Гибель Помпеи (сборник) Аксенов Василий

Суперлюкс

Владислав Иванович Ветряков, он же, для друзей, Слава, он же, для самого интимного окружения, Гиббон… многоточие. В растерянности оглядывается: сказуемое потеряно или еще не найдено, ибо мы еще не знаем, куда поместить нашего героя, в какую точку мира, в какие обстоятельства, какое предложить ему действие. Пока что разберемся с прозвищем: что за странность – Гиббон? Ведь это же, как известно, вид обезьян, а между тем во внешности Владислава Ивановича ничего обезьяньего нет, напротив, с первых же минут знакомства он удивляет славной человечностью, мы бы даже отметили его особенный искрящийся взгляд. Такой взгляд отличает персону, способную восхищаться объективированным миром, видеть в нем не просто скопище предметов, но еще и разные горизонты очарования, таким мы предлагаем читателю его взгляд. Что же касается словечка «гиббон», то все началось с шутки: парились в сауне с ближайшими друзьями, вернее развлекались, пиво «Карлсберг» в неограниченном количестве, анекдоты, байки, возня… Гачик Тарасян взялся изображать слона. Лева – умирающего лебедя, а Владислав Иванович руки опустил до пола, запрыгал перед зеркалом – я гиббон, я гиббон! И вот надо же – ни слон, ни лебедь не прижились, а гиббон остался – Слава Гиббон. Честно говоря, некоторые основания для клейкости у этого прозвища есть: филогенез почему-то принес Владиславу Ивановичу длинноватые руки, излишнюю волосатость кожи, но эти внешние и не особенно существенные приметы совсем не бросаются в глаза, особенно если ты не дурачишься в финской бане, а едешь в такси, одетый в костюм тончайшей голубоватой фланели, чуть покачиваешь изделием итальянских обувщиков и добрым, почти восхищенным взглядом через дивные французские очки смотришь на мир, на Приморский бульвар Одессы, на памятник Дюку де Ришелье, на панораму порта с белоснежными кораблями в центре оной. Итак, найдя вдруг нашему герою место, забудем словечко «гиббон», чтобы преисполниться симпатией к чудному гражданину Владиславу Ивановичу Ветрякову, похожему на физика-теоретика, к тому же выездного.

– Потрясающе! – сказал Ветряков. – Просто потрясающе!

– Что потрясающе? – хмуро спросил шофер.

– Да вот же все это! Одесса, порт, корабль!

Остановились на причале прямо возле высоченного борта теплохода «Караван». Ветряков протянул шоферу пятидесятирублевую ассигнацию. Хрустящая, новенькая, довольно большая и вполне приятного зеленоватого цвета. Если уж иметь вкус к деньгам, то начинать нужно с пятидесятирублевок, так давно решил Владислав Иванович. Человек со вкусом должен ориентироваться только на полусотенный дизайн.

– Сдачи нет…

– Веселее, друг! Сдачи не надо! – сказал Владислав Иванович.

– Вот это потрясающе, – пробормотал ошеломленный таксист.

Владислав Иванович, подхватив чемодан и атташе-кейс, стал подниматься по трапу белоснежного гиганта. Вахтенный офицер взял его билет и посмотрел на Владислава Ивановича с уважительным вниманием. Как-никак 900-рублевый суперлюкс! Прошу вас! Пожалуйста, сюда! Лифт, пожалуйста! Люда, проводи товарища в ноль-второй! Надутая, розовощекая, вся хрустящая Люда, воплощение неприступности, открыла дверь красного дерева, за которой сразу же обнаружилось некое чудо комфорта. Люда, минуточку! Никаких минуточек, я на вахте! Нет-нет, вы меня не поняли, просто в честь знакомства, быть может, вам пригодится, надеюсь, не обидитесь, вот пустячок… Пассажир суетливо отщелкнул чемодан, и через секунду в руках у коридорной оказалась коробка духов «Мадам Роша», целая унция. Мама моя, в заграничных плаваньях коридорная Люда и взглянуть не смела на такие предметы. Ну вот, Люда, ну вот, я вижу, вы рады, и я, конечно же, рад, что вы рады, потому что радость вам очень к лицу…

– Да что вы, товарищ… Ой, мама моя! Да что вы, товарищ…

– Владислав Иванович Ветряков, физик. Я физик, Люда, вы понимаете? Для меня это просто пустяк.

Люда с некоторой еще опаской пропустила физика внутрь суперлюкса и показала, держась на проверенном расстоянии, холодильник итальянский! – ванную комнату – всю шведскую! – цветной телевизор – американский! – музыкальную стереофонику – японскую! Чудеснейший в самом деле пароход! И название такое чудное – «Караван»! Откуда же, Люда, такое название необычное? Что же необычного – «Азербайджан», «Казахстан», «Караван»… Ну, я рад, Люда, что наше знакомство состоялось. Еще раз уверяю, что вас этот пустяк, вот этот – неплохой дизайн, а? – вот эта ерундовина ни к чему не обязывает, а вот вам если что-нибудь понадобится, Людочка, я не знаю, ну мало ли что, деньги, скажем, если вам деньги, моя золотая, понадобятся, обращайтесь в любое время.

Оставшись один, Владислав Иванович повесил в шкаф свои костюмы, коричневый и серый, блейзер и джинсовый «сафари», расположил на полках стопки английских рубах и свитеров тонкой шерсти, расставил обувь, «граничащую по дизайну с произведениями искусств» (выражение Гачика Тарасяна), извлек парижскую мужскую парфюмерию, а вслед за ней – коньяк, виски, джин – все это во временном небрежном расположении на столе представляло отличнейший дизайн, или иначе поп-арт.

Через полчаса прибыли два отличнейших молодца в джинсах, в коже, настоящие оптимисты. Без посторонней помощи втащили в каюту несколько ящиков с напитками и закусками: тоник «Швепс», любимое баночное пиво «Карлсберг», джин «Бефитер», икра, копчености, жареный миндаль – все как полагается. Владислав Иванович, глядя на заказ, наполнялся теплым, почти торжественным чувством. Нет, что ни говори, есть еще в мире «чувство локтя»: стоило ему заикнуться, что хорошо бы на борту «Каравана» получить заказ, как тут же Лев сказал: «Бусделано». Владислав Иванович представил себе, как Лев выходил на Росько, а тот подключал Вадима Лешина, потому что самому ему на уровень Андрея Михайловича выходить не след, а Вадим звонил Серафиме Ивановне, а та уже известила Андрея Михайловича в частном порядке, и тогда уж верный Лев, получив «добро», позвонил напрямую. Нет-нет, что бы ни говорили скептики, есть еще в мире настоящая мужская дружба. Так вот ведь получается – достаточно двух-трех слов, иногда и одного взгляда на человека, и сразу ясно, пойдешь с ним в разведку или воздержишься.

Теплоход «Караван» в море – благородное зрелище! Чартерный всемирный скиталец, обычно прогуливающий шведов и англичан в архипелагах Полинезии, а колумбийцев или аргентинцев, наоборот, по фиордам Норвегии, иногда посещал и родные воды, ублажал соотечественников. Тогда запечатывались игральные автоматы, так называемые «однорукие бандиты», ибо нашим людям чужд дух наживы и вера в слепую судьбу, заменялось кое-что другое, присущее им, на кое-что, присущее нам, и «Караван» отправлялся в рейс Одесса – Батуми – Одесса, доставляя своим присутствием удовольствие как самому Понту Евксинскому, так и близлежащим берегам.

Итак, мы нашли нашему герою подобающее место в чудесном, почти ослепительном мире и обеспечили его всем необходимым. Теперь можно было бы уже выпустить его из суперлюкса на палубу в перипетии рассказа, но, может быть, следует еще добавить, что Владислав Иванович, вообразите, не мошенник, не куркуль-собиратель и даже не ловкач. Он – друг, надежный человек, бескорыстный и смелый сподвижник, он – князь Мышкин современной партизанской структуры, звено пресловутой системы «стихийного перераспределения», он, наконец, просто-напросто физик-теоретик. Фамилия – не скрывается, она подлинная, Слава – это пожалуйста, это друзьям, а для дружбы открыт, о Гиббоне просто умалчиваем, и вовсе не потому, что это какая-нибудь криминальная кличка, но лишь собственная неудачная шутка, к сожалению, оказавшаяся с клейком.

Итак, выпускаем на палубу и прямо навстречу балерине Соколовой. Она – зябкое создание, на плечиках – шаль. В огромнейших глазах – надежда провести несколько дней в одиночестве. Увы, уже замечена несколькими противниками женского одиночества. Один из них, явный физик, приближается, подтормаживая. Что ж делать, не самый худший, кажется.

– Добрый вечер. Вот она, колыбель человечества. Вы курите? «Уинстон» или «Кент»? Прошу! Простите, не вы ли третьего дня в балетной программе «Белые ночи»?.. Ах, какая удача, огромное удовольствие познакомиться. Владислав Ветряков, физик. Ну, как вам колыбель человечества? Да-да, конечно, можно точнее. Вот, например, Средиземное море – колыбель человечества, а наше Черное, вот это данное море, часть Средиземного, ну… Уловили мою шутку? Простите, вы еще не ужинали, Ольга-тире-Наталья? Конечно, я знаю, что вы Валентина, но раз вы улыбаетесь, значит, понимаете юмор, и мы будем ужинать в атмосфере юмора, хорошего настроения, о балете и о физике ни слова.

В ресторане цены оказались катастрофически низкие и прейскурант явно без излишеств – дескать, насыщайся, но не задерживайся. Владислав Иванович, однако, на минуту отлучился с официантом Герой, «зарядил» его до полнейшего изумления, и вскоре стол покрылся развалюченной снедью. У Валентины Соколовой кругом пошла голова. Какая утонченная, подумал Ветряков, заметив, что балерина прикрыла глаза при виде угрей и лангустов. Ну, уж налопаюсь, думала Соколова.

– Какую вы музыку любите, Валентина?

– Я люблю музыку барокко. – Балерина открыла глаза: не промазала ли с барокко, не слишком ли, не надуется ли физик?

Но он уже шел бодрыми шагами к оркестру, к семерым молодчикам группы «Семь колес», явным, отчетливым оптимистам жизни.

– Рваните барокко, ребята! – попросил он их задушевно и зарядил их на весь вечер, да так сильно, что «Семь колес» от растерянности закрутились было в разные стороны, но быстро оправились и врезали то, что просили, рок-н-рол «Мемфис».

– Ах, Валентина-Валентина, – говорил в начале ужина Владислав Иванович, – гляжу я на вас, на ваши тихие движения, на овал лица, на то, как вы пьете, как кушаете, и лишний раз утверждаюсь в своем кредо – пессимизму бой! Ну, разве это, скажите, не счастье – кушать вместе?

Есть в мире натуры, боящиеся избыточного счастья, видящие в нем некую шаткость, кое-какую иллюзорность, но не таков Владислав Иванович с его устоявшимся кредо: человек рожден для счастья, как птица для полета!

– Всюду знакомые, и здесь тоже, – Валентина неудержимо смеялась и дразнила, дразнила клешней лангуста группу вновь прибывших, озиравшихся в центре зала. – О боги, как будто из ВТО не вылезала…

– Люди искусства! – вскричал Ветряков. – Да ведь это же улыбка судьбы! Мы, физики, очень-очень любим кушать с людьми искусства!

Он ринулся к трем мужчинам и двум дамам, расшаркался, потащил, одной рукой махнул Гераше, – друг, соответствуй! – другой оркестру, – давай барокко, ребята! – потащил к своему столу, не обращая внимания на недоуменные взгляды и легкое сопротивление. Валюша, принимай своих друзей! Не стесняйтесь, товарищи! Союз науки и искусства, сама жизнь нам подсказывает быть вместе!

Можно опасаться – не покажется ли наша ситуация довольно искусственной: если уж разгулялся на пароходе подозрительный богач, сразу ему подсовывают «людей искусства»? Трудно не согласиться, но еще труднее удержаться от соблазна: ведь если мы описываем вечер полного счастья нашего героя, то в этом полном счастье, увы, не обойтись без круглого стола, обсаженного «людьми искусства». Сделав такое извиняющееся телодвижение в адрес читателя, мы можем теперь свободно и спокойно рассаживать вновь прибывших, ибо в рамках подобной условности эти «люди искусства» как бы уже и не люди, вроде даже и не фигуры, а лишь фантомы – литературные штампы.

Один был основательно пожилой, похожий на льва, но вечно как бы удивленный, и это выражение вечной удивленности весьма его омолаживало и оживляло, ибо удивление не свойственно ни старости, ни застылой львиной маске, и, следовательно, он хоть и был похож на льва, но не очень.

– Очень знаменит! Мелопов!

Второй был типичный фавн с рыжеватыми кудряшками, в определенных местах выпирающими как бы под напором рожек, с приподнятыми уголками эротического рта, но очень грустноватый, а так как чувство грусти у фавнов не особенно развито, то, значит, он был похож на какого-то нетипичного фавна.

– Очень талантлив! Раздвоилов!

Третий был весьма жгучий, с прямым затылком и решительными очертаниями лица и фигуры, эдакий тореадор, однако он почему-то очень часто закрывал глаза (вообразите себе такую привычку у тореадора) и делал много необязательных движений руками, как то: прикладывание ладоней к уху, губам, глазу, перекрещивание пальцев, раскачивание то левой, то правой кистью, что, вероятно, тоже мало свойственно тореодорам, а следовательно, он был похож на тореодора лишь отдаленно.

– Очень остроумный! Чаров!

Четвертая была похожа на рожденную свободной львицу (не составляя, однако, пару для удивленного льва). Возраст и сценический опыт, конечно, способствовали накоплению в ней огромного энергетического потенциала и еле сдерживаемой агрессии, и это действительно делало ее похожей на львицу, от нее веяло опасностью.

– Языкатова! Страшный вокал!

Пятая была нимфа, но не шалунья, а мечтательница, и мягко льющиеся ее волосы, и глаза с поволокой, как бы отстраненные, или, может быть, сосредоточенные на одной лишь идее – мечте аттических дубрав, – делали ее настоящей мечтательницей-нимфой!

– Свежакова! Воплощение женственности!

Кто они были, эти знаменитости, точно не известно ни нам, ни Ветрякову, да это и несущественно. Главное: поэты, артисты! Ведь это же счастье лично увидеть, вот так воочию, кушать вместе! И никаких поползновений к самооплате, прошу вас, друзья, не обижайтесь! Перепелки в меню? Гераша, три блюда перепелов! И украсить! И с огоньком! Как во Франции! Постой, постой, дай-ка я на кухню зашлю кой-чего, вот передай шеф-повару привет от нашего стола, он заслужил, ничего не скажешь, настоящий профессор академии желудка! Браво! Браво, как вы сказали – Лукуллов пир? Вот действительно отличная шутка! Давайте не расставаться никогда, а? Никогдашеньки, лады? Встретимся в Москве! Я вас всех на башню, на «Седьмое небо», годится?

– Туда никогда не попадешь, на это пресловутое «Седьмое небо», – сказал Раздвоилов.

– Как вы сказали? – опешил Владислав Иванович. – Не попадешь? Такого не бывает. – До него тут дошло, что, возможно, Раздвоилов в связи со своей артистической натурой не все понимает в практической жизни, и он с широчайшей улыбкой показал ему популярный жест, взаимопотирание большого и указательного пальцев.

– Однако не везде же берут, – поморщился Раздвоилов. – Сейчас повсюду иностранцы, делегации, туристы, ну… – Он покашлял и добавил: – Черт побери…

– Не берут тогда, когда мало даете, – нравоучительно пояснил Ветряков. – Я, например, если встречаю какое-нибудь препятствие, начинаю с сотни. Не берут сто, даю двести, не берут двести, даю триста. Не верите? Попробуйте!

Раздвоилов почему-то воспринял этот практический совет как шутку и расхохотался.

– Вы, значит, физик? – спросил Чаров. – Теоретик?

– И теоретик и практик.

– Шалашникова, конечно, знаете, Захарчина, Герда? – продолжал спрашивать Чаров.

Владислав Иванович слегка увял…

– Прекратите дурацкие вопросы! – скомандовала Языкатова. – Неужели вы не видите, какой Владислав Иванович великолепный физик!

Нимфа Свежакова молча протянула руку Ветрякову.

Вот это жест, вот это античный дар! Да-да, конечно же, танцевать и предлагать друг другу движения своих дразнящих тел.

В ресторане «Пассат» на верхней палубе лайнера «Караван» давно уже бушевали танцы. Ниже, в ресторане «Альбатрос», тоже бушевали танцы. Еще ниже, в ресторане «Дельфин», тоже бушевали танцы, и, безусловно, бушевали танцы на открытых площадках носа и кормы. Следует добавить, что одновременно и безусловно танцы бушевали в сотнях, если не тысячах ресторанов по всему Черноморскому побережью. Больше того, мы берем на себя смелость утверждать, что танцы бушевали в этот час и по всему гигантскому региону страны от Диксона до Батуми, и ограничены они были лишь соответствующими меридианами, за которыми с востока танцы уже кончились, а с запада еще не начались. Ресторанные бушующие танцы в последние годы стали заметным явлением в нашей стране…

Сквозь гущу танцующих пружинистой походкой предзакатной саванны прошла к оркестру Языкатова.

– Сейчас я их качну стилем «ретро»! – с опасной плотоядной улыбкой подмигнув Владиславу Ивановичу, дама в песочных брюках взлетела на эстраду.

Пока Ветряков скакал в сумасшедшем барокко, следя сияющим взором за извивами тела дремлющей в экстазе нимфы, несколько раз в поле его зрения выплывал стол, за которым восседала тяжеловатая полукавказская мужская компания. И всякий раз какая-то струйка черного перегара появлялась, словно след невидимого самолета под куполом счастья. Центром компании он быстро определил плотнейшего, но отнюдь не толстого мужчину с огромнейшим лбом Лавуазье, с пугачевскими жгучими глазками, с пушистыми бакенбардами Дениса Давыдова. Центр этот богдыханом раскинулся в финском кресле, вольно расположил тело, обтянутое кружевной рубашкой, сквозь которую просвечивала майка и которую, будто меч, рассекал черный сочинский галстук со зловещей серебряной канителью на космические темы. Именно к нему, к этому смуглому богдыхану неведомой, но близкой (как показалось Владиславу Ивановичу) структуры обращались с тостами, ему и рассказывали анекдоты, и он их выслушивал с благоприятным вниманием, хохотал и протягивал каждому рассказчику руку для рукопожатия. Это, конечно, тоже были оптимисты, но несколько тяжеловатые, немного устаревшие оптимисты, и, может быть, поэтому струйка перегара появлялась в небесах Ветрякова всякий раз, как он взглядывал в тот угол, а особенно в тот момент, когда ему показалось, что богдыхан еле заметно ему подмигнул. Да нет же, нет, это все не стоит внимания, счастье не нарушено, счастье вот оно – вокруг: «барокко» и «ретро» – все кипит!

– Грустить не надо! – низким сногсшибательным рыком, похлопывая себя по бедру, пела Языкатова. – Пройдет пора разлуки! За все былые муки! Придет награда!

Так все и шло, так все и кипело, пока Ветряков не обнаружил себя в одиночестве за столом, напоминавшим полуразрушенную, но еще дышащую Помпею. Люди искусства куда-то слиняли, да и весь «Пассат» уже опустел, огни меркли, официанты и уборщицы, измученные сумасшедшим напором веселящегося люда, вяло бродили меж столов, как будто не зная, как к ним и подступиться.

– Гераша – золото мое, счет, сигару и рюмку коньяку.

Вот что значит правильно с самого начала зарядить человека, разбудить в нем друга. Без всяких пререканий – дескать, буфет закрыт, мол, то да се – Гераша принес на подносе рюмку «Мартеля», сигару в патроне и четырехзначную цифру.

С сигарой в зубах Владислав Иванович вышел на залитую луной прогулочную палубу, оглядел морскую округу, где в этот час, как и полагается, царила благодать. Пустынная, чудесная, небесным светом облагороженная морская равнина, по которой уверенно и мощно, словно судьба человечества, шел «Караван». Что-то похожее на эту благодать, озаренную чуточку грустным, но бесконечно благородным светом луны, царило сейчас в душе Владислава Ивановича, и сам он по себе казался в этот момент в этой благодати сильным импортным пароходом, дарящим людям благо и счастье. Пусть он покинут сейчас Валентиной и нимфой Свежаковой и даже товарищем Языкатовой, но все-таки и они получили он него некоторый заряд человеческого тепла, а следовательно, они ему уже не чужие.

На корме он увидел одинокую фигуру с поднятым воротником. Это был Раздвоилов, глядящий в недра звездного Понта.

– О чем думаем, друг? – тихо спросил его Ветряков.

– Об Аристотеле, – был ответ.

– Восхищаюсь, – проговорил Ветряков.

– Есть чем восхищаться, – усмехнулся грустный фавн. – Возьмите, например, его определение счастья как деятельности души согласно добродетели. Вы видите здесь связь с понятием свободы?

– Я восхищаюсь.

– Есть чем восхищаться – сказал так много и так давно!

– Я вами восхищаюсь, – сказал Ветряков. – Стоять вот так на корме, подняв воротник, и думать об Аристотеле!

– Простите, – фавн отстранил Владислава Ивановича и поспешил куда-то в искрящейся тени, где что-то мелькало светлое и ломкое.

– Какое счастье служить искусству… – говорил утром Владислав Иванович в телефонную трубку, лежа в своей президентской суперлюксовой кровати. – Вы должны всегда быть счастливы, Валентина, потому что вы осуществляете деятельность души согласно добродетели.

– Я глубоко несчастна, Владислав Иванович! – рыдала из пароходных недр Соколова. – Суставы мои стареют. У меня никогда не было музыкального слуха. Я разучиваю движения, как деревянная кукла, я от всех все скрываю… кроме вот вас, милый Владислав Иванович…

– Утешьтесь, Валентина, утешьтесь, – ворковал он, глядя в окно на умопомрачительную голубизну неба. – Впереди у нас Ялта, подумайте сами, что у нас впереди – жемчужная Ялта!

И тут его словно пружиной подбросило от великолепных предвкушений, и, отделившись от удивительного матраса, то есть взлетев, он увидел в окне покачивающиеся синие крымские горы и россыпь домов по склонам, жилища ялтинских ювелиров, и, раскинув руки, опустился на свой суперматрас, и тут как раз гладенькая дружеская мордочка коридорной Люды возникла… – я к тебе, Слава, за денежкой забежала, там девчата сапоги предлагают чулочные… нырок в холодильник, обжигающий восторг пива «Карлсберг», под душ, под бритву «Браун», под диоровский пульверизатор и в «Сафари», и… и… вновь началась вся эта физика, весь этот джаз.

Любой предмет, согласно учению Аристотеля, происходит из слияния четырех простых начал: воздуха и огня, земли и воды. Куда ни ткнись, всюду эти четыре начала. Бриллиантовое кольцо не исключение. Палец балерины с его чуть подпухшим суставчиком – тоже не исключение, о нет! Конечно, вздор – считать трехтысячное кольцо прекраснее женского человеческого пальца. Вы, Валентина, облагораживаете своим пальцем этот предмет, а не наоборот. Четыре начала перемешиваются в женщине гораздо красочнее, чем в бриллианте, беру в свидетели Раздвоилова. Согласны, поэт?

Я потрясена вашим подарком, сказала Соколова. Какой у вас оклад? Владислав Иванович взял в свои руки ее трогательную человеческую ладонь, перевернул ее, словно смирную птичку, и поцеловал в Венерин бугорок и тут же устыдился этого собственного жеста. Если уж говорить о деньгах в свете учения Аристотеля, то нет ничего примитивнее в самом процессе их возникновения, если, конечно, не уходить к истокам, то есть к деревьям, из которых, как известно, во всяком случае у нас в научных кругах, производится и денежная материя. Уйдя же к деревьям, мы представляем себе соединение четырех начал в их гигантских стволах – взгляните, как они вздымаются над водопадом! – ну вот мы и приехали…

Войдя в заведение «Водопад», деликатно опередив своих гостей, быстро всему персоналу – вам! вам! вам! тебе, малышка! – молниеносные уколы оптимизма, и вот мы уже в уюте, в спокойствии, под хрустальными, неслышно гремящими косами редкого природного явления, философствуем снова.

– Значит, вы презираете деньги, Слава?

– Нет, я уважаю их, но не более, чем деревья.

– Из вас бы хороший получился философ, – острит Чаров.

– Не скрою, друзья, к диалектическому материализму меня влекло всегда. Жалею, что не получил специального образования. Завидую вам, поэты. Обожествляю вас. Не верю до сих пор, что кушаем вместе.

Все вокруг хохотали, такая легкость тут установилась, что все стали чудить, все возвращались к первоосновам Аристотеля. Вот, скажем, базар: огонь, вода, земля и воздух перемешались здесь и воплотились чудесными растительными творениями с их нутритивной душой – все забираем в античных неограниченных количествах – клубнику, черешню, редис, и главное – цветы, цветы, цветы – земля нам дарит свои плоды, мы ей свое неограниченное стремление к счастью, к красоте. Слава, как фокусник из рукава, выпускает стайки зелененьких. Суперлюкс, заваленный дарами Средиземноморья вперемежку с дизайнами Общего рынка, на долгие часы превращается в очаг радости, духовного, аристократического, интеллектуального общения. Вносят зажаренных животных, ягнят и поросят, этих обладателей двух видов души – нутритивной и чувствительной. Природа одновременно и демонична, и божественна – ведь так, дружище Раздвоилов? Я правильно говорю? Так нас учил Аристотель? Люди, товарищи, обладают тремя видами души – питательной, чувствительной и мыслительной, я не ошибаюсь, старина? Ха-ха-ха, лишняя душа дает нам возможность набивать себе пузо и флорой, и фауной, острит Чаров. Товарищи, давайте все же, при всем увлечении античной мыслью, оставаться материалистами. Не нужно забывать, что нас сделало теми, кто мы есть, – труд, борьба! Под вашим-то крылышком, Слава, какая же борьба? Господа, ответственно заявляю, что я уже утратил мысленное начало, сказал Мелонов. Я – одуванчик, а я – козел! А я, дорогие мужчины, шептала Свежакова, пока еще никому не ведомое существо, я – ласка, огромная ласка, хочу в Грецию, в дубраву…

Ветряков кружился по пушистому настилу, повсюду, повсеместно натыкался на своих гостей, званых и незваных, знакомых и незнакомых. Какие существа, думал он о них с восхищением. Нет-нет, тысячу раз прав Вадик Раздвоилов и наш учитель Аристотель: жизнь – это стремление тленных земных существ к осуществлению заложенных в них возможностей!

– Владислав Иванович, говорят, что вы колоссальный жулик, это правда? – спросила его однажды Языкатова.

– Нет, конечно же, это неправда, Варвара, полнейшая чепуха. Посудите сами, что у нас в физике можно украсть – пригоршню нейтронов, горшок плазмы? Кому это нужно? У всех это уже есть. В физике вы уже не найдете «товаров повышенного спроса», это – в прошлом. Конечно, если вам что-нибудь нужно из другого, дубленку, скажем, джинсы, часы «кварц» – это для меня не составит труда. Конечно, Варвара, это не значит, что я эти вещи где-то краду. Такие вещи и захочешь – не украдешь, а я не хочу. Воровство – это отвратительный примитив, низменные движения рептилий. Вот Вадик вчера рассуждал за ужином или завтраком или где-то между о потолке человеческих чувств. Чувство дружбы, сказал он, находится на потолке. Я этому аплодирую, Варвара. Дружба – вот мое хобби. Я – друг. Я работаю на потолке. У меня множество друзей, и я помогаю им узнать друг друга. Соединяя крепкие характеры, я устраиваю жизненный дизайн. Вы меня поняли, Варвара? Сеть человеческих отношений нуждается в скромном, бескорыстном паучке, и я играю подчас эту роль. Вы понимаете?

– Я бы лучше поняла, если бы вы пояснили примером, – недюжинное лицо Языкатовой отражало сильную работу мысли.

– Пожалуйста, предложите сами ваш пример, Варвара.

– Ну вот вам пример, – тонко улыбнулась Языкатова. – Книга моих мемуаров «В ногу с песней», к сорокалетию творческой деятельности. Могли бы вы устроить ее в издательство?

– Задача не из легких, однако сейчас попробую, – шустро ответил Ветряков, откинулся в шезлонге, прикрыл глаза и что-то зашептал.

Варвара Языкатова, напротив, напружинилась в своем шезлонге, сощуренными глазами следя за движениями его губ, пытаясь за ними угадать движение мысли. Удивительная, между прочим, женщина – вокалистка Языкатова! Колоссальный жизненный опыт помогал ей видоизменяться в любом направлении. Возраст уже не играл ни малейшей роли. Утром на краю бассейна в прозрачной распашонке с цветочками – сама юность! Вечером в ресторане – прельстительная львица с опытом сладких битв. Заходит речь о ступенях жизни, о позициях в искусстве, и перед нами – жесткий внеполовой и вневозрастной деятель.

Итак, что же можно было угадать за шевелением губ Владислава Ивановича, какую работу мысли?

– Феликс… начнем с Феликса… Феликс играет по субботам с Володей и Михаилом Егоровичем… Феликса подкрепляем Сережей, который зайдет вместе с Инессой… Инесса и жена Гордеева – подруги… Михаил Егорович выходит на Гордеева… Гордеев выходит на Сторожеву Светлану Максимовну, а с другой стороны мы к ней подключаем Резо, которому позвонит мой Гачик… Сторожева же уже может… может уже… уже на… уже может же на уровне Каписа… и если Капис сам устранится, то… – так еле слышно шевелил Ветряков систему своей дружбы, и это напоминало Языкатовой некую пульсирующую студенистую, заряженную электричеством плотную массу. – Так там же Толя! – вдруг вскричал он во весь голос и радостно открыл, распахнул свои бледно-голубые близорукие глаза. – Считайте, Варвара, что договор с вами уже подписан!

– Как вы свободны с деньгами, Слава, – сказал однажды Мелонов.

– Хотите знать почему? Потому что деньги – это анахронизм! Конечно же кое-что и сейчас они дают, и радостно видеть, как оживляются в людях добрые чувства, когда даешь им эти зеленые дизайны, но, поверьте мне, друзья, год за годом в эпоху повышенного спроса деньги утрачивают свое значение. Часто я месяцами практически живу без денег… Нет-нет, это не значит, что я их не трачу, это значит, что я не добываю их, как бы забываю о них, вы меня понимаете?

Такая полнота жизни! Взирая с Крымских вершин или с отрогов Кавказа на пенные очертания земли и полыхающую голубизну моря, на ожидающий внизу «Караван» с его ультрасовременными наклоненными мачтами и трубой, похожей на морского льва, с зеркальцем бассейна на верхней палубе, Владислав Иванович, взирая на это, ощущал вокруг исключительный трепет истинной жизни.

Таков характер этого человека, должны мы заметить в данный момент: дурную погоду, слякоть, пронизывающий холод он не считал никогда типичной для нашей планеты, проходил через эти периоды, не задерживая их в памяти. Память этого существа, называемого Владиславом Ветряковым, напоминала калейдоскоп, где только яркое и дружелюбное перемещалось в различных кристаллических комбинациях, а если же из каких-то мутных глубин, из детства, скажем, выплывало что-нибудь аморфное, коричневато-сероватое (очередь за мукой, например, в голодный послевоенный год, чернильные цифры на истерзанных цыпками отмороженных лапах), тут же калейдоскоп встряхивался, и вновь начинался карнавал. Такая же вот история получалась, между прочим, и с родословной: перекупщики куда-то уплывали, комиссионщики как-то испарялись, а выплывали откуда-то какие-то моряки, полярные летчики и физики, да-да, были, конечно же, и физики.

Владислав Иванович зашел в телефонную будку, набросал в автомат пятнашек и стал набирать Москву – почему бы Гачику, скажем, или Степану, или любому из друзей не вылететь сегодня же в какой-нибудь порт, не взойти на борт «Каравана», не попасть к нему в объятия и далее – в общую атмосферу радости, в средиземноморскую колыбель человечества, пронизанную истоками современного миросозерцания, философией Аристотеля.

Телефоны не отвечали.

– Не надо звонить, Гиббон, – услышал вдруг Владислав Иванович сзади и очень близко.

Приоткрыв дверь и привалившись плечом к телефонной будке, перед ним стоял тот, кого он все путешествие за глаза величал «богдыханом».

– Простите?! – любезнейшим образом удивился Владислав, Иванович. – Вы назвали меня Гиббоном, ха-ха-ха, а значит, эта шутка…

– Не надо звонить ни Левке, ни Гачику, ни Степану, – почти до черноты загорелое лицо богдыхана налитыми, но не глупыми глазами изучало физиономию Владислава Ивановича. – Давай пройдемся, Гиббон.

Они пошли по набережной. Богдыхан шел чуть-чуть впереди, и по тому, как он шел, не оглядываясь на приглашенного, в полной уверенности, что приглашенный безусловно за ним идет, просто не может не идти, чувствовалась в богдыхане натура недюжинная, привыкшая повелевать.

– Наблюдаю за тобой, – говорил богдыхан на ходу. – Хорошо гуляешь. Одобряю. Много прогулял?

– Простите… но… я в какой-то степени… даже… – ответил Владислав Иванович.

Богдыхан вдруг остановился, взял спутника за коронованную пуговицу блейзера и поднял к его носу темный и мощный, как азиатский древний символ, указательный палец:

– Что проел, что прогулял, никогда не жалей! Будешь жалеть, на пользу не пойдет! Понял меня?

– Да я и не жалею… – пролепетал Владислав Иванович. – Как можно жалеть? и что жалеть? Я, впрочем, счастлив, хотя и хотел бы, однако, спросить вас. Вы знаете нашу шутку, а значит, вы знаете?..

– Я всех знаю.

Богдыхан снова уже шел, не оглядываясь на Владислава Ивановича, как бы ведя перед собой свой мощный живот.

Они зашли под тент хинкальной и сели с краю. Пробегающий мимо официант положил на них внимательный глаз.

– Скажи ему, чтобы хорошего принес, – приказал богдыхан.

Владислав Иванович, лавируя, устремился за официантом, быстро зарядил его, и вскоре перед ними стояли две кружки не общего, а хорошего пива.

– Плэтфурмы французские помнишь? – спросил богдыхан. У Владислава Ивановича перехватило дыхание.

– Лустры скандинавские помнишь? Итальянский гупур-мупур помнишь? Парык-марык швейцарский помнишь?

Конечно же, увы, помнил Владислав Иванович эти «товары повышенного спроса» и помнил, как они поступали с юга на разные базы, то овощные, то сантехники, помнил и даже приблизительно знал, где вся эта роскошь изготовлена, и… и с каждым словом богдыхана в калейдоскопе лопались какие-то чернильные пузырьки и даже приходилось трясти головой, чтобы восстановить сияние.

– У тебя паспорт сейчас с собой, Гиббон? – вдруг спросил богдыхан.

– Что? – как бы очнулся Владислав Иванович. – Паспорт? Да-да, конечно, здесь – в кармане.

– Поезжай в аэропорт. Улетай куда-нибудь. В Прибалтику или в Ташкент. В Москву тебе не надо. На пароход не советую. Понял меня?

Богдыхан уже поднялся из-за стола, когда Владислав Иванович чуть-чуть опомнился и ухватил незнакомого, но важнейшего друга за локоть:

– Да как же так? Это невозможно. Взять и улететь.

– Это совет, понимаешь? Ты мне понравился – хорошо гулял. Потому даю тебе совет. Можешь не улетать, твое дело.

– Да ведь там же у меня все осталось! – ахнул Владислав Иванович.

– А вот это не жалей! – вновь вырос перед носом Ветрякова восточный покачивающийся символ коричневого пальца. – Что прогулял, никогда не жалей!

– Ах, я не про это, не про эти материи! – безнадежно махнул рукой Владислав Иванович. – Я про людей, про духовное, про близость, дружбу, счастье…

– Аристотель? – усмехнулся богдыхан. – Между прочим, он три года учил мальчика, а вырос бандит…

– Кто? – вскричал потрясенный Владислав Иванович.

– Александр Македонский, помнишь?

Это были последние слова богдыхана, и с этими словами он исчез из жизни Владислава Ивановича, вышел из хинкальной и уверенно провел свой живот в густую толпу под королевские пальмы.

Долго еще сидел Владислав Иванович в продувной сыроватой хинкальной, тыкал «винстон» в блюдце, а заведение становилось все шумнее и пиво все гаже, хотя и подавалось по-прежнему вроде как необщее.

Хлопали брезентовые с красными полосами шторы хинкальной, на горизонте вздувалась субтропическая мгла, белый высокий борт «Каравана» все отчетливее выделялся в предштормовых сумерках, в толпе на набережной и в небе в птичьих сворах нагнеталось электрическое возбуждение.

Итак, мы подготавливаем и постепенно вводим в действие нашего рассказа очередной литературный штамп: нагнетание драматургии сопровождается грозными атмосферными явлениями. Одна за другой гигантские эвкалиптоподобные молнии появляются в черном небе перед лицом замершего Сухума.

На борту «Каравана» в окнах салонов и кают, в пролетах прогулочных палуб мелькают весело-испуганные люди: им-то в чреве океанского гиганта ничего не грозит, и их страх – это лишь продолжение игры. Владислав Иванович стоит за углом диспетчерской башни, совсем неподалеку от корабельного трапа, час назад еще желанного и манящего, сейчас таящего в себе неизвестность, тревогу, крушение жизни. Первые капли, тяжелые, как виноградины, падают на блейзер… Советами такого человека, как богдыхан, пренебрегать нельзя, если хочешь спастись. На набережной медленно разворачиваются по еще сухому асфальту два такси. Быстро – в сутолоку аэропорта, в кишение взлетающих и опускающихся масс. Владислав Иванович недвижим. Взгляд его медленно проходит по палубам «Каравана». Что он увидит там? То ли в очередном разряде кустистой молнии вспыхнет микромигом отсвет бриллианта на вспухшем жалком пальчике Валентины, то ли мелькнут ее зябкие плечики, трогательная и крошечная среди мироздания ушная раковина? То ли вдруг сквозь покрытие борта, сквозь судовую сталь вспыхнет, как наяву, фламандское обилие стола и лица всех умных и добрых друзей, ждущих его возвращения с берега. То ли вдруг на отдаленной и безлюдной, словно утес, шлюпочной палубе явится вдруг ему одинокая, отягощенная уже жизнью фигура, закутанная в скульптурный, хотя и кипящий под ветром хитон: какое одиночество, какая горечь – не понят современниками, изгнан в Халкидики, три года воспитывал мальчика, а вырос бандит…

Начинается сразу мощно, неистово штормовой дождь. Владислав Иванович Ветряков медленно, будто не замечая льющихся на него потоков, поднимается на борт «Каравана».

Употребив этот соблазнительный штамп, мы могли бы закончить и весь рассказ на этом, ибо ведь и так уже понятно, что ждет его впереди, но он проходит в свой суперлюкс, и приходится следовать за ним.

В каюте порхала румяная и славная душа, коридорная Люда.

– Славик, а я к тебе опять за денежкой забежала. Взяла двести, лады? Ой, да ты весь мокрый. Славка ты мой родной! Ну-ка, ну-ка, тэйк а бас… бат… бате… тьфу ты, опять забыла, куда язык совать на этом проклятом английском!

Проворные женские пальцы, горячее дыхание женской заботы. Простите, Люда, я несколько всегда с вами в двусмысленном положении. С одной стороны, мне не хотелось бы вас обидеть, что я вроде бы как-то равнодушен к вашим данным, это отнюдь не так, вовсе не равнодушен, как можно заметить, лапочка моя Люда, а с другой стороны… вы можете подумать, что я как бы притязаю в связи… ну в связи с этой шелухой… с этими дурацкими деньгами, и тут я опять боюсь вас обидеть… Да какие же обиды, ты, Славка, такой душевный! И вы, Люда, такая душевная!

Вымытый, высушенный и облагороженный веселым и быстрым женским сервисом, Владислав Иванович вышел в вечерние, гудящие уже музыкой недра парохода. Все было открыто: все кафе, бары, рестораны, дансинги и магазины сувениров. Повсюду мелькали люди. «Караван» шел уже в открытом море. Он миновал зону урагана, и сейчас запад сверкал на полнеба фантасмагорическим закатом, а с противоположной стороны надвигался плотный, густой и не менее, чем запад, волшебный восток. В окно он увидел на палубе спины своих друзей, все волшебники искусства были налицо, все, должно быть, ждали своего верного Славу и все созерцали закат. Трогательно короткопалая лапа Раздвоилова тихо путешествовала по трогательнейшему позвоночнику Соколовой. Владислав Иванович подумал с пронзительной грустью, что предстоящая ночь для него, быть может, последняя в жизни возможность проявить деятельность души согласно добродетелям, что так тесно сопряжено с понятием свободы. Сейчас он скроется и купит им всем, всем этим близким душам, подарки. Раздвоилову – транзистор, Свежаковой – оренбургский платок, Мелонову – палехскую шкатулку, Чарову – запонки с бирюзой, Языкатовой – дагестанское ожерелье, а Валечке Соколовой к этому уже описанному кольцу необходимы адекватные серьги, как они будут облагорожены мякотью ее просвечивающихся в средиземноморском, венецианском, генуэзском закате ушных раковин – вот будет дизайн!

Все было сделано, как задумано, и без труда читатель может вообразить себе последнюю ночь Владислава Ивановича на борту «Каравана» – все эти предфинальные восторги. Перед нами же теперь встают проблемы финала, и вновь наше перо старается миновать экзистенциалистические дебри и побежать по проторенным тропинкам литературного штампа.

Штамп номер один.

Ранним, но уже ослепительным утром «Караван» швартовался у причала Батумского порта. На причале среди встречающих и любопытных – два деловых человека, сотрудники общесоюзного ОБХСС. Чуть в стороне фургон с решеточкой. Владислав Иванович скромно и спокойно спускается по трапу навстречу правосудию. В руке у него атташе-кейс, в нем свитер и умывальные принадлежности.

Вот он и в фургоне. Мизансцена с решеточкой, с лицами за оной, с копошащимися поблизости голубями отдаленно напоминает передвижническое полотно «Всюду жизнь».

Он поднимает глаза, чтобы попрощаться с «Караваном», и видит на кормовой танцевальной площадке три кружащиеся пары: Соколова с Раздвоиловым, Языкатова с Чаровым, Свежакова с Мелоновым вдохновенно, ярко, самозабвенно исполняют утренний вальс.

«Всюду шикарная жизнь…» – спокойно, почти философски думает Владислав Иванович, но уже ничего не произносит.

Штамп номер два.

…Владислав Иванович скромно и спокойно спускается по трапу навстречу правосудию. Тишина и утренняя дрема на борту «Каравана». Рутинная деятельность на причале. Крушение иллюзий проходит никем не замеченным. Нередко это бывает, согласитесь: в огромных массах, внутри которого что-то гремит жертвенно, отчаянно, но бесшумно. Как вдруг непредвиденный мощнейший звук возникает за сценой капитуляции. Вот именно «Песня певца за сценой» неожиданно на колоссальных децибелах поплыла над Батумским причалом: то ли звукотехник спьяну врубил, то ли материализовалась энергия литературного штампа.

И тут же Владислав Иванович увидел бегущих к нему друзей, увидел их чудесные глаза, протянутые к нему руки, вывернутые в жесте отчаянного сочувствия ладони… Слава, Слава, мы любим тебя, ты честный, ты хороший… апелляция… юрисдикция…

– Нет-нет, друзья, не беспокойтесь, – улыбается счастливый Владислав Иванович, – я действительно немножко основательный жулик… – Бриллианты слез на щеках у женщин, а на его груди в прощальном объятии маленькое, зябкое и ломкое, измученное полиартритом, бесконечно близкое существо.

– Слава, я буду ждать…

Штамп номер три.

Бунт индивидуализма – своя рука владыка! «Каравану» не удалось убежать от шторма, более того, он попал в его горловину, был раскручен там центрифугой страшных неуправляемых сил, вслед за чем струи индивидуалистического замысла втянули его кормой в Босфор и далее в Дарданеллы и долго еще швыряли среди бесчисленных островов Эгейского архипелага, пока он не превозмог беснующуюся стихию и не восстановил свой непреклонный курс на Батум.

Современная техника восторжествовала. Лайнер уходил, разрезая бушующие валы, не потеряв, по сути дела, ни капли, ни крошки, ни единого атома, за исключением одного своего пассажира, который, по сути дела, был уже никому не нужен, ибо являл собою тип взбунтовавшегося индивидуалиста.

Гордый и мрачный Владислав Иванович, протирая очки и взлетая на волнах Эгейского моря, думал между тем коммуноборческую думу.

Людей уже нет в нашем мире, есть человеческие системы. Я, приносящий им товары повышенного спроса, суть партизанствующий негодяй. Путь человечества предопределен законами природы. Я не исправлюсь ни в одной из эпох. Пусть меня судят здесь, в колыбели человечества. Пусть меня судит любая формация – хотя бы даже самая ранняя.

К утру шторм утих, и вода стала теплее. Владислав Иванович смог немного подремать на спине у спокойной, мощной, но мягкой волны. Когда он проснулся, он увидел, что приближается к острову, красновато-коричневые скалы которого проявляли каждую свою складку под лучами восходящего солнца. Кое-где в этих складках стояли белые фигуры, похожие на статуи, кто-то у самой воды, кто-то повыше, дюжина крепких мужей в белых и как бы скульптурных, хотя и шевелящихся бризом одеждах: суд присяжных, философы Ликейской школы… Засим, устав от литературных компромиссов, мы заканчиваем этот рассказ.

1978 г.

Гибель Помпеи

Рассказ для Беллы

Всякий раз, подъезжая к Помпее, вы думаете: вот райский уголок! От этой банальности не убежать. С верхней точки дороги, перед тем как нырнуть в собственно помпейские пределы, вы озираете чудесно вырезанную линию берега, белые дома, поднимающиеся от бухты уступами среди вечнозеленой флоры, саму эту флору, в буйстве клубящуюся над городом и подступающую к отвесной ярко-серой стене горного хребта, защищающего город и берег от северных ветров, и всякий раз, когда «все эти дела» (по современному выражению) появляются перед вами, вы ощущаете мощный подъем духа, некий полузабытый восторг, целесообразность вашего здесь присутствия, и в машине между ветровым стеклом и вашим собственным лбом проносится банальная мыслишка – «вот райский уголок!».

В тот год, в начале весны, я направлялся в Помпею с серьезными намерениями. Не менее месяца собирался я провести здесь, вдали от римской суеты и слякоти, надеясь завершить трехлетний труд, отшлифовать капитальное сочинение по своей специальности. Книги и рукописи были детально подобраны и уложены в багажнике, там же находилась и одежда на всякие случаи помпейской жизни. Что касается этих «всяких случаев помпейской жизни», тут, надо признаться, я слегка сам с собой лукавил. Никаких «случаев помпейской жизни», строго говорил я сам себе, когда укладывал чемоданы. Утром – бег, днем – работа, вечером – прогулка, перед сном – радио. Кроссовки на толстой подошве, пишущая машинка, транзистор. Увы, с приморским этим городом в прошлом у меня было связано столь много так называемой романтики, такое количество вполне безобразных похождений, что я почти инстинктивно, как бы и не замечая, набросал в чемодан изрядно фирменного барахла «на всякие случаи помпейской жизни», познавательные клановые знаки нашего круга.

В те годы в нашем кругу принято было с первого взгляда казаться иностранцами, но со второго взгляда обязательно неиностранцами, принято было слегка презирать как своих, таких уж явных неиностранцев, так и иностранцев, таких уж отъявленных несвоих.

Итак, набрасывая в чемодан разные там лондонские фуляры и джемперы, я сквозь всю строгость своих намерений как бы допускал, что Помпея меня все-таки «засосет», однако, набрасывая все это небрежно, не глядя, я как бы говорил себе, что если и засосет, то ненадолго, что это будет всего лишь разрядка посреди трудов праведных.

Номер мне был забронирован в старинной интуристовской гостинице «Ореанда» окнами в пальмовый палисад. Среди пальм, почти невидимая с набережной, стояла крашенная под бронзу гипсовая скульптура Исторического Великана. Странная фантазия упекла его сюда, во внутренний двор гостиницы, где широкие массы не могли насладиться его созерцанием. Да и сама фигура, если отвлечься от того, что она в себе воплощала, выглядела довольно странно: в тяжелом пальто среди лиловых цветов иудина дерева и листьев магнолии, под пальмовой сенью стоял псевдобронзовый господин и держал перед собой свою правую руку ладонью вверх, будто взвешивал на ладони арбузик или поддерживал титьку какой-нибудь молочницы.

Забавно, я нисколько не был раздражен этим соседством, напротив – фигура, скрытая от всех, за исключением меня да еще нескольких постояльцев «Ореанды», показалась мне вдруг симпатичной и даже в чем-то близкой. Я отделил этого своего Исторического Великана от многих миллионов других его изображений и вообразил его себе гипотетическим собеседником, оппонентом и оценщиком в трудах праведных.

«Ореанда» стоит на набережной, прямо над морем. Бросил чемодан и марш – акклиматизироваться. Традиционный процесс «акклиматизации» творческого человека в Помпее. Вы сидите с манускриптом своего заветного опуса на гальке в трех метрах от Средиземного моря, смотрите на страницу, где начертано что-то вроде такого: «к выводу, основанному на теории возмущений, можно подойти и с другой точки зрения, применив его к распаду системы, происходящему под влиянием каких-либо возмущений, где Е_о есть уровень энергии системы при полном пренебрежении возможностью ее распада», повторяете чеканные эти строки и в то же время соприкасаетесь с извечной прародиной, слушаете, как волна перебирает гальку, вбирает запахи вечной бодрости и отрады.