Однажды на краю времени (сборник) Суэнвик Майкл

Свободомыслящие

Я встретил ее на бизнес-оргии в Лондоне. Ниша в глубине бара дышала ностальгией – медь, узорное стекло и темный дуб. Контролер завис, увидев, сколько раз я посещал оргии за последний месяц. Я посоветовал ознакомиться с графиком моих командировок, и он убедился: я не скрипт сексоголика выполняю, а поддерживаю оптимальный баланс между передним и задним мозгом. Контролер меня пропустил.

Свет внутри был мягкий, приглушенный, кое-где он отражался в зеркалах. Дружеские руки помогли мне раздеться.

– Я Том, – пробормотал я.

Стоявшие неподалеку ответили:

– Анналуиза…

– Инок….

– Абдул…

– Клэр…

Прошло время.

Хеллен привлекла меня не красотой – кого по истечении часа волнует красота? – а тем, что долго не могла разрядиться. Когда наконец сумела, собралась новая компания, а из присутствовавших на момент моего появления осталась только она.

В проходной мы разговорились.

– Мои сборщики и сортировщики столкнулись с конфликтом иерархий, – начал я. – Чересчур много лиц, чересчур много меняющихся городов.

Хеллен кивнула.

– Со стрессом я знакома не понаслышке. У меня нейромедиатор забарахлил. По графику апгрейд, значит, проверку устраивать бессмысленно. Пришлось отключить медиатор и взять выходной.

– Чем ты занимаешься? – поинтересовался я.

То, что Хеллен оптимизированная, я уже сообразил.

Она сказала, что работает в отделе кадров, и я спросил:

– Есть надежда для таких кадров, как я? Для тех, кто не желает оптимизироваться?

– Для диких умов? – Хеллен задумалась. – Еще пять лет назад я сказала бы «нет». Коротко и ясно. Окончательно и бесповоротно. А сегодня…

– Что? Что?

– Не знаю, – с болью в голосе ответила Хеллен. – Просто-напросто не знаю.

Я ощущал в себе некую перемену, интуитивно чувствовал коренное преображение на невидимом внутреннем уровне – планировщики создавали концепцию нового языка, шунты и блоки двигались. В чем именно дело, я, разумеется, не знал. Я же не оптимизирован. Тем не менее…

– Позволь проводить тебя до дома, – предложил я.

Целое мгновение Хеллен молча буравила меня взглядом.

– Я живу в Праге.

– Ну вот…

– Но если ты живешь неподалеку, мы можем пойти к тебе.

До Глазго мы доехали на гиперметро. Вышли у вокзала Куин-стрит и пешком добрались до моей квартиры на Ренфру-стрит. В поезде мы немного разговаривали, а как выбрались на улицу, Хеллен замолчала.

Новым людям не по нраву старые районы с захудалыми пабами и злачными местами, с забегаловками, где сомнительные личности потягивают виски из бутылок, спрятанных в бумажный пакет, с балконами, на которых горгульями сидят старухи. Новых людей раздражают вонь и грязь человеческого быта. Их пугает, что он благополучно существует, хотя, по всем признакам, не должен.

– Ты католик, – проговорила Хеллен.

Она смотрела на мою икону, молекулярную репродукцию «Для Т. М.» Эда Рейнхардта. Это первое из его «черных полотен», до непритязательного маленькое. Поначалу оно кажется монохромным; лишь приглядевшись, улавливаешь неоднородность черноты – массивный крест, который рассекает мрачную вселенную на четверти и подчиняет ее себе. Картину эту Рейнхардт написал для монаха Томаса Мертона.

Моя репродукция близка к оригиналу, насколько позволяют современные технологии. Человеческим восприятием разницу не уловить. Я смотрю на нее, когда хочу сосредоточиться для медитации. Напротив картины стул с высокой спинкой, модель Чарльза Ренни Макинтоша. Стул собрали по его указаниям, так что это оригинал.

Порой я сижу на стуле, смотрю на картину и размышляю о различиях, подлинности и двойственности.

– С оптимизированным разумом медитация тебе не понадобилась бы.

– Верно, но церковь считает оптимизацию смертным грехом.

– А участие в оргиях церковь одобряет?

– Ну, скорее попустительствует. – Я пожал плечами. – Если исповедуешься перед причастием…

– Что ты видишь, когда медитируешь?

– Иногда покой, иногда страдания.

– Не люблю двусмысленности. Считаю ее пережитком старого мира. – Хеллен отвернулась от картины. Лицо у нее скандинавское, холодное, почти не выражает эмоций. Хеллен красива… А еще… Господи, она ведь похожа на Софию!

– Мне нужно вернуться в Прагу, – ни с того ни с сего заявила Хеллен. – Я две недели детей не видела.

– Они тебе обрадуются.

– Обрадуются? Сомневаюсь. Не больше, чем я им, – проговорила она тоном человека, не способного врать себе. – Я отпочковала три производных, которые нравятся им куда больше меня самой. Когда им исполнилось восемь, я отдала их в «Стерлинг-интернешнл» для полной оптимизации.

Я промолчал.

– Это значит – я плохая мать?

– Я тоже хотел детей, – признался я. – Ничего не получилось.

– Ты уходишь от вопроса.

Я задумался. Либо правда, либо ложь, третьего не дано.

– Да, я так думаю, – сказал я и добавил: – Я поставлю чайник. Выпьешь чаю?

Мой дед часто рассуждал о ценности хорошего образования. В его время образование считалось основой основ. Но когда работу человеческого разума наконец разложили по полочкам – в основном благодаря проекту «виртуального генома» под эгидой НАФТА, – обучение упростилось настолько, что большинство корпораций готовит персонал самостоятельно, соответственно текущим потребностями. Врачом, юристом, физиком может стать любой, кто потратит месяц на освоение практических навыков.

Раз знания обесценились, работники могли взять лишь характером – честностью, порядочностью, трудолюбием, отсутствием лишних эмоций. Примерно тогда выяснилось, что дюжина тонюсеньких проводков и нейромедиатор размером с булавочную головку сделают любого расчетливым и дисциплинированным. Материал на пятьдесят центов, час на операционном столе – и ты мечта работодателя.

Амбициозные цеплялись за оптимизацию, как за веревку воздушного змея, который вознесет их в облака. Фактически так оно и было. Нейромедиатор уподобился гарвардскому диплому. Новинка, которой многие боялись: он создал новую элиту.

Мы с Софией постоянно об этом спорили. Ей хотелось улететь на воздушном змее в будущее, а я говорил, что это прямая дорога к анафеме. Вот оно, доказательство моего лицемерия. Я ведь тогда в Бога не верил и не искал утешения в религии, как ищу сейчас.

Но ведь поспорить хочется. Спокойное обсуждение диким разумам неведомо. Им лишь бы правоту свою доказать. София была именно такой. Мы орали друг на друга часами, а то и целыми вечерами. Порой даже вещи ломали.

Хеллен пила чай несладким, с молоком.

Мы с ней проговорили до утра. Хеллен, разумеется, во сне не нуждалась. Я обычно нуждаюсь, но только не в ту ночь. Со мной что-то творилось, я чувствовал, как крутятся и жужжат мои составляющие. Вторичные химические процессы придавали мне бодрости. Они и еще чай.

– По-моему, ты человек здравомыслящий. Как же ты живешь в такой убогости? – в какой-то момент спросила Хеллен, показав на деревянные полы и стеклянные окна. – Зачем отвергаешь последние научные открытия о работе мозга?

– Я не испытываю нехватки знаний как таковых.

Прежде я был человеком вспыльчивым, несдержанным, с дурным характером. По крайней мере, сейчас мне так кажется.

– Знание структурной основы эмоций и способов обуздать их, пока не накачали тело адреналином, очень мне помогло.

– Что же ты разум не оптимизируешь?

– Боюсь потерять свою самость.

– Самость – иллюзия. Эго-центр, который ты считаешь «самостью», – любимая байка твоих сборщиков, сортировщиков и функциональных переходных процессов.

– Я в курсе; тем не менее…

Хеллен отставила чашку.

– Давай я кое-что тебе покажу.

Хеллен достала из сумочки коробок старомодных деревянных спичек, вытащила пять штук и сжала в ладони фосфорной головкой вниз, так что сверху виднелись только концы.

– Контроль рефлексов вплоть до локализации теплового излучения тела, – объявила она.

Меж ее пальцами проклюнулся язычок пламени. Хеллен разжала ладонь. Спички горели.

– Способность блокировать боль.

Никакого обмана: я чувствовал, как пахнет паленым.

Когда спички догорели, Хеллен бросила их на блюдце и показала мне обожженное место. Ладонь опухла, покраснела, кожа покрылась пузырями.

– Повышенная регенерационная способность.

Целых пять минут Хеллен держала свою ладонь раскрытой. Целых пять минут я смотрел. По истечении пяти минут следы ожога исчезли. Кожа стала гладкой и розовой. Ни черноты, ни пузырей.

Хеллен всыпала в чай ложечку сахара, потом еще как минимум шесть. Приторную, как сироп, жидкость она выпила с гримасой отвращения.

– Это лишь грубые физические проявления возможностей оптимизации. В мыслительном плане их просто словами не передать. Тут и абсолютная ясность мысли, даже в критических ситуациях, и свобода от предрассудков, суеверий и эмоциональной кабалы.

Речь у Хеллен лилась рекой, чувствовался опыт. Чуть раньше она обмолвилась, что работает в отделе кадров, а теперь я понял, что передо мной корпоративный менеджер по персоналу. Воистину, торгаш торгаша видит издалека.

– Порой мне нравятся свои эмоции, – осторожно проговорил я.

– Мне тоже, когда они у меня под контролем, – чуть раздраженно отозвалась Хеллен. – По сегодняшнему дню не суди, у меня медиатор барахлит.

– Я и не сужу.

– Это все равно что судить о восстановлении экологии по Трагедии Ситникова. Ну, помнишь, она в тундре разыгралась.

– Да, конечно.

– Или все равно что увидеть ржавую суборбиталку и решить, что ракеты не способны летать.

– Я прекрасно тебя понимаю.

Неожиданно Хеллен разрыдалась.

– Не надо, пожалуйста! Господи, не надо! – запротестовала она, когда я попытался ее утешить. – Я просто отвыкла жить без нейромедиатора, отсюда и чертова эмоциональная неустойчивость. Биохимическое равновесие, наверное, везде нарушилось.

– Когда тебе приготовят новый?..

– Во вторник.

– Осталось меньше трех дней. Все в порядке.

– Было бы в порядке, если бы не встреча с детьми.

Я дождался, когда она успокоится, и задал вопрос, не дававший мне покоя уже несколько часов.

– Зачем ты вообще завела детей? Извини, не понимаю.

– Это в Берне виноваты. В Бюро по стандартизации и контролю испугались, что оптимизированные не заводят детей, и ввели большие карьерные бонусы для тех, кто заводит.

– Зачем?

– Такие, как я, на вес золота. Ты хоть представляешь, сколько проблем возникло в мире? Нельзя допустить, чтобы им управляли неупорядоченные разумы. Начнутся войны, массовый голод…

Хеллен снова разрыдалась. Я обнял ее, и на этот раз она не воспротивилась. Она уткнулась мне в плечо, и от ее слез на рубашке у меня появилось мокрое пятно. Я кожей чувствовал влагу.

Я обнимал Хеллен, гладил ее прекрасные волосы, думал о ее строгом лице, о бледных, почти бесцветных глазах и чувствовал, как во мне двигаются шунты и блоки. Бесконечную секунду мои эмоциональные составляющие бешено крутились, при малейшей провокации готовые перейти в новое парадигматическое состояние. Прикосновение руки, тень улыбки, верное слово – и я влюбился бы в Хеллен по уши.

Так расплачиваешься за неоптимизированный разум. Ты постоянно во власти сил, природы которых не понимаешь. На миг я показался себе ребенком-дикарем, который замер между засеянным полем и чащобой, не в силах сделать выбор.

Кончилось все так же быстро, как началось. Хеллен отстранилась от меня, успев полностью взять себя в руки.

– Хочу кое-что тебе показать, – объявила она. – У тебя есть домашняя виртуалка?

– Да, но я почти ею не пользуюсь.

Хеллен вытащила из сумочки приборчик.

– Вот адаптер как раз для тебя. Очень простой и безопасный. Попробуй.

– Что он делает?

– Это стандартное рекрутерское устройство, создано для таких, как ты. На пятнадцать секунд ты почувствуешь, каково быть оптимизированным, и поймешь, что бояться нечего.

– Адаптер меня изменит?

– Человека меняет любой опыт. Но здесь только магнитно-резонансный симулякр. По окончании шоу зажжется свет и опустится занавес. Ты очнешься на стуле, на котором сидишь сейчас.

– Я попробую, если потом кое-что испробуешь ты, – сказал я.

Хеллен молча протянула мне адаптер.

Я надел защитную накидку, кивнул, и Хеллен щелкнула переключателем. Я набрал полные легкие воздуха.

Казалось, я избавился от тяжелой ноши. Спина выпрямилась, сердце забилось ровнее, я глубоко вдохнул и почувствовал запахи своей квартиры, целую симфонию в миноре и мажоре, целый кладезь информации, которую секунду назад подавлял или игнорировал. Пахло полиролем для дерева и муссом для укладки. Слабее пахло машинным маслом от робота-поломоя, который прячется под кроватью и выползает, лишь когда меня нет дома. После сотен холостяцких ужинов пахло отварной капустой. А под многоярусной пирамидой запахов скрывались чуть уловимые ноты сиреневого мыла и травяного шампуня, «Амброзии» и «Па-де-регре», имбирных конфет и тринидадского рома – ольфакторные призраки Софии, их никакой уборкой не изгнать.

Зрительно почти ничего не изменилось. Я стоял в пустой комнате, где все – оконные рамы, дверные ручки, пол – было выкрашено в белый цвет. Зато ощущения были чудесные. Я словно стоял на вершине горы, подставив лицо свежему ветерку. Я словно на заре окунулся в ледяное озеро. Я закрыл глаза и поблагодарил ясность, воцарившуюся у меня в мыслях.

Впервые, не помню за какое долгое время, мне было просто хорошо.

Адаптер выдал меню с интеллектуальными заданиями, чтобы я попробовал свои силы. Меню я сразу отключил – нечего ерундой заниматься.

Хотелось спокойно постоять, не чувствуя вины перед Софией. Не скучать по ней. Ни о чем не жалеть. Я ведь не виноват. Я ни в чем не виноват. Впрочем, будь оно наоборот, я не заволновался бы. Даже если бы мне сказали, что через пять секунд после моей естественной смерти погибнет все человечество, это заинтересовало бы меня не больше, чем программа на научно-популярном канале. Я ничуть бы об этом не встревожился.

Потом все кончилось.

Бесконечно-долгое мгновение я просто сидел на стуле. Думалось лишь о том, что, случись подобное четыре года назад, София была бы сейчас со мной. Знай София, что оптимизация такая, она ни за что бы ее не выбрала. Я снял накидку.

– Ну как тебе? – с улыбкой спросила Хеллен. Она ничего не поняла.

– Сейчас твоя очередь оказать мне услугу.

На миг ее лицо разочарованно вытянулось. Но только на миг.

– Какую услугу?

– Скоро утро. Пойдем со мной на мессу.

Хеллен взглянула на меня так, словно я предложил ей искупаться в фекалиях. Потом она расхохоталась.

– Человечину есть не придется?

Казалось, на карточный домик обрушился ураган. Эмоциональные составляющие, по кирпичику уложенные сборщиками, рассыпались. Я не знал, радоваться мне или плакать, зато понял, что никогда не буду, точнее, не смогу любить эту женщину.

Наверное, эти мысли отразились у меня на лице, потому что Хеллен быстро проговорила:

– Извини, получилось несказанно грубо. – Она легонько погладила себя по щеке. – Я настолько привыкла к медиатору и без него болтаю все, что в голову взбредет. – Хеллен отключила адаптер и спрятала в сумочку. – Но суеверия мне чужды. Какой толк идти на мессу?

– Так ты считаешь религию суеверием?

– Это первое, что исчезло из моей жизни после оптимизации.

В день, когда Софии оптимизировали разум, она сказала то же самое. Операцию сделали амбулаторно – в три София поступила в клинику, в шесть выписалась. Это примерно как почки себе восстановить, ничего сложного. По возвращении домой она еще приспосабливалась к новому разуму. К семи она отсекла Бога, молитвы и католическую церковь, к восьми – планы завести детей и музыку, которую любила всю жизнь. К девяти она отсекла меня.

Хеллен склонила голову набок: таким изысканным жестом оптимизированные бизнес-леди дают понять, что твое время вышло.

– Спасибо, ты был очень мил. Но сейчас мне пора, извини. Мои дети…

– Понятно.

– Если не навещаю их как минимум дважды в месяц, меня штрафуют на крупные суммы. В этом году штрафовали уже трижды. Накладно, что греха таить.

Хеллен уже собиралась выходить, когда у двери заметила портрет Софии.

– Твоя жена? – спросила она.

– Да.

– Очень красивая.

– Да, очень, – согласился я, умолчав о том, что я ее убил. Равно как и о том, что из-за сбоя функции переходов коллегия нейроаналитиков признала меня невиновным, а после небольшой химической корректировки и двухдневного курса по методике подавления гнева отпустила без особых опасений.

И без надежды.

Тогда я и нашел утешение в религии. Католики не верят в сбои функции переходов. По мнению католической церкви, я согрешил. Раз согрешил, значит должен раскаяться, исповедаться и искупить грех. Я вознес молитву о прощении, епитимью с меня сняли. Бог меня простил.

Зато я сам себя не простил. У меня еще есть надежда.

Поэтому я никогда не соглашусь на оптимизацию. Меня мутит при мысли о силиконовом биочипе, который заставит поверить, что София погибла из-за нейрохимического диссонанса.

– До свидания! – сказал я.

Хеллен помахала рукой, даже не обернувшись. Она зашагала к вокзалу Куин-стрит и скоро исчезла из вида. Я закрыл дверь.

Хилл-стрит тянется по самым высоким точкам старого Глазго. Там с любого перекрестка по одну руку видно Чаринг-Кросс, по другую – Каукэдденс. На Хилл-стрит четко проявляется логика Глазго, средневековая, хотя большинство зданий викторианские, за исключением районов, которые во времена Второй мировой пострадали при бомбардировке, а потом были отстроены. Улицы тянутся, куда захотят, и образуют подобие сети. Есть такие узкие, что сейчас годятся лишь для одностороннего движения.

За Каукэдденсом город прорезает шоссе М8, старое, неоправданно широкое, давно заброшенное. Обрамленное ветхими строениями, шоссе портит районы, которые должно обслуживать. Мертвая дорога в обрамлении мертвой плоти пустых домов.

Еще дальше, у самого горизонта, мерцают гладкие поверхности и неясные очертания домов, в которых живут новые люди. Эти дома без оптимизированного разума не спроектируешь – тут и напряженная целостность, и интерактивная пленка. Жилища, полные скорости и света, я в таких бывал. Коридоры там идеальные, воздух аж поет, с этим не поспоришь.

Мне же больше по нраву ряды домишек, узкие улочки и ограды старого Глазго. Оптимизированные не претендуют на человечность, а я не претендую на то, что человечность архиважна. За человеческий быт я цепляюсь отчасти из ностальгии, но в основном потому, что чувствую в нем истинную ценность.

Я сидел на стуле с высокой спинкой, модели Чарльза Ренни Макинтоша, и смотрел на икону. В ней все, пусть это чувствую я один. В ней темная бескрайность человеческого разума. Какие глубины он таит!

Какие богатства!

Скерцо с тираннозавром

Кейбордист играл подборку сонат Скарлатти для клавесина, коротенькие и изящные в своей сложности пьески в одну-две минуты длиной, а за окном тем временем неслось стадо хадрозавров. Сотни утиноклювых бестий вздымали облаком пыль, ухая на мило приглушенной, почти музыкальной ноте. Зрелище захватывало дух. Но только что подали hors-d’uvres[29]: плезиозавра в водорослях, белугу на ломтиках яйца майазавра, крохотные канапе с жарким из додо и еще десяток других лакомств. Так что паническое бегство заурядных травоядных просто не могло с таким тягаться.

Никто особо не обращал на них внимания.

Кроме мальчишки. Он вглядывался в окно с напряженной жадностью, необычной даже для мальчика его лет. Я решил, что ему лет десять.

Подхватив бокал шампанского с подноса, я подошел к окну.

– Нравится, дружок?

– Как, по-вашему, что их напугало? – не оборачиваясь, спросил парнишка. – Это был не… – Тут он увидел ковбоев на джипах и сразу погрустнел. – Ну да.

– Приходится изощряться, чтобы угодить гостям. – Я указал стаканом на дальний лес позади равнины, где мчалось стадо. – Но там полно всяких хищников – троодоны, дромозавры… даже старик Сатана.

Мальчишка поглядел на меня с безмолвным вопросом.

– Мы так прозвали покалеченного старого самца рекса, который вот уже месяц ошивается вокруг станции, роется в наших мусорных баках.

Не стоило мне этого говорить. Парнишка был просто раздавлен. Ти-рекс подбирает объедки? Скажите, что это не так!

– Тиранозавры охотятся на все, что видят, – заметил я. – Как львы. Если он случайно увидит подходящую добычу, нападет не задумываясь, уж ты мне поверь. А когда тираннозавру больно, как старику Сатане… ну, другого такого свирепого и опасного хищника и не сыщешь. Он убивает, даже когда не голоден.

Это утешило мальчишку.

– Хорошо, – сказал он. – Я рад.

Мы еще несколько минут молча всматривались в опушку леса, выискивая там движущуюся тень. Потом прозвенел гонг, знаменующий начало обеда, и я отослал парнишку к его столу. К тому времени последние хадрозавры уже скрылись из виду.

Паренек ушел с видимой неохотой.

«Бал мелового периода» был крупнейшим благотворительным обедом, какие мы давали ради сбора средств на содержание станции: сто тысяч долларов за место и в дополнение аукцион до банкета и танцы после. Плюс каждый, кто покупал весь стол на шесть персон, имел право на собственного палеонтолога – подарок устроителей.

Я сам когда-то был застольным палеонтологом, пока не получил повышение. Теперь в смокинге и камербанде[30] я патрулировал банкетную залу, присматривая за тем, чтобы все шло гладко.

Появлялись и исчезали официанты. Видно было, как они скрываются за ширмами, где мы спрятали воронку времени, и тут же возникают по другую ее сторону, нагруженные тяжелыми подносами. Медальоны из стиракозавра под моцареллой из молока мастодонта – для тех, кто любит мясо. Археоптерикс-альмондин – для тех, кто предпочитает птицу. Радиччьо и папоротник – для вегетарианцев.

И все это под аккомпанемент музыки и приятной болтовни. И лучший пейзаж во всей вселенной.

К столу парнишки был приписан Дональд Хоукингс. Согласно плану, за этим столом сидела семья де Червиллов. Грузный флегматик – это богатей Джеральд, paterfamilias[31]. Подле него – Грейс, жена-трофей, теперь изящно стареющая. Рядом с ними двое гостей – Кэдиганы, которые выглядят несколько ошеломленными происходящим; вероятно, это любимчик из служащих и его супруга. Они по большей части молчат. Мрачная дочь, зовут Мелузина – в черном дизайнерском платье, которое невзначай подчеркивает великолепную грудь. Сразу видно, ей тут скучно: недовольство во плоти. А вот и парнишка по имени Филипп.

Я не спускал с них глаз из-за Хоукингса. Он у нас новенький, и я не думал, что он долго тут продержится. Но он очаровал всех за столом. Молодой, красивый, обходительный – у него было все, что нужно. Я заметил, как Мелузина откинулась на спинку стула, молча рассматривая его из-под темных ресниц. Хоукингс, отвечая на какие-то слова Филиппа, вспыхнул мальчишеской, «черт меня побери» улыбкой. Жар детского восторга чувствовался через всю залу. Тут загудел вибропейджер, и мне пришлось выскочить из позднего мелового периода назад на кухню, то есть на базу, в 2140 год.

Там меня ждал офицер Службы Безопасности Времени. Главная обязанность СБВ – не допускать временных парадоксов, чтобы Неизменяемость не отобрала у нас привилегий перемещения во времени. Большинство людей думают, что хронопутешествия изобрели недавно и что сделали это люди. Это все потому, что наши понсоры не желают оглашать свое присутствие. На кухне царила суматоха. Один официант полулежал на столе, другой скорчился на полу, прижимая к телу сломанную руку. Офицер держал обоих на мушке.

Добрая новость: Старика тут не было. Случись что-то серьезное и опасное – бомба креационистов[32] или послание из будущего на миллион лет вперед, – он был бы уже здесь.

Увидев меня, все загомонили разом.

– Я ничего не делал, а этот придурок…

– …виновен в нарушении правила шестого уровня…