Темные кадры Леметр Пьер

40

Обычно Люси сразу же достает свои папки и листочки, десятки листочков с заметками, написанными ее красивым прямым почерком. А сейчас – ничего, она сидит неподвижно, уставившись в столешницу. Ее ярость бурлит с сумасшедшим напором. Не будь я ее отцом, она немедленно влепила бы мне пощечину.

– Будь ты обычным клиентом, папа, я бы сказала, что ты грязная скотина.

– Я твой отец, и ты мне только что это сказала.

Люси очень бледна. Я жду. Но она ждет тоже. Я кидаюсь вперед:

– Послушай, я должен тебе объяснить…

Ей только этого и надо. Спусковой крючок, одно слово, и ее понесло, вся ее ярость изливается потоком.

Отдельные выдержки:

«Это предательство. То, что ты сделал, – это самое отвратительное из всего, что ты мог придумать. Я не хотела брать на себя твою защиту. Ты самым жалким образом сыграл на моих чувствах, и я уступила шантажу. С тех пор я работаю день и ночь, чтобы мы вышли на процесс в наиболее выигрышном положении, а ты за моей спиной пишешь свои хреновы мемуары и отсылаешь их в прессу. Яснее ясного, что тебе плевать на мою профессию, тебе плевать на мою работу. Тебе плевать на меня лично. Ведь тебе потребовалось время, чтобы написать все это! Дни, а то и недели, те самые дни и недели, когда мы регулярно виделись и разговаривали. И ты мне ничего не сказал. Ты все устроил исподтишка. То есть именно так, как если бы ты хотел выставить меня на посмешище. Но дело даже не в этом. Ты поступил так, потому что в твоих глазах я ничего не значу. Я просто винтик. Сент-Роз больше не желает работать по твоему делу. Он меня послал. Он сказал: „Ваш клиент опасней, чем присяжные, он как свободный электрон, вы не справитесь, лучше бросьте“. Судья спрашивает меня, на кого я надеюсь оказать давление: на него или на присяжных, предавая дело столь широкой огласке. Он сказал: „Мэтр, вы мне дали слово, что следствие сможет идти в спокойной атмосфере, и вы только что нарушили наш договор. Впредь я буду знать, как с вами разговаривать“. Ты меня дискредитировал. И мама… Ну конечно, она тоже ничего не знала. Заметь, узнала она быстро: с семи часов утра толпа журналистов обосновалась у нее под окнами и начинает голосить, стоит ей отодвинуть занавеску. И у нее нет никакой надежды, что они отстанут. Телефон разрывается. И ей придется терпеть это месяцами. Браво, ты всем упрощаешь жизнь. Но я полагаю, ты доволен, ты же получил, что хотел: свой бестселлер. Ты мечтал стать звездой? Браво, дело сделано. На свои гонорары ты сможешь нанять адвоката, которому будешь срать на голову сколько пожелаешь. Потому что лично я сыта по горло твоим свинством».

Конец цитаты.

И конец разговора.

Люси хватает свою сумку, яростно стучит в дверь, которая тут же распахивается, и исчезает не обернувшись.

Так оно и лучше.

После такого потопа все мои попытки что-либо объяснить ни к чему бы не привели.

И что, в конце-то концов, я смог бы сказать в объяснение? Разве я мог бы сказать: «Меня ждет судебный процесс, в результате которого я рискую окончить жизнь в тюрьме, и огромная сумма денег на тайном счете, которую у меня все меньше и меньше шансов передать своим дочерям, потому что люди, которые хотят ее вернуть, оказались куда более злыми и куда более могущественными, чем я мог вообразить»?

Сказать ей, что я действительно всего этого не предвидел?

Блин, я не гангстер, я просто стараюсь выжить!

Как Люси будет меня защищать, если узнает, что я слетел с катушек, что я попытался сбежать с черной кассой нефтяной компании? К тому же я выбрал налоговый рай, название которого не могу при ней произнести: это на Карибах, в Сент-Люси, да она меня на куски порвет!

Эти деньги, если мне удастся сохранить хоть малую долю, я отдам дочерям в день, когда мне вынесут приговор.

Такова моя единственная цель. Мне не избежать сурового наказания. Я сдохну здесь. Но, по крайней мере, у них будет немного денег, если мне удастся им их сберечь. И они смогут делать с этими деньгами что пожелают – я буду мертв.

Мертв заживо, но, скорее, просто мертв.

Николь не приходила почти месяц. Со всеми этими историями в прессе, телепередачами и прочим ей и так было чем заняться. Но главное, я так думаю, Николь на меня сердится.

Персональная камера. Защита. Телевизор только тогда, когда мне хочется. Включаю канал «Евроньюс»: «…Двадцать пять управляющих спекулятивных фондов положили в карман по четыреста шестьдесят четыре миллиона долларов каждый за один только год…» Переключаю на «LCI»[27]: «Таким образом, государственная поддержка позволила предприятиям уволить в этом году около 65 тысяч человек». Выключаю. Я хоть немного отдыхаю впервые за долгое время. У меня такое ощущение, что я здесь уже много лет, хотя прошло всего несколько месяцев.

Меньше шести.

Шестидесятая часть того, чем я рискую.

Журналисты – ловкачи. Вчера один заключенный незаметно передал мне записку: финансовое предложение за эксклюзивное интервью. На следующий день я снова его встретил. И расспросил. Он ничего не знает, просто получил сто евро за то, что вручит мне записку, а передал ее другой тип, который знает не больше его самого. Одна только эта бумажка должна стоить тысячу с учетом ее пересылки. Иными словами, для СМИ я – перспективное вложение. В прессе уже появились другие отрывки моей истории. Но тот, кто получит интервью, сорвет куш. Я отправил ответ: пусть предложат цену. На самом деле, какова бы ни была цена, я это интервью дам, но больше ничего не хочу делать, пока не повидаю Люси.

Я звонил ей, оставил сообщение. Попросил прощения. Сказал, что все объясню. Попросил прийти повидаться. Сказал: «Не бросай меня. Это вовсе не то, что ты думаешь». Сказал, что люблю ее. И это совершенная правда.

В ожидании ее прихода я оттачиваю приемлемые объяснения. Я так хотел бы сказать ей, что сражаюсь за нее, за них, что я уже не борюсь за себя. Любовь – всего лишь одна из разновидностей шантажа.

В «Ле Монд» мое дело стало предметом аналитического разбора в рубрике «Горизонт». Сам министр труда расщедрился на комментарий. Статья в «Мариан»[28] вышла под заголовком «Отчаявшиеся в период кризиса». Я выторговал пятнадцать тысяч евро наличными, выплаченные авансом Николь, за эксклюзивное интервью. Они переслали мне вопросы, я выверяю ответы по миллиметру. Мы договорились, что выйдет оно в течение недели. Таким образом, я нанесу еще один красочный слой на мою зарождающуюся известность. Раз уж я выбрал этот путь, нужно рваться вперед. Оставаться в новостях, мелькать в заголовках. Для людей я все еще в разделе происшествий. Я должен стать кем-то реальным, человеком из плоти и крови – с лицом, именем, женой, детьми и обыкновенной трагедией, которая могла случиться с любым из читателей. Я должен стать универсальным.

На завтра мне объявляют посещение.

Фонтана.

Я спокоен, идя по коридорам. Если меня защитили от других заключенных, значит моя стратегия хорошая. А если она хороша для администрации, она хороша и для «Эксиаль».

Но это не Фонтана.

Это Матильда.

Один только ее вид останавливает мой порыв. Я не смею даже присесть напротив. Она мне улыбается. Я отворачиваюсь, чтобы избежать ее взгляда. Наверное, я здорово изменился физически, потому что она почти сразу начинает плакать. Обнимает меня и прижимает к себе крепко-крепко. Позади нас надзиратель стучит по металлу ключами. Матильда отрывается от меня. Мы устраиваемся. Она по-прежнему очень красива, моя дочь. Я испытываю к ней огромную нежность, потому что я много у нее забрал, потому что я поставил ее перед неразрешимыми проблемами, и все равно она здесь. Ради меня. Меня это ужасно трогает. Она объясняет, что раньше прийти не могла, и собирается пуститься в бесполезные объяснения. Одним жестом я показываю ей, что этого не нужно, я все понимаю. И Матильда мне признательна.

Мир перевернулся.

– Я больше узнаю о тебе по телевизору, чем по телефону, – говорит она, отваживаясь пошутить. – Потом: – Мама тебя обнимает. – И добавляет: – Грегори тоже.

Матильда – человек, который всегда говорит то, что длжно. Иногда это раздражает. Но на этот раз мне становится легче.

Они не смогли купить квартиру. Она говорит, что это не важно. Вдобавок к тому, что они мне одолжили и что я потерял, им не вернули еще и бльшую часть задатка, потому что они не смогли подтвердить сделку в день «Д».

– Придется копить снова. Ничего страшного…

Она пытается выдавить еще одну улыбку, но попытка явно неудачная.

Фактически часть ее жизни канула туда же, куда кораблекрушение утянуло ее отца, но Матильда, преподавая английский, частично обрела британские рефлексы: сохранять хладнокровие во время бури. Она почти сразу перестала плакать. Она держит удар. Девизом Матильды должно быть: «Достоинство в любыхобстоятельствах». С момента вступления в брак она больше не носит мое имя. Она из тех женщин, которые обмирают при мысли, что возьмут имя мужа. А значит, она, конечно же, защищена и коллеги не знают, что несчастный тип, о котором трубят газеты, – ее отец. Но я уверен, что, если бы они знали и заговорили с ней об этом, Матильда стойко держалась бы, мужественно защищая поведение, которое в глубине души осуждала, говоря себе при этом: «Мы семья, значит так нужно». Я люблю ее такой, какая она есть, со мной она вела себя потрясающе: я набил морду ее мужу, она по доброте одолжила мне все, что я просил, чтобы потом все потерять, чего же еще от нее требовать?

– Люси думает, что ты можешь рассчитывать на признание смягчающих обстоятельств, – поясняет она.

– Когда она тебе это сказала?

– Вчера вечером.

Я выдыхаю. Люси вернется. Я должен как-то с ней связаться.

– Я так сильно постарел?

– Ну что ты!

Этим все сказано.

Матильда рассказывает о матери: она грустит. Глубоко потрясена. Она вернется. Скоро, говорит она.

Полчаса прошло. Мы встаем, обнимаемся. И перед самым уходом:

– Я думаю, квартира продана. Мама тебе все скажет, когда придет.

Картина: я представляю себе нашу квартиру с расклеенными повсюду этикетками и десятки скептичных покупателей, которые расхаживают в молчании, с легким отвращением беря в руки то один, то другой предмет…

Меня это просто убивает.

41

Не долго мне пришлось ждать возвращения Фонтана.

Он никогда не появляется в одном и том же костюме. Напоминает меня самого в зените славы, когда у меня была работа. Хотя его костюм самого мерзкого, самого вульгарного синего цвета. Он наверняка стоит денег, но прежде всего от него несет безвкусием. Фонтана из тех, кто носит барсетки. Таково его представление об элегантности современного мужчины. Он выбирает свободную мягкую одежду – любит, чтобы ему было удобно. С его профессией одежда должна быть функциональной. Могу себе представить его в примерочной: вот он делает вид, что дает продавцу в морду, чтобы проверить, не жмут ли рукава, или что с размаху бьет того по яйцам, чтобы понять, не стесняют ли брюки тех движений, которые неразрывно связаны с родом его деятельности. Фонтана прагматик. Что меня в нем и пугает. Я разглядываю его костюм, чтобы чем-то заняться, потому что, если стану слишком внимательно смотреть на него, меня повергнет в ужас тот взгляд, которым он холодно за мной следит.

Я должен взять себя в руки. Мне едва-едва удалось выиграть первый раунд, но теперь, когда мы начали следующий, я должен знать, какие у него козыри. Было бы странно, если бы он пришел с пустыми руками. Не в его стиле. И мне придется реагировать быстро. Я стараюсь сосредоточиться. Молчу. Фонтана не улыбается.

– И еще раз: отличная работа, господин Деламбр.

Понимай: Деламбр, ты еще тот говнюк, но будь уверен, что ты дождешься. Я раздроблю тебе и вторую руку.

Я собираюсь с духом:

– Рад, что вам понравилось.

Голос выдает мою тревогу. Инстинктивно я отодвигаюсь вместе со стулом, чтобы он не смог до меня дотянуться.

– Особенно это понравилось моему клиенту. И мне тоже. В сущности, это понравилось всем.

Я ничего не говорю. Стараюсь улыбаться.

– Признаю, что вы изобретательны, – продолжает он. – Разумеется, никакого списка у вас не было. Мне потребовалось два дня, чтобы расспросить моего клиента. А программист, которому поручили перепроверить, заставил нас потерять еще часов двенадцать. А за это время вам удалось заинтересовать прессу вашей историей. И лишить меня возможности действовать. На данный момент.

Я делаю вид, что встаю.

– Не уходите, господин Деламбр, у меня для вас есть вот это.

Он не повысил голоса. Он и на секунду не поверил, что я действительно уйду. Он прекрасный игрок. Я поворачиваюсь. И издаю крик.

Твою мать!

Фонтана разложил на столе большие черно-белые фотографии.

Это Николь.

У меня подкашиваются ноги. Я падаю на стул.

Николь сфотографирована в подъезде нашего дома. Она стоит спиной к лифту. Позади нее мужчина в черном вязаном шлеме с прорезями прижимает ее к себе, разворачивая лицом к объективу. Его согнутая в локте рука перехватывает ее горло. Она пытается оторвать его от себя, но ей не хватает сил. Она борется, но это бесполезно. Именно так меня держал Бебета. Лицо Николь застыло. Глаза вылезли из орбит. Для этого и делалось фото. Чтобы я увидел прямо перед собой Николь в смертельной опасности, чтобы я увидел ее отчаянный взгляд. Ее губы слегка приоткрыты, она пытается вдохнуть, задыхается. Она наверняка стоит на цыпочках, потому что мужчина, который ее держит, намного выше ее и тянет ее вверх. Странным образом она не выпустила свою сумочку, и та так и болтается у нее на руке. Николь лицом ко мне. Во весь кадр.

Мужчина – это Фонтана. На нем шлем, но я знаю, что это он. У него барсетка. Я кричу:

– Где она?

– Ш-ш-ш… – Фонтана щурит глаза, как будто ему кажется неприличным так громко кричать. – Она очаровательна, Николь. У вас хороший вкус, Деламбр.

Для него я больше не господин Деламбр, а просто Деламбр. События набирают обороты. Я вцепляюсь в столешницу, не чувствуя боли в пальцах.

Я убью этого типа, клянусь.

– Где она?

– У себя дома. Я как раз хотел сказать: не беспокойтесь. Хотя нет, напротив, вы должны беспокоиться за нее. Сейчас она отделалась испугом. И вы тоже. Но в следующий раз я переломаю ей все десять пальцев. Молотком. И сделаю это лично.

Он сделал ударение на «лично». Такое впечатление, что у него имеется специальный молоток и особая манера ломать пальцы. В его голосе чудовищная решимость. Потом, без всякого перехода, еще до того, как я успеваю ответить, он яростно хлопает по столу другой фотографией. В том же стиле. Черно-белая. Большой формат.

– А ей я сломаю обе руки и обе ноги.

Я чувствую, как моя кровь отхлынула от лица, а желудок поднялся к горлу. Это Матильда. Недалеко от лицея, мне кажется, я узнаю улицу. Позади нее проходят какие-то молодые люди. Она сидит на скамейке. Развернула упаковку и ест пластиковой вилкой из прозрачного лотка какие-то свежие овощи. Я и не знал, что она так делает. Она не улыбается, но задержала руку, внимательно и с любопытством слушая, что ей говорит мужчина, сидящий рядом.

Снова Фонтана. Они о чем-то болтают. Разговор в городском сквере. Сценка спокойная и даже банальная, но снята она для того, чтобы я вообразил себе продолжение. Они встают и делают несколько шагов в сторону лицея, машина проезжает мимо, Матильду вталкивают внутрь.

Фонтана не улыбается. Напускает на себя легкую озабоченность, как будто какой-то вопрос не дает ему покоя. Он переигрывает.

– И еще ваш адвокат… ваша дочь… Ей обязательно нужны руки и ноги, чтобы работать, или она может продолжить и в инвалидном кресле?

Меня тошнит. Только бы он волоска не тронул на голове Николь и моих дочерей. Черт, пусть я сдохну, если нужно, пусть Болт вернется переломать мне все кости, все без исключения, лишь бы ни один волос не упал с их головы.

Что меня спасает в это мгновение, так это полная неспособность выдавить хоть звук. Слова застревают где-то очень глубоко в горле. Парализованные. Я пытаюсь вручную завести мой мозг, все колесики которого застопорились, но не могу слепить ни одной мысли. В моем сознании нет места ни для чего, кроме лиц моих дочерей.

Я бросаю взгляд в сторону, ищу новые ориентиры, прочищаю горло. Я ничего не сказал. Конечно, глаза у меня наверняка вытаращены, как у наркомана под утро. Пусть я буду похож на человека, из которого выпустили всю кровь. Главное – я по-прежнему ничего не сказал.

– Я переломаю их всех трех. Вместе.

Внутренне я отключаю свою слуховую систему. Слова звучат, но их смысл лишь скользит по поверхности. Я должен отстраниться от этих невыносимых картин, иначе изойду рвотой, умру, буду беззащитен.

Он блефует. Я должен уверить себя, что он блефует. Я проверяю. Смотрю на него.

Он не блефует!

– Я переломаю им все, что позволяет двигаться, Деламбр. Они останутся жить. И в сознании. Заверяю вас, все, что вам пришлось пережить здесь, – шуточки по сравнению с тем, что я для них приготовил.

Ему бы следовало произнести их имена. Ему бы следовало сказать: «Матильде я сделаю то-то и то-то…», «А Люси я сделаю то-то…» Ему бы следовало персонифицировать свою угрозу: «Вашу жену Николь я привяжу…» Чтобы она воплотилась в конкретную форму. А он говорит плохо. Слишком анонимно. «Всех трех» – это же смешно, как если бы они были для меня всего лишь предметами.

Вот такими словами я себя и уговариваю, чтобы сопротивляться, потому что я не должен реагировать. Ему бы следовало оставить фотографии у меня перед глазами, чтобы я представлял, что с ними будет дальше. Он должен был бы детализировать все, что собирается с ними сделать. С мельчайшими подробностями. Вот так я сопротивляюсь, этими мыслями. Я думаю о его технике убеждения. Чтобы действовать искуснее. Я думаю об этом, чтобы молчать. Я силой отгоняю любой образ Николь, даже само ее имя, я стираю его из своей памяти. «Моя жена». Я думаю «моя жена» и повторяю это десять, двадцать, тридцать раз, пока слово не превращается в цепочку ничего не значащих звуков. Проходят бесконечные секунды, я делаю мысленные упражнения. Благодаря чему продолжаю молчать. Я выигрываю время. Мне хочется плакать, меня тошнит, мои дочки… Я сопротивляюсь. «Мои дочки мои дочки мои дочки мои дочки…» – вот и эти слова потеряли смысл. Я смотрю Фонтана прямо в лицо не моргая. Может быть, по моим щекам текут слезы, так что я их не замечаю, как у Николь, когда она пришла сюда в первый раз. «Николь Николь Николь Николь Николь Николь». И это слово теряет смысл. Опустошать слова, чтобы отстраниться от картинок. Выдержать взгляд Фонтана. Что это? Я ищу. Кратер? Я вглядываюсь в его зрачки, и приходит черед Фонтана: я опустошаю и его, лишая сущности. Я не должен думать о том, что он собой представляет. Чтобы суметь молчать как можно дольше. Нет, это не кратер. Точно! Его зрачки, радужная оболочка, они похожи на размытые формы, какие видишь в звуковых программах, когда…

Фонтана сдается первым:

– И что вы на это скажете, господин Деламбр?

– Лучше б это был я.

Это вылетело само. Потому что это правда. Мне удается не полностью вернуться в реальность. В уме я продолжаю повторять: «Николь моя жена мои дочки Николь моя жена мои дочки Николь моя жена мои дочки Николь моя жена мои дочки Николь моя жена мои дочки». Получается не очень плохо.

– Возможно, – отвечает Фонтана, – но речь идет не о вас, а о них.

Опустошить голову. Отупеть от слов. Не думать ни о чем конкретном. Ограничиться общими идеями. Только концепции. Что говорит теория менеджмента?

Найти выход. Я ничего не нахожу.

Что еще? Обойти препятствие. Я ничего не нахожу.

– Они будут очень страдать.

Что еще? Предложить альтернативу. Я ничего не нахожу.

Лицо Николь всплывает на поверхность, ее чудесная улыбка. Убрать! «Николь Николь Николь Николь Николь Николь Николь Николь». Получается.

Есть еще один трюк в менеджменте, но какой? А, да: перепрыгнуть через препятствие. Я ничего не нахожу.

Наконец остается одно: сменить направление. Переориентация. Да, я нашел ход. Чего это будет стоить? Нет времени на размышления, и я делаю выпад:

– Это все?

Фонтана чуть заметно хмурит брови. Неплохо. Выиграть время. Перенаправить. Возможно, это то, что нужно.

Фонтана задумчиво наклоняет голову.

– Я вас спрашиваю, это все? Выступление закончено?

Расширенные глаза Фонтана. Сжатые губы, желваки. Холодная ярость.

– Вы что, смеетесь надо мной, Фонтана?

Это может сработать. Фонтана выпрямляется. Я добавляю жару:

– Или вы действительно принимаете меня за полного идиота?

Фонтана улыбается. Он понял, что я задумал. Но мне кажется, что у него все-таки остались сомнения. Я собираю слова, энергию, я вкладываю все свои силы. И выплескиваю все ведро разом:

– Даже если вы это сделаете… Вы себе представляете «самого известного безработного Франции», демонстрирующего прессе фотографии своей жены и дочерей с переломанными костями? И обвиняющего крупную нефтяную компанию в похищении, незаконном лишении свободы, жестоком обращении, пытках…

Не знаю, как мне это удалось.

Сменить направление. Переориентировать. Да здравствует менеджмент! Действительно, наука о выворачивании наизнанку. Эффективная.

Фонтана с деланым восхищением:

– И вы готовы рискнуть!

Я вижу, что он колеблется, не достать ли снова фотографии. Он чувствует, что я на верном пути. На дне ведра еще осталось несколько капель. И я вытряхиваю их ему на голову:

– А ваш клиент, он готов рискнуть?

Он взвешивает за и против. Потом:

– Не вынуждайте меня сделать так, чтобы тело вашей жены просто исчезло, – исключительно чтобы лишить вас фотографии.

Снова перенаправить. С ним эта техника срабатывает.

– Не лезьте ко мне со своей хренью, Фонтана. Кем вы себя возомнили? Персонажем из «Дядюшек-гангстеров»?[29]

Задет.

Снова перенаправить, рецепт правильный.

– Ваш единственный контрагент – я, и только я. И вы это знаете. Значит, или вы договариваетесь со мной, или возвращаетесь к своему клиенту ни с чем. И не лезьте со своими угрозами. Вы работаете на клиента, который не может себе позволить такого рода дерьмовые заморочки. Что выбираете? Я один или ничего?

Вот так и приходит успех. Это как бусы. Отцепите замочек, и все посыплется. И крах тоже так устроен, уж мне ли не знать. Чтобы выплыть против течения, нужна дьявольская энергия. Или готовность умереть. В моем распоряжении и то и другое.

Мелькнула у меня одна мысль, сомнительная, но единственная. Интуиция. Фонтана считает, что у меня она на высоте. Может, это и правда.

Я развиваю успех. Пора переходить к делу:

– Я готов вернуть деньги. Все деньги.

Я выговорил это, даже не зная, действительно ли так думаю. Но вот это сказано. И я понимаю, что именно так я и думаю. Я хочу покоя. А не денег.

– Я хочу выйти отсюда. Свободным.

Вот. Так я и думаю. Хочу вернуться домой.

Фонтана в шоке. Я несусь дальше:

– Я готов потерпеть. Несколько месяцев, не больше. Если я выхожу в разумные сроки, я возвращаю все деньги. Абсолютно все.

Его это поразило, Фонтана.

– Разумные сроки… – Он вполне искренен, когда спрашивает: – И каким образом вы собираетесь отсюда выйти?

А мысль моя, возможно, не так уж плоха.

Я даю себе четыре секунды, чтобы все прикинуть.

Первое – Николь.

Второе – Люси.

Третье – Матильда. Четвертое – я.

В любом случае никакой другой идеи у меня нет.

Я делаю очередной выпад:

– Чтобы я вышел, вашему клиенту придется здорово постараться. Это может получиться. Скажите ему, что таково мое условие и тогда я верну ему всю его черную кассу. Налом.

42

Я погряз в собственной лжи. Ее уже накопилось немерено. Сказать сейчас правду Николь – выше моих сил. У нас украли уверенность в нашей собственной жизни, нашу безопасность, наше будущее. И все это я хотел отвоевать обратно. Но как ей объяснить?

На следующий день после визита Фонтана я передал ему длинное письмо. Через Люси, чтобы было быстрее. Не совсем по регламенту, но это было жизненно важно. Люси согласилась.

Я попросил у нее прощения за все, что ей пришлось перенести. Я понимаю ее опасения. Прости, написал я ей, я люблю тебя, все, что я делаю, – это чтобы защитить вас, я сам, конечно же, закончу свою жизнь здесь, но я хочу, чтобы вы жили, я был вынужден сделать кое-какие вещи, но, клянусь, с тобой больше ничего не случится никогда, клянусь, верь мне и, если я сделал тебе больно, прости, я люблю тебя, я так тебя люблю. Я написал ей кучу подобных слов. Главное, я хочу ее успокоить. Пока я пишу письмо, перед глазами у меня постоянно возникает фотография, сделанная Фонтана, глаза Николь, в которых застыл страх, и всякий раз меня охватывает смертоносное безумие. Если мне удастся заполучить Фонтана, он пожалеет, что я не какой-нибудь Болт или Бебета. Но сначала – успокоить Николь, такого больш не случится, клянусь, скоро мы снова будем вместе. Я говорю «скоро», но не называю конкретного срока. Если для Николь «скоро» может означать десять или двенадцать лет, я не буду добавлять еще одну ложь к длинному списку.

По вечерам в своей камере я плачу. Иногда всю ночь. Если что-нибудь случится с Николь… Это невообразимо. Или с Матильдой.

Не знаю, что сквозь маску сказал ей Фонтана. Наверняка что она должна молчать, если хочет, чтобы ее муж в тюрьме остался в живых. Николь, безусловно, догадалась, что вся сцена была задумана исключительно ради фотографии. Чтобы показать ее мне.

Я знаю, что она не подала жалобу. Люси мне об этом сказала. Она все оставила в себе. Она ничего мне не написала, потому что все письма проходят через судью. Думаю, она не придет.

С той поры время тянется, и ничего. Дни, недели проходят. Я ничего не знаю о ней.

Николь наверняка спрашивает себя, во что я ввязался. И что с нами будет.

С ней. Со мной.

С нами.

Не испытала бы Николь в иные моменты облегчения, узнав, что я умер?

Чтобы обрести покой, не мечтает ли она, чтобы я больше не существовал? Чтобы раз и навсегда покончить с этой историей, которая нас убивает, и одного и другого.

Я встал прошлой ночью вне себя и прислонился к двери. Сначала ударил один раз больной рукой, так сильно, как только мог. Боль была огненной, раны тут же открылись. Но я продолжал, потому что хотел наказать себя, покончить с этим, я был так одинок… Мне было больно, но еще недостаточно больно. Я продолжил – правой, левой, правой, левой, все сильнее и сильнее. Очень сильно, а потом еще сильнее, у меня было ощущение, что я бью культями, я обливался потом и бил в железную дверь. Я потерял сознание стоя. Как боксер в нокауте. И уже без сознания я продолжал бить, пока ноги не отказались меня держать. Тогда я упал; было столько крови, что она просочилась сквозь повязки. Кулаками по железу – от этого много повреждений, но мало шума.

Процедуры, которым меня подвергли на следующий день, оказались очень болезненными. Некоторые пальцы были снова сломаны, теперь повязки красовались на обеих руках. Мне сделали рентген. Без сомнения, придется снова оперировать.

Прошло пять недель.

Никаких известий от нее.

Даже если бы меня засадили в карцер, в тайные казематы, в подземный мешок, на меня бы это так не подействовало.

Мои единственные ориентиры – это не время, не кормежка, не шумы и не смена дней и ночей.

Моя единственная точка отсчета – это Николь.

Моя вселенная ограничена моей любовью.

Без нее я больше не знаю, где я.

43

– И ты здесь ни при чем?

Новость настолько значительна, что Николь решилась снова прийти повидаться со мной.

Я вижу перемены воочию. Они ужасны. Эта история совершенно ее опустошила, за несколько месяцев она постарела лет на десять. Мне чудовищно не хватает моей Николь, той, которая мне доверяла. Я хотел бы, чтобы та, которую мне сейчас подсовывают, измученная и истрепанная, исчезла и вернулась моя всегдашняя Николь, моя жена, моя любовь.

– Ты получила мое письмо?

Николь кивает.

– Теперь с тобой больше ничего не случится, ты ведь знаешь?

Она не отвечает. И делает нечто ужасное: пытается улыбнуться. Чтобы сказать: «Я с тобой», чтобы сказать: «Не жди от меня слов, я не могу, я с тобой, я здесь, это все, что я могу сделать». Ни одного вопроса. Ни одного упрека. Николь отказалась понимать. На нее кто-то набросился. Она не хочет знать кто. Он ее придушил. Она не хочет знать почему. Вернется ли он? Она не хочет этого знать. Я пообещал ей, что это несчастный случай. Она сделала вид, что поверила. Что ей действительно трудно пережить – не то, что я ей лгу, а то, что она больше никогда не сможет мне верить. Но, черт, что я могу поделать?

Недавнее событие – вот что многое для нас меняет. Потому что теперь карты легли по-новому. И мне хочется ей сказать: «Ты видела? У меня получилось! Почему ты больше в меня не веришь?»

Николь совершенно измотана, на каждом ее веке – груз сотен часов бессонницы, и, несмотря ни на что, ею, как и мной, снова овладела надежда. Будь она неладна, эта надежда.

– Меня предупредила о передаче одна женщина с работы. Я вернулась домой пораньше, чтобы записать ее, и Люси пришла вечером посмотреть вместе со мной.

Николь смущена, но ее сила в том, что она абсолютно не способна лгать (и, однако, будь я таким же, как она, я был бы уже мертв).