Однажды на краю времени (сборник) Суэнвик Майкл
– Мама! – вдруг закричал Сахарок. Он бросился к ней и сжал в объятиях. Оба залились слезами, а с ними и все наши девочки. Даже у Билли Бонса на лице вдруг появилась странная кривоватая улыбка.
Мисс Сельма Грин обвела вагон и его обитателей долгим, задумчивым взглядом. И то, что она увидела, ей определенно не понравилось.
– Сахарок, что ты делаешь в такой отвратительной компании? Что ты успел натворить такого, чтобы заслужить подобную участь? Мне казалось, я хорошо тебя воспитывала.
Сахарок гордо расправил плечи:
– Мама, за всю свою жизнь я ни разу не совершил никакого зла. И ты сама это знаешь. Я никогда бы не позволил себе поступка, который ты не одобрила бы. – Взгляд его скользил по вагону, по лицам как проклятых, так и обслуживающего персонала. – Не потому, что я прямо такой уж хороший человек. Просто я знал, чего ты от меня ждешь. Порой скверная компания пыталась сбить меня с истинного пути. Распутные девки старались увлечь меня за собой. Но ни одному даже самому влиятельному мужчине или самой прекрасной женщине не удалось заставить меня забыть твои наставления.
Что до меня, то я даже поверил. Сахарок был настоящим амбалом… зачем такому человеку прибегать к насилию? Перед ним и так все расступались. А если у кого недоставало мозгов, то ведь Сахарок только защищался, разве не так?
Жаль, но маму его убедить оказалось непросто.
– И что же тогда ты делаешь здесь?
Не могу осудить ее за то, с каким презрением она произнесла последнее слово.
Сахарок выглядел сконфуженным.
– Не знаю, – промямлил он. – Должно быть, им не понравилось то, как я выгляжу…
– Правду, мальчик!
– Я… ну… в некотором роде поругался с ангелом-регистратором. Так меня сюда и упекли. – При воспоминании о том дне в нем вновь начал вскипать гнев; он до сих пор никак не мог успокоиться. – «Скажи спасибо, что мы вообще возимся с таким черным отребьем», – сказал он. «Вот уж обойдусь без одолжений», – ответил я. «Тебе следует проявить побольше уважения», – сказал он. «Никогда не пресмыкался перед людьми, и перед ангелами не стану, – ответил я. – А что заслужил, то мое по праву!» Это взбесило пернатого до самых кончиков обкусанных ногтей! Он хотел, чтобы я раболепствовал и унижался. Но у меня есть гордость. И я заявил, что ни перед кем не стану изображать покорного ниггера. Думаю, потому он меня сюда и сослал.
– Мы не говорим этого слова, – задумчиво произнесла мисс Грин. Сын озадаченно посмотрел на нее. – Знаешь же, слово на «н».
– Конечно, мама, – сказал Сахарок, всем своим видом выражая раскаяние.
– Так-то лучше. Ты хороший мальчик, только порой забываешь об этом. – Старушка позволила себе едва заметную, скромную улыбку. – Тебе стоит немного поработать над собой. Ну, теперь-то я прослежу, чтобы ты вернулся на верный путь.
Она рванула вниз рычаг аварийного тормоза.
С визгом, который, должно быть, слышали даже в Дидди-Ва-Дидди, поезд неподвижно замер на рельсах. В темноте послышалось шевеление чудовищных тварей, пробиравшихся к нам через смрад и грязь болот Стикса. До меня донеслось угрожающее хлопанье крыльев.
– Мама! – взвыл Сахарок. – Что ты наделала?
– Хитростью ничего дельного не добьешься. Мы все исправим и сделаем это так, как положено, – заявила старушка. – Не сутулься.
Сказано – сделано.
Трибунал состоялся прямо перед локомотивом. Двое судей угрожающе нависали над поездом, а проклятые облепили крыши передних вагонов, забираясь друг другу даже на плечи и передавая задним рядам каждое прозвучавшее слово. По одну сторону от локомотива присел на корточки Багамотежт, Владыка Червей. Две обвислых, сочащихся розовых груди безвольно ниспадали на его волосатое брюхо, а изо рта демона непрестанно капала кишащая личинками пена. От отвратительного тела исходил не менее отвратительный запах. От взгляда в его безумные глаза под шевелящимися щупальцами ресниц можно было и самому лишиться разума.
Вторым судьей оказался архангел. Он был белее малярной краски и сиял ярче лампы накаливания, а при взгляде на него… Как бы это объяснить? Знаете такое странное чувство, когда смотришь в телескоп на крошечное пятнышко света, которое невооруженным глазом, может, и не различишь вовсе? И все же оно там, среди многих миллиардов звезд, холодных, ярких и далеких… и на фоне этого зрелища и ты сам, и Земля, и вообще все, что ты когда-либо видел и знал, начинает казаться крохотным и малозначительным. Примерно то же самое испытываешь, когда видишь архангела, только чувство в разы более неприятное.
Я вдруг понял, что мой взгляд непрестанно мечется от одного судьи к другому; один отталкивал своей отвратительностью, второй ослеплял своим великолепием, но отвести глаза в сторону я не мог. Это были не те создания, к которым стоило поворачиваться спиной.
Багамотежт обладал удивительно ласковым, даже убаюкивающим голосом.
– У нас нет претензий к добродетельной мисс Сельме Грин. Полагаю, вы намереваетесь незамедлительно причислить ее к рангу святых?
Архангел кивнул. В ту же секунду старушку окутало облаком яркого света и унесло в ночное небо, и вскоре она казалась лишь удаляющейся падающей звездочкой. Вот только что она что-то кричала и отчаянно жестикулировала, и тут ее не стало.
– Мистер Грин, – произнес Багамотежт. – Что скажете в свое оправдание?
Сахарок стоял перед судьями, чуть наклонившись вперед, словно под порывами сильного ветра. Он крепко стиснул зубы, а глаза его пылали от гнева. Он не собирался ни в чем раскаиваться.
– Я всего лишь хотел быть с моей…
Багамотежт предупреждающе поцокал языком.
– Я всего лишь…
– Молчать! – взревел архангел.
От его голоса зазвенели рельсы и закачались вагоны. У меня все прямо затряслось внутри. Архангел и Сахарок посмотрели друг на друга. Они стояли так целую минуту; даже не верится, что простой смертный может столько выдерживать взгляд подобного существа. И все же в конце концов Сахарок медленно, со злостью опустил голову и уставился на землю у себя под ногами.
– Что скажете в свое оправдание?
– Я признаю свою вину, – пробормотал Сахарок. – Но я всего лишь…
– Уильям Мередит Бонс, – произнес архангел, – а вы что скажете в свое оправдание?
Билли Бонс расправил плечи и заговорил куда решительнее, чем можно было бы ожидать в данной ситуации.
– Всю свою жизнь, – заявил он, – я только и делал, что гнался за длинным долларом. Богатство служило мне полярной звездой. Для меня деньги значили в некотором роде даже больше, чем люди. Впрочем, они завели меня в конечном итоге не так далеко, куда могла бы закинуть скверная компания. И до последних дней я оставался верен своим принципам. – Он развел руками. – Сахарок предложил мне плату за контрабандный провоз его мамы. Ну что я мог поделать? Как я мог отказать? Это было бы против моих правил. Так что выбор был очевиден.
– И сколько же, – голос архангела был угрожающе тих, – вам заплатили?
Билли Бонс непокорно выпятил нижнюю челюсть:
– Сорок пять долларов.
Зашумели все, кто знал Билли Бонса. Мы просто не могли сдержаться. Люди улюлюкали и держались за животы от хохота, от которого по их щекам катились слезы. Мысль о том, что старый пират сунет голову в петлю из-за столь жалкой суммы, была просто смехотворной. Он посмотрел на нас, багровея от злости.
– Так вы сделали это не ради денег, – произнес Багамотежт.
– Нет, – пробормотал он, – видимо, не из-за них.
Следом одну за другой вызвали Лабель, Эфрею и Салли, заставив тех покаяться и признать свою вину. Потом очередь дошла и до меня.
– Малкольм Рейнольдс, – сказал архангел, – ваши товарищи утверждают, что, беспокоясь о чистоте вашей души, они не стали посвящать вас в свои планы. Нет ли у вас какой бы то ни было причины или желания оспорить их слова?
Во мне вдруг что-то переломилось.
– Нет, нет и нет! – закричал я.
Трудно было не заметить брезгливое выражение, возникшее на лице Билли Бонса, и полные грусти взгляды, которые бросали на меня девушки, но мне уже было все равно. Я много через что прошел, и силы мои наконец иссякли. Я видел, что происходит в Дидди-Ва-Дидди и дальше к югу от него… видел и не имел ни малейшего желания иметь ко всему этому отношение.
– Да, виноваты только они… я к этому не причастен! Клянусь, что если бы знал, то сдал бы их с потрохами раньше, чем что-либо произошло!
Судьи переглянулись. А потом один из них, хотя я до сих пор не помню, кто именно, вынес свой вердикт.
Теперь у нас новый экипаж. Из прежней смены остались лишь я да старина Козлоног. Поезд как и прежде бегает по рельсам. Судьи рассудили, что любовь Сахарка к матери и тот факт, что он добровольно рисковал обречь себя на вечное проклятие, чтобы только быть с ней, вполне достаточное основание позволить ему перебраться в местечко получше, где мама сможет за ним приглядывать. Лабель, Эфрея, Салли и даже Билли Бонс разрушили тот идеальный баланс своих душ, что привязывал их к железной дороге. И все дружно отправились Наверх.
Что до меня, то я сам испортил себе всю малину. Суд принял мое заявление о непричастности, а потому я остался там же, где и был. Девочки очень расстроились, как и я, чего уж греха таить. Но сделанного не воротишь. Вынеся решение, местный суд уже не принимает апелляций.
Я даже прощу Билли Бонсу ту нахальную ухмылку, что прилипла к его лицу, пока ему вручали именные нимб и крылья. Он смотрел так, будто в очередной раз надурил разом весь белый свет. Но было подлинным и чистым удовольствием видеть, как преобразились Лабель, Эфрея и Салли. Они были славными девушками. И заслуживали только самого лучшего.
За всей этой суматохой мы только в Белутахатчи заметили, что Джеки воспользовалась остановкой и последовавшим за ней судом, чтобы ускользнуть с поезда. Полагаю, она свято верила, что сумеет пройти триста восемьдесят миль по черным топям, избежав зубов мириад населявших их разномастных тварей, от одного взгляда на которых кровь способна застыть в жилах. Затем ей предстояло как-то преодолеть мост над Ахероном – конструкцию высотой в полмили, где негде спрятаться от проносящихся поездов – и найти способ незаметно вернуться в Нью-Джерси.
Меня берет тоска, когда я пытаюсь думать о ее участи.
Пожалуй, на этом рассказ о ней можно было бы и закончить. Однако есть кое-что еще.
Буквально на днях я получил открытку из Чикаго. Она имела такой помятый и потертый вид, словно весьма долго путешествовала в почтовых мешках. Обратного адреса не было. Только фотография заведения «Bar-B-Q», которое при желании не составило бы труда отыскать. А вот что было написано на обратной стороне:
Если одна граница столь скверно охраняется, то какие могут быть проблемы пролезть и через вторую? Я придумала один план, сулящий хорошую выгоду при довольно умеренных рисках. Интересует?
J.
P. S. Не забудь захватить свою униформу.
Похоже, я все-таки еду в Рай. А почему бы и нет?
Ада я на своем веку уже насмотрелся.
Между небом и землей
И вдруг, пока я брел вниз головой по телефонным проводам, глядя под ноги, на плоское, холодное, кое-где присыпанное колючими яркими звездами небо, меня осенило: стоит на миг поддаться слабости, сделать маленький шажок вбок – и все. И я вечно буду падать вверх, к недостижимым высотам ночи. Тут меня обуяла какая-то удаль, и я перешел на бег.
Ах, как пели провода под моими ногами! Ах, как они качались и выгибались надо мной, пока я мчался сломя голову! Мимо кафе-закусочной «Рикки», и в гору, в гору, в гору. Мимо старой шоколадной фабрики и комбината «Ай-Ди-Ай», где делают рекламные дисплеи. Мимо автосервисов, мимо «А. Дж. Лакорс: Электромоторы-Регуляторы-Запчасти». Выше и выше, по склону, который становится все круче, вдоль извивающейся, как змея, вереницы коттеджей, что карабкается к самому Риджу. Дважды я обгонял пешеходов, скрючившихся и закутанных, пригнувших головы, но не побежденных, – шут знает, какие таинственные дела выгнали их из дома в такую погоду. Они-то меня не замечали, само собой. Где уж им, пешеходам. Впереди уже показалась ферма, где выращивают антенны – честно, целое поле антенн. И Семь Сестер, разукрашенные красными огоньками, как новогодними гирляндами, приросшие к земле, словно сталактиты. «Куда бежим, малыш?» – проворковала одна из телебашен – кажется, Гегемона – скрипучим, хриплым от помех голосом.
– Отстань, – процедил я, не замедляя бег, и все семь башен захихикали.
По шоссе, бормоча, ползли машины. Эта местность, хотя люди постарались заселить ее и вообще привести в порядок, изобиловала оврагами, с которыми ничего нельзя было поделать. Вот и здесь, сразу за обочиной, начинался непригодный для строительства крутой скалистый обрыв – царство деревьев и мусора. Коробочки от макдоналдсовских гамбургеров и белые целлофановые пакеты махали вслед проезжающим автомобилям. Я прибавил ходу и начал выкладываться по-настоящему.
Примерно в квартале от Риджа я поскользнулся и чуть не упал. Еле успел ухватиться за столб. Ужасаясь собственной беспечностью, я повис над бездной. Голова кружилась. Нервы шалили. Земля, чугунным щитом нависшая над моей головой, была черней, чем сама чернота, и все же я чувствовал: она, точно охотничья собака, принявшая стойку, готова в любой момент наскочить на меня, раздавить в лепешку, размазать в ноль. Я с ужасом уставился на нее.
Кто-то выкрикнул мое имя.
Я обернулся. Прозрачная голубая фигурка приникла к телеантенне на крыше маленького кирпичного коттеджа. Ага, Вдова Чарли. Рукой, мерцающей серебристым огнем, она указала в дальний конец Рипке-стрит. Я крутанулся вокруг столба – посмотреть, кто там.
Оказалось, Труподав.
Увидев, что я его заметил, он выдвинул еще несколько щупалец, задрал свою шипастую голову и издал вопль, отскочивший рикошетом от слоя Хевисайда[21]. У меня кровь застыла в жилах, хотя ни жил, ни крови у меня нет.
В паническом смятении я поднялся назад на провода и помчался к своему спасительному укрытию – Риджу. Я знал, что путь Труподаву преградят стены моего бесплатного, незаконного, дряхлого жилища под названием «Рокси». В чем их сила, я не знал. Но такие закономерности приходится запоминать, если хочешь выжить.
Итак, я бежал. Краем уха я слышал, как Семь Сестер кудахчут и сплетничают между собой, заодно успевая транслировать радио– и телепередачи на нескольких десятках частот сразу. Им плевать на мою беду.
Труподав, пыхтя, начал взбираться на гору по проводам, быстро перебирая десятками своих щупалец. На перекрестке Риджа и Леверингтона меня нагнала, пихнув в спину, поднятая им ионная волна. На заправку фирмы «Атлантик» въезжали автомобили. У мини-маркета «А-Плюс» ошивались подростки: небрежно швыряли на тротуар недокуренные сигареты, по-жеребячьи топотали ногами, дожидались, пока хоть что-нибудь случится. Каюсь, у меня они вызвали глубокое презрение, смешанное с завистью. Каждый из них жутко переживал из-за отметок, наркоты или прыщей, но все – даже жалкие замухрышки – чувствовали себя весьма уютно в могучих крепостях своих тел.
До дома оставалось буквально несколько ярдов. «Рокси» – огромный старый кинотеатр, носивший гордое имя «кинодворца», – был заброшен, затем частично перестроен под каток для скейтбордистов, который, в свою очередь, почти немедленно прогорел. Но когда-то «Рокси» был волшебным местечком и до сих пор, несмотря на все превратности судьбы, гордо нес на своем фронтоне терракотовые барельефы. Там были пышные банты, и бородатые Нептуны, и исполинские головы, которые, надув щеки, дудели в флейты Пана. А также гитары, цветы и драконы. Я перешел Ридж по мертвому телефонному проводу – хрупкой, но все еще надежной паутинке.
Почти спасен.
И тут монстр набросился на меня с яростным электромагнитным воплем, таким жутким, что даже Сестры на миг смолкли. Он ударил меня сбоку – буря обнаженных бритв, феерия алмазных лезвий, сплошная стена когтей и крючьев.
Я схватился за ржавый карниз.
Поздно! Тело пронзила боль, глаза заволокло белой пеленой тошноты. В одно мгновение я утратил имя своей второй дочери, апрельское утро, когда для меня, пятилетнего, весь мир был как с иголочки, дымную череду посиделок до утра в ренселлерском политехе, ухмылку толстомордого немца, что жил на Лафонтен-стрит, острую боль в только что растянутой щиколотке на складе магазина «Банана Репаблик» и рыбалку на озере Шампле, когда мы с моим стариком удили с желтого резинового плотика. Все это – и еще тысяча других вещей – исчезло, высосанное из моей души, растоптанное в прах, невосполнимое.
Когда животное ранено, оно приходит в ярость. Взбесившись, я дал монстру сдачи, из-под моего кулака полетели брызги. Труподав встал на дыбы, норовя навалиться на меня и раздавить, я же попытался увернуться. Что-то лопнуло, я вывернулся.
И, проскочив через стену, оказался в своем безопасном убежище – обители мрака и летучих мышей.
– КОББ! – взвыл Труподав. Как шальной, он метался вокруг здания, скрежеща по кирпичным стенам зубами и конечностями, бешеный, как мартовский ветер, непредсказуемый, как шаровая молния.
Покамест мне ничто не угрожало. И все же он похитил частицу моей души и, замучив до смерти, присвоил. Теперь я уже не мог обманывать себя надеждой, что когда-нибудь он просто отвяжется от меня и уйдет.
– К-к-к-к-к-к-к-ко-о-о-оу-у-у-б-б-б-б! – Он разъял мое имя, превратив его в замысловатый аккорд из налезающих друг на дружку нот. Голос у него был противный, чавкающий, как грязь. Казалось, сам его звук пачкает мои уши. – К-к-к-к… – пауза, – о-о-о-о-б-б-б-б-б-б-б!
Двигаясь, словно в бреду, онемев от ужаса, я долго лазал по вогнутому жестяному потолку «Рокси», пока не отыскал местечко, где не было летучих мышей. Вконец усталый и отчаявшийся, я приник к потолку.
– К! К! О! О! О-О-О-О! Б! Б! Б!
Но как этот монстр меня отыскал? Я думал, что улизнул от него еще в Манхэттене. Неужели на высоковольтных проводах, по которым я убегал, остались следы? Возможно. Но не исключено, что у него со мной какая-то особая связь. За время погони он наверняка встречал на своем пути добычу и полегче. Значит, у Труподава со мной счеты. Может, я знал его – или ее? – когда он (она?) был (была?) человеком. Вполне вероятно, что кто-то из нас играл огромную роль в жизни другого. Может, мы даже любили друг друга. А что, бывает. Мир устроен гораздо более странно, чем казалось мне раньше.
И тут я с ужасом осознал, до чего докатился, заново увидел все убожество моего жилища, всю неизбежность нависшей надо мной опасности, все зловещие тайны, которыми кишела моя вселенная. И зарыдал, оплакивая все, что утратил.
И в конце концов Солнце выехало из-за горизонта, как личный грузовик «Петербилт» Господа Бога, и торжествующий рев его хромированных труб сообщил всем нам, всем исчадиям ночи, благую весть: пора спать.
Мир переворачивается вверх тормашками – вот первая примета того, что ты умер. Обалдеваешь оттого, что напрочь потерял ориентацию в пространстве. Плюс какое-то странное – боль-не-боль – ощущение: это рвутся последние ниточки, связующие тебя с твоими телесными компонентами. Тут-то ты и выскальзываешь из своей плоти. И сваливаешься с планеты.
Падая, ты разжижаешься. Субстанция, из которой ты состоишь, растягивается и утончается, превращаясь в этакий блинчик, и ее сияние меркнет по мере того, как ты набираешь скорость. Насколько известно, этот процесс длится поистине бесконечно. Ты угасаешь, утончаешься, остываешь… и наконец слипаешься со всеми, кому также довелось умереть, – субстанцией, которая ровным-ровным слоем пронизывает вселенский вакуум, вечно стремясь вперед, но так и не достигая абсолютного нуля системы координат. Разуй глаза: небо полно мертвецов.
Но в космос попадают далеко не все. У редких счастливцев хватает соображения или везения кое-как уцепиться за земное существование. Лично меня выручила случайность. Поздно вечером, когда я работал над докладом, у меня случился сердечный приступ. В офисе больше никого не было. На потолке под штукатуркой оказалась металлическая сетка – она-то меня и спасла.
Первая реакция на смерть – острое нежелание верить в ее реальность. «Быть не может», – подумал я. Разинув рот, я пялился на пол, где валялось мое тело (кстати, его обнаружили лишь утром). Мой собственный труп, бледный-бледный, точно обескровленный, одетый в серую мохеровую безрукавку; на шее – галстук с логотипом корпорации; золотой «Ролекс», письменный прибор от фирмы «Шарпер Имидж»; и, разумеется, я не преминул подумать: «Так ради этой дряни я умер?» – подразумевая, ясное дело, всю мою жизнь.
Итак, испытывая онтологический и личностный кризис, я побрел по потолку, пока не дошел до места, где когда-то была труба пневматической почты. Ее убрали, а дырку заштукатурили лет пятьдесят назад. Я упал с семнадцатого этажа на двадцать пятый, а по дороге много узнал. Нервничая и дергаясь, но уже понемножку обучаясь той осмотрительности, без которой после смерти не проживешь, я подошел к окну – поглядеть, что делается снаружи. Попробовал дотронуться до стекла: рука прошла прямо сквозь него. Я отпрыгнул. Потом осторожно наклонился вперед, высунув голову в ночь.
Когда ты мертв, Таймс-сквер – это ни в сказке сказать, ни пером описать! Мертвецы видят в десять раз больше огней, чем живые. Во всех металлических предметах пульсирует внутренняя жизнь. Электропровода выглядят тонкими царапинами на коже воздуха. А неон – это просто ГИМН. Мир полон странных зрелищ и криков. И все стремительно меняется, оставаясь таким же прекрасным.
На площади охотилось существо, похожее на гибрид дракона и струйки дыма. Я скользнул по нему взглядом – и тут же увлекся другими чудесами.
Снова ночь. Меня разбудили «Цеппелины». «Лестница в небо». Опять. А вот песен «Дэд Милкмен» приходится ждать подолгу.
– Проснись и пой, мой человечек, – пропела грудным голосом одна из Сестер. Забавно: то они лезут в наши дела так, что спасу нет, то абсолютно нас игнорируют.
– Говорит Евфросина. Передаем прогноз погоды для красноглазых. Атмосфера мутная, возможны осадки в виде экзистенциального отчаяния. Если тебе небезразлична твоя дальнейшая судьба, лучше не выходи сегодня на улицу. В течение ближайшего часа сверкнет молния.
– Для молний нынче не сезон, – ответил я.
– Правда? Сказать об этом погоде?
Тут до меня дошло, что темная пелена, которую я спросонья посчитал черной аурой Труподава, на деле была атмосферным фронтом высокого давления. Приближалась гроза. Первые капли дождя застучали по крыше. Под завывания ветра дождь перешел в ливень. Вдали грохотал гром.
– Знаешь что, милая, иди-ка ты…
Легкий, высокий смешок, переходящий в ультразвук, – и Евфросина от меня отстала.
Стук капель где-то под ногами убаюкал меня, но тут с истошным воплем примчалась молния, на долю секунды вывернула меня наизнанку и, радостно кувыркаясь, укатила к своим электрическим праотцам. В следующий миг, миг возрождения, стены сделались кристально-прозрачными, а весь мир – стеклянным, и тайны его стали видны как на ладони. Но не успел я всмотреться и вдуматься, как стены вновь стали темными и плотными, и улыбка безумца – злобный послед молнии – медленно погасла в ночи.
А Семь Сестер все это время хохотали и пели, приветствуя восторженным визгом каждую вспышку, импровизируя абсурдные стишки из воплей, свистков и скрежета помех. Когда на секунду воцарилось затишье, мою голову заполнил глухой гул несущей волны. Кажется, это была Фаэна. Но вместо ее голоса слышались лишь испуганные всхлипы.
– Вдова? – окликнул я. – Ты, что ли?
– Она тебя не слышит, – промурлыкала Фаэна. – Скажи спасибо, что я смогла ее усилить. В трансформаторную будку перед ее домом ударила молния. Это должно было случиться рано или поздно. Твой преследователь – ты его еще Труподавом зовешь, прелестное имечко, кстати, – ее стережет.
Ерунда какая-то. Быть не может.
– Почему вдруг Труподав к ней привязался? – спросил я.
– Ах, почему, почему, почему? – пропела Фаэна строчку из какой-то эстрадной песенки.
– Пока ты был жив, твои вопросы оставались без ответа. Думаешь, после смерти тебе наконец что-то объяснят? Дудки! – Всхлипы продолжались.
– Ничего, пересидит, – сказал я. – Труподав не может…
Стоп, погоди-ка. У нее в доме только что провели кабельное телевидение, так? Сейчас соображу, как там все устроено. С одной стороны – телефонные провода, с другой – электропроводка и кабели. Вдова легко может проскользнуть у него за спиной.
Всхлипы стали тише, но тут же перешли в вопль отчаяния. Такой истерики я от Вдовы не ожидал.
– Ты в своем репертуаре, – процедила Фаэна. – Как всегда, толкуешь о том, о чем не имеешь ни малейшего понятия. От удара молнии твой пушистик мутировал. Выдь-ка сам и посмотри.
У меня перья встали дыбом.
– Ты ведь отлично знаешь, что мне нельзя…
Фаэну что-то отвлекло, и несущая волна исчезла. Семь Сестер – ветреные дамочки. Впрочем, на сей раз их капризы были мне на руку. Как же, попрусь я наружу выяснять отношения с этим чудовищем. Просто не смогу себя заставить. И я был рад, что обстоятельства не заставляют меня признаваться в своей трусости вслух.
Долгое время я просто сидел и размышлял о Труподаве. Даже здесь, за прочными стенами «Рокси», само его имя вгоняло меня в столбняк. Я попытался вообразить, каково сейчас Вдове Чарли, отделенной от монстра лишь жалкой занавеской – кирпичи и штукатурка, это ж ерунда! Каково это, когда тебя щупают жесткие лучи его злобы и голода… Моя фантазия оказалась бессильна. Наконец я решил переключиться на другую тему и попытался восстановить в памяти свою первую встречу с Вдовой.
Она шла под горку с Роксборо, широко расставив руки – вылитый ребенок, играющий в канатоходца, только почему-то движущийся вниз головой. Старательно переставляя ступни, внимательно глядя на провод перед собой, она была так сосредоточена на своем занятии, что заметила меня лишь за квартал.
И вскрикнула.
И побежала прямиком ко мне. Я стоял спиной к трансформаторной будке – отступать было некуда. Вся дрожа, она замерла передо мной. Я невольно отпрянул.
– Да, это ты! – возопила она. – О господи, Чарли, я всегда знала, что ты за мной вернешься, я так долго ждала, но ни разу не усомнилась, ни разу, и теперь мы… – Она кинулась ко мне, точно желая обнять.
Наши взгляды встретились.
И радость в ее глазах погасла.
– Ой, – вымолвила она. – Это не ты.
Я только что слез с высоковольтных проводов и весь трепетал от энергии и страха. Мой разум кипел, раздираемый противоречивыми мыслями. О своей жизни после смерти я не мог вспомнить почти ничего. Так, какие-то фрагменты, обрывочные советы старых мертвецов, кошмарный поединок с какой-то тварью – то ли чудовищем, то ли явлением природы, – из-за которой я был вынужден бежать из Манхэттена. Я понятия не имел, чт лишило меня памяти: может быть, загадочный монстр или жуткое напряжение в сияющих проводах, послуживших для меня шоссе.
– Это все-таки я. – Наверное, в моем голосе прозвучала досада.
– Нет, не ты, – сказала она, смерив меня обескураживающе честным взглядом. – Ты не Чарли и никогда им не был. Ты представляешь собой всего лишь жалкие останки какого-то бывшего мужчины и притом не очень-то привлекательного. – Она повернулась ко мне спиной.
Она меня бросает! Я ощутил смятение – и такое отчаяние, какого никогда еще не испытывал.
– Умоляю вас… – выговорил я.
Она замялась.
Долгое молчание. Затем то, что живая женщина назвала бы «вздох».
– Вы, наверное, подумали, что я… ну да неважно. – Незнакомка протянула мне руку. Я не взял ее. – Идите за мной, – произнесла она, смирившись.
По неглубокому каньону делового центра, вдоль главной улицы мы в конце концов вышли на окраину города, к какой-то дешевой кафешке для шоферов, по обе стороны которой простиралась автомобильная свалка. Кафе было закрыто. Мы забрались внутрь и приспособились на потолке.
– Сюда попала машина после моей смерти, – сказала она, указав на свалку. – Сразу после того, как мне позвонили насчет Чарли. Дело было вечером. Я тут же надралась до чертиков, а потом мне пришло в голову, что они могли и ошибиться, бывают ведь всякие ужасные недоразумения, вдруг он на самом деле не умер, ну вы сами знаете, о чем я говорю… Он ведь мог просто впасть в кому или как там это называется… Всякое случается, с диагнозом обмишулились или спутали его с кем-то, как знать? В больницах творятся жуткие вещи. Врачи тоже ошибаются.
Я решила поехать и разобраться. Кофе варить было некогда, так что я залезла в аптечку, нахватала, не глядя, всяких таблеток и проглотила, полагая, что какая-нибудь точно не даст мне заснуть. Потом вскочила в машину и отправилась в Колорадо.
Понятия не имею, с какой скоростью я неслась – помню только, что перед аварией за стеклами все расплывалось, как кляксы. По крайней мере, я никого с собой не утащила на тот свет – Бог не допустил. На миг я почувствовала боль, злость и недоумение – и тут же обнаружила, что лежу на полу машины, а мой труп валяется в нескольких дюймах от меня, на потолке…
Помолчав, она продолжила:
– Первым моим желанием было вылезти из окна. К счастью, я этого не сделала. – Она вновь умолкла. – Со свалки я выбиралась почти всю ночь. Приходилось карабкаться с одной разбитой машины на другую. Иногда перепрыгивать. Кошмар.
– Удивительно, что у вас хватило духа остаться в машине.
– Голова сразу заработала. Когда умираешь, тут же весь хмель выходит.
Я рассмеялся. Просто не смог сдержаться. В ту же секунду расхохоталась и она. На миг мне стало хорошо-хорошо и тепло-тепло – уж не помню, когда со мной такое происходило. Словно подзаряжая друг друга, мы безудержно хохотали, и колебания нашего веселья накладывались друг на друга, пока по всей округе в радиусе мили телеэкраны не засыпало «снегом» помех.
Моя бдительность ослабла. Женщина взяла меня за руку.
В меня хлынули воспоминания. Ее первое свидание с Чарли. Он был электриком. Ее соседка затеяла капитальный ремонт. А моя новая знакомая работала в тот момент у себя на заднем дворе. Чарли завел с ней разговор. Назначил свидание. Они отправились на дискотеку в отель «Адамс-Марк» на Сити-Лайн-авеню.
В то время ей вообще было не до романов. Она еще не оправилась от кошмарной связи с женатым человеком, который считал ее своей собственностью, хотя вовсе не собирался узаконивать их отношения. Но когда Чарли предложил выйти для разнообразия на улицу – у него, дескать, в машине есть кокаин (дело было в семидесятых годах), – она с ходу согласилась. Все равно рано или поздно он к ней начнет подъезжать. Лучше уж сразу с этим покончить, чтобы выгадать побольше времени для танцев.
Но после того, как они подзарядились кокаином, Чарли потряс ее до глубины души: взял ее руки в свои и расцеловал. В те времена она работала в гончарной мастерской, так что руки у нее были красные и мозолистые. Она их очень стеснялась.
– Красивые руки, – бормотал он. – Какие красивые-красивые руки.
– Ты надо мной смеешься, – обиделась она.
– Нет! Эти руки не ленятся, а делают. И то, что они делают, придало им форму. Как камни в ручье – их ведь обкатывает текучая вода. Как инструменты, которыми работают. Хороший молоток всегда красив. Вот так и с твоими руками.
Легко можно было бы предположить, что он просто ее охмуряет. Но по голосу, по интонации было ясно: его слова совершенно искренни. Взяв его руки в свои, она увидела, что они тоже красивы. Внезапно она обрадовалась, что после разрыва с Дэниэлом все-таки не бросила принимать противозачаточные таблетки.
Она заплакала. Чарли уставился на нее встревоженными, непонимающими глазами. Но совладать с собой она не могла. Все слезы, оставшиеся невыплаканными за последние два года, теперь полились из ее глаз безудержным потоком.
«Малютка Чарли, – подумала она, – бери меня, я вся твоя».
И все это в одно мгновение. Я вырвал руку из ее пальцев. Цепь разомкнулась.
– НЕ СМЕЙ ТАК ДЕЛАТЬ! – завопил я. – НЕ СМЕЙ БОЛЬШЕ КО МНЕ ПРИКАСАТЬСЯ!
Презрительно-ледяным тоном Вдова произнесла:
– Для меня это тоже было не слишком приятно. Но я должна проверить, много ли ты помнишь о своей жизни.
Боюсь показаться тугодумом, но я не сразу сообразил, что обмен воспоминаниями был взаимным. А сообразив, обиделся. Но прежде чем успел высказать свое возмущение, она сказала:
– От тебя почти ничего не осталось. Ты лишь обрывок человека. Ошметки в лохмотьях. Практически ничто. Неудивительно, что ты так напуган. Чарли сказал бы, что у тебя низкий коэффициент «сигнал-помеха». Нью-Йорк тебя почти доконал.
– Это не дает тебе права…
– Помолчи. И слушай меня. Жить легко – плывешь себе по течению. Смерть – совсем другое дело. Цепляться за Землю очень сложно, а послать все к черту легче легкого. Искушение никогда тебя не оставляет. Поверь моему опыту. Когда-то в Роксборо нас было пятеро. И где, ак ты думаешь, остальные? Прошлой весной еще двое пришли через Мейнеюнк, ютились под виадуком. А к осени их и след простыл. Держаться за Землю – тяжелая работа. В один прекрасный день звезды начинают петь для тебя, а еще через день ты ловишь себя на том, что прислушиваешься к ним. А спустя неделю понимаешь, что правда на их стороне. Ты пассивен, ты всего лишь реагируешь на то, что случается. Этим не проживешь. Чтобы выжить, тебе нужно точно знать, зачем ты стараешься.
– Ну а ты – зачем?
– Я жду Чарли, – сказала она просто.
«Интересно, сколько лет она ждет», – подумалось мне. Три? Пятнадцать? Надолго ли вообще хватает человека, который решил держаться за Землю? Однако, несмотря на свое смятение и взвинченные нервы, я сообразил, что о таких вещах лучше не спрашивать. Сердцем она наверняка и так понимает, что Чарли к ней не придет.
– Меня зовут Кобб, – сказал я. – А тебя?
Она замялась, а затем, странно оглянувшись невесть на что, произнесла:
– Я вдова Чарли. Все остальное неважно.
Других своих имен она мне так и не открыла и потому отныне стала для меня просто «Вдовой Чарли».
Перевернувшись на спину, я приник всем телом к жестяному потолку. Распростер руки и ноги, сделавшись призраком морской звезды среди летучих мышей. «Обрывок, – назвала она меня. – Ошметки в лохмотьях». И еще: «Неудивительно, что ты так напуган!» С тех пор как меня занесло на эту окраину системы энергоснабжения, прошло много месяцев, и все это время я не видел от нее ничего, кроме презрительной снисходительности.
И потому я все-таки вышел наружу, где бушевала гроза.
Дождь был мне не страшен. Капли пролетали сквозь меня. Но порывы сильно ионизированного ветра так и норовили сбросить меня с проводов, а трансформаторная будка у дома Вдовы пылала синим актиническим огнем. То был фонтан энергии, упавшая на землю ослепительная сверхновая. Очередная молния расстегнула меня, как свою тезку-застежку, вывернула наизнанку и вновь привела в обычный вид так быстро, что я и моргнуть не успел.
Вообще-то, Труподав был виден от самого «Рокси», но горящий трансформатор мешал разглядеть монстра как следует. И лишь приблизившись на расстояние квартала, я понял, что именно происходит на моих глазах.
Умирающий трансформатор стал для Труподава кормушкой. Монстр жадно сосал из него энергию, содрогаясь всем телом, как напитавшийся кровью москит. Из боков Труподава выросли полупрозрачные синие плазменные крылья. Огромные, искривленные, эти крылья охватывали дом Вдовы сплошной круглой стеной. В резонансных точках из крыльев выступали уменьшенные, не очень детально проработанные копии самого Труподава. Все они, как стражи, были обращены лицом к Вдове.
Итак, она была заперта в колючем кольце, сплетенном из электричества и злобы.
Я благоразумно отступил в соседний квартал. Правда, костер трансформатора наверняка загораживал меня от Труподава, так как последний остался на месте, безглазо уставившись внутрь круга. Трижды я обошел дом Вдовы, высматривая лазейку в кольце блокады: какой-нибудь неохраняемый электрический провод, железную ограду, любой непрерывный металлический путь, расположенный слишком низко либо слишком высоко для щупалец Труподава.
Ничегошеньки.
Наконец, поскольку выбора не было, я вошел в дом напротив жилища Вдовы – тот, который было хуже всего видно с того места, где цвел невнятно бормочущий вулкан, который когда-то был трансформатором. Электрический провод привел меня на тесный чердак. Оттуда я соскользнул по проводке через два этажа в подвал. Мельком я заметил мужчину, храпящего на кушетке перед выключенным телевизором, в котором все еще сохранялся остаточный заряд. Телевизор гордо стоял, нагло выпятив экран и раздувшись от краденой энергии. Если б тот бедняга на кушетке видел то, что вижу я, у него в жизни бы рука не поднялась вновь включить телевизор. В подвале, цепляясь руками и ногами, я перелез из стиральной машины в главное входное отверстие водопровода.
Оседлав трубу и собрав в кулак всю свою волю, я нырнул под землю.
Там стоял кромешный мрак. Я полз по трубе, весь содрогаясь от паники. У меня отрубились почти все чувства: зрение и слух, вкус и обоняние. И лишь руки ощущали холод чугунной трубы. Пройдя сквозь стену, труба завершилась тройниковой муфтой, которая в свою очередь соединялась с отводной трубой водопровода, проложенной под мостовой. Я пополз дальше.
Переживание было не из приятных – словно тебя медленно-медленно душат и конца этому не видно. Словно тебя заворачивают в черный драп. Словно тебя топят в чернилах. Словно на твоей шее бесшумно затягивается петля голосов, доносящихся с той стороны звезд.
Чтобы отвлечься, я начал вспоминать своего старика.
Когда мой отец был молод, он пробирался из города в город, ориентируясь по радио. Мчась по темным, обычно пустынным шоссе, он крутил ручку настройки то вправо, то влево, вправо-влево-вправо, пока не ловил какую-нибудь местную радиостанцию. Тогда он оставлял ручку в покое и ждал, пока не прозвучит название станции. По нему он угадывал свое приблизительное местонахождение – окрестности Олбэни, к примеру. Если в приемник внезапно и громогласно врывался некий сигнал, столь же неожиданно переходящий в какофонию скорбных стонов и потустороннего писка, отец понимал: эти радиоволны во внимание принимать не стоит, ибо они прилетели из невообразимых далей по капризу ионосферы. Сигнал, мгновенно затухающий и тут же вновь возникающий в динамике, означал, что отец оказался на самой границе досягаемости станции. Но вот ему попадался сигнал, который нарастал и креп по мере того, как отец продвигался вглубь зоны приема, затем, достигнув крещендо, вновь начинал затихать, пока не растворялся в помехах, а затем исчезал в полной тишине. «Ага, – смекал отец, – я нахожусь несколько левее Трои и в общем не выбиваюсь из графика». И начинал ловить следующую радиостанцию.
Таким образом можно объездить весь континент, переходя, как эстафетная палочка, из рук в руки местных станций, настроившись на географию ночи.
Я прокрутил это воспоминание в голове три раза, отделывая и оттачивая фразы. Потом труба внезапно кончилась. Вытянув перед собой руку, я ощупал пустоту – и ничего не обнаружил.
Значит, я достиг основной трубы. На миг я запаниковал, испугавшись, что она окажется бетонной или керамической, а может, даже кедровой (в XIX веке их в городе проложили немало, и эти отрезки кое-где уцелели под тротуарами). Но мне редкостно повезло: водопровод здесь провели в краткий период моды на чугун. Я стал ползать вдоль основной трубы, сначала с одной стороны, потом с другой, в поисках отвода к дому Вдовы. Оказалось, что под мостовой прячется форменный лабиринт. Несколько раз я натыкался на газовые трубы или на те, по которым под высоким давлением нагнеталась вода к пожарным гидрантам. Приходилось долго тыркаться в поисках обходного пути. Наконец я отыскал нужное ответвление и возобновил свое мучительное подземное путешествие.
В подвале Вдовы я вынырнул законченным невротиком. До меня дошло, что я больше не в силах припомнить, как зовут моего отца. Вот уж действительно «ошметки в лохмотьях»! Я взобрался по проводке, осматривая все комнаты и невольно шпионя за семейством, которое купило дом после смерти Вдовы. На кухне перед мойкой стоял одутловатый мужчина в пижаме с засученными рукавами. Запустив руки по локоть в воду, он яростно драил тарелки при свете свечки. Женщина – очевидно, его жена, – повернувшись к нему спиной, демонстративно курила, то гневно затягиваясь, то выдыхая дым, буквально пышущий ненавистью. На втором этаже девочка лет двенадцати, горько рыдая, крепко прижимала к себе трехцветную кошку, которая тщетно пыталась вырваться. Слезы капали на кошачью спину. В соседней комнате мальчик помоложе в наушниках (плеер лежал у него на коленях) сидел на кровати и смотрел невидящими глазами в окно, где пылал трансформатор. Ни на первом, ни на втором этаже Вдовы не было.
Как только она выдерживает в этом семействе – в духовке, где вместо пирогов выпекается хаос? Жалкая судьба – быть вечной наблюдательницей на чужом пиру, видеть, как живые безрассудно проматывают то, что ты сама уже истратила… Следы Вдовы были всюду, но сама она ускользала от меня. Я уже начал предполагать, что она, отчаявшись, бросилась в небо, но тут обнаружил ее на чердаке. Вдова цеплялась за кабель, ведущий к антенне. Она встрепенулась, удивленная моим неожиданным появлением.
– Пошли, – сказал я. – Я знаю выход.
Однако на обратном пути я долго не мог найти дорогу. Проблема была даже не в замысловатом лабиринте подземных труб, хотя заблудиться в нем было легче легкого, а в том факте, что Вдова заявила: «Никуда не пойду, если ты не будешь держать меня за руку».
– Ты и не представляешь, как это для меня трудно, – возразил я.
– Иначе я просто не решусь, – сказала она нервно и невесело рассмеялась. – У меня топографический идиотизм.
И вот, собравшись с духом, я схватил ее за руку и нырнул в стену.
В голове у нее творилось черт-те что, я еле пробирался вперед, делая огромные усилия над собой, чтобы не соскользнуть с трубы. Мы проползли сквозь сотню ее воспоминаний, и все они относились к ее женатому любовнику, и все были одного сорта. Вот вам образчик:
Резко нажав рычажок, Дэниэл включил в машине радио. Салон затопила печальная музыка – что-то из классики.
– Не дури, крошка. Знаешь, сколько денег я в тебя вбухал? – Чтобы указать на ее платье, он больно ткнул ее своим толстым пальцем в грудь. – Вместо этой тряпки я мог бы купить двух первоклассных шлюх.
«Так чего ж не купил? – подумала она. – Садись на свой „метролайнер“ и катись к себе в Нью-Йорк, к своей жене, деньгам и двум первоклассным шлюхам». Вслух, вполне цивилизованным тоном, она сказала:
– Дэнни, между нами все кончено, неужели ты сам не видишь?
Читать бесплатно другие книги:
