! — одернул самозванного хэма Виктор.
Тот заткнулся и употребил без тоста.
С противоположного отростка буквы «п» Андрею помахал Нечипорук; супер. С Нечипоруком они вели общий проект по представлению молодых писателей в Восточной Европе, там назрел разговор, и Андрей даже собирался позвонить ему завтра-послезавтра, чтобы специально пересечься. Замечательная вещь банкеты. Кстати: он дегустационно положил на тарелку по ложечке всех салатов, по блинчику с грибами и с чем-то еще, розетку с паштетом, по бутерброду с красной и белой рыбой… тааак. Тарталетки с икрой, все до единой, уже теснились на тарелке хэма, и тот пожирал их с такой скоростью, будто неподалеку стоял представитель гиннессовского комитета с секундомером. Понимающий Стеценко дотянулся до соседнего блюда и протянул Андрею. Он взял парочку, предложил соседке, но та не отреагировала вообще никак. Андрей только сейчас заметил, что у нее совершенно голая, выбритая голова с замысловатой татуировкой над ухом.
Ольгин голос плыл над головами ненавязчивым фоном; такой знакомый, привычный, он самим своим звучанием поворачивал время на год назад, и еще на год, и еще… Как всегда: благодарности городским властям, перечисление спонсоров, поименные спасибы гостям фестиваля — его имя прозвучало не то третьим, не то четвертым, а кто был раньше, Андрей, к сожалению, прослушал, — и затем до боли же знакомое о катастрофической культурной ситуации в стране, о том, что лишь совместными усилиями… Судя по тому, что катастрофическая ситуация стабильно держалась который год, усилия не пропадали даром.
— А сейчас приветственное слово фестивалю скажет почетный гость, народный артист и народный депутат, любимый наш Сергей Владимирович Полтороцкий!
— У всех есть? — обеспокоенно спросил хэм. — Девушка, вам налить?
Пигалица подняла бритую голову и сказала раздельно:
— Пошел на.
Зарокотал полтороцкий баритон. Привет из властных сфер, наш Президент, мол, мечтал лично присутствовать, но обстоятельства… надеюсь, что и мое скромное общество… посильную пользу…
— Старый пердун, — пробормотала пигалица.
— Это вы зря, — отозвался Андрей. — Сергей Владимирович, во-первых, замечательный актер, во-вторых, мой друг, а в-третьих…
— Вы Андрей Маркович?
— …жанр приветственного слова — в принципе не самый выигрышный даже для самого умного человека, — закончил он; высказывать мысль до конца, независимо от того, пытались ли ее перебить или куда-нибудь завернуть, было его давним принципом.
Хотел добавить что-нибудь насчет ее юного возраста, но не стал.
— А я Арна, — сказала она. — Правда, не ждать же, как дуракам, пока нас представят.
Она говорила тоном человека, убежденного в своей повсеместной известности — не звездные понты, подкрепленные комплексами, а нормальная деловая уверенность, так не сомневаются насчет цвета снега и травы. После мгновенной паузы Андрей вспомнил: действительно, Арна. Как-то так получилось, что он ни разу ее не видел, не пересекался живьем — хотя в отечественном литпроцессе знал, кажется, всех. На свои глянцевые и контркультурные фото она была совсем не похожа.
Улыбнулась:
— В общем, вам я верю. Наверное, правда клевый дядька, зря я про него.
— Совершенно зря. Я вас познакомлю, если хотите.
— Да, неплохо бы. Он же по культурке? У меня в октябре турне с «Кадаврами», вот если бы пробить патронат… Как вы думаете?
На вид ей было лет семнадцать. Она ему определенно нравилась.
— …за нашу невероятную, обворожительную, фантастическую хозяйку! — пророкотал Полтороцкий. — За тебя, Оленька!
Стеценко потянулся через стол с бокалом, чокнулся с Андреем и вопросительно глянул на Арну; та мило улыбнулась ему и подняла бокал, но Виктора опередил хэм со своей энной по счету рюмкой, удачно ткнувшись стеклом в стекло; хотя, возможно, попал и по пальцам, Андрей не видел.
Арна поставила бокал на стол.
Нависла над разоренными блюдами, опершись на столешницу расставленными маленькими руками.
— Я тебе, кажется, сказала, — внятно выговорила она. — Пошел на.
И добавила еще довольно много слов, слушая которые, Стеценко несколько раз судорожно вздохнул, а потом, похоже, решил делать вид, что не слышит. Когда она закончила, никакого хэма в обозримом радиусе больше не наблюдалось.
Арна удовлетворенно выпила.
— А я вас, кажется, знаю. Вы поэтесса? — робко спросил Стеценко.
— Виктор Стеценко, мой друг, — на опережение представил его Андрей. — Хороший писатель, на ярмарке есть его новинка.
— Ух ты! Я куплю.
В том, что она далеко пойдет, не оставалось ни малейших сомнений.
Тем временем первая волна всеобщей жратвы схлынула, началась движуха. Краем глаза Андрей заметил, что Нечипорук поднялся из-за стола и, подхватив бокал, отправился тусоваться; надо было выцепить его, пока не сбежал, причем относительно трезвого.
…Когда (обсудив восточноевропейский проект и по ходу несколько других, получив с полсотни приглашений и предложений, из них пару-тройку стоящих внимания, назначив на фестивальные дни с полдюжины встреч и перецеловав в щечку пару десятков знакомых писательниц, а также, изловленный Ольгой, произнеся в микрофон приветственную речь и тост), он вернулся к столу, Арна и Стеценко уже общались негромко и задушевно, удивительным образом преодолев барьеры возраста и разности культурного бэкграунда. Андрей даже залюбовался. И прислушался, не подходя слишком близко: не мог он преодолеть в себе эту хулиганскую привычку, жгучее любопытство сродни соглядатайскому зуду. Да особенно и не стремился, чего уж там.
— Время, — жаловался Стеценко. — Сейчас настолько ускорилась жизнь… Я ведь преподаю, у меня одиннадцать часов в неделю, одиннадцать, представляете? А ведь еще методические планы, проверки студенческих работ, статьи и так далее. А кроме того, я вынужден, да-да, именно вынужден, мы платим ипотеку… заниматься репетиторством, готовить абитуриентов. Когда мне писать?!
— По вечерам?
— Ну что вы… По вечерам они все дома — жена, теща. И Виталика забирают из садика, я вам не сказал? — у нас маленький сын.
— Ух ты, здорово!
— Да, но я отвык, дети от первой жены взрослые уже… Мы ютимся в трех комнатах, у меня даже отдельного кабинета нет! Я не могу так работать. Мне нужна тишина, сосредоточенность… время…
— Со временем засада, — пожаловалась и Арна. — Который там час? Я сюда сразу с эротических чтений, и сегодня еще запись, «Кадавры», сволочи, экономят на студии. Это часов до двух минимум, а в пять эфир на «Подъем, страна!», сама идиотка, надо было послать, а в двенадцать, блин, опять фест, встреча с читателями… Короче, пойду я, наверное. Рада была познакомиться. Вы клевый, правда.
Она развернулась навстречу Андрею. И, припомнив, застопорилась:
— О, кстати. Где там наш Полтороцкий?
*
На этаже света почему-то не было.
Войдя наощупь в номер, Андрей ошибся выключателем, и лампочка зажглась не в прихожей, а в ванной: яркая полоска из-за двери отразилась в зеркале, едва-едва подсветив комнату. Хорошо; он так и оставил. В полумраке разулся, повесил куртку, включил на тумбочке чайник и, присев на корточки перед рюкзаком, зашуршал пакетами. Никогда не знаешь, в какие условия тебя поселят, будет ли в отеле круглосуточный ресторан и возможность заказа в номер — а чай он пил по вечерам всегда, любимый, с мятой. До звездных понтов с райдерами Андрей надеялся не докатиться; проще было запасаться с собой.
Когда чайник забурлил и клацнул, отключаясь, пирамидка уже лежала в походной кружке. Мятный аромат в полумраке. И в тишине — никто из соседей еще не вернулся с банкета, и слава богу.
С кружкой в руках Андрей вышел на балкон. На холодном воздухе чай концентрировался в чистое наслаждение, вот только остывал до обидного быстро. Отель возвышался над городом свечкой: местная интеллигенция это здание истово ненавидела и звала не иначе как обидными малопристойными прозвищами, — а ему, Андрею, нравилось. Полетный обзор, неограниченное пространство, целый город внизу. Тонкие силуэты башен и крыш, причудливая подсветка исторических зданий, а если прищуриться — просто россыпь разноцветных огней. Все ночные города с высоты легко свести к то ли новогодней, то ли космической иллюминации, и это прекрасно. В противофазе ко всеобщему, зыбкому, лишенному индивидуальных черт — особенно четко и точно очерчивается и пульсирует свое, единственное, личное пространство. И время.
Он допил чай и вернулся в номер. За окном поверх письменного стола виднелись ночные огни, полустертые кисейной занавеской, а когда Андрей сел, опустив за собой линию горизонта, осталась только темнота и почти невидимые, скорее дорисованные воображением звезды. Включать свет он так и не стал. Раскрыл крышку ноутбука.
Да, каждый день. Где бы я ни находился, сколько бы событий и дел, пересечений и встреч, друзей и чужаков, информации и белого шума ни вместили в себя пресловутые двадцать четыре часа. Мимолетность и самовластие которых кого угодно способны обескуражить и сбить с ног — но я давно знаю, каким образом возможно и должно их победить. Очень просто: всегда, при любых обстоятельствах, исходить из обратного.
Время — совсем не то, что думает о нем абсолютное большинство людей. Не данность и не диктат — а ресурс, резерв, сокровище. И распорядиться им на самом деле можно как угодно. Замедлить или ускорить, пришпорить или остановить совсем, решить по ходу, чем его наполнить и каким образом распределить. Я сам управляю своим временем, а не наоборот, как оно, увы, происходит у большинства, и это вовсе не метафора — это действительно так. Плохо одно: постоянно приходится делать поправку на них, других, на то самое большинство, с которым я по чистому несовершенству мироздания вынужден его делить, свое время.
Но, к счастью, не всегда. Не сейчас, например.
А получается любопытно.
Нет, правда. Мне самому интересно, что будет дальше.
ІІ
Никогда больше. Никогда!
Потому что мне не нужно. Я, Ирма Онтари, гармоничная самодостаточная личность, коэффициент по тесту Бритлинга один и восемь, по Ксавьеру сто двадцать шесть. Может, пройти прямо сейчас сведенный индивидоадаптер? — да ну, он совсем уж попсовый. Ксавьера и Бритлинга хватит, у них профессиональный инструментарий и достоверная шкала.
Я самодостаточна. Гармонична. Мне хорошо здесь, в моем личном пространстве и хроносе по внутренним границам. Я не нуждаюсь в ментальных, энергетических или информационных подпорках извне. А тем более — в каком-либо конкретном человеке как субъекте оных.
Ничего подобного, я вовсе не мечтала его встретить, когда сдуру сунулась туда. И тем более не хочу — теперь. Никогда. Вообще.
Откуда он там взялся?! Маргарита — она знала?.. Говорят, это популярное развлечение тусовщиков: устраивать якобы случайные встречи нормальным людям, которые не всегда могут адекватно владеть собой в подобных ситуациях. Наверное, очень смешно, когда наблюдаешь со стороны. Технически запросто — отследить связи по сетям, промониторить хронорежимы, выходы, коммуникации… Некоторым больше нечем заняться, на то они и тусовщики, убогие, неполноценные, счастливые только в обществе себе подобных. Допустим, хроноконфликт Маргарита специально не провоцировала, никто не виноват, что ты такая…
Я. Гармоничная. Самодостаточная. Многогранная. Личность!
Центр психоподдержки подбрасывает еще горсть свеженьких тестов, методик и рекомендаций, и, сконцентрировавшись, собравшись с духом — у них висит немыслимое количество программных примочек, призванных не выпустить пользователя живым, но ничего, — я закрываю окно. У меня сила воли пятьдесят по Ксавьеру. Я вообще могу в любой момент встать из-за панели и отправиться в сад, к цветам. Только, пожалуй, еще чуть-чуть замедлюсь, самую малость, вот так. Я никуда не спешу. И мне никогда не бывает скучно или дискомфортно в собственной жизни, наедине с самой собой.
Игар.
Ну и что. Я и не ставила себе целью забыть его имя.
Конечно, с его стороны было благородно проплатить хроноконфликт. А с моей будет нелепо выходить на коммуникацию и предлагать возместить половину, тем более что мне сейчас и нечем… А он еще воспримет как лишний повод пообщаться или, еще хуже, как глупую хитрость с моей стороны. Нет. Он точно так же не нужен мне, как и кто угодно другой.
Все это давно не имеет значения. Целых полтора года прошло, а у него, наверное, уже лет пять, он еще тогда жил намного быстрее меня — вообще непонятно, как Маргарита нас отследила, ведь близких друг другу людей отлавливают в сети в первую очередь по синхрону… Или это не она? Или в самом деле — вот так, просто случайная встреча?
По факту — совершенно все равно. И он мне правда совершенно чужой.
Панель успевает мигнуть свежей волной и тут же гаснет, и я не активирую ее снова: потому что пятьдесят единиц силы воли, самодостаточная личность и, главное, цветы. А коммуникаций с меня хватит.
В моем саду тихо и влажно, и пахнет пряной пыльцой, и уровень углекислоты, ощущаю, не глядя на датчики, немного превышен, пора добавить растениям света — а жаль, так хорошо, когда в саду полумрак. Регулирую настройки. Посветлевший сад сразу теряет иллюзорный простор, сквозь разлапистые листья гигантской монстеры просвечивают неубедительные обои-джунгли на расстоянии вытянутой руки, фикус клонит набок верхушку, упираясь в потолок, агавы расталкивают друг друга неестественно изогнутыми лентами листьев. Лиловая традесканция совсем высохла, несмотря на подпитку, придется все-таки обрезать, так жалко… А розовая герань зацвела!
Присаживаюсь на корточки и наклоняюсь, близко-близко рассматривая чуть сморщенные новорожденные лепестки. Два крайних цветка в соцветии раскрылись не полностью, бледные, асимметричные, больные. А я только что замедлилась, безо всякой на то причины, ну зачем?.. Растения намного травматичнее реагируют на хроноизменения, чем люди. Мне кажется, они вообще устроены гораздо сложнее и тоньше нас.
Встаю. Чуть-чуть поворачиваю направление луча, и в оросительном облаке вспыхивает маленькая радуга, это не нужно ни для чего, но очень красиво. Мой собственный прекрасный сад живой площадью шесть с половиной квадратных метров — лучшее место на Земле. И мне совсем не нужны какие-то другие, всеобщие, обезличенные чужим присутствием места.
Так хорошо, так спокойно. Хронозамедление приглаживает эмоции и мысли, словно проводит мягкой массажной щеткой по волнам волос. Запускаю в них пальцы, в мои тяжелые пушистые волосы, такие живые и свободные, когда их не стискивает облегающий хронос. И еще запах герани. И тишина, шелестящая микроскопическими капельками на листьях.
Тишину пронзает резкий звук, и я вздрагиваю. Коммуникация, экстренный вызов. С чего это вдруг, кому я нужна?.. И потом, кажется, уходя в сад, я отключала панель вообще…
Бросаюсь в комнату. Скорость, резкие движения, адреналиновый всплеск — тело ощущается как чужое, а умиротворенное сознание чуть-чуть отстает, запаздывает, из-за чего реальность кажется совсем иллюзорной.
Сверхэкстренный вызов. С функцией аварийной активации канала. Панель мигает лихорадочно, будто на пожар, землетрясение или хроноконфликт.
Касаюсь экрана вытянутой рукой, не успев остановиться, на инерции едва не впечатываюсь в панель. И только потом, затормозив и проморгавшись, могу прочитать:
«Здравствуй».
Я знала. Я точно знала, что это он. Потому и летела как сумасшедшая.
Какого черта?!
«Что тебе, Игар?»
«Нам надо поговорить».
«Пока не о чем, извини. Я тебе маякну, когда соберу эквы».
«Какие эквы?» — синеватый фильтр непонимания.
«Ну, мою долю. Спасибо, что заплатил сразу. Всего доброго, Игар».
«Ирма!!!»
Ослепительная вспышка — режим сверхэкстренности заставляет зажмуриться и отпрянуть от панели. Ненормальный. Что с ним?
С ним что-нибудь случилось?!
«Игар, я слушаю. Что ты хотел? Давай поговорим».
«Впусти меня».
«Что?»
Забываю выставить фильтр удивления. От настоящего удивления не могу даже вспомнить, какого он цвета.
«Я в твоем квартале, Ирма. В пятнадцатой секции…»
И после паузы:
«Я тут, у тебя за дверью».
Не отвечаю. Только сейчас до меня доходит, что он не предлагал синхронизироваться, а значит, по умолчанию использовал в качестве контрапункта мои настройки. Замедленный Игар, даже смешно.
У меня за дверью.
Паника. Мгновенная и обвальная, и близко не сравнимая с той, что накрывала меня тогда во всеобщем пространстве. Он за дверью, за дверью; его сообщение до сих пор мерцает на волне, и я мысленно проговариваю его снова и снова, прокручиваю по кругу, стремясь не то опровергнуть, не то по-настоящему поверить.
«Впусти меня».
Охристо-желтый фильтр просьбы, почти мольбы.
«Зачем?»
«Пожалуйста. Это важно. Перерасход энергии по входу я оплачу, не бойся».
«Я не…»
…не боюсь: неправда.
…не хочу тебя видеть: тоже неправда.
…не понимаю, в чем смысл: да, это уже ближе и убедительнее, но может быть — и будет! — понято как приглашение к дальнейшему диалогу, просьба разъяснения, аргументов, доводов; какого черта?! Почему я не могу просто взять — и впустить?!
Почему?
Потому что я никого не впускала в свое личное пространство — уже и не вспомнить, сколько внутренних лет; да с тех самых пор, как оно у меня появилось, как только мама смогла себе позволить, и ее я не впустила сюда первой. Категорически пресекала все намеки знакомых и друзей по работе или из сетевых сообществ, начиная с моего милого шефа Ормоса и заканчивая тусовщицей Маргаритой. Игара в том числе — имею в виду, тогда, полтора года назад. Мы всегда встречались только у него, и еще пару раз у его друга, который оставлял нам код. Но не у меня.
Потому что здесь мое личное пространство. Я и цветы.
Потому что я только так могу остаться собой. Многогранной-гармоничной-самодостаточной личностью, похожей на недораспустившийся бутон герани.
«Ирма…»
Нет!!!
«Мне плохо, Ирма. И я не уйду».
«Что с тобой?»
«Впусти».
«Что с тобой?!»
Надо поставить какой-нибудь фильтр. Чтоб он понял, что я задаю конкретный вопрос и требую конкретного ответа. Но я не помню. Я применяю коммуникацию в основном по делу и почти не пользуюсь всеми этими избыточными, необязательными штучками… Как у меня открывается внешний шлюз в хроносе, я тоже не помню. И даже не уверена, что когда-нибудь знала об этом.
«Игар».
Отстукиваю быстро-быстро, пока не забыла и не передумала; это выход, все равно он ответит «нет», потому что система хронобезопасности в принципе этого не позволяет, и бессмысленный инцидент будет наконец исчерпан:
«Если я сейчас дам тебе код доступа к настройкам, ты сможешь снаружи открыть хроношлюз?»
Алый фильтр радости:
«Разумеется. Давай!»
…Отправляю волну и, погасив панель, встаю, оглядываюсь по сторонам. Моя жилая комната, она такая компактная и просторная, не слишком большая, но и не тесная, по площади чуть больше сада, точно такая, как мне нужна. Никаких виртуальных обоев, призванных ложно расширить ее границы, декоративных полочек со статуэтками и подсвечниками для создания дополнительного уюта. Только несколько коллекционных перламутровых дисков, развешанных по стенам на разной высоте, и тихое мерцание хроноса, обтекающего выходы в кухню, ванную и в сад. Плавно обволакивающего мой личный мир, созданный в деталях по моим представлениям о нем, заточенный и пригнанный точно по мне, единственно правильный и прекрасный. Где по определению нет и не должно быть чужих.
Он врывается.
Он врывается, и я не успеваю рассмотреть его, даже как следует увидеть, сообразить, сколько же ему примерно теперь лет. Его горячие пальцы на моих, и ослепительная вспышка, точь-в-точь как тогда, искры и перевернутое пространство, и его губы, и его тяжесть, его сила, его напор, с которым я ничего не смогла бы поделать, даже если бы… Я не знаю, чего хочу. Я больше ничего не знаю и ничего не вижу, кроме пляшущего диска над головой, кроме сумасшедших Игаровых глаз.
И время останавливается.
Наше время.
В черной Вселенной крутятся огни и неподвижно висят над бесчисленными человеческими мирами Абсолютные Часы. Никакого времени нет и никогда не было, и тем более смешны и нелепы наши попытки управлять им по собственному желанию. И меня, отдельной, самодостаточной, какой там еще?.. не помню, неважно, — меня, Ирмы, тоже не было и нет. Нет и его, Игара, только прерывистое дыхание, и ореховый запах, и жесткие волосы под ладонью, а все остальное — концентрированное, напряженное, запредельное ожидание, невыносимое в безвременье…
— Какая ты красивая, — говорит он потом. — Юная-юная… совсем.
— Ты меня обманул.
— Я?
— Ты сказал, что тебе плохо.
— Мне и было плохо. А теперь хорошооо…
— Прекрати!
Со злостью отталкиваю его, и он подается под моими ладонями, как если б почти ничего не весил, откатывается на край спальной платы, я совсем не помню, когда мы ее разложили, и не представляла раньше, что она такая неприлично широкая — для меня одной, ну да, я же люблю спать по диагонали, звездочкой разбросав руки-ноги… Приподнимается на локте, и я наконец смотрю на него.
Игар как Игар. Точно такой же, только стрижка другая — так меняли возраст артистам в доцифровом кино, когда существовала такая отдельная профессия и ни у кого не было своего времени… Лезет же в голову всякая чепуха. Игар Сун. Его большая родинка во впадине за ключицей. Его длинные, вечно прищуренные глаза. Что я о нем еще знаю? — да почти ничего. Умеренный, без фанатизма, тусовщик, программер с дурацкой кличкой Чипастый, мелкий сетевой мошенник. Хитрец, комбинатор, враль.
В моем — моем!!! — личном пространстве!..
Он смотрит:
— Хочешь, чтоб я ушел?
— Да!
— Ты хорошо подумала?
Он протягивает руку и подгребает меня к себе, так, будто я тоже сделана из какого-то очень легкого материала — хотя я сопротивляюсь, упираюсь пятками, пытаюсь уцепиться пальцами за скользкий край платы. И в конце концов оказываюсь в теплой выемке, в причудливом углублении, устроенном из его ключицы, подмышки, локтя — специально для меня одной. Щекой к той самой родинке, макушкой к щекотному шепоту:
— Точно-точно? Прямо сейчас?
Прямо сейчас я больше не хочу ничего, только никогда не вставать, не отлепляться, и очень обидно, что он прекрасно знает об этом. В знак протеста пытаюсь все-таки подняться, но он легонько придерживает меня за плечо, и я сдаюсь. Прижимаюсь крепче — коленкой, бедром, грудью, всею собой.
— На самом деле это важно, — негромко говорит Игар. — Прогонишь ты меня или нет. Такой, можно сказать, эксперимент. По-честному, в открытую.
— Эксперимент?
— Обиделась? Не обижайся. Почему я, по-твоему, должен уйти?
— Потому что это мое личное пространство.
— И всё?
Хочу увидеть его глаза. Настолько, что все-таки приподнимаюсь на локте; мои волосы падают ему на лицо, а когда я подбираю прядь, то вижу, что он лежит с опущенными веками. Как будто спит.
— У меня тоже есть личное пространство, Ирма, — говорит безмятежно, словно сквозь сон. — Я в нем живу, как все, и, как все, мало думаю о других людях… о тебе, например. Правда, совсем не думал. Но когда увидел там, во всеобщем, мне очень, очень захотелось взять тебя за руку. Дотронуться, понимаешь?
На последних словах он вдруг вскидывается и опрокидывает меня на спину раньше, чем я успеваю выдохнуть, перед тем задохнувшись от возмущения:
— Так ты… специально?!
Щурится, ухмыляясь:
— Я заплатил. Семь тысяч экво за удовольствие, ничего так, скажи?
Вот теперь я вырываюсь по-настоящему, со всей зашкалившей обидой и злостью. Лягаюсь, брыкаюсь, царапаюсь ногтями и в конце концов выворачиваюсь, выскальзываю из-под него, вскакиваю, по остаточной инерции отпрянув к противоположной стене, едва не опрокидываю спящую панель. Игар смотрит сквозь иронично присомкнутые ресницы. А моя одежда по ту сторону платы, и нечем прикрыться, кроме как разметать волосы по возможно большей поверхности, пряча грудь и плечи, и обхватить себя руками…
— Красиво. Так и стой.
— Ты… — на язык никак не подворачиваются достаточно сильные слова, — это же хроноконфликт!..
— Личное пространство. Хроноконфликт. Это, безусловно, очень важные понятия. Что у нас еще важно? Гармоничная самодостаточная личность, ага?
Краснею. Краснею я очень легко, и, как у всех рыжих, это всегда хорошо видно. Только обычно некому смотреть.
— Я хочу быть с тобой, Ирма, — говорит он. — Вместе. В одном пространстве, в одном времени. Так бывает, просто тебе забыли рассказать. Не стой босиком, простудишься. Иди ко мне.
Писательский марафон нон-стоп в кафе-читальне «Прихожая»:
11.00 — 12.00 Юрий Нечипорук
12.00 — 13.00 Арна
13.00 — 14.00 Сибил Скотт-Майер
Читать бесплатно другие книги:
