Свое время Бараш Александр

— Красотища, скажи?

— Красотища, — сказал он.

На пологой вершине горы, похожей на мохнатого спящего зверя, лежала шапка облаков, тяжелых и сизых, а морда его была погружена в море, гладкое и серебряное, с сизоватыми разводами под цвет облаков. Оно стояло неподвижно почти идеальным полукругом бухты, с ее противоположного края поднимались из расплавленного серебра две скалы. Богдан помнил с детства совсем другое, синее море. Но тогда было лето, а не осень.

Из-за облака вынырнуло солнце, и море в один миг стало синим.

— Пошли, — сказала Арна. — Окунемся.

— Разве сейчас вода не холодная?

— Смеешься? Здесь купаются в ноябре!

Она уверенно зашагала по узкой асфальтовой дорожке, пунктирно обозначенной по краю темнозелеными деревьями, похожими на заточенные карандаши. И сразу же вывела Богдана к ограде, высокой и тоже остроконечной, у маленькой полуоткрытой калитки дежурил охранник в камуфляже, и Арна прошла мимо с широкой улыбкой, а потом он вдруг оказался, кричащий и размахивающий руками, далеко и безнадежно — для него — позади. Богдан хотел спросить, почему тут закрытая территория и что им теоретически за это будет, но передумал. Просто не хотелось ничего говорить. Здесь было тихо и хорошо.

Дорожка вела вниз, то виляя серпантином, то превращаясь в тропинку, то в кусочки лестницы по три-четыре щербатые ступеньки, шелестели и пахли сосны, просвечивало море между ветками зеленых и золотых кустов. Огромная шишка попалась под ноги, и Богдан с Арной попеременно футболили ее, перехватывая друг у друга, почти до самого моря.

Оно открылось внезапно: последняя лесенка, набережная, мощеная красной и белой плиткой, длинные зубцы волнорезов и отсеки серых галечных пляжей между ними. Совершенно пустынных в обе нескончаемые стороны, отчего казалось, что во всем мире больше нет никаких людей.

Солнце пригревало так, что стало по-настоящему жарко.

— Ты идешь? — крикнула снизу Арна.

Она уже стояла там, на гальке — а Богдан снова замедлился, протормозил, отстал; черт, ну когда я научусь держать ее темп?! Спрыгнул, спружинив на полусогнутых, выпрямился и увидел, что Арнины джинсы, ветровка, косынка и веревочная сумка разбросаны по гальке. А сама она, стоя у самого края воды в одной зеленой маечке, трогала море кончиком босой ноги. Море, такое неподвижное издали, у берега все-таки еле заметно шевелилось, то накатывая на ее тонкие щиколотки, то тихонько отплескивая назад.

— Вода теплая! Пошли купаться.

— У меня плавок нет, — сказал Богдан.

И прикусил язык, сообразив, что у Арны ведь тоже нет никакого купальника, и что сейчас она снимет свою маечку, сто процентов, снимет, раз она даже фотографировалась прямо так… Сглотнул, чувствуя, что краснеет.

— А плавать ты хоть умеешь?

Она засмеялась, нагнулась, показав узкие черные трусики, и брызнула в его сторону морем, и брызги, не долетев, упали на гальку — а хохочущая Арна, вовсе не думая догола раздеваться, прямо как была вбежала в море и нырнула, мелькнув над водой розовыми пятками.

Богдан наконец-то догадался бросить на камешки куртку, он давно уже нес ее на согнутой руке, снять джинсы и свитер. Сложил аккуратной стопкой, прижал сверху книгой. Увидел, как далеко в море появилась над поверхностью круглая, против света не разобрать, бритая или нет, голова.

Плавать он, конечно, умел. Все-таки ходил в бассейн четыре года.

А вода оказалась жутко холодная — до ледяного ожога, до перехвата дыхания. Богдан отчаянно заколотил руками и ногами, и пришло иррациональное тепло, и драйв во всем теле, и острое, невозможное счастье. И поймав этот кайф, пульс и нерв живого и вечного моря — правда, оно же было и будет всегда, а значит, сильнее чьего бы то ни было времени! — он поплыл спокойно и сильно, широко загребая и не совершая лишних движений. Лицо то погружалось в воду, и тогда он видел сквозь изумрудно-зеленую толщу темные камни на дне, то оказывалось над ее поверхностью, где ничего не получалось разглядеть в слепящем мельтешении солнца в каплях на ресницах. И не надо. Он просто плыл, наслаждался и не собирался скоро возвращаться.

Конечно, он опять подвис и отстал, выпал из стремительного потока ее, Арниного, времени — но не особенно жалел об этом.

Когда Богдан вышел на берег, чуть пошатываясь от блаженного жара и правильной слабости в коленях, Арны не было видно. Ни ее самой, ни вещей; Богдан в панике огляделся — горизонт с обеих сторон конкретно обрубали волнорезы — и вдруг услышал:

Если тебе показать чего,

Если не струсишь и не…

Подхватив с гальки свою одежду и в последний момент книгу Марковича, ринулся на голос.

На соседнем пляже сидели кружком дети, вернее, подростки лет тринадцати-четырнадцати, все в одинаковых зеленых курточках, очень похожих на Арнину, только немного другого оттенка. Все равно, она, сидящая по-турецки в общем кругу, почти не выделялась среди них. Разве что тем, что была центром, магнитной точкой притяжения всех взглядов, внимательных, внимающих, восхищенных.

Он и сам заслушался.

— А вы тоже поэт?

Богдан не понял, что это к нему, потому что в тот самый миг увидел чуть поодаль разложенную сушиться на гальке зеленую маечку, а значит, у Арны под ветровкой… Только тут сообразил, что отзвучавшие только что стихи — те же самые, что и тогда, и мимолетно вспомнил Леську (ну и Леська, ну и что), и удивился: эти строчки воспринялись теперь совершенно иначе, без тени той прежней непристойности, а скорее озорным и азартным вызовом, и вообще они, кажется, совсем про другое… И покраснел, и разозлился на себя, и резко, враждебно повернулся к девушке, шепотом повторившей вопрос.

На девушке была такая же, только желтая куртка, джинсы, разноцветный галстук и бейджик, из которого следовало, что ее зовут Оля.

— Дети обожают Арну, — сказала Оля смущенно, и стало понятно, что она сама ее обожает.

Богдан хмыкнул.

— Идемте с нами, — предложила она. — А то прогулка, по идее, кончилась, у нас обед уже… И другие отряды, думаю, тоже захотят послушать.

И тут же они сели обедать в лагерной столовой, среди массы разновозрастных детей в зеленой и синей форме. Кормили вкусно: макаронами с кетчупом и огромной, прямоугольной, нарезаемой ломтями пиццей — у нас день итальянской кухни! — и Арна, уплетая за обе щеки, подмигивала Богдану через стол (насчет обеда он действительно беспокоился всю дорогу), а затем, когда все еще ели, вскочила на стул и начала читать незнакомые стихи, через слово по-итальянски. Возможно, поэтому он опять ничего не понял.

Оля познакомила их с мрачным бородатым дядькой, и услышав имя Арны, он тут же перестал быть мрачным и прокатил их по громадному парку на своей, наверное, единственной здесь машине — до амфитеатра под открытым небом, уже битком набитого детьми в курточках разных цветов. Арна по-деловому болтала со звукооператором, пощелкивала ногтем по микрофону, а затем оказалась на полукруглой сцене, Богдан снова не отследил, как именно. Дети скандировали ее имя и после каждого стиха взрывались воплями и аплодисментами. И дело не в том, вдруг дошло до Богдана, что они, в отличие от него, понимали. Просто она такая… такая…

 — Приедем с «Кадаврами», не вопрос, — говорила Арна, когда они с бородатым и еще несколькими дядьками сидели в номере гостиницы, фантастическим образом прилепившейся к отвесной скале. — У нас с первого турне, я вас попробую втулить в маршрут. Под патронатом Минкульта, они будут только счастливы, я думаю. У вас тут здорово!

— Не то слово, Арночка! Это лучшее место на земле. Жаль, что вы сегодня улетаете, если б у вас было время, я бы вам показал…

— Время у меня есть всегда!

Она сидела между двумя здоровенными мужиками, постепенно сползавшимися, как геологические плиты, и смеялась, и болтала, и ей было хорошо. А он, Богдан, просто случайно оказался рядом, пассажиром на чужой запредельной скорости, и было бы смешно предъявлять какие-то права и пытаться на что-либо повлиять. Он отставил рюмку — наливали тут мутную гадость, несмотря на живописность бутыли, оплетенной лозой, — и вышел на балкон.

Впереди было только море, сверкающее нестерпимо, и при­шлось довольно сильно перегнуться через парапет, чтобы увидеть далеко-далеко внизу изумрудную с белым кайму, обнимающую остроконечные камни. С такого балкона хорошо кончать с собой… Или все-таки по параболе попадешь на глубокое?

Его шлепнули пониже спины, и Богдан чуть было не полетел вниз головой, проверяя гипотезу. Взвился и возмущенно обернулся Арне навстречу.

— Нам предлагают экскурсию, — сказала она. — По территории, по всем лагерям!

Как будто ей было нужно его одобрение. Богдан хотел огрызнуться, но не успел придумать ничего достаточно язвительного, как вдруг она подмигнула и добавила звонким шепотом:

— Но у меня есть предложение получше. Смоемся от них?

Богдан оглянулся к пропасти, но Арна засмеялась, взяла его за руку и потащила в номер, мимо бухающих за журнальным столиком мужиков — бородатый как раз наливал, неторопливо, как в замедленной съемке, мутноватым столбиком дрожала в воздухе струйка из оплетенной бутыли, — подхватила с тумбочки в прихожей свою сумку, Богданову куртку, книгу и выскользнула вместе с ним в коридор. Они побежали вниз по нескончаемой винтовой лестнице, и Богдан чувствовал себя точь-в-точь как в детстве, когда по примеру одной дурацкой телерекламы прицепился на роликах сзади к трамваю.

Они пробирались вверх по тропке, почти незаметной на сплошной скале, и вышли в тупик, потом снова куда-то лезли, спускались вниз к морю и пролезали сквозь дыру в проржавевшей сетке-рабице, блуждали по необъятному дикому парку и в конце концов вышли к другому КПП, где их, правда, никто уже и не думал задерживать. А сразу за проходной началась цивилизация, город, вернее маленький курортный поселок, многолюдный, пестреющий витринами и лотками, но уже облетающий обрывками афиш конца бархатного сезона.

— Полазаем? — предложила Арна.

Они бродили по узким, почти вертикальным улочкам, где каждый ветшающий домик с террасой в листьях винограда и каждая новонадстройка из ракушечника с видовой площадкой над гаражом предлагали себя картонками «сдается жилье» и «недорого», и Богдану остро захотелось прямо сейчас постучаться в какой-нибудь из них, договориться с бабушкой-хозяйкой подешевле на одну ночь (за пятьдесят?.. а почему бы и нет, уже ведь не сезон), поселиться вдвоем, а что? Никто не удивится, тут, наверное, все так делают. А потом взять да и остановить время… Это же, наверное, еще легче, чем наоборот.

Но Арна крепко держала за руку, и шла на полшага впереди, и не замедлялась ни на секунду. Сонные люди, бредущие по улочкам и выглядывающие из окон, казалось, вообще их не замечали. Так, цветное движение воздуха, два мимолетных силуэта, померещилось.

Они взбежали на самый верх, где синий забор отсекал от старых хрущевок необитаемый коттеджный городок для миллионеров — Богдан хулигански предложил проникнуть туда мимо охраны с боевыми автоматами и сторожевой собакой, но Арна махнула рукой: чего, мол, я там не видела? — и полюбовались с высоты на бухту, замкнутую далеким мирным зверем. Потом спустились другой дорогой, отыскивая самые тайные проходы и лесенки между домами, то и дело утыкаясь в тупики, что Арну очень веселило и по­двигало ускоряться все больше, так что хозяева этих затерянных трущоб без вида на море, их собаки и кошки становились совсем уж неподвижными истуканами. Перелезли, срезая путь, через решетку в парк помпезного санатория — и цивилизованно, через калитку, вышли на набережную.

Здесь было много, очень много, несмотря на, казалось бы, осень, людей: медленная цветная река текла параллельно морю, сине-лиловатому, вневременному. Вдоль всей береговой линии шла торговля чем попало, особенно едой; Богдан почувствовал, что со времени далекого обеда в детском лагере успел как следует проголодаться. Густо лепились друг к другу всевозможные кафе, столики стояли даже прямо на пляже, и особенно экстремально, крепясь на ржавых столбах, нависали кафешки, построенные поверх бун, прямо над морем. Вокруг закусывающей публики парили чайки.

— Блин, — сказала Арна, — здесь такое классное вино, а нас поили какой-то гадостью.

— Хочешь вина?

И теперь уже он взял ее за руку, и властно повел за собой по скрипучим ступенькам и шатким подмосткам над морем, и усадил за самый крайний свободный столик, и подозвал замедленную официантку. Разумеется, тут все было дико дорого — но на два бокала вина ему хватало, и даже, если добавить мелочь, на одну нарезку сыра на двоих. Но Арна заявила, что закуски не надо, и когда официантка отплыла, вынула из сумки и показала под столиком толстую сырную косичку:

— Угостили.

И они пили действительно потрясающее вино, и раздергивали косичку на соленые сырные пряди, и бесстрашная чайка ходила прямо по столику, высматривая, чем бы поживиться, а на море появились розовые отблес­ки — солнцу наконец-то удалось за ними угнаться и приготовиться к закату. Арна мечтательно улыбалась. Если я сейчас обниму ее и поцелую в губы, это будет правильно. Встанет в текущую картину мира безошибочно и точно, словно единственно верное значение переменной. Ожидаемо. Попсово.

Потому он и не стал этого делать. О чем, конечно, жалел, как дурак, всю обратную дорогу.

И снова был дальнобойщик, на этот раз молодой и сосредоточенный, и книжку не получалось читать в сгустившихся сумерках, и опять аэропорт, и краткий полет, и россыпь огней родного города, впервые увиденного поздно вечером с такой высоты, только теперь Арна плющила носик о стекло, а Богдан смотрел поверх ее головы, все время отвлекаясь на хитросплетения татуировки над маленьким ушком. И вместе с посадкой накатило невыносимо-болезненное чувство: сейчас, несмотря ни на что, этот чудесный огромный день все-таки кончится, уже вот-вот, последние секунды до касания шасси к взлетной полосе, потом маршрутка — и всё. Но ведь нельзя!.. Так не может, не должно быть…

Стюардесса разрешила включить мобильные телефоны, и Арнина мобилка тут же взорвалась шквалом эсэмэсок. Богдан с удивлением сообразил, что до сих пор никто Арне не звонил, а значит, ее мобильный с самого утра, похоже, был выключен.

— Ну да, — сказала Арна. — Не хотела, чтоб доставали всякие. Ага, Нечипорук, кто б сомневался. Ладно, сейчас перезвоню, старый хрен. Алло, Юра?.. Конечно, помню, уже иду…

Маршрутки в любой конец города стояли стадом, светя оранжевыми и красными цифрами номеров. На маршрутку у Богдана как раз оставалось, но какой номер едет отсюда в их район, он никак не мог сообразить.

Арна обернулась к нему:

— Я сейчас читаю в Опере. Гала-марафон-нон-стоп, блин. Но вообще оно прикольно. Ты идешь?

И что-то прыгнуло в груди, и стало жарко и легко, и развернулась во все ночное небо громадная спираль яркого, бесконечного, подвластного, своего времени.

Богдан сглотнул и улыбнулся:

— Конечно, иду.

В нынешнем году организация фестиваля никуда не годится. Гигантомания превысила все возможные пределы, программа не состыкована, многим участникам, если бы они ей в точности следовали, пришлось бы находиться в двух-трех местах одновременно. Например, поклонники Андрея Марковича, кстати, моего любимого автора, сегодня так и не дождались писателя на его назначенную по программе автограф-сессию. Организаторам надо что-то решать! Я говорю об этом каждый год, я, Юрий Нечипорук, говорю лично Ольге Петровне, а толку…

Я еще застал времена социальных страхов. Когда все боялись чего-то одного, загнанные в оградку единого на всех пространства и времени. И потом, уже приобретя самодостаточность и свободу, никак не могли привыкнуть и перестать бояться все вместе. Последняя на моей памяти социальная фобия — страх обвала сети. Единственного, что нас связывало и связывает до сих пор, только все более тонкими, ненадежными, да и ненужными уже нитями. Но мысль о том, насколько сеть непрочна и как легко может поломаться и пропасть, исчезнуть совсем, пугает некоторых до сих пор. А когда-то, я помню, панически пугала всех.

Мне, эквокоординатору, сеть жизненно необходима. Но я почему-то не боюсь ее внезапного обвала. У меня достаточно собственных, личных, ни с кем не разделенных страхов, чтобы еще и прислоняться локтем к пульсирующей массе социальной фобии, к тому же давно неактуальной и умирающей. Нет, я не боюсь.

Но мне всегда было интересно, как можно жить без сети. Пожалуй, только это и привлекало меня лично — не в смысле одобрения, а исключительно праздного любопытства — в Крамеровой еще модели того, что мы позже назвали плебс-кварталом. Они там с самого начала искореняли сеть как класс, как средоточение и корень социального зла — уже повод насторожиться, ни один мыслящий человек не станет доверять схемам, для реализации которых необходимо что-нибудь до основания разрушать. Как там у них было? — мы выбираем дружбу, а не френдование, чувство реального локтя взамен виртуальных сообществ, живое общение в противовес сетевому суррогату и т. д. и т. п. Хотел бы я посмотреть.

Сейчас и посмотрим. Вот он, код вплоть до пятнадцатой степени доступа. Что предполагает наличие как минимум пятнадцати степеней — там, где не признается существование вообще никакой сети. Вполне естественно и предсказуемо: если ты гордо отказываешься от собственной сети, рано или поздно начнешь кормить собой чужую, наброшенную на тебя сверху со вполне очевидной целью. Интересно, знают ли они об этой внешней сети, замечают ли ее хотя бы. И как давно (применительно к плебс-кварталу — вполне корректное словоупотребление) они так живут.

Можно загрузить автоматический ввод. А можно — руками, постепенно, то есть по-степенно, от первой и до пятнадцатой, добавляя по одной щадящей цифре в хронопрофиль и в код. Есть вероятность, что так будет легче.

Хватит. Честнее будет признаться хотя бы себе самому. Я боюсь.

Мой личный, ни с кем не разделенный страх. Впрочем, не исключаю, что нас много, и при желании из таких, как я, можно набрать статистику для сравнительного анализа и, даже, пожалуй, вывести новую социальную фобию, атомизированную по хроносам и личным пространствам, как и сам бывший наш социум. Ничего оригинального: страх всегда завязан на потерю. Потерю самого дорогого и невосполнимого.

Времени. В моем случае — жизни.

Когда они изложили свои условия, написали, насколько — насколько!!! — я должен ускориться, первым побуждением было послать, и послать подальше. Синхронизироваться по Абсолютным Часам, как они предлагают, для меня абсолютно невозможно, и это не беспомощная тавтология, а констатация факта. Вам, молодым, окуклившимся в хроносы на стадии радостной безмозглой личинки, никогда этого не понять: я старый человек!.. У времени нет для меня кредита. Каждый лишний шаг через две ступеньки, пропущенная мимо со свистом секунда — это приближающаяся смерть, реальная, неотвратимая. Вы привыкли, что она далеко, нескоро, никогда. Вам можно. А я — боюсь.

Я готов рассуждать о чем угодно, безостановочно забалтывая свой страх, пытаясь его банализировать и примириться, потому что обходных путей у меня все равно не осталось. Пока я демонстративно, на невидимую публику, размышлял о социальных фобиях и об идеологических гримасах плебс-квартала, мои старческие пальцы, похожие на когти усталой птицы, уже ввели наощупь, слепым методом, верным, как их собственная автономная память, добрую половину тех самых цифр.

Почему, зачем?..

Шелестит в висках, постепенно разгоняясь, загустевшая кровь. Учащается, сбиваясь в поисках нового ритма, незаметное дыхание. Бегают под кожей мурашки-импульсы пробудившихся нервных окончаний. Встревоженный организм, словно муравейник, залитый прибывающей водой, пытается приспособиться к меняющимся условиям, понять, чего от него хотят, и, конечно, представления не имеет о том, что это лишь начало. Ритмично перемигиваются зеленые лампочки медицинских сенсоров. Я пока в норме. Я могу тобой гордиться, мой любовно законсервированный, заботливо ухоженный и потому неплохо сохранившийся организм.

Ну?..

Запугать меня они не могли, равно как и купить: в их арсенале, каким бы впечатляющим он ни был, все равно не найдется ничего страшнее смерти и драгоценнее времени. Я самодостаточен и свободен, а выражаясь архаично, одинок, пускай, — и потому неуязвим. Мой правнук Игар, которым они так удачно козырнули, оставшись, воображаю, до неприличия довольны собой, ничего для меня не значит; хотя, конечно, между делом, в качестве бонуса, я попробую его найти. И даже мой бизнес, моя совершенная и прекрасная эквосхема: я неравнодушен к ней, она моя главная слабость, но я же прекрасно понимаю, что в конечном итоге не заберу ее с собой. Что там еще? — мой мир, социум, от которого я, как и любой другой современный цивилизованный человек, отделился и абстрагировался настолько, что апеллировать к этой фигуре умолчания, оставшейся далеко за бортом, попросту смешно?

Смешные на первый взгляд вещи срабатывают вернее прочих. К тому же смех — единственное, что сильнее любого страха.

Да, это очень смешно. Однако остается фактом: достигнув по-настоящему многого для себя лично (а кто и что еще имеет значение?), человек подвергается последнему и почти непреодолимому искушению — перевернуть мир. Некоторые, правда, с этого и начинали, и конец их, как мы знаем — догадываемся? — был скор и печален. Тогда я сам смеялся над великими планами переустройства мира, воплотившимися в результате в пшик, позорище, плебс-квартал. Но теперь…

Теперь, как ни забавно и парадоксально, мне важно знать, как это было сделано и что в итоге получилось. Мне интересно — потому что я хочу сделать лучше. И сделаю, если мне, конечно, хватит времени.

И мне ведь совершенно нечего терять.

Напоследок вызываю на экран Паютку. Зверюга двигается медленно, зависая всеми шестью коленчатыми ножками — какой-то хроносбой, не должно этого быть, мы же с ней в одном пространстве и прочно синхронизированы в сети. Шевелю сенсоры, и она разгоняется, пляшет и резвится, как всегда. Мой талисман, позволяющий примириться с чем угодно и безболезненно гармонизировать картину мира, добавляя в нее любые новые элементы. Ну что, зеленая, я уже почти готов скакать с такой же скоростью, как и ты, а пока отдыхай, брысь. Тааак, сахар чуть выше нормы. Ничего, старик Эбенизер Сун не позволит себе расклеиться. Не сейчас. Не раньше, чем я тоже переверну мир.

Последние пять цифр.

На мгновение темнеет в глазах, накатывает паника, черт, не надо было так быстро, рисуясь, пробегом пальцев, словно в хроматической гамме, — зачем, какого дьявола, что за щенячье мальчишество?! — и оглушительный шелест в ушах, похожий на внезапный шквал в кронах ив над рекой, когда я последний раз видел живые деревья, хоть что-то живое вообще?.. И красная мигающая лампочка где-то на краю пульсирующего обзора, доигрался, ненавижу, убью. Здоровая злость, безадресная ненависть встряхивает и приводит в себя. Плотнее прижимаю ладонь к медицинской панели, вдавливая линию жизни прямо в пружинистый колкий фонтанчик микроинъекций. Тревожный сенсор перестает мигать. Давление нормализуется, пульс ровный, сахар почти в норме.

Теперь я живу по Абсолютным Часам. Странноватое ощущение.

Сеть загружается медленно. Так медленно, что меня охватывает раздражение, непобедимая стариковская брюзгливость: и ради этого вот тормознутого сервера я, Эбенизер Сун! — ускорялся, рискуя здоровьем и продолжая по запущенному галопом счетчику расплачиваться жизнью?! Впрочем, я должен был предвидеть: эту сугубо внешнюю, контрольно-шпионско-вуайеристскую сеть не могли сделать хорошо. Хорошо делаются лишь вещи, предназначенные для себя, отражающие собственное тщеславие и потакающие своим же слабостям и удовольствиям. Разумеется, эта сеть и рядом не стояла с той, что мы любовно и тщательно плетем для себя сами.

Я даже не сразу могу сориентироваться в ней. На первый взгляд примитивная, монохромная и двухмерная, только текст сплошным скучным шрифтом и минимум веб-видео отвратительного качества, она подчинена какой-то другой, извращенной логике. Меня интересует прежде всего энергофинансовая система, все остальное — потом. Где она здесь? Где хоть намек на какую-либо структуру, веб-гид, поисковик?!

Дрожащие пальцы, странно чужие, похожие на растопыренные Паюткины ножки, слепо шарят по экрану. Тикает мое время, уходит моя ускоренная — попросту не замедленная больше? — жизнь.

Составить себе представление о плебс-квартале по этой сети невозможно. Она — словно комментарий к неотображаемому основному контенту, и комментарий предельно краткий и неопределенный. Мерцают баннеры, похожие на круглые пуговицы, невыразительные, никакие; но с чего-то же надо начать. Готические, с трудом читаемые буквы по кругу: «Крамербург», ну-ну, как интересно. Предположим, что это у них такой город.

Вы знаете, что такое город? Ну разумеется. Город — это бренд, монетизированный смысл, сетевой миф, эксплуатирующий давно отмершие в реале клише. Разумеется, офф-лайн никаких городов давным-давно нет: есть общее пространство, дозированно распределенное по местам нашего компактного расселения — и есть законсервированная многомерная картинка в сфере вип-туризма, для богатеньких охотников, коллекционирующих города, словно рога подстреленных зверей. Как структурная единица человеческого общества, атомизированного по хроносам, город отжил свое, потерял всякий смысл. У нас — но не в плебс-квартале.

Правильно, здесь все наоборот. Никаких виртуальных прогулок, запахов и вкусов, могучей сувенирной индустрии и местной кухни. Голая схема. Правительство, департаменты — ух ты, какое красивое архаично-стильное слово!.. и как их много, бесконечный список, уходящий хвостом за пределы экрана. Энергетика и финансы разведены по разным ведомствам; довольно мило, учитывая, что у них нет и в помине ни того ни другого. Так или иначе, следы моего расщепленного эквопотока нужно искать именно там. Начнем с энергетики: если что-то похожее на финансовую систему для внутреннего пользования они могли — за столько абсолютных лет! — сочинить сами, с ну­ля, от фонаря, как афористично говорилось в моем детстве, то энергетика — вещь реальная. Каких либо иных ее источников, кроме нашей эквоблаготворительности, я се­бе представить не могу, при всем богатстве моего стариковского воображения.

Время, время. Что ж она так виснет, их недо-сеть, не реагирует ни на постукивание пальцами по экрану, ни на бесконтактное управление этим, как оно называлось?.. курсором. Синяя стрелка с желтой окантовкой, она то неподвижна, то прыгает рывками и не туда. В углу экрана запускается веб-видео, совершенно мне не нужное, нечеткое, кислотных цветов. Понятия не имею, как его теперь закрыть.

А вообще любопытно.

Я, эквокоординатор, человек аналитического склада, привык оперировать схемами, расчетами, графиками и прочими абстрактными категориями. Обычно мне достаточно формализированных выкладок, чтобы понять что угодно. Однако здесь — слишком мало вводных. Возможно, есть смысл подключить иррациональный компонент, чисто зрительные впечатления. Увидеть. Пока загружается, тьфу, энергетический департамент.

Разглядеть что-либо в мелком красочном мельтешении невозможно. Разворачиваю на весь экран.

Какие-то люди идут, взявшись за руки. Много, человек шесть или семь, а может, и не все поместились в угол объектива. Уверен, что большинство обывателей такое зрелище бы шокировало, но я могу себе представить жизнь вне хроноса и сопутствующих ему мелких неудобств. Улыбаются, болтают; звука, разумеется, нет, если не считать таковым какофонию шумового фона, сразу убранного мною до нуля. Скалятся неправдоподобно белые зубы: а ведь это плебс-квартал — медицина, не ориентированная на индивид, с самого начала была наиболее уязвимым их местом; что ж, молодцы, если преодолели. Прически у всех разные, от золотистого ежика ближайшего и до длинных черных волос третьего с краю (девушки?), что опять же противоречит стереотипу коллективной уравниловки, но ни о чем особенно не говорит. Одежда; вот тут просто обязаны присутствовать убожество и стандарт, однако цветные кислотные пятна сбивают с толку, не давая вникнуть в детали, а группа уже и проходит мимо камеры, неподвижно воткнутой где-то чуть выше их голов. Я и так довольно много успел увидеть в реальном времени, я, привыкший жить гораздо медленнее всех, кого доводится наблюдать.

Пусто. В куцем обзоре камеры — гладкая темно-желтая стена, фрагмент прямоугольного отверстия в ней, видимо, сквозного. Во времена моей молодости такие называли высокотехнологическим термином «окна», и служили они для освещения, вентиляции и обзора, заменяя три автономные системы, — но теперь трудно и представить, насколько, извините, хреново.

Окно энергодепартамента до сих пор мерцает, пересыпается столбиками бесконечного песка, и никаких гарантий, что это действительно идет процесс, а не подвисла намертво система, склепанная чьими-то кривыми и равнодушными руками. Возвращаюсь к видео: половина экрана темная, граница шевелится и пульсирует — какой-то сбой изображения, а может, на объектив село насекомое, и не одно, это плебс-квартал, да. Постепенно закрывает полностью. Убрать черный прямоугольник с панели по-прежнему не получается. Хочу вернуться в головное меню города — и не могу. Сеть висит, теперь уже точно и вся.

Меня бросает в озноб и в липкий пот, негодование зашкаливает и становится материальным; я, привыкший железно владеть своими эмоциями, на самом деле, получается, просто глушил их, словно антидепрессантами, экстразамедлением — а в нормальном хронорежиме они сильнее меня. Вернее, это я не заметил, как стал слабее себя самого. На пределе сил подавляю острое желание направить кляузу Морли, клиническому идиоту с его пятнадцатым допуском: вы не могли склепать нормальную сеть?.. Чем же вы лучше этих, из плебс-квартала?!

Ничто не способно вывести из себя так, как бесцельная потеря времени. Моего драгоценного времени!!!

Мелькает паническая, но здравая мысль: оно того не стоит. Глупое соперничество с мертвым Женькой Крамером, постижение вариативности мира, шанс перекроить его по своему вкусу, — все обнуляется и опадает с шипением, если речь идет о моем времени и моей жизни. Прямо сейчас — сбросить их проклятые уровни, перегрузиться, вернуться в родной, оптимальный для меня хронорежим, а когда Аластер Морли, или кого они там еще ко мне направят, появится в коммуникации — послать. Без экивоков, эффектов и фильтров, используя только вербальный (и, я не сомневаюсь, безотказный) инструментарий.

Я уже готов. Я ничего не боюсь.

Напоследок провожу по тактильному экрану всей пятерней, словно смахиваю пыль. Просто чтоб убедиться.

С черного прямоугольника крапчатой россыпью срывается рой то ли насекомых, то ли цифровых глюков, и моя рука удаляется в зеркальном отображении; чуть позже, через несколько непривычно длинных заэкранных секунд, осознаю, что не моя. Рука молодого парня, жилистые пальцы, короткая линия жизни, железное кольцо.

Молодой, нахальный и перепуганный; я, Эбенизер Сун, живу достаточно давно, чтобы отследить на любом расстоянии чей угодно страх. Тоненькая девушка рядом с парнем боится еще больше, судорожными взмахами рук отгоняя кружащихся насекомых. Парень указывает пальцем на камеру, что-то говорит. Подносит к уху прямоугольный гаджет, как же, помню, единственное благо цифровой цивилизации, которое признавал Крамер — мобильные телефоны, точнее, только одна функция, связь.

Попробовать вытянуть звук?..

И тут видео наконец пропадает; вернее, прячется за развернувшейся во всю ширь панорамой чего-то помпезно-мно­го­сту­пенчатого, с разноцветными столбиками, голубыми вспышками в посредственной флэш-графике и сочленениями труб. «Департамент энергетической безопасности. Добро пожаловать!» Еще и безопасности, ну-ну.

Что-то здесь не так. Эту сеть, как мы уже знаем, делали извне для соглядатайства, для контроля сверху и никак не своими силами для саморекламы — зачем тогда эта красочная помпезность? Кто и кого тут собирается обмануть?

Ищу дальнейшую навигацию, точку входа. Не вижу.

И вдруг внизу панели активизируется коммуникация. Аластер Морли, давно — в новых хронокоординатах для ме­ня все «давно» — его не было.

«Видели?»

Старик Эбенизер Сун — само спокойствие:

«Ничего достойного внимания я пока не видел».

«То есть вы его не узнали? Действительно, в вашем хронорежиме… — бледно-лиловый фильтр вежливого сожаления. — Я не подумал об этом».

«Выражайтесь яснее, у меня не так много времени».

«Ваш правнук, Игар Сун. Как вы могли убедиться, мы выполнили вашу просьбу. Даже в более полном объеме, нежели у нас была договоренность».

Игар.

Ну разумеется. Когда я видел его в последний раз, ему было — семь, восемь лет?.. мальчик подрос и несколько изменился. Все равно, я должен был его узнать. Родная кровь, фамильные, черт бы их побрал, черты. Или сейчас фенотип генерируют в клинике по желанию заказчика? — надо бы спросить у Лизки…

«Вы хорошо себя чувствуете, господин Сун?» — светло-коричневый фильтр заботы. Ненавижу!!!

«Я пытался войти в энергодепартамент. Пока безуспешно».

Строка плавно перетекает в желтый фильтр удивления:

«Вы серьезно? Бросьте. Это плебс-квартал. Никаких департаментов у них нет».

Так. Спокойствие. Рафинированное, без фильтров:

«Вы, кажется, принимаете меня за хакера. Остроумно, однако нецелесообразно. Если вам нужен конкретный результат от меня лично, прекращайте эти сетевые игры. В противном случае проще нанять специалиста».

«Проверьте ваш уровень доступа, господин Сун».

Затекла рука. Элементарное движение дается с трудом, получается натужным и неточным, окно выскакивает на панель внезапно, перекрыв пол-экрана и, кажется, опять подвесив систему. Да. Четырнадцатый уровень.

Активирую коммуникативные настройки и ставлю жемчужный мерцающий фильтр безукоризненной вежливости:

«Спасибо, что указали мне на ошибку, Морли».

Ввожу последнюю цифру.

Меняется все.

Пропадает бестолковый примитив и помпезная обманка. Все, что я вижу на панели сейчас — лаконично и четко, целесообразно, заточено под быструю и продуктивную работу. Эта структура таки знает свое дело; впервые за все время — мое стремительное время! — я чувствую некое подобие уважения к ним. Смешанное с гневом, с непродуктивной и ненужной, но непобедимой злостью.

Значит, они подсунули его мне. Показали издали, как заложника — незнакомого перепуганного мальчишку, чья судьба мне все же небезразлична. Намекнув таким образом, что могут сделать с ним всё, в диапазоне от убить и до спасти — зависит, разумеется, от меня. Возмущает не столько циничная расчетливость, сколько идиотизм: с какой это стати я должен брать на себя ответственность за взрослого, половозрелого, черт возьми, парня?! А в нагрузку еще и за девочку, дурочку с огромными глазами, которая неизвестно как и почему доверилась ему, моему оболтусу и раздолбаю…

В данный, текущий между пальцев момент они раздражают меня все, оптом, сразу. И одновременно — эти же пальцы точными, четко выверенными движениями идут по навигации вдаль и в глубину, лавируя между необязательными информационными ответвлениями, отбрасывая шелуху, держась магистральной линии. Подтвердить. Еще раз подтвердить. Открыть в новом окне. Подписаться на уведомления. Поднять архив. Дальше. Пропустить ступень. Дальше. Дальше…

Эквосхема, конечно, не визуализируется. Но и так, в виде бесконечных столбцов постоянно меняющихся цифр, она способна обескуражить любого, кто понимает. Вместо простого радиального распределения, какого ожидал бы каждый, кто хоть раз слышал о плебс-квартале, — сложный, трудноуловимый, но все же четкий ритм, перетекание, баланс настолько многоступенчатый и четкий, что я как профессионал не могу не восхищаться им. А Морли и его контора, конечно, только изумленно пялятся на причудливое построение непоседливых циферок, не в силах разобраться, что именно здесь не так.

Мне и самому непросто это сделать. Главное сейчас — отследить меченый атом, синюю искорку в моем эквопотоке, незаметное изменение на уровне седьмого знака после запятой. Поиск по странице, найти и выделить цветом; из чистого эстетства задаю синий. Подождите, идет поиск. Поиск завершен. Ничего?! Не может быть!.. А, вот.

Юркая цифра скачет челноком, описывая в потоке петли и восьмерки. В этом есть своя логика, и кажется, я вот-вот ее отслежу и постигну, только вот замедлить бы немного это хаотичное на первый взгляд движение… То есть ускориться самому?! Еще ускориться?!!

Самое забавное и непостижимое, что уже готов это сделать. Разгадка совсем близко, но она мерцает, мельтешит, не дается в руки. А я обязан — при том, что плевал на любой шантаж и чьи бы то ни было запреты! — мне жизненно важно понять. Сейчас, когда перед моими глазами плывет и перетекает куда более совершенная эквосхема, чем я когда-либо выстраивал сам.

Нет. Дело не в скорости. Дело в том, что эту сеть — ну да, в целом неплохую, функциональную, как я уже успел признать, сеть все же мастерили извне, равнодушные люди, меньше всего понимавшие в происходящем. В ней просто не хватает инструментария, чтобы уловить смысл, хотя ее достаточно, чтобы оценить красоту. Так я в любом случае не продвинусь дальше. Это все равно что слушать стихи на чужом языке.

Вхожу в коммуникацию. Личный код Аластера Морли мне по-прежнему неизвестен, но его последняя волна еще висит на панели, и ничего не стоит продолжить цепочку, ответить:

«У меня к вам встречное предложение, Морли. От этого зависит успех нашего дальнейшего сотрудничества».

Отвечает мгновенно, даже чуть раньше, чем я ставлю последнюю точку, из чего следует, что он успел ускориться после нашего последнего разговора — и на лихорадочных радостях забыл синхронизироваться снова:

«Я слушаю, господин Сун».

«Я должен попасть туда. Физически. В плебс-квартал».

— Андрея я знал совсем молодым, когда его никто еще не знал, простите мне этот невольный каламбур. Разумеется, было приятно встретиться снова, во всяком случае мне, но, смею надеяться, он тоже не особенно страдал в моем обществе. Фестивальная атмосфера литературного братства уравнивает статусы и стирает сословные границы, если мне будет позволено так выразиться. Я ведь, как вы, наверное, знаете, в некотором роде поэт, меня постоянно тянет на метафоры… Мы сидели в приятной компании, вели окололитературные беседы, вспоминали молодость. Я ненамного старше Андрея, но, знаете, то время, когда уже есть, что вспомнить, подкрадывается незаметно… Шучу, шучу, простите, если не совсем уместно, я ведь и вправду взволнован. Ничто не предвещало, да, ничто, как говорится, не предвещало…

— Расскажи, какая ты была маленькая. Нет, подожди, дай угадаю… Такая серьезная худенькая девочка, без по­дружек и все время с книжкой. Правильно?

— Не совсем. Я всю жизнь была толстая, и в детстве тоже, другие дети дразнились… А сейчас вообще. Не смотри.

— Не дождешься, Веруська. Хочу и буду.

Красноватый свет от лампы с полупрозрачным абажуром в японских иероглифах, лампу Сережа не позволил потушить, хорошо, что она такая тусклая, смягчающая очертания и скрадывающая неприятные детали вроде морщин и пигментных пятен… Вера попыталась прикрыться простыней, натянуть защитный батист до самого подбородка, а лучше и вовсе спрятаться с головой. Но Сережа не дал, перехватил запястье и прижал к подушке, сам перекатившись набок и нависнув сверху, и конечно, сразу же опять щекотнул усами ее щеку и уголок губ, смешной неповоротливый мальчишка…

— Перестань, отпусти!

— Не отпущу. Никогда я тебя не отпущу.

— Расскажи теперь ты, Сереж. Пятерки по всем предметам, драмкружок, все девочки в классе были в тебя влюблены, да?

— Во всей школе! Школа, кстати, одна на четыре села. И ходили мы туда только зимой, когда сельхозработы кончались. В посевную какая школа?.. про осень я вообще молчу. А драмкружок… ууу, помню, чтоб Настюху уломать, ну я тогда и развел драмкружок… на сеновале…

— Я не знала, что ты из села.

— Ничего ты про меня не знала. Про народного артиста, между прочим. А еще культурная женщина, поэтесса!

— Сереж, ну я…

— Ничего. Я тебе все расскажу. И ты мне все о себе расскажешь, все-все. Времени у нас с тобой…

Часов у них в номере не было. Нигде не было, Вера обратила на это внимание сразу, когда еще только вошла и осматривалась внутри этой японской шкатулки, такой уютной и внутренней, отдельной от всего, что осталось там, снаружи. Тут вообще помещалось очень мало: бамбуковая ширма с танцующей птицей, морские раковины на полочках, светильник в абажуре из рисовой бумаги и огромная, на все оставшееся пространство, круглая кровать, застеленная иероглифическим покрывалом. Увидев эту кровать, похожую на блюдо, Вера почему-то рассмеялась, хотя ожидала этого от себя меньше всего. А потом Сережа опустил жалюзи на темном окне, подошел сзади и обнял.

И время остановилось совсем.

— …В Японии? Был, конечно. И то первый раз лет три­дцать пять назад, тогда еще никто так просто не ездил, а нас послали на фестиваль в Киото с «Окровавленной птахой», смотрела же? Да ну, не может быть, Веруська, ты просто забыла. Вся страна смотрела эту «Птаху» и рыдала. Там семья живет в горах, гуцулы, а я сосед, куркуль, нехороший человек… Единственный раз гада сыграл, так хоть, слышишь, в Японию свозили! Как нас инструктировали тогда, это надо было записывать и делать потом спектакль в перестройку, только кто ж знал. Из гостиницы не выходить, сакэ не пробовать, японкам не улыбаться… Они совсем некрасивые вблизи, эти японки. Потому, наверное, гейши и мажутся так. Малюют на себе хоть что-то вместо красоты… А я молодой был, хотелось приключений. И говорю нашему кагебисту, без этого тогда, ты ж понимаешь, никак, но мужик попался нормальный, так вот, говорю ему: чего сидеть, пошли прогуляемся вдвоем по городу, ты типа при исполнении, пасешь меня, га? Он и согласился. А по-японски оба нулевые совсем… Веруська? Ты чего это?..

— Рассказывай. Очень интересно. Я просто… Я же нигде не была. Нигде.

Пожилая женщина лежит в объятиях немолодого мужчины и шмыгает носом, как девчонка…. Смешно. Правда, смеяться некому, кроме нас самих, мы здесь одни. Одни: удивительная грамматическая форма, оксюморонная по своей сути, так тонко и точно выражающей сущность любви. Единственное число, спрятанное во множественном. Одни — значит только вдвоем, и больше никого: нигде, вообще, никакого внешнего мира нет по определению за этими стенами и тонкими полосками бамбуковых жалюзи на окне. Ничего, никого и никогда, и не нужно.

— …Хотели поехать с мамой. Отдали в турфирму сума­сшедшие деньги, двести, кажется, долларов, не помню… в общем, по тем временам очень много. Такая симпатичная девушка там сидела, улыбчивая, сказала через неделю приходить. Мы пришли — а там все закрыто, ремонт и никто ничего не знает. Так я и не увидела Прагу…

— Увидишь. Я сам тебя свожу.

— Сережа… пожалуйста. Не надо мне ничего обещать, хорошо?

— Смешная ты. Ладно, договорились.

У него на груди вилась дремучая масса волос, пружинистых и мягких, цвета соли с перцем, и Верина рука тонула в них, где-то там в теплой глубине ложась на дно, и отнимать ее не хотелось, как зябким утром не хочется вылезать из-под одеяла. Только шевелить пальцами, легонько водить туда-сюда, путаясь в непроходимых завитках, словно в водорослях Саргассова моря. Под ладонью совсем близко стучало его сердце, теперь уже размеренно и спокойно, а ведь был момент, когда Вера по-настоящему испугалась… Момент? — неточное, неправильное слово…

— …Пили по-черному, да, весь театр. Такое время было. Понимаешь, тогда казалось, что вот это беспросветное болото, оно навсегда. На самом-то деле, наоборот, еще чуть-чуть — и все обрушилось, и неизвестно, что лучше. Но именно в те годы великие артисты спивались один за другим, безвыходно, беспощадно. Меня что спасло? Могучий молодой организм, ага. Запасище здоровья о-го-го какой! Ну и вовремя сумел остановиться. Я же пробовался в одну картину с Олежкой, когда он… Вот тогда и сказал себе: стоп. Теперь не пью, уже лет тридцать как.

— Совсем-совсем?

— Нет, ну если в хорошей компании, под разговор… А у вас, у поэтов, разве не так? А, Верусь?

— У нас, у поэтов… наверное, так. Но я никогда не понимала. Стихи, они же требуют абсолютной ясности сознания, такой, знаешь, звенящей прозрачности, как воздух на рассвете в лесу. Иначе невозможно… Хотя не знаю, может, у кого-то оно по-другому совсем. У мужчин…

— Не по-другому. Но как раз это и страшно. Вот та самая прозрачность, о которой ты говоришь… Давай вина закажем в номер?

— Японского? Сакэ?

— Сакэ — гадость, а не вино. Хотя вообще идея, суши закажем тоже. Ты не проголодалась? А мне бы неплохо, для подкрепления, гм, мужских сил…

Он стоял в узкой прихожей у телефона, не прикрывшись даже полотенцем или простыней: в его возрасте редкий мужчина может похвастаться такой фигурой, без дряблости, почти без лишнего жира — просто большой, монументальный, рубленых прямоугольных очертаний… и при этом трогательно-беззащитный, каким по определению делается немолодой человек без одежды. Мужчина. Женщина — та просто становится оплывшей, старой и смешной. Женщина вообще в тысячу раз уязвимее перед временем и возрастом. Но об этом лучше не думать, тем более что вот она, простыня с иероглифом…

— …Морепродукты и рис. Самая здоровая пища. Суши — они у нас только теперь появились, наши девочки готовят сами, но я так и не пробовала ни разу. А вот плов с морепродуктами делаю давно, это мое фирменное блюдо. Очень вкусно. Тут самое главное — не передержать, особенно если осьминоги, кальмары: чуть-чуть дольше на огне, и уже резина, невозможно есть. Поэтому я рис отвариваю отдельно, лучше на грибном бульоне, а морепродукты припускаю на сковородке с овощами и пряностями, масло лучше брать оливковое, хотя простое рафинированное тоже пойдет. И чуть-чуть лимонной кислоты, или цедру настоящего лимона потереть на мелкой терке. А потом смешать с рисом — и в разогретую духовку, буквально на пять минут…

— Так, я не понял, где наши суши? А то коварная женщина Веруська решила свести меня в могилу своими смелыми фантазиями… Попробуй только не приготовить, когда я к тебе в гости приду.

— Сережа…

— Ну хоть что-то я могу тебе обещать?

— Нет.

— Почему? Ты мне настолько не веришь?

— Верю.

Потому что обещания — залог будущего времени. Будущее предполагает движение. А движение в нашем невероятном случае и в нашем безнадежном возрасте не может привести ни к чему хорошему. Пускай оно лучше стоит, наше время. Стоит неопределенно долго, ну вот, опять я угодила в словесные парадоксы, что-то тут глубоко не так, какая-то червоточина в основании и нарастающая по кругу погрешность; но ведь мы счастливы?..

— Лежи-лежи, я сам открою. Тут где-то халат был, не помнишь?

— В ванной, наверное.

— Догадливая женщина Веруська. Сейчас, сейчас! Уже, вот он я.

Где-то за горизонтом открылась дверь, что-то зашелестело и задвигалось, прогудел неразборчиво Сережин баритон, пискнул девичий голос: так странно, будто контакт с иной цивилизацией, с другим, внешним миром, живущим по своим, когда-то незыблемым физическим законам. Интересно, что у них там теперь: утро, вечер, ночь?.. То есть нет, совсем неинтересно. А если эта девочка, наверняка хорошенькая и юная, узнает Сережу, попросит у него автограф и вот так, постепенно, меленькими, ничего не значащими шажками, проникнет в наш отдельный мир, в наше, только наше время?!

Он вошел — один, прежний, в смешном, едва сошедшемся на груди махровом халате, толкая перед собой тележку с рубиновой бутылкой и сверкающим куполом, похожим на небольшую летающую тарелку:

— Вуаля!.. не знаю, как это будет по-японски.

— Ух ты! Красиво.

— Умеешь палочками есть?

— Не знаю…

— Не получится — зови на помощь.

Узкая плетеная посудина, похожая на корабль. И словно тюки с драгоценным грузом — разноцветные катушки из риса и красной рыбы, и чего-то зеленого разных оттенков, и кунжутных зерен, и полосатые спины креветок разбросаны тут и там, словно свернутые ковры, и розовые лепестки маринованного имбиря на квадратном блюдце… Никогда она даже не видела этих суши вживую, только на вывесках или в телерекламе, и еще как-то раз бросили флаер в почтовый ящик, но они с мамой так и не рискнули заказать, да и цены… Нет, правда, как это есть?

А Сережа, вооруженный двумя остроконечными палочками, будто экзотическим оружием, фехтовальными движениями выхватывал с подноса одну суши за другой и поглощал с молодым азартом, со зримым чувством здорового жадного насыщения. Подмигнул, пережевывая, подцепил громадную креветку на рисовом колобке и протянул Вере, словно в кузнечных щипцах; невольно отшатнулась, замотала головой и, поудобнее взявшись за палочки, попробовала сама. И получилось, только раскрошилось наполовину в чашечке с соевым соусом, утонувшие рисинки сплошь усеяли дно…

— …Конечно, она была очень красивая. Как ты… Вру, конечно, совсем другая, тут даже сравнить не получится толком, если б я и хотел. Вот ты еще под стол пешком ходила, но помнишь ведь, тогда прическа даже была такая модная — «Галя»?