Однажды на краю времени (сборник) Суэнвик Майкл

Огненная птица свернулась в воздухе – утренняя ракета, пущенная, чтобы отметить то мгновение, когда солнечный диск показался на горизонте. Я поднял глаза, чтобы увидеть, как он взорвется. А когда опустил взгляд, дяди уже не было. Больше я никогда его не видел.

Э? Прости меня. Задумался. Черный Гейб был хорошим хозяином, хотя тогда я так не думал. Он и бил меня вполовину не так часто, как я того заслуживал. Хочешь узнать о моих шрамах? Ничего особенного. Такие метки есть у всех амр’рта скандайаска. Некоторые наносятся за славные дела. Остальные – знаки верности. Тройные разрезы на щеках означают, что я принес клятву лорду Какаравартену, военачальнику и вождю, чье имя означает «великий король, вращатель колес». Это имя имеет какой-то смысл, хотя я забыл, какой именно, как забыл манеры и внешность великого вращателя колес, хотя было время, когда с радостью умер бы за него. Завиток поперек лба означает, что я убил дракона.

Да, конечно, и ты бы смог. Какой юноша твоего возраста не смог бы! И эту сказку я рассказал бы с большей радостью, чем историю своей жалкой жизни. Но не могу. Ясно помню, что действительно убил дракона, – ручей горячей крови, безнадежный вопль отчаяния… но больше ничего. События, ведущие к этому моменту ужаса, все, что случилось после, и, как ни странно, угрызения совести – все исчезло из памяти… как многие события, случившиеся с тех пор, как я покинул Мост, затерялись в тумане и забвении.

Взгляни на наши тени, подобные гигантам, сочувственно кивающим головами.

Что потом?

Я помню, как карабкался по островерхим черепичным крышам, прыгая и скользя так резво, что теперь мне это кажется безумием. Мы с Корвином, парнишкой перчаточника, нанизывали на веревку, протянутую поперек улицы, праздничные флаги, в честь проходящей внизу процессии. Полотнища пахли плесенью. Они хранились в Драконьих Воротах, в маленькой комнатке над портиком. Той, что имела дыру-убийцу в полу. Джон, Корвин и я иногда склонялись над ней и по очереди плевали, стараясь попасть в голову ничего не подозревающего торговца.

Ветры свистели над крышами, холодные и бодрящие. Перепрыгивая между крышами, я воображал, будто танцую с облаками.

Я скорчился, чтобы продеть веревку через железное кольцо, вбитое в стену как раз под стропилами. Кор вернулся в сторожку за новыми флагами. Я поднял глаза, чтобы проверить, добрался ли он до места. И сообразил, что могу заглянуть в чердачную комнату Бекки.

В комнате ничего не было, кроме тюфяка, сундучка и маленького столика с тазиком для умывания. Бекки, стоя спиной к окну, расчесывала волосы.

Мне на ум пришли истории, которые мы, мальчишки, рассказывали друг другу о распутных женщинах. За ними точно так же подсматривали, и они, почуяв чужое присутствие, выкидывали всякие бесстыдные штуки, пуская в ход пальцы и щетку для волос. Никто из нас еще не встречал таких сирен, но наша вера в них была безгранична. Мы точно знали, что где-то есть женщины, достаточно развратные, чтобы спариваться с дикарями, ослами, горными троллями и, возможно, с такими, как мы.

Бекки, конечно, ничего подобного не делала. Она стояла в скромной шерстяной ночной сорочке, слегка подняв голову, расчесывая длинные пряди цвета меди под тихую эльфийскую музыку, доносившуюся с улицы. Луч солнца коснулся ее волос, и они засияли.

Оказалось, что прошло мгновение. Потом примчался Кор, топоча, как десять козлов. Он сунул связку флажков под мышку и протянул мне свободную руку.

– Эй, Уилл, – завопил он, – перестань ворон считать и бросай мне конец веревки!

Бекки повернулась, увидела, что я на нее глазею, и, возмущенно взвизгнув, захлопнула ставни.

По дороге в таверну я мог думать только о Бекки и ее щетке для волос. Когда я вошел, самая младшая кузина, Тистл, протанцевала мимо, выкрикивая «эльфы-эльфы-эльфы», крутясь и извиваясь, как волчок, не желавший остановиться. Она любила эльфов и старые истории о говорящих животных и вещах волшебных и необыкновенных. Мне потом сказали, что шесть лет спустя она умерла от белой оспы. Но перед глазами все время стоит она, смеющаяся, вертлявая, вечно юная, бессмертная.

В общей комнате не было посетителей и столы были составлены. Тетя Кейт, Долли и моя старшая сестра Элинор занимались уборкой. Кейт выметала оставшийся от завтрака мусор.

– Вот что значит водиться с дурной компанией! – мрачно объявила она. – Этот Корвин Перчаточник и его веселая шайка бродяг! Эль не перебродит за одну ночь. Он давно напрашивался на неприятности.

Я застыл в дверях, уверенный, что родные Бекки пожаловались на мое подглядывание. И как мне уверить тетку в своей невиновности? Я давным-давно сделал бы и это, и еще что похуже, если бы знал, что такое возможно.

Ветерок ворвался в комнату, когда Элинор открыла крышку люка, взъерошил ее волосы и поднял тучу пыли.

– Они каждую неделю собираются у коптильни, напиваются до синих чертей и затевают всякие проделки, – пояснила Долли. – Анна, дочь Мэй Торговки, видела одного три ночи назад. Сидел на стене и сливал в реку!

– О, фу-у!

Мусор посыпался через люк в воду, и Элинор захлопнула крышку. Мое непроизвольное движение насторожило их. Они повернулись и уставились на меня.

Странный морок нашел на меня, и я представил, что эти три сплетницы – часть единого механизма, тикающей машины, повторяющей заранее определенные движения. Словно невидимая рука поворачивала рукоятку, позволяя им подметать, убирать и разговаривать.

«Мальчишка Карла Жестянщика нарушил договор», – подумал я.

– Мальчишка Карла Жестянщика нарушил договор, – сказала вслух Долли.

«Сбежал в море».

– Сбежал в море, – добавила Кейт с видом обвинителя.

– Что?

Я чувствовал, как двигаются губы, как слова вылетают изо рта независимо от меня.

– Ты о Джоне? Только не Джон!

«Сколько еще подмастерий есть у Карла? Конечно Джон».

– Сколько еще подмастерий есть у Карла? Конечно Джон.

– Карл избаловал его, – заявила Кейт (и ее слова эхом отдались в моей голове, прежде чем она их произнесла). – Парень его возраста – все равно что ореховое дерево, которое не только не страдает, но и процветает от порок.

Она погрозила мне пальцем.

– Именно это такие, как ты, должны зарубить себе на носу.

И тут бабушка Берч удивила всех нас, показавшись из задней кухни.

Тоненькая, как веточка, она наклонилась, чтобы поставить тарелку у очага. На тарелке лежали две разогретых рыбы, остатки от вчерашнего ужина и горсть маринованных молок. Бабушка Берч была тоньше мизинца, а волосы – белы, как пух одуванчика. Я впервые за много недель увидел ее вставшей с постели; возможно, это процессия эльфов или оживляющие свойства их музыки влили в нее свежие силы. Но глаза оставались такими же суровыми, как всегда.

– Оставьте мальчишку в покое! – велела она.

Морок рассеялся, как туман на утреннем ветерке, дувшем с Эйвена.

– Ты не понимаешь!

– Мы только…

– Этот дерзкий парень…

– Кухонная лохань пуста, – сообщила мне бабушка Берч и, нацедив кружку эля, поставила ее возле тарелки. Голос звучал тепло и сочувственно, а в наклоне головы угадывалась доброта. Я всегда был ее любимцем.

– Пойди пробегись, проверь перемет. Когда вернешься, голова немного успокоится.

Голова и впрямь шла кругом. Я побежал по Мосту к узкой лестнице, которая спускалась к «Тинкерз Лег». Я никак не мог опомниться от изумления. Джон, мягкий, смешливый Джон, уплыл в море. Все мы клялись, что когда-нибудь уплывем: это было второй или третьей наиболее часто обсуждаемой темой в наших ночных охотах на угрей. Но чтобы это оказался Джон и чтобы он удрал не попрощавшись!

И тут со мной случилось нечто жуткое. С уверенностью пророка я понял, что Джон не вернется. Что умрет на западных островах. Что его убьет и съест морское чудовище, из тех, кого живущие на Мосту даже вообразить не могли.

Я вышел возле узкого причала. У отметки высокой воды. Думая о своем, я вытащил перемет и выпустил обратно в воду баса, оказавшегося короче моего предплечья. Его менее удачливых собратьев я повесил на плечо.

Но, стоя здесь, на темных и скользких камнях, я увидел, как под водой движется что-то огромное и молчаливое. Сначала я подумал о чудовищной черепахе вроде той, для поимки которой потребовалось десять сильных мужчин с веревками и крюками. Они вытянули ее из бухты у Русалочьей Головы. Но, подойдя ближе, я увидел, что это слишком велико. Я не двигался. Не дышал. Только смотрел на приближавшуюся тварь.

Поверхность реки взорвалась. Показалась голова, с которой текли струи воды. Каждая ноздря была достаточно велика, чтобы в ней мог поместиться человек. Волосы и борода были темными, похожими на кустарник, растущий по берегам реки и гибнущий при каждом наводнении. Глаза были больше тележных колес, непрозрачные и без блеска. Как камни.

Гигант устремил на меня взгляд и заговорил.

Что он сказал, спрашиваешь? Я и сам гадаю. В этом отношении я все равно что жертва разбойников, лежащая на обочине, а потом собирающая в пыли те жалкие медяки, которые они могли из милости ей оставить. Я разделю с тобой то малое, чем владею, и сможешь догадаться, сколько я всего потерял. Только минуту назад я стоял перед гигантом – и в следующее мгновение понял, что лечу в реку.

Был конец дня, и я голым плескался в воде с мальчишками с живодерни.

Большую часть этого дня я провел за чисткой конюшен в Эппроуче, выполняя условия соглашения Черного Гейба, по которому «Щука и бочонок» получала полпенни за каждого гостя, который ставил туда лошадь. К тому времени как все было сделано, я был таким же потным и грязным, как любая лошадь, и с радостью плюхнулся в воду вместе с подмастерьями мясника, которые отмывались от крови и желчи после трудов праведных.

Все происходило на южной стороне реки, ниже Ворот Людоеда. Я оттирал последние следы навоза, когда увидел эльфийку, смотревшую на меня с эспланады.

На расстоянии она казалась совсем маленькой, а ее маска – белым овалом. В одной руке она несла клетку с зябликами. Я нашел ее неотрывный взгляд волнующим и тревожащим одновременно. Он врезался в меня, как копье. Мое мужское достоинство против воли стало вставать.

Так я впервые увидел Ратанавивикту.

Это видение длилось всего секунду. Свет ее глаз наполнял и слепил меня. И тут один из приятелей, Ходж, сын кожевника, которого мы в нашей невинности считали настоящим диким животным, прыгнул мне на спину, утянув под воду. К тому времени как я вынырнул, задыхаясь и отплевываясь, эльфийка исчезла.

Я оттолкнул Ходжа и стал оглядывать реку. Прищурившись, рассматривал плоты, плывущие по течению, гребцов, стоявших с поднятыми веслами, и карраки, бросавшие якорь после долгого путешествия по морю. На причале у дальнего берега громоздились выгруженные из складов товары. За складами поднимались каменные здания, ряд за рядом, и последний становился голубым силуэтом на горизонте. То тут, то там в небо упирались шпиль или башня.

Из воды поднимались длинные змеиные шеи. Две речные ящерицы дрались за лосося. Странный восторг охватил меня, и я засмеялся от радости при виде дерущихся созданий.

На закате эльфийская процессия все еще двигалась по Мосту: так велико было их число. Они шли всю ночь, освещая дорогу фонарями, которые несли на шестах. Я сидел у высокого окна комнаты, которую мы не сдали на ночь, наблюдая за их шествием, таким же изменчиво-неизменным, как сам Эйвен. Они уходили в горы на дальнем севере, говорили люди, через земли, которых не видел ни один живой человек.

Я сидел, тоскуя, тоскуя по ним. Томясь, пока сердце не выдержало.

Я тяжело потопал вниз, в постель.

К моему удивлению, общая комната оказалась полна эльфов. С крюка в потолке свисала маленькая клетка, в которой сидели пять желтых зябликов. Я перевел взгляд с них на глаза женщины в белой маске. Она поманила меня пальцем и коснулась скамьи слева от себя. Я сел рядом с ней.

Знатный эльф, чьи манеры и голос я успел забыть, столп тени, сам лорд Какаравартен стоял у очага и лениво обводил пальцем раковины и свернувшихся змей, вплавленных в камень.

– Я помню время, – мечтательно сказал он, – когда через Эйвенсамагу не было брода и эти камни были частью Великой Азуры, города гигантов.

– Но как вы могли?.. – выпалил я. Лица в масках повернулись и уставились на меня. Я смущенно прикусил язык.

– Я был здесь, когда этот Мост строили, – спокойно продолжал говорящий. – Во искупление своих грехов последние гиганты были принуждены разрушить свою столицу, а камни пошли на строительство жилищ для людей. Когда-то они были благородной расой, и я остановился здесь, прервав наш путь парикасайи, потому что словно опять их увидел.

В комнате появилась зевающая Долли с тарелкой сырой лососины и еще одной, на которой возвышалась пирамида из десяти кружек эля.

– Кто платит? – спросила она, но, увидев меня, нахмурилась.

– Уилл! У тебя утром полно работы. Разве тебе не следует быть в постели?

– Я достаточно взрослый, чтобы самому решать, где мне быть, – покраснев, ответил я.

Эльф протянул ей золотую монету. Даже серебряной хватило бы десять раз окупить еду и ночлег.

– Этого достаточно? – спросил он.

Долли улыбнулась и кивнула. Я вскочил.

– Сейчас разбужу менялу и принесу вам сдачу, – пообещал я, стараясь не обращать внимания на раздражение, сменившее выражение алчной невинности на лице сестры.

Но эльфийка остановила меня, положив ладонь на руку.

– Останься. Монета неважна, а я хочу многому тебя научить.

Едва монета коснулась ее пальцев, Долли на кратчайшее мгновение изменилась, став старой и толстой. Я от удивления открыл рот, но вот она уже снова прежняя. Взмахнув юбками, Долли исчезла вместе с монетой, да так основательно, что увиделись мы только через двадцать лет.

Один из эльфов отвернулся к стене, подняв маску, чтобы наскоро глотнуть эля, после чего вернул ее на место, так и не показав лица.

Женщина с зябликами вынула кожаный кисет и открыла его. Оказалось, что он набит сухими травами. Кто-то взял с полки над очагом длинную глиняную трубку, обычно предназначавшуюся для посетителей таверны, и передал ей. Набивая чашечку, Ратанавивикта пояснила:

– Это маргакасайя, что на вашем языке означает «дорога к угасанию». Редчайшее растение, поскольку, с тех пор как мы бросили наши сады на юге, в мире его больше не осталось. Если его жевать, быстро успокаиваешься. Бальзам из него излечивает небольшие раны. При курении он перебрасывает мост через года. Так что мысли курящего могут блуждать в прошлом или будущем, как он пожелает.

– Как это может быть? – удивился я. – Прошлое осталось позади, а будущее… кто может сказать, что с нами случится? Наши поступки изменяют его, иначе все наши деяния были бы зряшными.

Она не ответила. Только передала трубку мне и щипцами подняла из огня уголек, чтобы зажечь ее. Я приложил мундштук к губам, нервно выдохнул и втянул дым глубоко в легкие. Из груди поднялось и возникло жужжащее и звенящее ощущение, наполнило мою голову, сначала ослепив, а потом открыв мне глаза.

Стояла ночь, и воины Какаравартена вопили в гневе и отчаянии, потому что враг занял пустошь и оттеснил нас к краю болот, легко вооруженных и пеших.

Продолжая вопить, мы танцевали как одержимые, пока не оказались на грани безумия. По знаку Какаравартена мы сняли поклажу со спин и развернули с дюжину лошадиных шкур. Вытащили ножи и стали резать свои руки и грудь. Там, где кровь попадала на шкуры, черная глина наполняла их, придавая форму, разрастаясь, придавая облик боевых коней: передние ноги взбивают воздух, ноздри раздуваются, глаза – холодные и немигающие звезды.

И тогда мы вскакивали на коней, выхватывали мечи и мчались на запад. Копыта касались земли, и почва вливалась в некромантичных животных и снова стекала через задние ноги.

– Тиратика!

Услышав принятое мной имя, я повернулся и увидел Кродаспарасу, скакавшего без маски рядом со мной. Его метки сияли серебром на лице. Глаза были шальными и ликующими, и я сорвал маску. И ощутил, как мой «петушок» поднялся от возбуждения.

Кродаспараса заметил это и рассмеялся. Наше соперничество, ненависть друг к другу были ничем по сравнению с этим дружеским единением. Скача бок о бок, мы обменялись свирепыми, издевательскими ухмылками понимания, и пришпорили коней.

– Хороший день, чтобы умереть! – крикнул Кродаспараса. – Готов умереть, братишка?

Он передвинул перевязь меча на другой бок, чтобы мы смогли наскоро пожать друг другу руки на полном скаку, а потом так же быстро описал им круг, так что потребовалось все мое искусство, чтобы уклониться.

Я выдохнул.

И тут же атмосфера общей комнаты вновь окружила меня. Я обнаружил, что уставился на рога тура, трофей, прибитый на западной стене, на пузатые, плетенные из ивняка корзины, свисавшие с китовых ребер, служивших потолочными балками. Над головой мучительно медленно поворачивалась вырезанная из дерева, раскрашенная русалка с оленьими рогами вместо волос, служившими подсвечниками.

Эльфийка взяла трубку из моих ослабевших пальцев, сунула длинный мундштук под маску – так умело, что ни пятнышка кожи на лице не было видно, – и медленно вдохнула. Угли загорелись ярче, над ними трепетал маленький оранжевый огонек, вбиравший весь свет в комнате.

– Это не то, что я желала увидеть, – прошептала она и затянулась второй раз, прежде чем передать трубку.

Трубка неспешно обошла комнату и снова оказалась у меня. Я неуклюже взял ее и приложил к губам теперь уже горячий конец мундштука. И стал впитывать магию.

Я стоял на пустой равнине. За спиной высились шелковые шатры нашего лагеря. Мороз исполосовал землю причудливыми звездами. Кровь кипела в жилах.

Настала ночь праздника, и мы взяли для наших конических шатров центральные шесты вдвое выше обычного. С их концов свисали маленькие фонарики, похожие на звезды. Все было спокойно. Среди амр’рта скандайаска считалось ужасным святотатством выходить из шатров в праздничную ночь.

Мучимый нерешительностью, я отвернулся, обернулся снова и проделал это несколько раз. Я сам мог бы убить за то, что намеревался сделать. Но это беспокоило меня меньше, чем вероятность того, что я не так прочитал знаки. Что меня не желают. Я стоял перед одним из шатров, глазея на него, пока он не засиял, как солнце. И наконец нырнул внутрь.

Ратанавивикта ждала меня. Я отбросил маску и встал перед ней на колени. Медленно, неторопливо проник пальцами под ее маску и стянул. Ее лицо было покрыто шрамами, как луна, и, как луна, прекрасно и холодно. Моя рука чернела на ее груди. Бледный сосок выглядывал между пальцев, как первая сумеречная звезда.

– Ааааах, – беззвучно вздохнула она, и трубка перешла в другую руку.

Все изменилось.

Не можете себе представить, что я чувствовал, когда после двадцатилетних скитаний вернулся наконец на Длинный Мост. Мое сердце было так полно горечи, что она ощущалась даже во рту. Два десятилетия моей жизни минули, превратились в ничто. Мои воспоминания об этих годах были населены туманами и призраками, украдены теми, кому я больше всего доверял. Врата Дракона оказались меньше, чем я помнил, и далеко не такими величественными. Каменные здания, шпили которых расчесывали пролетавшие облака, были просто трех-четырехэтажными домами. Дорога между ними была настолько узка, что на ней с трудом могли разминуться две тележки.

Кожа на моем лице казалась пересохшей и сильно обтянула скулы. Я сунул палец под маску, чтобы почесать шрам, касавшийся уголка губ.

Даже воздух пах по-другому. Дымное марево моего детства, запахи дуба и кедра из дымоходов богатых домов, плавника и сухого навоза – из дыр в крышах бедных… все сменилось угольным дымом с резкой нотой серы, бьющей в нос. Восхитительные ароматы по-прежнему неслись из лавки пекаря, где старый Хэл Лысарь всегда приветствовал вас хмурой миной и сахарной булочкой, но смесь пряностей, покрывавшая окорока, коптившиеся в соседней лавке, больше не сдабривала воздух перечным запахом. Да и вместо коптильни теперь тут была мастерская шлифовальщика линз.

Узкий проход между двумя зданиями оставался… интересно, вы, молодые, по-прежнему называете его «трубой»? – и сквозь него дул легкий ветерок с Эйвена. Я остановился и оперся на копье. Вечер был в точности таким, как тот, давний, когда Бекки показала мне свои веснушчатые груди, а потом насмехалась над моим ошеломленным видом. Здесь мы с Джоном стояли на коленях, деля яйца, украденные из гнезд на Склоне Берега, который, находясь чуть подальше от Моста, считался охотничьими уходьями всего речного отродья.

Вижу, ты улыбаешься. Здесь я прятался в засаде, подстерегая подмастерье ткача, чье имя, лицо и грех давно выветрились из памяти, хотя эта глупость стоила мне сломанной руки и потери тяжко завоеванной симпатии Бекки.

Кто-то наткнулся на меня, выругался и исчез, прежде чем я успел обернуться и извиниться. Я втиснулся в «трубу», стараясь, чтобы и другие смогли пройти. И стал смотреть на сверкающую на солнце реку.

Пироскарф шел в бухту, борясь с течением. Дым валил из трубы, лопатки сверкали в унисон, и он был похож на водяного шмеля, сильно увеличенного неким волшебником. Торговые суда, входившие в гавань и покидавшие порт, были больше, чем я запомнил, и покрой парусов казался незнакомым. Количество дымоходов по обоим берегам увеличилось. Дым валил в темнеющие небеса. Это был изменившийся мир, в котором не было места таким, как я.

Призраки моей юности толпились вокруг меня так тесно, что я не мог отличить прошлое от настоящего, воспоминаний от желания. Все было так, словно я отвернулся на мгновение, а, повернувшись, обнаружил, что постарел на двадцать лет.

Набей снова трубку. Один последний раз я услышу рассветную музыку моей юности, сонный топот спускающихся жильцов, звон и звяканье тарелок и оловянных кружек на кухне. Быстрые шаги Элинор, возвращавшейся из пекарни с охапкой вкусно пахнувших хлебов. И на заднем фоне – ворчание Черного Гейба, обнаружившего мой очередной промах.

Какой жестокий контраст с этим утром!

Когда я отвернулся от Эйвена, обнаружил, что на Мосту полно переходов, лавочников и ремесленников в вычурных, отделанных кружевами одеждах. Воздух звенел от щелканья их каблуков. Но лица женщин и мужчин были одинаково замкнутыми и угрюмыми. На секунду я дрогнул духом при мысли о том, что снова окажусь в обществе людей. Слишком много лет я провел в компании сов и волков, один, в пустынях севера, чтобы чувствовать себя здесь комфортно. Но я расправил плечи и продолжал идти.

Старая «Щука и бочонок» стояла там, где всегда, на полдороге по Мосту. С расстояния она казалась невыносимо маленькой и незначительной. Хотя каждый камень и каждое бревно навсегда запечатлелись в моем сердце. Вывеска лениво покачивалась. Та же самая смеющаяся рыба выпрыгивала из того же бочонка… все, как намалевал бродячий школяр в обмен за одну ночь под крышей таверны, когда тетя Кейт была молода. Я знаю это, потому что она часто о нем говорила.

Под вывеской собралась рассерженная толпа, не обращавшая внимания на поток пешеходов. У двери стояла большая бочка, а на ней стоял приземистый человек с пером шерифа на шапке и, держа в руках пергаментный свиток, что-то читал. Около него стояло чучело – очевидно, прислужник – с колокольчиком, а за ним выстроилась в ряд дюжина стражников с дубовыми палками.

Все это означало выселение.

Тут же стояла Кейт, плачущая от ярости и каким-то чудом не изменившаяся. Я уставился на нее, не веря глазам, и тут, с болью, ударившей в сердце, понял свою ошибку. Эта измученная тяжеловесная женщина, должно быть, моя сестра Долли… ужасно, ужасно постаревшая. При виде ее мне захотелось отвернуться. Нарисованная щука издевалась надо мной, безмолвно хохоча. Но я победил свою неловкость и протиснулся сквозь толпу.

Сам того не ожидая, я вызвал всеобщий интерес. Зеваки, сердито бормоча, уступали дорогу. Шериф перестал читать. Стражники уныло переминались с ноги на ногу, а тощее чучело с колокольчиком съежилось. Я, неожиданно став центром внимания, сообразил, что, должно быть, до сих пор сохранил кое-какие остатки эльфийского лоска.

– Что здесь происходит?

Мой голос был низким, незнакомым, и слова нерешительно стекали с языка, как вода из насоса, заржавевшего от долгого бездействия.

Шериф яростно потряс пергаментом в мою сторону.

– Не вмешивайся! Это законное выселение, и со мной стражники, всегда готовые меня защитить!

– Ты трус, Том Свалка, и подлец, если творишь такое с людьми, которые были когда-то твоими друзьями! – завопила Долли. – Теперь ты подлипала у богача! Наемник, служащий негодяям и угнетателям, и ничего больше!

Из толпы послышался одобрительный ропот.

Шериф нагнул массивную голову и, стараясь не встречаться глазами с Долли, проворчал:

– Черт возьми, Долли, я всего лишь выполняю…

– Я заплач, – вмешался я.

– Э… что это? – уставился на меня Том Свалка.

Я снял свой заплечный мешок из прочной гномьей ткани, расшитой шелковыми орхидеями, – работа древесных эльфов – и отдал копье нескладному юнцу, который едва не уронил его от изумления. Это был ты, верно? Я так и подумал. Древко копья было из черного дерева, гораздо более тяжелого, чем казалось на вид.

Прикрученный к раме вместе с колчаном и обломками того, что когда-то было отцовским мечом, лежал кожаный кошель. После долгих лет торговли с эльфами я теперь плохо знал цену одной монеты по сравнению с другой. Но точно знал, что этого должно быть достаточно. Эльфы всегда щедро раздают вещи, не имеющие для них значения. Я отдал кошель сестре.

– Возьми, сколько нужно.

Долли стояла с кошелем в протянутой руке, не пытаясь его открыть.

– Кто ты? – со страхом спросила она. – И что это за человек, скрывающий лицо под маской?

Рука поднялась сама собой – я и забыл о маске. Теперь, когда она больше была не нужна, я снял ее. Свежий воздух коснулся лица. Голова закружилась почти до тошноты – настолько я не привык стоять без маски перед такой толпой.

Долли уставилась на меня.

– Уилл? – спросила она наконец. – Это правда ты?

Когда деньги были пересчитаны трижды и прутья от метлы, прибитые шерифом над порогом, были сорваны и растоптаны, семья и соседи сгрудились вокруг и отвели меня в общую комнату «Щуки и бочонка», где предоставили почетное место у очага. Воздух был душным, я плохо соображал. Но никто ничего не заметил. Меня засыпали вопросами, так что не было никакой возможности отвечать. Каждый старался назвать свое имя, выкрикивая:

– Вот уж не ожидали!

– Разве ты предполагал, что маленький Сэм превратился в такого здоровенного громилу?

Слушая это, многие ревели от смеха. Кто-то посадил мне на колени ребенка, мальчика, который сказал, что его зовут Пип. Еще кто-то снял с колышка лютню и завел песню.

И неожиданно в зале начались танцы. Я невозмутимо наблюдал за этими темными, незнакомыми людьми, потными, отяжелевшими. После многих лет, проведенных среди светлого народа, все они казались грузными и приземленными. Жар исходил от их тел, как пар от котла.

Женщина с лучистыми лукавыми глазами подняла меня с табурета, и я вдруг тоже оказался среди танцующих. Пламя отбрасывало причудливые тени на стену за моей спиной, и тени тоже танцевали, передразнивая мои неуклюжие шаги.

Все казалось таким знакомым и одновременно чужим. Время сделало незнакомыми и состарило по-прежнему дорогие мне лица из моей юности каким-то странным, трогательным образом. Словно и таверна, и сам Мост были всего лишь искусными подобиями подлинных, лишенные убедительности и все же способные разорвать сердце. Мое детство виделось противоестественно ясным, таким же близким, как комната, в которой я сидел. Словно я никогда не уезжал. Все годы между детством и сегодняшним днем казались сном.

– Ты не знаешь, кто я, верно? – спросила женщина.

– Конечно знаю, – солгал я.

– Кто же я тогда?

Она отпустила меня и, подбоченившись, отступила.

Приняв вызов, я впервые по-настоящему взглянул на нее. На ней была блузка, драпировавшаяся свободными складками. Пухленькая особа с большими коричневыми веснушками на лице и предплечьях. Она скрестила руки так, что груди едва не вылезли из выреза. И рассмеялась, когда я смущенно покраснел.

Ее смех поразил меня, как звон большого колокола.

– Бекки! – вскричал я. – Клянусь Семерыми, это ты! Я никогда не ожидал…

– Не ожидал, что я так растолстею, верно?

– Нет-нет, – запротестовал я, – это вовсе…

– Ты дурень, Уилл Трактирщик. Но это не самое плохое качество в мужчине!

Она потянула меня в тень под лестницей, уединенное местечко, где стояла небольшая скамейка. Мы долго говорили. И под конец беседы она показалась мне неудовлетворенной. Я не мог понять, в чем дело, пока она не сунула руку между моих бедер, проверить, что у меня там. Мой стержень, однако, оказался мудрее меня и встал, чтобы приветствовать ее.

– Что ж, это начало, – сказала она. – Остывшие блюда не закипают через минуту.

Бекки оставила меня.

Ты выглядишь расстроенным. Бекки – твоя мама, верно? Если хорошенько присмотреться, в твоих глазах тот же блеск, а в изгибе рта скрывается тот же чертик. Но она теперь вдова и, следовательно, может делать все, что ее душеньке угодно. Но я не стану пугать тебя подробностями нашего с ней разговора.

Где моя трубка? Что случилось с моим кисетом? Спасибо. Я бы давно уснул, если бы не она. Последние остатки маргакасайи, еще существующей в мире. Со мной умрет даже память о ней, поскольку в мире людей больше нет эльфов. Они нашли парикасайю, «окончательное исчезновение», как сказал бы ты, а возможно, «конец всему». Знаешь, что «амр’рта скандайакса» означает «бессмертное племя эльфов»? Какая ирония – знать, что только нам известно, как это расшифровать.

Может, я был не прав, убив дракона.

Может, он – все, что удерживало их от забвения.

Когда мы делили видение Какаравартена о Великой Азуре и гигантах, работающих с замкнутыми, спокойными лицами, осознавших вину и смирившихся с наказанием, говорящих со своим королем Борамоханагарахантом, почти наступил рассвет. Какаравартен снова пустил трубку по кругу.

– Вижу, ты вознамерился пойти с нами, – сказал он. – Это твое решение. Но сначала ты должен знать о последствиях.

Маска Ратанавивикты наклонилась таким образом, который, как я поже узнал, означает недовольство. Но Какаравартен глубоко затянулся и опять пустил трубку по кругу. Когда до меня дошла очередь, я задрожал. Мундштук был скользким от слюны эльфов. Я сунул его в рот и затянулся.

Сначала мне показалось, что ничего не произошло. Общая комната была такой же, как раньше: огонь, умирающий в очаге; русалка, как обычно, медленно разрезающая воздух.

Потом я огляделся.

Эльфы исчезли. Я был один, если не считать тощего паренька, приблизительно моих лет, которого я не узнал.

Этим юнцом был ты.

Я испугал тебя? Но себя испугал куда больше, поскольку достиг того момента, когда видел все двойным зрением и оценивал разделенным сердцем. Молюсь, чтобы такое на тебя никогда не нашло. Это… сейчас… то, что мне показали много лет назад… и единственный шанс выказать свой гнев и сожаление моему молодому «я», который, знаю, не будет слушать. Да и как он мог? Оборванец, мальчишка из таверны, без всяких перспектив, с головой, забитой не до конца осознанными амбициями. Что я могу сказать, чтобы заставить его понять, как много он теряет?

Ты должен был быть моим сыном. И это горше всего, что Бекки, которая отдала мне сердце, родила от кого-то другого. Хороший человек, возможно, – говорят, половина Моста сопровождала его огненную лодку, когда он умер от водянки, но меня среди них не было.

Я потерял больше чем годы. Я потерял жизнь, которая была мне предназначена, детей, играющих на моих коленях, и добрую жену, стареющую и толстеющую вместе со мной, пока мы вместе идем к концу. Кого-то, кто пронес бы память обо мне хоть на несколько шагов дальше от пустоты могилы, и внуков, которым предстоит увидеть то, чего не дано видеть мне. Все это было моим по праву рождения, и ничего этого я не получил. Мое молодое «я» предало меня в своем невежестве и бессердечии.

Даже сейчас я вижу его, бешено бегущего за эльфами в темный час перед рассветом. Сердце колотится от страха, что он их не догонит, легкие готовы разорваться. Одержимый желанием стать героем, увидеть неизведанные земли, познать любовь дамы из племени амр’рта скандайакса. Они, эти эльфы, – непостоянны и жестоки. Прихоть Ратанавивикты выхватила меня из течения моей жизни так же бездумно, как подняла бы яркий камешек с обочины дороги. Она отшвырнула меня так же легко, как камень, который ей надоел. В таких, как она, нет верности.

Ах, какая ужасная ночь! Ветры бродят по крышам, как кошки, неся с собой зиму. К утру уж точно нагрянет мороз.

Закончена ли история, спрашиваешь ты? Разве не слушал меня? Нет никакой истории. Вернее, все вместе – твоя жизнь, моя и Кродапарасы – одна история, и эта история никогда не кончается и никогда не приходит к завершению. Но мой рассказ завершается сейчас, когда мое молодое «я» пробуждается от видения возраста и поражения и обнаруживает себя покинутым, единственным бодрствующим смертным на всем Мосту и ступающим вместе с последними из эльфов на спящие улицы города за Воротами Дракона.

Он вскочит, схватит отцовский меч, висящий над очагом, там, где сейчас висит мое копье. Возьмет одеяло вместо плаща и кусок вяленого мяса в дорогу, и ничего больше. Так велик его страх, что его оставят и больше о нем не вспомнят.

Я бы не остановил его, если бы мог. Беги, парень, беги. Какое тебе дело до того, что станется со мной? Двадцать лет славы у твоих ног. Сон уже блекнет в памяти.

Выбегая за дверь, ты чувствуешь дуновение речного ветра.

Твое сердце поет.

Момент растаял. Меня оставили и больше обо мне не вспомнили.

Только сейчас я могу признать это. Все то время, пока я говорил, меня преследовал призрак, имя которому – надежда. Я так долго не вырывался за пределы этого древнего видения, что еще существовал шанс на то, что я вовсе не свое старшее «я», но тот, кому суждено стряхнуть сомнения и выскочить за дверь. В самой глубине своего сознания я все еще молод. Дракон не убит, дорога не развернулась передо мной, эльфы живы, впереди ждут приключения, магия еще не исчезла из мира.

А теперь… что теперь?..

Я дома.