Свое время Бараш Александр
14.00 — 15.00 Андрей Маркович
15.00 — 16.00 Илья Берштейн
16.00 — 17.00 Амитабх Брахматашапутри
17.00 — 18.00 Гиви Чханидзе
— А я тебя знаю, — сказала девчонка. — Слушай, пошли отсюда, а? Задолбала.
— Задолбала, — согласился Богдан.
Квадратная тетенька в ярко-голубом костюме, со всех сторон окруженная сменяющимся караулом переводчиков, пресс-секретарями и еще черт знает кем, изрекла, сверкая двойным рядом кафельных зубов, что самое главное в жизни — любовь. Ее перевели, и публика в кафешке вежливо поаплодировала.
Богдан так не думал.
И вообще недопонимал, какого черта сюда приперся и кого рассчитывал встретить. На самом деле он просто забыл, что сегодня выходной. Такого с ним не случалось почти никогда: убийство времени на выходных Богдан планировал накануне тщательно, словно преступник в английском детективе. Но вчера, бездарно пропустив последнюю маршрутку, добрел домой во втором часу и сразу вырубился, не успев составить плана.
Выходной. День, когда все дома, когда с утра просыпаешься от того, что мама с отцом выясняют на кухне отношения, и орет телевизор, и гремит посуда в мойке. Лучше всего, конечно, с вечера накрутить будильник, как в универ, встать раньше всех и смыться из дому, пока они еще спят — но про будильник Богдан тем более забыл, продрых до половины десятого. И мама, конечно, первым делом спросила, где он шлялся ночью. И пришлось ее выслушивать, давясь вчерашней тушеной капустой на завтрак, и кивать, и напоминать себе, что она всегда права, и молчать в свое жалкое оправдание. Потом закончилось шоу по первому каналу, и подключился батя. А ближе к одиннадцати еще и выползла из своей комнаты опухшая Ганька…
Самое обидное, что он ко всему не поставил с вечера на зарядку ноут.
Конечно, первым и беспроигрышным вариантом оставалась библиотека. Родителям Богдан так и сказал, это было одно из немногих слов, действовавших магически, как охранное заклинание. Всю дорогу в маршрутке он верил, что действительно засядет там писать реферат (элементарная физичка, старая дура, недавно приобщенная к тайне интернета, требовала их не просто от руки, но и не ленилась гуглить по опорным фразам), и это будет как минимум до обеда при хорошем раскладе. А можно и дольше, потому что никакого обеда ему все равно не светило — отступать пришлось в спешке, без бутербродов и яблок, студенческая столовка закрыта, а лимит на кормежку в городе он выбрал начисто еще на той неделе.
— Пошли жрать, — предложила девчонка; голос был слегка хрипловатый, хотелось откашляться за нее. — Ты как вообще здесь оказался? Я же так поняла, ты не по этим делам вообще.
— Вроде того.
…Но выпрыгнув из маршрутки в центре, Богдан понял, что библиотека — это невозможно, от слова совсем. День был солнечный и яркий, какими осень в этом городе бросалась редко, даже и не каждый год. В высокое небо вонзались башенки и шпили, деревья стояли оранжево-золотые, листья расцвечивали сизую брусчатку под ногами, и почти у каждой встречной девчонки было в руках по желтому букету, а у одной даже и разлапистый венок на голове. Город бурлил и кружился одним сплошным праздником — как всегда, по определению чужим, но прятаться от него в библиотечную нору было и глупо, и выше сил.
Он решил прогуляться, просто так, без направления и цели. А почему нет? Я могу свободно распоряжаться собой и своим временем, я сегодня один, хотя почему только сегодня, я один уже окончательно — а одному хорошо. Единственное человеческое состояние, совместимое со счастьем.
Я один хотя бы потому, что понять неспособен никто. Поступив в универ — вопреки всему: и маме с ее железным блатом в торговом техникуме, и бате с его громадным, но бессильным кулаком по столу, и назойливо называемым в интернете заоблачным суммам (хотя, если разобраться, кто сейчас рвется на физику?) — Богдан был уверен, что уж теперь-то у него появятся друзья, люди, которые понимают. Нифига. Очень скоро выяснилось, что курс на три четверти состоит из тупых обалдуев, косящих от армии, а на оставшуюся четверть — из еще более тупых девок: этим кто-то рассказал, что на физическом одни пацаны и, следовательно, запросто выскочить замуж. Когда он пытался поговорить с кем-то из однокурсников о настоящем, о своей теме, которую разрабатывал уже второй год на допотопном ноуте, они смотрели, как на психа. Вообще не въезжали в упор, о чем это он. Заседая по кафешкам, они болтали о футболе и бабах, иногда о преподах и засадах на сессии. Но никогда — о физике как таковой.
Самое обидное, что так было не везде! Вон, филологи действительно фанатели от каких-то стихов, рассуждали о дискурсах и парадигмах и были всерьез увлечены всей этой звонкой дребеденью, и понимали друг друга. В Леськиной компании Богдан с самого начала чувствовал себя полным идиотом — любой филолог, забредший на их курс, наоборот, ощутил бы себя интеллектуалом среди гопников, порадовавшись, что выбрал гуманитарную профессию.
Это все город. Гуманитарный насквозь, вросший традициями в брусчатку, прихотливо исчерченный чугунными решетками и готическими буквами, древний и душный, чуждый по всем параметрам, абсолютно, вообще. Ганьке было три года, когда батю перевели сюда служить, за пару лет до того, как он окончательно демобилизовался. Сам Богдан родился уже здесь, но толку? Никогда он не чувствовал себя местным. Всю жизнь дышал совершенно другим воздухом и думал о других вещах, непостижимых ни для кого.
Но сегодня мысли разлетались, не желали концентрироваться, кружились, как осенние листья. Богдан шел по извилистой улочке, она как бы раздалась вширь, наполненная солнцем, а со всех сторон неслись обрывки чужих разговоров и смеха, и звучало лейтмотивом то тут, то там: фест, фестиваль… Город определенно сошел с ума, подвинулся на этом своем фесте, что происходило каждый год и было, в общем, забавно. Где-то здесь фестивалила вместе со своей продвинутой компанией и Леся, и пускай; его, Богдана, это уж точно теперь навсегда не касается. Он припомнил смешное название: «Прихожая». И раз шесть-семь порасспрашивав людей по дороге, зачем-то приперся, как последний дурак.
— Я все понимаю, — сказала девчонка, когда он придерживал перед ней дверь с готической, разумеется, надписью на просвет; народу было не слишком много, и к выходу они протолкались легко. — Но она же дура набитая. Откуда у нее такие тиражи?
Богдан пожал плечами, только после этого сообразив, что речь о тетке в голубом — кто она такая, он понятия не имел. Сощурился на ярком солнце, бритвенном после концептуального полумрака «Прихожей».
— Пипл хавает, — философски ответила девчонка сама себе.
Проморгавшись, Богдан ее наконец рассмотрел. Она была маленькая и субтильная, в узких джинсах, светлой ветровке с каким-то индейским, что ли, орнаментом, такого же цвета косынке, по-пиратски повязанной на голове, и в агромадных, на две трети лица, темных очках. В каждом стекле отражалось по удивленному Богдану, который точно никогда раньше ее не видел и мучительно пытался придумать, откуда она может его знать.
Самой вероятной была версия о ее ошибке. Ну и пускай.
— Пошли в «Хату», — предложила она. — Попсово, конечно, зато близко. Потом вернусь на Марковича. Прикольный дядька, хочу понять про него.
Прозвучало знакомо, и Богдан кивнул:
— Я тоже на встречу с Марковичем собирался.
— Клево. Пожрем, и назад.
Она мимолетно глянула на часы, и Богдан посмотрел тоже: уже без четверти два. Первая половина дня, почти не сопротивляясь, позволила себя убить. Девчонка шла легко и летяще, он едва поспевал за ней.
«Хата» оказалась, к счастью, фаст-фудом, и Богдан незаметно выдохнул. Многочисленные ресторанчики в центре города — сплошь концептуальные, рассчитанные на туристов и потому пребывающие где-то в параллельном мире, за орбитой, на слепом пятне — он как-то раз промониторил на предмет завести туда Леську. И даже выбрал один, путем сложных расчетов урезав месячный бюджет вдвое, но тогда не срослось и не срастется уже никогда, что в материальном смысле, конечно, к лучшему.
Остальные смыслы Богдан честно постарался выкинуть из головы, подсчитывая у длинной стойки с ценниками, воткнутыми в контейнеры блюд, примерное меню на двоих, уложимое во вчерашнюю сдачу с сотни. Которая вообще-то оставалась до конца месяца, что он выбросил из головы тоже.
— Вареники будешь? — небрежно спросил Богдан у девчонки; страшно напрягало, что он не знал ее имени.
— Смеешься? Я голодная с утра, я буду мясо!
Она решительно двинула вперед поднос и вдруг глянула через плечо, во всяком случае обернулась — очки она не сняла и тут, в помещении, полутемном после яркого дня:
— Расслабься, я сама за себя плачу. Тоже чего-нибудь нормального возьми.
Но Богдан все-таки взял вареников с капустой за десятку с копейками. Нормальная еда — вареники с капустой, а что?
Они с девчонкой устроились друг напротив друга на высоких табуретках за столиком у окна. Тут она сняла, наконец, очки, оказавшись симпатичной, большеглазой и все равно незнакомой. И спросила:
— А тебе, значит, мои тексты совсем никак?
— Тексты?
Он чувствовал себя полным идиотом. Вареник шлепнулся с вилки — к счастью, назад в тарелку, а не на штаны.
— Я тебя заметила, — сказала она. — Ты смыться хотел, не люблю. И дальше я уже работала тебя. Чтоб ты, конкретно ты остался и словил кайф.
Рассказывая, она со зверским аппетитом уплетала свою отбивную, запихивалась салатом, прихлебывала компот — и вместе с тем говорила внятно, словно и не с набитым ртом:
— Но нифига, не пробила. Раньше со мной такого не было. Если я уже работаю конкретного зрителя, он мой. Слушай, как ты там взялся вообще? Случайно забрел, за компанию?
— Ага.
Наконец-то до него дошло. И одновременно накатило — все то, что он вчера ночью, шагая через весь город с ноутом наперевес, между битыми фонарями и под свист компаний из подворотен, волевым решением объявил незначительным и ненужным, никогда не существовавшим вообще. То, что с утра, на мутную квадратную голову, потеряло всякое отношение к реальности, а со временем должно было совсем-совсем пройти. Накатило, болезненное и живое. Дернуло, как нерв в рассверленном зубе. Пронзило насквозь.
Богдан сглотнул. Ну, по крайней мере, он знает теперь ее имя.
— Арна…
Удивительно, но ему стало реально интересно рассмотреть ее вблизи. Девчонка как девчонка, невыспавшаяся, круги под глазами. Косынка съехала выше маленького уха, пробитого в нескольких местах разнообразными серьгами, и вместо волос из-под нее выглядывал край замысловатой татуировки.
— Тебе надо послушать «Кадавров», — сказала она. — Группа такая, мы делаем вместе программу, я читаю под музыку. Совсем другое звучание. Если прешься от техно, конечно. Тебя как зовут?
— Богдан.
— Учишься в универе?
— На физическом.
— Ух ты! Класс, а то все вокруг вшивые гуманитарии. То есть ты вообще не по стихам?
— Типа того.
— А скажи, у вас там…
Ее интересовало буквально все. Битый час она по капле вытягивала из Богдана в подробностях всю его жизнь, от поездки на море в четытрехлетнем возрасте и до эпопеи с поступлением, цепляя по касательной биографии однокурсников и преподов, а также краткие курсы специальных дисциплин. Она честно призналась, что в школе сдавала физику исключительно по шпорам, причем по чужим, она не помнила не то что закона Ома, но и как время соотносится со скоростью и расстоянием! — зато ее любопытство было живым и честным, как солнце за стеклом. Она вникала в суть всего, жадно выпытывала подробности, переспрашивала. Конечно, о том, чтобы заговорить о серьезном и настоящем, не было и мысли, но…
Вареники безнадежно остыли и слиплись, в то время как Арна, почти не умолкая, умудрилась давно смолотить все свое мясо и подчищала с тарелки последние обрезки овощей. Косынку она в какой-то момент сдернула — жарко — и сверкала бритой головой, на которой яркий свет из окна обозначал еле видимый светлый ворс.
Совершенно ни на кого не похожая, странная, но с ней вдруг, он не отследил, когда именно, стало легко, как ни с кем другим. Богдан уже смеялся ее шуткам, на вопросы отвечал вполне развернуто и почти решился сам о чем-нибудь у нее спросить. Но вопрос не придумывался: она была — словно одним куском, вся и сразу, никакие частности про нее не имели значения. А просто сидеть и болтать с ней было здорово. Без разницы, о чем. Сколько угодно, хоть до вечера, хоть целую вечность.
В этот момент Арна и спрыгнула с табурета — ноги у нее далеко не доставали до пола, и приземлилась она на полусогнутые, как кошка. Посмотрела требовательно:
— Дожевывай, и пойдем на Марковича.
Богдан тоже встал, отодвинув тарелку:
— Пойдем.
— Еще чего, жри давай. Мужчина должен жрать, иначе проблемы.
— Какие? — спросил Богдан, и покраснел, и срочно добавил: — Да ну, опоздаем.
Арна засмеялась:
— А ты жри побыстрее. Тебе вообще надо гораздо быстрее жить.
— Как это? — вышло невнятно, холодное тесто склеивало зубы, но он действительно проголодался, и было даже вкусно, только напрягало, что Арна стоит и ждет.
— Очень просто. Стоп-стоп, не торопись, подавишься еще. Ты клевый, Богдан, но страшно медленный. Как ты живешь? Тоска же.
Он усиленно жевал и решил, что можно не отвечать.
Арна повязала косынку и стала немного похожа на обычную девчонку. Потом надела очки; к этому времени Богдан героически справился с варениками и глянул на часы. Было без пяти два, вернее без семи — он даже проверочно поднес запястье к уху, услышал быстрое цикадное тиканье и побежал за Арной, которая уже подходила к дверям. Обернулась:
— Но Марковича ты хоть читал?
— Не-а, — признался Богдан, распахивая перед ней стеклянную створку.
— Обалдеть. Ладно, я тебе принесу книжку.
Сказала просто, как будто они знакомы сто лет, учатся на одном потоке или вроде того, регулярно видятся и не нуждаются в дополнительном подтверждении данного факта. Никаких намеков или скрытых вопросов; Богдан даже не сразу догадался удивиться. И тут заметил, что они идут, держась за руки: как это произошло, он в упор не помнил.
— Маркович клевый, — сказала Арна. — Я думала, он гораздо больше на понтах. А на вид обычный, нормальный дядька. Вот, ты знаешь, я не верю. Такой весь простой, а тиражи у него покруче даже, чем у той мымры. Хочу посмотреть, как он работает с публикой. Интересно. Потом завалимся к Надьке на днюху, а с шести мы с када… Блин!!!
Она резко затормозила, и Богдан по инерции сильно дернул ее за руку — прежде чем догадался выпустить.
Арна стояла посреди улицы и негромко, но эмоционально материлась.
— Проблемы? — по-дурацки спросил он.
— Я кретинка, — сообщила она. — Забыла отдать диск. Теперь они хрен сведут дорожки, и наша репетиция сегодня накрывается нафиг. А с первого уже в турне. И не звонят же, сволочи, как будто так и надо!!!
В ее руке, которую Богдан только-только отпустил и еще помнил наощупь, ладонью, кожей, уже сверкала мобилка с пляшущими подвесками, Арна раз за разом пыталась кому-то дозвониться, не дозванивалась, материлась все заковыристей и громче, а потом телефон оказался уже у ее виска — и вот тут поперло по-настоящему: половины слов он, Богдан, выросший в самом гопническом районе своего аристократичного города, и не слышал никогда.
Отматерившись, Арна опустила трубу и посмотрела на него. Очень грустно посмотрела, это просвечивало даже сквозь ее очки.
— Придется им завезти. Блин, переться аж на Пысхов… И Маркович пролетает, жалко.
— Давай я съезжу.
Не мог же он, в самом деле, не предложить.
— А давай, — легко согласилась она и полезла в полотняную сумку на боку. — Продиктуй мне свой номер.
Он продиктовал.
В ладони сама собой обнаружилась плоская коробка диска без опознавательных знаков. Пока Богдан ее рассматривал, в кармане куртки пискнула мобила.
— Там в эсэмэске адрес и телефоны этих козлов, — сказала Арна. — Отдай в руки Владу, он у нас по звуку. Если его не будет, тогда Костику, но скажи, что если не передаст в течение часа, я лично его убью. Они классные музыканты на самом деле, но такие гении, блин. Объясни им там внятно, что ничего не отменяется, ага?
Богдан кивнул. Она не оставляла ему вариантов.
Арна улыбнулась. Зубы сверкнули на солнце ослепительно, как в рекламе, а один клык у нее оказался маленький, как если б остался с детства молочный, и это было настолько трогательно, что Богдан шмыгнул носом — и тогда они оба расхохотались вместе.
Они смеялись — просто так, по-дурацки, без всякой причины, синхронно взрываясь новыми волнами немотивированного смеха, — но что-то буравило, мешало, словно камешек под стелькой. Богдан поднапрягся и вытряхнул, вспомнил: вечер, Леськина компания, малопонятный гуманитарный галдеж… Они говорили, будто Арна вышла замуж. Вот эта маленькая Арна в пиратской косыночке и с бахромистой сумкой наперевес — и замуж, да нет, фигня какая-то. Он скосил глаза: никаких колец на ее детских пальчиках с голубыми лунками коротких ненаманикюренных ногтей не было. Спросить, правда ли, по-приколу, чтобы убедиться; черт, раньше, в «Хате», среди общего трепа за жизнь оно было бы в тему, а теперь что?.. И в любом случае, его, Богдана, эта информация не касалась. Никак. Совсем.
Но смех кончился. Не оборвался, а просто иссяк сам собой, словно просочившись в щели между камнями брусчатки.
— Отдашь, и подходи на Марковича, — сказала Арна. — А потом я тебя с Надькой познакомлю, она клевая. И, кстати, совершеннолетняя с сегодняшнего дня!
— Подожди, — Богдан открыл и как раз читал ее эсемеску. — Это же в Северном Пысхове, туда ехать часа полтора в один конец!
Она посмотрела так, что очки показались ему большими удивленными глазами:
— Ну и что?
И добавила:
— Попробуй поскорее, всего-то.
— Марковича? Ну да, читал. Нам его давали в списке на лето. Ничё так.
«Он пропал!!!»
Она поставила малиновый фильтр тревоги и, кажется, забыла убрать палец с опции увеличения насыщенности: все ярче и ярче, уже запредельно кислотный цвет. Перевожу в черно-белый режим: в моем возрасте не стоит так напрягать глаза. Любопытства ради считываю профиль: Элизабет Сун, относительный возраст — 32 года, род занятий — дизайнер интерьеров, и так далее. Ее сообщение мерцает, вибрирует мелкой дрожью и даже черно-белое режет глаза: ни на полстолько вкуса, гнать бы таких дизайнеров. Тридцать два, надо же. Скоро она сравняется в возрасте со своим сыном. Хотя, говорят, нынешние женщины готовы платить немалые средства за маскировочный возрастной фильтр.
На ее истерику я предпочитаю не реагировать.
Коммуникация вспыхивает вновь:
«Он твой родной внук!»
«Правнук, если не ошибаюсь».
Поправляю ее машинально, исключительно из неискоренимой привычки к точности во всем. Лизка смешная: подобный поколенческий скачок отнюдь не делает ее моложе, но женщины традиционно не в ладах с теорией хроноотносительности. Внук, правнук, да какая разница. Ни Элиза, ни он сам и не вспомнили бы обо мне, если б я не был всесильным эквокоординатором по имени Эбенизер Сун. Никто не откажется от богатого и влиятельного дедушки — не ежедневно, разумеется, со стариками слишком много хлопот, а так, про запас. На крайний, экстренный случай.
«Ты поможешь его найти?»
Наверняка она сменила фильтр, но я не расположен разбираться в оттенках серого.
«Элиза, я занятой человек. У меня нет времени на розыски парня, который, клянусь тебе, меньше всего хочет, чтобы его нашли».
Слишком длинное сообщение. Лизка наверняка не дочитала до конца.
«У тебя нет времени?! Твое время вообще стоит!»
Ну да, ей пришлось прилично замедлиться, общаясь со мной. Ничего страшного, так она сумеет подольше сохранить свои прекрасные тридцать два.
«Прости, Элиза. У меня дела».
Тяну руку, чтобы отключиться с волны; но внучка все-таки не довела синхронизацию до конца, оставшись чуть быстрее меня, и ответное сообщение активируется раньше, чем я успеваю завершить движение.
«Он мог уйти в плебс-квартал!»
«Почему ты так решила?»
«Он сам говорил. Когда мы с ним последний раз…»
«Когда он просил у тебя пару тысяч экво, а ты не дала? Забудь, маленькая. Они все, чуть что, угрожают плебс-кварталом».
«Игар не такой!»
«Ты, безусловно, лучше его знаешь».
Выставляю зеленый фильтр иронии, хотя вообще-то не увлекаюсь этими игрушками. Но пускай задумается. О том, что она вообще может знать про своего давно уже взрослого сына. Ответное сообщение не появляется, и я с легким сердцем выхожу из коммуникации. Чешу загривок полусонной Паютке: все нормально, зверюга. Пора заняться настоящим делом.
Перед тем иду на кухню сварить кофе. Элиза при всем ее почтительном хронозамедлении все же забрала у меня малую толику личного времени, потому баловаться ретро-технологиями мне сегодня некогда. Нажимаю кнопку, и хроноадаптированная кофеварка мгновенно выдвигает на подносе чашку темного напитка с пузырчатой пенкой. Синтетический запах, синтетический вкус и явственное, ощутимое всеми органами чувств, отсутствие кофеина. Никакого удовольствия. Я просто хотел — смешно — протянуть время.
Возвращаюсь к панели.
Вот она, моя эквосхема. Она пульсирует и дышит, как живая, и я чувствую укол невольной вины, когда в ее безупречном организме, в ее прекрасном теле моею волей заводится юркая газово-синяя искорка — паразит, жучок. Направляю его в нужную ветвь — перед тем как провести социальный платеж по линии плебс-квартала. Готово. Теперь только смотреть.
Эквосхема синхронизирована по Абсолютным Часам, что очень удобно. Другие эквокоординаторы имеют с ней дело в реальном времени, а наиболее ушлые ее даже и обгоняют; можно лишь посочувствовать монотонности их работы и позавидовать терпению. Отслеживать эквопоток в хронореале — все равно что в древние времена наблюдать солнечный закат в высоких широтах. Красиво, но почти ничего не происходит.
Я вижу свою эквосхему быстрой, шевелящейся, живой. Щедрый поток моих благотворительных экво — минимальная сумма оговорена налоговым законодательством (и назвать ее минимальной без иронии не поворачивается язык даже у меня), однако правила хорошего тона предписывают эквокоординатору с репутацией не мелочиться на соцвыплаты, а репутация — мое всё; так вот, щедрый благотворительный поток устремляется в нужный отросток, и он растет, крепчает на глазах, вызывая физиологические ассоциации из тех лет, которые у меня тогда, увы, не было возможности удержать при себе. Увлекаемая этим потоком, движется синяя искорка. Я слежу.
Что я, собственно, знаю о плебс-квартале?
Не так уж много, но, во всяком случае, больше, чем поколение моего неизвестно где обретающегося сына, не говоря уже о биологических сверстниках Элизы. Для них плебс-квартал — данность, наделенная изначальными характеристиками жупела, архетип максимального падения и экзистенциального ужаса. Не будешь есть кашу — отдам в плебс-квартал. Не начнешь учиться как следует — ничего, кроме плебс-квартала, тебе не светит. Все это, конечно не более чем ритуальные поговорки: уже черт-те сколько абсолютных десятилетий население плебс-квартала рождается и умирает там, в своем едином на всех пространстве и времени. Никакого сообщения между миром обычных людей, живущих — по мере возможностей, счастливо — внутри своих индивидуальных хроносов, и плебс-кварталом давно нет.
Но я-то застал самое начало. Момент расслоения. Те былинные времена, когда на наших глазах и нашими же руками решалось всё.
Женька Крамер. Он был тогда моложе меня лет на двадцать, но, черт возьми, ни с кем у меня не получалось спорить так яростно и живо, на равных и всерьез, как с этим мальчишкой. Я и сейчас иногда с ним мысленно спорю; мелкая причуда старика, вроде Паютки на тактильном экране. Женька, разумеется, давно уже умер, будем надеяться, что своей смертью. В Абсолютном времени столько не живут, а тем более в плебс-квартале.
Крамер был идеологом примата Абсолютного времени, последовательным, харизматичным. По его мнению, которое он так здорово умел доказывать кому угодно (с понятными оговорками), хроноатомизация человечества могла привести оное только в пропасть: разрыв социальных связей, по Крамеру, неминуемо вел к упадку цивилизации, а перманентное состояние одиночества — к духовной деградации, — у него все всегда выходило складно, почти стихами. То, что предлагалось его последователям взамен, все эти «в единстве наша сила» и «возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке», звучало, на мой взгляд, недостаточно свежо, однако его харизма делала свое дело. Их собралось довольно много — сторонников хроноединства, добровольно выбравших плебс-квартал. Тогда, впрочем, такого понятия (и теперь, думаю, сугубо внешнего, сами себя они вряд ли так называют) еще не было.
И все-таки они остались в меньшинстве, а потому в резервации. Остальной мир предсказуемо выбрал хроносвободу, и я был одним из первых. Всегда важно быть одним из первых, застолбить территорию, взять в руки ключевые точки и захватить сферы влияния — а дальше можно не торопиться.
Крамер тоже был одним из первых; вернее, первым вообще. Но он ошибался в корне, с самого начала. Кстати, я честно старался открыть ему на это глаза. Я был бы рад иметь возможность и теперь иногда с ним спорить — в хронореале.
Они трепыхались довольно долго; черт, опять — но пусть будет, тогда никто еще не успел отвыкнуть от прежних понятий, так что в данном контексте он вполне уместен, один из невытравимых моих анахронизмов. Обобществив все, что только могли, от жилья до средств производства (не знаю, как насчет женщин, Женька в этом смысле был невероятно скромный, краснел и съезжал с темы), пытались что-то креативить, штурмовать объединенными мозгами, запускать масштабные проекты в самых разных и безумных сферах. Чем кончилось, все мы знаем. Кончилось, в частности, моими ежемесячными соцвыплатами под чутким надзором коллег и эквоконтрольных органов. Плебс-квартал дотируется полностью. Производят ли они хоть что-нибудь — сухую лапшу, презервативы, туалетную бумагу? — для своих скромных внутренних нужд, неизвестно, да и никого особо не интересует.
Гораздо интереснее, почему все кончилось именно так.
Крамер говорил: человек всегда был общественным существом. Главные наши ценности: семья, дружба, товарищество, корпоративная сплоченность, нация, народ. Важно чувствовать локоть, обороняться спина к спине, быть встроенным в цепочку, в общность таких же, как ты. «Счастье — это когда тебя понимают». «Пошли мне, Господь, второго…»
Может сложиться впечатление, будто он был неисправимым романтиком, Эжен Крамер, позабытый лидер пионеров хроноабсолюта, сгинувших в омуте плебс-квартала. Ничего подобного. Мне лично он излагал свои теории несколько иначе, с самых что ни на есть прагматичных позиций, и опорными понятиями его теории были «система», «валовое производство», «перераспределение», «человеческая масса», «человеческая единица» и тому подобные вещи, циничные и скучные. Женька все прекрасно понимал, кроме одного: что это не будет работать.
Как он удивился, наверное, признав наконец, что я был прав. К сожалению, никто из нас, нормальных людей, этого не увидел.
А мог бы послушать меня. Я говорил: совместные усилия были необходимы нашим далеким предкам, чтобы перетащить с места на место каменную глыбу для постройки пирамиды. Чтобы выкопать ров вокруг города и навалить лесу для крепостной стены. Чтобы перегородить дамбой гигантскую реку или вспахать целинную степь… Но с тех пор, Женька, говорил ему я, прошло время. Их общее, бесхозное и бестолковое время.
А современному человеку для продуктивной, творческой, да попросту нормальной работы нужно только одно: чтобы ему не мешали. И Лизка с ее дизайнерскими цветочками-бабочками, и я с моими миллиардами и глобальной эквосхемой, да и кто угодно в нынешнем мире информации и высоких технологий, все мы хотим, по сути, того же самого — чтобы нам дали спокойно работать. Не лезли с советами, помощью и навязчивым контролем, не нависали над душой.
Свое, индивидуальное дело делается хорошо. В меру возможностей, конечно; однако подобрать каждому занятие по его способностям — работа образовательных служб, и ее тоже индивидуально выполняют люди, которые умеют это делать, если им не мешать. Человек новой эпохи — всесторонне развитая, гармоничная, самодостаточная личность. Самореализация и свобода — вот наши главные ценности, Женька, пускай тоже помпезные и пустозвонные, как и любые идеологические мемы; однако они, в отличие от твоих, работают. Работают в любой сфере, по всей линейке (предвижу твой ехидный вопрос: ну да, выстраивать линейки от рядового исполнителя до главного босса — тоже обязанность конкретно взятых свободных людей), работают на все сто. Отказ от социального мусора: всех этих интриг, подхалимства, имитации бурной деятельности, корпоративов, служебных романчиков, сплетен, — увеличивает человеческую продуктивность даже не в разы. На порядки.
Теперь уже ты говоришь, что я романтик. Будто в упор не вижу сетевой коммуникации, куда успешно переползло все, что было худшего в человеке социальном — и при этом пропали по дороге прекрасные качества воспетого тобою человека коллективного. Вижу, дорогой, прекрасно вижу. Но это игрушки по сравнению с тем, что, я уверен, пышным цветом расцвело у тебя в плебс-квартале, перед тем как окончательно рухнуть вместе с твоими идеалами. Синхронизация утомительна не только для меня, она вообще довольно громоздкий и не самый комфортный процесс. Тусовщики, и реальные, и сетевые, постепенно маргинализируются в протестную субкультуру, где им и место. Основная же масса нормальных людей, прости за оксюморон, ценит свою индивидуальность. Надежную капсулу своего хроноса. Свое время.
Ага. Вот ты и задаешь свой самый ядовитый и, как тебе кажется, убийственный вопрос: что же вы тогда нас так боитесь?
Стоп-стоп-стоп. Его, Крамера, уж точно никто не боится, никто, кроме меня, даже и не помнит. И вообще, в моем возрасте надо бы поосторожнее общаться и тем более спорить с призраками. По окончании работы пройду парочку психотестов: ясность рассудка должна всегда находиться под контролем. Равно как и моя эквосхема.
Синяя искорка уверенно движется в потоке отборных, здоровых экво. Я знаю, звучит забавно, но мне нравится визуализировать чистую абстракцию единицы нашей энергофинансовой системы в виде живых упитанных кругляшей: нечто среднее между древними монетами, кровяными тельцами и, пожалуй, слегка сперматозоидами. Старик Эбенизер Сун большой шутник. Но вставать у него на пути, покушаться на его живую активную собственность, честное слово, не стоило бы никому.
А вот и эквонакопитель плебс-квартала. Заштрихованный квадрат, безликий и серый, где-то на периферии эквосхемы, я никогда не вывожу его на экран, потому что мне это неприятно, да что там — физически больно. Видеть, как они исчезают в нем, в бездонном и ненасытном колодце, мои маленькие, крутобокие, живые.
Старческая сентиментальность. Это просто соцвыплата, благотворительный эквопоток. Чтоб они не передохли там с голоду, потомки тех идиотов, что пошли за тобой, Женька Крамер.
Внимание!
Я готов даже ускориться, чтобы рассмотреть получше, но, черт бы побрал возрастную инерцию и хронозамедленные настройки техники, не успеваю. Зато успеваю увидеть, что за миг перед тем, как исчезнуть в серой дыре накопителя, синяя искорка вдруг резво виляет куда-то вбок.
Дальше можно не смотреть. Сонный режим и Паютку на экран.
Значит, они были правы. Так оно и есть: на входе в плебс-квартал кто-то расщепляет эквопоток. И что самое неприятное, не уводит ручейком назад в систему (подобных мелких жуликов мне не единожды доводилось хватать за руку), а уже расщепленным ведет в эквонакопитель. Из чего следует, что серый квадрат уже не представляет собой монолитный отстойник энергетических средств, каковым мы, эквокоординаторы, привыкли его считать.
А черт знает что собой представляет.
На чем мы остановились, Женька?.. Почему мы, почему лично я боюсь плебс-квартала?
Потому что ничего толком о нем не знаю. Но, исходя из имеющейся информации, могу кое-что реконструировать и предположить. И полученная в результате картина не располагает к мало-мальски положительным эмоциям.
Они существуют на наши дотации, не пытаясь ничего предложить взамен, то есть с высокой вероятностью вообще ничего не производят. Они не заняты никаким полезным трудом: необходимости в этом нет, а реальными сверхценностями любого коллективного сообщества, о чем ты деликатно умалчивал, Крамер, являются безделье и лень. Но чем-то же они, плебс, должны заниматься! Индустрии развлечений у них, скорее всего, тоже нет — для этого необходим некий творческий потенциал, и взяться ему неоткуда. Что остается? Правильно. Секс.
В общем времени, в общем пространстве осуществить данный приятный процесс гораздо легче, нежели нам с необходимостью синхронизации, выхода в особые отсеки Всеобщего и прочих ритуальных танцев. (Спрашиваешь, откуда я, в моем возрасте, в курсе дела?.. врешь, настоящий Женька, скромник и, по-моему, девственник, ни за что такого бы не спросил.) И что из этого следует?
Что их уже много.
Те, кто уходили за Крамером, были жалкой горсткой, каплей в море, статистической погрешностью. Но с тех пор (а как прикажете обойтись без абсолютных хронокатегорий?) они размножались как кролики. А мы — наоборот.
Проследить хотя бы на примере моей, гм, если можно так выразиться, семьи. Мой сын родился еще… в общем, тогда все было совсем по-другому, и он не показатель, да и не хочется мне об этом сейчас говорить. Элизу они с тогдашней женой завели только потому, что я уже координировал миллионы и мог заложить резервное эквонакопление на ее будущий хронос; многие ли могли себе такое позволить? Игар же появился на свет в сытые, зажиточные времена, когда на фоне общей эквостабильности прокатилась сетевой волной мода на детей, на младенческие мордашки в окне коммуникации. Насколько мне известно, с тех пор эта мода больше не возвращалась. И никто не ностальгирует по ней.
Новые люди почти не рождаются, зато старые, хе-хе, почти не умирают. Это замечательно — равновесие, баланс. Если не сравнивать с плебс-кварталом, население которого растет в геометрической прогрессии. К их услугам огромные пространства, в сущности, все, что осталось за пределами хронопокрытия, наращивать площади которого дорого и нерентабельно. И насколько широко так называемый плебс там освоился и расселился, не знает никто.
Плебс-квартал — чистая условность. Его нет в сети — и потому как бы нет вообще. В самом начале, еще при Крамере, их, конечно, пытались отслеживать. По всей тогдашней периферии были понатыканы камеры, и специальный сетевой канал транслировал в реальном режиме экзотическую жизнь коллективных людей. Первое время это вызывало любопытство, все более сдержанное — ничего там, по большому счету, не происходило такого, ради чего стоило бы лишний раз синхронизироваться по Абсолютным часам, — и вскоре не интересовало уже никого. Канал прикрыли за отсутствием трафика… Или по другим причинам?
Нужно выяснить, работают ли еще эти камеры — и куда транслируют. В конце концов, службы хронобезопасности должны тщательно контролировать плебс-квартал. Скорее всего, это секретная информация — но она должна стать моей, поскольку речь идет о моих экво. Это раз. Во-вторых, насколько известно даже мне, эстетикой плебс-квартала увлекается одна из маргинальных молодежных субкультур, вполне вероятно, что они даже совершают туда реальные вылазки; да-да, мой непутевый правнук Игар был бы сейчас как нельзя кстати. Надо узнать у Лизки, дал ли он уже о себе знать: от нервов женщины обычно ускоряются сверх всякой меры, и пока я пил кофе, она вполне могла прожить недели две, если не больше.
Ага. У меня как раз коммуникация. Элиза?
Черный неопределяемый квадрат.
«Это Аластер Морли. Вы отследили эквопоток, господин Сун?»
«Доброе утро».
Хамов надо ставить на место. Жаль, что я не успел собрать нужную информацию до того, как нарисовался этот тип. Впрочем, неплохо уже то, что он, похоже, синхронизировал свои настройки по моим. В этот раз я не ускорюсь ни на секунду.
«Надеюсь, что доброе. Расщепление было? На каком этапе?»
Снисхожу:
«На входе в эквонакопитель».
«А дальше?»
«Что дальше? Территория плебс-квартала не отображена в сети, и вы об этом прекрасно знаете».
Кажется, я излишне брюзглив: маскировочный образ старика-ворчуна или, как ни грустно признавать, вторая, а может, уже и единственная натура? В любом случае необходимо держать себя в руках. Не отчитываться перед ним, а брать по максимуму все, что он может предложить мне.
«Что ж вы сразу не сказали, что не владеете кодом доступа?»
В этот раз он не балуется фильтрами, но пренебрежение сквозит в каждом слове, в каждом символе его сообщения. Огрызаюсь:
«Я законопослушный гражданин».
Отправив сообщение, понимаю, что без интонационного фильтра оно выглядит жалкой попыткой оправдаться. Неважно. Пускай понимает как хочет.
«Мы предоставим вам код».
«И что потом?»
Он мог подумать, будто я прошу дальнейших указаний. Однако считывает мой резкий и непродуманный мессидж еще превратнее — ему кажется, что я пытаюсь торговаться. Меня дергает нервным смешком, когда приходит его ответ:
«А чего бы вы хотели, господин Сун?»
Вариантов ровно два. Либо потребовать, чтобы он убирался… либо чего-нибудь еще. Пару миллиардов экво? Вечной молодости и власти над миром?
Никак не могу заставить себя воспринимать наш диалог всерьез. Думать об угрозе нового плебс-квартала, явно не похожего больше на наше представление о нем как об однородном инертном болоте. О плебс-квартале со структурой и амбициями, наверняка экспансионистскими и агрессивными — и с неведомым пока нам арсеналом возможностей. Все это действительно серьезно, опасность, судя по всему, реальна; однако этот Морли до сих пор играет со мной в шпионов, в дурацкую детскую игру, и я не удерживаюсь, не отказываю себе в удовольствии его подначить:
«А что вы, собственно, можете?» — ярко-зеленый иронический фильтр.
И быстрее, чем он успевает ответить — естественно, для него хронозамедление по моим настройкам некомфортно, а я-то всегда так живу — сообщение вдогонку:
«У меня правнук где-то шляется, нервирует маму. Дайте-ка сюда его координаты».
Дописываю было имя, но в последний момент стираю, отправляю так. Тестовое задание для разведчиков, для всемогущей шпионской сети, или за кого они там себя выдают. И Лизка будет довольна — если, конечно, справятся.
«Ваш правнук Игар Сун в данный момент по Абсолютным часам находится в плебс-квартале».
«Где?!»
Вместо фильтров изумления, возмущения, недоверия — представляю себе этот неопределенно-бурый микс — старые добрые восклицательные знаки. Не знаю, сумеет ли мой собеседник их адекватно считать.
Конечно же, он просто отвечает на вопрос:
«Координаты пересечения: 45.11.с.ш. 23.16.в.д. 10.35.а.в. Дальше мы его не вели. Вы сами сможете это сделать, как только получите от нас коды доступа».
Игар. Что он там забыл, дурачок?!
Я так и не увидел его взрослым и потому вызываю в памяти ребенком, худеньким и большеглазым, умничкой, запомнившим с детства приват-коды эквопотоков. Золотой мальчик, потенциальный энергофинансовый гений, мой родной правнук!!! — в конечном итоге тоже пошел за тобой, Женька Крамер. Что, черт возьми, ты показал ему такого, что его пленило и притянуло, призвало под твои знамена, да просто привлекло его любопытство?! Нет ничего банальнее и скучнее плебс-квартала, им всем внушают это с детства, — но ты победил, Крамер, ты оказался убедительнее, ты увел его у меня, моего единственного родного мальчика, надежду и утешение моей старости. Да как ты посмел?!
Так, спокойно. Кажется, моя старческая сентиментальность перехлестнула все возможные границы, дальше только старческий же маразм. Поехали: число пи до двадцать второго знака. Последовательность Фибоначчи. Карл у Клары украл кораллы…
«Господин Сун?»
А этот Морли, оказывается, до сих пор висит на коммуникации. Чего ему от меня надо вообще?
«Что вам нужно?»
Он считывает мою реплику как прямой вопрос, и он прав.
Читать бесплатно другие книги:
