Кесарево свечение Аксенов Василий
ВОРОНЦОФФ. Оставь! Покончим с ним, найдем ее, уедем втроем в Самотлор, откроем ателье бытовых услуг…
ГОРЕЛИК (окружен толпой поклонников). Господа, дамы! «Овичи», «овны»! Каждый из вас может заказать свое генеалогическое древо в нашем институте по адресу Проспект Стачек, 19 дробь 17, квартира 19, дробь 91. Мы перешли на коммерческую основу, и все заказы принимаются.
МИМИ. Почему он ко мне не подходит? Ко мне всегда подходили молодые офицеры. В любом возрасте я получала знаки внимания от молодых офицеров.
ЛИЛИ. Вы знаете, гранмаман, ему нравятся тяжелые рыжие кошки.
НАРД. Признался, что любит брать их под пузо. Не скотоложец ли?
МИМИ. Ах, вздор, он просто влюблен в кого-то, о ком не говорит.
ГОРЕЛИК. Цены невысокие, господа. Начиная от пятнадцати косых за древо. В пакете с косметической подтяжкой лица, достопочтенные, с перелетом в Санкт и обратно. Что касается звезды нашего вечера Мими Кайсынкайсацкой-Соммерсет, то она получает весь пакет бесплатно!
Мими начинает кружить на своей каталке, да так лихо, что в конечном счете вылетает в объятия к вальсирующему Славе и вальсирует с ним.
Каталку немедленно занимает барон Фамус, выбравшийся из «фонтана любви».
Запыхавшийся Горелик оставляет неутомимую Мими и наталкивается на суровую Софи.
СОФИ. Ты почему ко мне не подходишь? Разлюбил?
ГОРЕЛИК. Сонечка, ведь мы же не договаривались о любви, ведь мы же договаривались просто потрахаться — не правда ли? Вроде как в гору и с горы, так? И гореть ведь мы не договаривались, не так ли?
СОФИ. Что ты несешь, несчастный?
ГОРЕЛИК. Вот именно: я несчастный, не влюбляйся в меня. Ведь я же Горелик, то есть лик горя.
СОФИ (испуганно). Сумасшедший!
ГОРЕЛИК. Наконец-то ты догадалась. Сейчас я расскажу обо всем в форме баллады. (Берет гитару). Господа, по примеру вашего мэра, когда мне трудно что-нибудь объяснить, я берусь за гитару. Баллада называется «Девушка из метро». Итак, пою.
- Итак, она звалась Какашей.
- Впервые именем таким,
- Чудным любому кашалоту,
- Мы героиню наградим.
- Узри ее в воротах Нарвских,
- Среди колонн мелькнет она.
- Так тешил на тюремных нарах
- Себя греховный сатана,
- С толпой лихих волчиц соблазна
- Там, на закате эсэсэсэр,
- Она, «систему» всю облазив,
- Грустит печалью, dear Sir.
- Мне хочется живого, девы,
- Хочу на остров ярких глаз,
- Чтоб из воды, а также с неба
- Звезда сверлила, как игла.
- Что привело тебя, Какаша,
- В клуб гребли и других утех?
- Там милый мой живет алкашник,
- Там ждет меня страстей кутеж…
Два диких мужских крика прорезают стильную атмосферу Березани.
ВОРОНЦОФФ. Я не могу, не могу, не могу слушать эту песню! Замолчи, негодяй!
ОЛАДА. Славка, заткнись, напросишься!
ГОРЕЛИК. Ну, теперь давайте разбираться! (Быстро подходит к двум друзьям и отводит их, едва ли не подталкивая, к фонтану). Где мои два лимона? Где искомое?
ОЛАДА. Како тако насекомое?
ГОРЕЛИК. Девушка моя Какаша, Светлякова Наталья Ардальоновна. Я знаю, что вы ее киднепнули из Вирджинии, предварительно разгромив притон в Калифорнии, за это вам полагаются две российские медали; вот вам две медали от Двуглавого Феникса (несмотря на сопротивление, втыкает в смокинги медали), а я за нее дал вам два лимона. Теперь отдавайте! Ну, где она?
ВОРОНЦОФФ. Она в наших сердцах.
ГОРЕЛИК. Ошибаетесь, она в моем сердце!
В это время на основной площадке гости делают вид, что увлечены светским приемом, на самом же деле у всех ушки на макушке.
МИМИ. Что там происходит?
НАРД. Старо, как мир, — они спорят из-за девки.
ЛИЛИ. А ново то, что наши аристократы женились на ней вдвоем.
МИМИ. Вдвоем? Законным браком? За буераком? Разве это возможно?
НАРД. В России сейчас все возможно.
ЛИЛИ (с бешеной скоростью выкладывает все по данной теме). Из самых достоверных! У тех был роман. Его посадили. За переоценку ценностей — там это называлось фарца. А тут наши появились. Ник и Джин, все помнят, конечно, они опустошили свои счета и отправились на историческую родину как богачи-аристократы. Девица своего потеряла, с нашими заигралась. Мальчики влюбились как бешеные, потому что таких раньше не видели. Пошли в мэрию, там это называется загс, это от слова «загост», и зарегистрировали свой menage a trois.[68] Вы же помните, гранмаман, они же с детства были неразлучны, их даже одно время считали гомиками, уважали. Потом они потеряли эту девицу, а она отправилась в Америку их искать. Она работала потаскухой — это от слова «стаскивать», то есть to strip, а потом ее продали в рабство. Тогда наши развелись со своими супругами — все помнят, конечно, трагедию Шарон и трагикомедию Карен — и отправились ее искать. Мы не можем без нее ни жить, ни умереть — так признавались они бармену Тэду в баре «Тэддлби». Вот вам завязка этой истории со скоростью слалома.
МИМИ. Так вот почему у нас уже давно барахлит электричество и водопровод пукает.
Между тем у фонтана развивается кульминация драмы.
ГОРЕЛИК. Я знаю все, мне друг ее Полкаша все поведал, но обо мне ей он почему-то не хочет говорить. Ну ладно, давайте договоримся так: деньги остаются у вас, но вы просто исчезаете со сцены. Отправляйтесь снова в Россию, найдите себе нового кадра. Что касается Какаши — подавайте на развод, гады, или вам не жить!
ВОРОНЦОФФ. Послушайте, нувориш, вы все-таки не забывайте, с кем имеете дело. У вас, может быть, денег много, но чести мало, малопочтеннейший. Перед вами все-таки русские аристократы и американские граждане. Перед вами поколение Вудстока! Мы с Ником вдвоем служили в сверхсекретном русском батальоне! Готовились к штурму Лубянки. Вы там безобразничали, разрушали великую державу, а мы как-никак приносим ежедневную пользу нашим согражданам на ниве двух важнейших для жизни течений. Ник, ну что же ты молчишь, ничего не делаешь? Пора с этим кончать.
ОЛАДА. Славка, в натуре, ты однозначно не прав. Однозначно! Мочить нас собрался? Опоздал, товарищ, мы сами тебя приговорили, а нас все-таки двое, и в батальоне нас учили приемам атаки. Ну, Джин, что ты только языком работаешь? Давай, руби, вариантов теперь нету.
ВОРОНЦОФФ (в отчаянии). Не могу. Не так я воспитан. Даже ради нашей великой любви не могу мокрым делом рук пачкать.
ОЛАДА (преисполнен мрака). И я не могу. Однозначно. Убив его, мы и любовь свою убьем. Поправьте, если не прав.
ГОРЕЛИК (с притворным весельем). Ну вот, заладили, «не могу, не могу». Давайте я вам помогу. Вызываю вас обоих на дуэль! Ну что же вы, пацаны, так обалдели? Дуэль за прекрасную даму — разве это не в лучших традициях? Ведь это же не убийство, ведь это же в кодексе чести!
ВОРОНЦОФФ. Выход действительно найден, все решит дуэль. (Берет себя обеими руками за горло и замолкает).
ОЛАДА.
- Прощай, душевная услада.
- Решенье найдено — дуэль!
- Все мифы к черту в ад услали,
- Миф пропадает. Целься в цель!
(Вытирает слезы).
Фонтан затемняется, высвечивается бал. Тревожное танго. Все прислушиваются к шороху листьев.
СОФИ (Мамму). Он сумасшедший, ты разве не понял? А то, что ты принял за землетрясение, было просто, приступом падучей.
МАММ. Это точно, нерегулярный индивидуум, об этом и в Америке говорят.
СОФИ. Я жду тебя, как обычно, солнце мое ночное.
ЛИЛИ. Габи, ты слышал, он сумасшедший! Этот русский сумасшедший! Ну кто еще так скажет про кошек, если не сумасшедший?
НАРД. Да я в этом не сомневался ни на йоту с первой минуты. Приплел каких-то Дедделдорфов, пел про потаскуху… типичный шизофреник!
Зашелестело по всему парку: сумасшедший, сумасшедший.
ФЭЙМОС. Я все время думал, чем мы отличаемся друг от друга. Теперь-то я понял: он сумасшедший поэт, а я нормальный поэт.
МИМИ. Сумасшествие — это полет! Меня всю жизнь окружали сумасшедшие. Кавалергарды, конная разведка, барон Оммау-Эммергау, Яшка Железнопартизанский…
РЕПОРТЕРЫ (Софи). Эй, рекордсменка, это правда, что вы увлечены сумасшедшим?
СОФИ (хохочет). Неправда, Мамм нормальный!
Внезапный порыв ветра.
ЛИЛИ. Дуэль! Я слышу, слышу каждое слово! Он вызвал их на дуэль! Вызов принят!
МАММ. Вот молодцы дядя Жека и дядя Колян, вот это по-гвардейски, закон гор! Все равно этот сумасшедший до утра бы у нас не дожил.
НАРД. Решительно протестую! Надо звонить шерифу! Семит не может вызвать аристократа! Аристократ не может драться с семитом!
МИМИ. А как же Троцкий, Сталин, мой Яшка? А как же Пушкин, наконец?
ФЭЙМОС. Vous avez raison, grand-maman.[69] Нужно опросить наш высший совет по всему миру, князей Куракиных в Австралии и виконта Чурило-Пленковича в Монако, и всех, что я сейчас же и сделаю с помощью современной техники. (Вынимает из кармана свой «мобиль», начинает названивать).
С этого момента и почти до конца его пребывания на сцене «мобиль» будет звонить у Фэймоса под мышкой, и он будет вполголоса советоваться с членами совета на животрепещущую тему: может ли аристократ драться с семитом; были прецеденты или не было прецедентов.
СОФИ (с внезапным отчаянием). Да ведь их двое, а он один! Один! И сумасшедший! Пошел к черту, Мамм! Ты не сумасшедший!
Бал снова затемняется, березовая роща, куда, перешла троица дуэлянтов, высвечивается.
ГОРЕЛИК. Какое у вас оружие, хлопцы?
ВОРОНЦОФФ. По пистолету «Макаров» и по складному ножу «арафат». А у вас какое, милостивый государь?
ГОРЕЛИК (обескураженно). Никакого. Только руки. И ноги.
ОЛАДА (обрадовался). Ну, значит, с безоружным драться нельзя. Дуэль отменяется.
ВОРОНЦОФФ. Или, по крайней мере, переносится. На следующий год. В Россию.
ГОРЕЛИК. Отменять нельзя и переносить нельзя. Во избежание самоубийств или бесчестной резни. Вспомните Печорина и Грушницкого, парни. Нам троим не жить на свете — или двое останутся, или один. Весьма сожалею, что так получилось. Поскольку дуэль у нас двойная, мы сделаем просто. Ты, Колян, отдаешь мне свое оружие. Мы с Жекой стреляемся, а если… хм… я уцелею, мы с тобой бросаем ножи. Это честно?
ВОРОНЦОФФ И ОЛАДА. Честно. Вполне. (Олада передает Горелику оружие, тот углубляется в его изучение).
Игра теней и света. В роще дуэлянты отмеряют расстояние. На балу танцуют с некоторой маниакальностью. Царит по-прежнему Мими.
РЕПОРТЕРЫ (друг другу). Мы потеряем главное событие: убийство семита людьми благородного происхождения. Да где мы их найдем в этой чертовой тайге? Есть предложения? Нужно оставаться здесь: произойдет нечто неожиданное.
Появляется Какаша. Она в бальном платье, совершенно неотразима. Ветер услужливо взвихривает ее подол, напоминая об историческом снимке Мэрилин Монро. Первое время ее не замечают, что дает ей возможность объясниться со зрителями.
КАКАША. Ну вот, какая я идиотка! Потеряла шубу, потеряла билет до Москвы через Гонконг и Токио, потеряла все деньги, что мне мужья дали. Выскочила из самолета в последний момент, и вот все эти дела без меня улетели. Надеюсь, что хоть приличной девушке они достанутся. Впрочем, может быть, я и не такая уж дура, не глупее других, как с первого взгляда покажется. Шуба, на кой она, если такая весна вдруг разыгралась? Деньги — ну что я их первый раз, что ли, теряю? Как я могу их не терять, если никогда пересчитать не умею — хоть сотню, хоть лимон? Билет — ну как я могу улететь за тыщи миль, когда у меня так интуиция разыгралась, а она говорит мне, что Славка здесь остался, а я ведь интуиции своей всегда верю, и она меня не подводит, ну как?
- Хочу я верить интуиции,
- А не столпам слепых скрижалей!
- Пускай китаец чтит Конфуция,
- Славянку цепи не сдержали!
- Я верю в воздух древней Греции.
- Ахилл в аттической дубраве
- Меня заждался. Я в проекции,
- Я словно глаз в лесной оправе.
Ну вот, опять — я, я, я! Временами тошнит от бесконечного «я». Прислушаешься, что вокруг звучит — я, я, я. Им что-нибудь рассказывают, а они только ждут, когда рассказ кончится, чтобы взяться за свое: «а вот я», «а вот мне», «а вот у меня». Такова и ваша покорная слуга, беглая рабыня. А между прочим, душа не всегда хочет «я», она нередко страждет по «нему». Соединится с «ним», чтоб не было ни «я», ни «он», чтоб что-то новое возникло, без названия, без слова. Не так ли?
Ее замечают. Сенсация. Все поняли, что это та, о которой столько было сказано сегодня, из-за которой весь сыр-бор разгорелся. Бросаются. Фэймос впереди на правах старого родственника.
ФЭЙМОС.
- Я знал, что ты вернешься, девство!
- Европа, свет мне свой прольешь!
- К усталому в бесмертье Зевсу
- Спиною нежною прильнешь!
КАКАША. Дайте мне бокал шампанского. О, я вижу, вы люди со вкусом, пьете «Татинже»! Дайте сигарету. Ну а теперь говорите, где он? Кто он? Вы прекрасно знаете, что я ищу только одного — Славку Горелика, и интуиция мне подсказывает, что он где-то здесь. Ну почему же все замялись, и вы, мой Зевс? А почему я не вижу в благородном обществе моих мужей? Не притворяйтесь, ведь вы же все знаете про нас. Вы знаете, что я Какаша.
ЛИЛИ (с высокомерной светскостью). Кстати, душка, почему у вас такое странное прозвище?
КАКАША. Да это просто детские глупости. Наташа-Какаша.
ЛИЛИ (ядовито). А может быть, что-нибудь фрейдистское?
СОФИ. Тетя Лида, вы, кажется, попали и цель. Жертва вздрогнула!
ЛИЛИ. Какая я тебе тетя Лида, нимфоманка несчастная?
МИМИ (подходит к Какаше, словно кавалер). Не слушайте этих глупышек, милочка. Давайте потанцуем. (Подхватывает и кружит Какашу).
Вальс «Домино». Сомовские мизансцены и позы.
СОФИ (танцует рядом с Какашей). Я тебя ненавижу, сучка! (Мамму). Вот кто настоящая психическая — она и Славку заразила, они оба из одного дурдома сбежали.
МАММ (деловито). Значит, из России в Америку?
КАКАША. Мими, вы слышали — здесь произнесли его имя! Я знала, он здесь! Сейчас появится своей такой походочкой. Ой, умираю.
МИМИ. Напрасно вы, милочка, так волнуетесь из-за мужчин. Они все прохвосты, и ваш Слава не исключение. Расскажите мне что-нибудь из вашего опыта, ведь он у вас, наверное, богат.
КАКАША. Я вижу, вы мой друг, поэтому расскажу забавную историю. Однажды я плыла через Атлантический океан на пароходе «Куин Элизабет Ту». Изображала из себя одинокую путешественницу. Постоянно ловила на себе романтические взгляды. Сергунчик, мой пимп, подпустил цену: десять тысяч баксов за встречу. Представьте себе, платили! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хах! Ой, я так волнуюсь!
МИМИ. Какая дивная история! Как я жалею, что со мной такого не случилось, хотя бы на «Титанике». Да не волнуйтесь вы, моя дорогая, ведь все они таковы.
В роще приближается решающий момент. Воронцов и Горелик встают к барьеру. Олада вынимает бутылку «Жириновского».
ОЛАДА. Ну давай, братва, обогреемся «жириком» напоследок.
ВОРОНЦОФФ. Однако без стаканов? Как вы это себе представляете, господа?
ГОРЕЛИК. Слабаем горниста. Каждому по три полных глотка. Только не жилить. (Внимательно смотрит, как выпивают его враги, потом сам выпивает и крякает).
- Теперь пропой нам, жизни соловей,
- То, что ты пел в сиреневом пролете,
- Ведь «Жириновский» в нашей голове
- Все посильней, чем мистика у Гете!
Жалко, закусона нет.
ОЛАДА. Обижаешь. (Вынимает из кармана закуску). Креветочки. (Жует и смотрит, как компаньоны жуют, вытирает креветкой глаз). Эх, ребята!
ГОРЕЛИК. Давайте кончать! В нашем споре мы на троих не сообразим! К барьеру, граф!
ВОРОНЦОФФ (встает к барьеру). Я понимаю, Слава, что налицо здесь явная несправедливость по отношению к тебе. В отличие от твоих врагов или, лучше сказать, соперников, тебе предстоит двойная дуэль, но… пойми, мы с Ником — это одно целое, мы не переживем друг друга, потому для каждого из нас это тоже двойная дуэль.
ОЛАДА. А для меня, может быть, тройная.
ГОРЕЛИК. И для меня, наверное, тройная.
ВОРОНЦОФФ. Признаюсь, и для меня тоже тройная.
ОЛАДА. Три смерти перед каждым из нас. Не слишком ли много, братва? Страшна, однако, не боль, не агония, а то, что мы все там безвозвратно потеряемся.
ГОРЕЛИК (с раздражением). Где это там? Откуда ты знаешь, что мы там потеряемся?
ОЛАДА. Да ведь гигантские же расстояния, миллионы и миллионы световых лет, мириады и мириады звезд…
ГОРЕЛИК (с нарастающим раздражением). Там нет никаких расстояний, никаких мириад, никаких звезд и никаких лет.
ОЛАДА. Что же, значит, там и нас быть не может?
ГОРЕЛИК. Во всяком случае, там нет нашего воображения, оно исчезает с последним вдохом, равно как и наши слух и зрение отмирают мгновенно со смертью глаз и ушей. Идя на дуэль, черт возьми, надо все-таки представлять себе не жизнь, а нежизнь, согласен? Отвлекись от видов бытия, подумай о видах не-бытия, то есть об отсутствии видов. Подумай напоследок, потому что потом уже не подумаешь, если я не промажy. Разумно звучит «я мыслю, значит, я существую», но лучше на всякий случай попрощаться с разумом, равно как и со своей драгоценной индивидуальностью, которая станет частью непознаваемого. Итак: «Я не существую, значит, я не мыслю». Если уж что-то от нас и останется, то, может быть, лишь какие-то мимолетности и пронзительности вроде жалости к бродячей собаке, или восторга от запаха травы, или странного щемящего вдохновения, что я испытывал в детстве, когда слышал, как дед поет с еврейским акцентом «И девушка наша в солдатской шинели горящей Каховкой идет»; иными словами, наши личности превратятся в пучки подобных мимолетностей и пронзительностей. И то дай Бог! Вот если бы мы сейчас вдруг отказались от дуэли, но не из-за страха за свои сути, а из-за пронзительной невыносимой жалости друг к другу, быть может, эта жалость бы и осталась от нас навеки. Но мы не откажемся, я первый не откажусь, потому что ревность во мне сильнее жалости, потому что я дерусь за свою девушку, то есть за свою бренную жизнь. И потому от этой дуэли ничего не останется, кроме разлагающегося трупа. Или двух трупов. Или трех трупов.
ВОРОНЦОФФ (накачивается яростью). Откуда ты это все знаешь, нувориш? Что будет, чего не будет, что останется, чего не останется? В каком марксизме ты это прочел? Приезжают всезнайки, отученные от Бога, и начинают нам лекции читать на краю могилы. И девушка это не ваша проходит в шинели, а наша, наша! Пусть вы превратили ее в проститутку, но она наша! Стреляй!
Два выстрела звучат одновременно. Воронцофф падает. Горелик, пошатнувшись, остается на ногах. К барьеру прыгает Олада.
Одновременно просвистывают в воздухе два ножа. На этот раз падают оба дуэлянта.
И на рощу падает мрак. Ярко освещается сцена бала. Все общество танцует свинг. Какаша выкаблучивает вокруг крутящегося в кресле-каталке Фамуса. К ней подтанцовывает Лили.
ЛИЛИ. А это правда, душка, что вы одновременно и графиня, и княгиня?
КАКАША (словно подкошенная, падает на пол). Он убит! Вы слышали выстрелы?
ЛИЛИ. Я слышала не только выстрелы, но и свист ножей.
КАКАША. Мой жених убит! И мои мужья убиты! Они все трое убиты!
Затемняется сцена бала с агонизирующей в центре Какашей. Узенький луч света начинает бродить по роще, где лежат три недвижных тела.
ВОРОНЦОФФ. Я убит.
ОЛАДА. Я тоже.
ГОРЕЛИК. Про себя пока не знаю.
ОЛАДА. Славка, у тебя зажигалка еще работает? Подожги одну березку и давайте уходить с молитвой.
ВСЕ ТРОЕ (поют). Господи, прости и помилуй! Во имя Отца и Сына и Духа Святого прими и со святыми упокой, если можешь.
Все трое неподвижны. Над ними, как свеча, потрескивает в огне березка.
Снова ярко освещается сцена бала. Вся группа персонажей и гостей, кроме Какаши, неподвижно лежащей на сцене, словно подстреленная чайка, повернулась лицами в сторону снежной горы. Там происходит нечто трудноописуемое — какой-то комок пульсирующей разноцветной энергии стремительно движется вниз.
МИМИ. Боже мой, кто это?!
ФЭЙМОС. Разве вы не узнаете? Это движется к нам, это стремительно спускается к нам с горы не кто иной, как Бенни Менделл! Настоящий Бенни Менделл, а не тот, что здесь был, не Лжебенни. Тому, Славке Горелику, казалось, что это все он сам тут у нас закрутил или какой-нибудь его автор из «Третьей волны», но нитки были в руках у настоящего Бенни!
- Того, другого, больше нет,
- Но настоящий прибыл к ночи,
- Могуч, как древний большевик
- И, как священник, непорочен!
СОФИ.
- Как он несется! Не пылит!
- Сверкают кубики и ромбы!
- Техничен, как Жан-Клод Килли,
- Непредсказуем, словно Томба!
МИМИ.
- Теперь я вижу, это демон,
- Перед которым ниц пади!
- Он не мужчина и не дама,
- Он супермен и господин!
НАРД.
- Он пресечет дурные толки,
- Дурное слово пресечет.
- Проверит памяти шкатулки,
- Введет моральный пересчет!
ЛИЛИ.
- О настоящий Бенни Менделл.
- Мой брат, ты жизни режиссер!
- Надеюсь, припасешь ты крендель
- Для страстных рыженьких сестер?
МАММ.
- Готов работать при обмене,
- В законном браке результат
- Предъявлен будет брату Бенни
- В законный срок и без затрат.
КАКАША (с трудом приподнимается с пола и остается на коленях).
- Простите, Библия и Тора.
- Прости, мой Бенни, стажа нет!
- Я выпала из партитуры
- И не вписалась я в сюжет.
РЕПОРТЕРЫ.
- Здесь назревает, без сомненья,
- Сюрприз для этих горемык:
- Как плод классического семени,
- Немейшая из сцен немых.
Тем временем наша массовка, как живая, так и искусственная, приветствует криками и взмахами рук приближающегося Настоящего Бенни Менделла, НБМ. И вот он является, огромный, почти шарообразный, переливающийся всеми цветами спектра и за спектром, своего рода индюк, но ногами сродни медведю. Из него исходит какая-то музыка барокко, густая басовитая виола, и под нее же он как бы танцует или, вернее, выступает самовлюбленным гоголем. И напевает! Бар-там-баб-онди-онди-бра. Длинным хлыстиком он ненавязчиво, но не оставляя никаких других шансов, организовывает персонажей в немую сцену.
КАКАША. Почему обязательно так? Ведь это уже давно стало клише.
НБМ. Клям-био-буран-тиг-лон-тиг-уанти. Трам-био-шар-транти-флинти-просонти.
Под мышкой у Фэймоса звонит телефон. Несмотря на гипнотическое воздействие НБМ, банкир прикладывает свою мыльницу к уху.
ФЭЙМОС. Здравствуй, Лавр Корнилович, здравствуй, ваше высокопревосходительство! Как вы там на Папуа? Считаешь, что можно стреляться? Любой еврей древнее нашего аристократа, ты так считаешь? У них уже Иерусалим стоял, а у нас только волки бегали, я тебя правильно понял? Ну, прощай, родной, нас тут в немую сцену организовывают.
Настоящий Бенни Менделл, только что деликатно тонким хлыстиком напомнивший Фамусу о действительности, никак не может прервать свое самолюбование, чтобы не сказать самовосхищение. Он пританцовывает, поворачивается вокруг оси, притоптывает, играет ручками.
НБМ. Крошти-фрошти-драдж-молфанси, куон-тапира-мезо-прам-сим-дин.
Немая сцена уже почти организована. Все застыли в своих знаковых позах. Никто уже не открывает рта, кроме Фамуса, который, естественно, расположился рядом с Какашей. Снова звучит телефон.
ГОЛОС ПОЛКАНА. Ав! Ав! Ав! Авангард! Ку-Ку-Ку, Кукушкины острова.
ФЭЙМОС (шепотом Какаше). Неужели и ты уже замерзла? Послушай, любовь моя, мы должны бежать, иначе сто лет не выберемся из этого барельефа. Мы найдем трупы твоего Горелика и племянников моих — твоих законных, похороним их и оплачем. А потом — свобода! Вместе!
- Сбежим на Кипр мы, может статься!
- Любимого лишь жеста жду!
- Лишь подними волос богатство,
- И я тебя освобожу!
Казалось бы, уже окаменевшая Какаша женственным жестом поднимает волосы и завязывает, их в пучок. Взъярившийся любовью Фамус выдергивает ее из немой сцены. Они убегают. НБМ, между тем поглощенный своей красотой, продолжает танцевать перед «барельефом» и напевать полюбившийся мотив Алессандро Марчелло «крошти-фрошти-драдж-молфанси, куон-тапиро-мезо-пром-сим-дин».
Появляется Слава Горелик. Раны его перевязаны его собственной разодранной рубахой. За собой он тянет неподвижные тела графа Воронцова и князя Олады. Останавливается изумленный при виде «барельефа» и пританцовывающего Настоящего Бенни Менделла.
ГОРЕЛИК. Ну вот, что и требовалось доказать — «немая сцена». Какаши нет, друзья мои мертвы, я еле жив, а вся драма перешла под хлыстик Настоящего Бенни Менделла.
- Таков итог страстей, потех,
- Излишеств скромных карнавала.
- Утих тревожный треск шутих,
- Все стерто мира жерновами.
Безмерно наслаждаясь самим собой, к нему подтанцовывает НБМ и тонким хлыстиком направляет его в строй «немой сцены». Равно и мертвым персонажам надлежит там быть — ненавязчиво, но непреклонно заявляет этот хлыстик. Воронцофф и Олада встают и присоединяются к остывшим. Горелик некоторое время стоит молча. Кровь капает из-под тряпок. Потом обращается к танцующему свой медленный неуклюжий танец НБМ.
ГОРЕЛИК. Я понимаю, ты хочешь сказать, что она сбежала со стариком сластеной. Ты приготовил мне какое-то другое место в своей игре. Ну что ж, я все-таки не подчиняюсь, я ухожу своей тропой, и мне все равно, совпадет ли она с твоими замыслами. Разбирайтесь тут со Стасом во всем оставшемся.
В неподвижной группе вдруг происходит едва заметная вибрация. Доносится голосок юной Софи.
СОФИ. Но ты ведь еще вернешься, мой ангел?
ГОРЕЛИК.
- Довольно шляться за звездой,
- Вдыхать предательства токсин.
- Сюда я больше не ездок.
- Такси! Подайте мне такси!
(Уходит).
НБМ. Крошти-фрошти-драдж-молфанси, куон-тапиро-мезо-прам-сим-дин.
Часть шестая. Звонок незабываемой
В мае одного из девяностых годов, вроде бы где-то в середине десятилетия, я получил sabbatical, то есть академический отпуск на весь осенний семестр. Вместе с летними и зимними каникулами получалось семь с половиной месяцев вольного плавания; вполне достаточно для того, чтобы забыть о школе и об исследовательском центре. Манила, как сказал поэт, «ширь весны и каторги». От кокетства в данном случае не уберечься: имеется в виду сладкая каторга сочинительства.
Почему-то я долго не мог составить распорядка своих занятий и передвижений. От прошлого года остались незаконченными некий рассказ о «бэби Кассандре», какие-то стишки, зарифмованные во время бега трусцой, наброски пьес, очерк о молодом Пикассо. Все это входило в масштабный концепт подведения итогов века Ха Ха, особенно история юнца Пабло, который, собственно говоря, и открыл этот век, переехав в 1900 году из Каталонии в Париж. Что касается текущего «большого романа», то он тоже входил в этот концепт или, вернее, концепт входил в него. Я понимал, что мне нужно уехать от сестер О, иначе они со своей бесцеремонностью вкупе с преувеличенным пиететом, со своим ревностным приглядом за моими бумажками, а также со своими бесконечными арбатскими хохмами могут меня сильно запутать. Куда, однако, податься: в Москву ли, в Саратов (прошу оценить, неизменная цитата опущена), на волжский ли пароход, на набережную Тель-Авива, в каменный ли городок на скале Берлез-Альп, на Родос ли, к бухте Св. Павла?
В это время по факсу пришло приглашение на Кукушкины острова. Отказаться я, конечно, не мог. Кукушкины острова! Сколько связано с ними! Я благосклонно, хоть и со «своеобычинкой, присущей большим русским писателям», ответил на факс и стал собираться. О сути приглашения и о нынешнем статусе Кукушкиных островов в Российской Федерации я расскажу позднее, пока что поведаю о внезапном завихрении судьбы, которое прервало мои размеренные сборы.
Однажды около трех часов ночи мой очередной сюрреализм был прерван телефонным звонком. Сначала я подумал, что позвонили во сне, то ли из семьи Никсона-Брежнева, то ли от имени настольной лампы, которая как раз начала разрастаться в будни бальнеологического санатория на склоне Машука, и не проснулся. Минуту спустя, когда я все-таки открыл глаза, кто-то (никогда не поймешь кто) немедленно вышел из спальни, и я взялся за трубку. Ошметки сна отлетали прочь, как разрозненные отряды российской армии, бегущие при Аустерлице (Толстой на тумбочке). Реальность восстанавливалась, как будто вставлялась в рамку, только с некоторым опозданием. Кто звонит в такой час? Дельфин или жена Дельфина? Бывшая теща, воспитывающая моих дочерей Сузи и Бузи, или сами девчонки?
Ни то, ни другое, ни третье, ни четвертое. Звонила Любка Андриканис. Напоминаю: Незабываемая из «116-го маршрута», жена друга юности Игоря, мать Славки. Голос ее захлебывался в том, что накопилось у нее к этому моменту в носу и глотке. То, что обильно у нее вытекало из глаз, тоже, очевидно, не способствовало артикуляции, поскольку она, очевидно, левой ладонью все время вытирала лицо; очевидно, хотя очами не видно. «Стас, Стас», — бормотала она, и далее следовали всхлипы и хлюпы. Наконец прорезалось: «Мне нужна твоя помощь!»
Интересно, сколько ей нужно, подумал я. По укоренившейся капиталистической привычке слово «помощь» жаждет тут же реализоваться в цифре. Неужели я похож на человека, у которого может попросить помощи торговец недвижимостью? Может быть, уже прошел слух о трех миллионах из рассказа? Жалкая сумма университетского пенсионного фонда стала мерцать вполнакала; вот все, что я смогу предложить Незабываемой Любке. Если решусь.
«Что случилось, Любка?» — «Подожди», — сказала она почти внятно. «Жду», — сказал я. — «Сейчас. Сейчас успокоюсь. — Звук большого глотка. Неужели водка? — Сейчас кирну и успокоюсь. — Бульканье. — Ну, вот все, — сказала она почти спокойным пьяноватым голосом. — Стас, что-то ужасное произошло между мной и Игорем. Мы оба были невменяемы. Я стреляла в него!»
Так. Теперь уже у меня что-то забило нос и глотку. Почему я раньше не подумал, что до этого может дойти? Думай — не думай, у жизни всегда припасен какой-нибудь «непродуманный» трюк. Любка теперь не рыдала, а просто выла, как ветер в трубе.
«Ты его убила?» — еле ворочая языком, произнес я. «Не знаю! — неузнаваемо завизжала она. — Его нигде нет! Ни его самого, ни его тела!»
Значит, ни Игоря нет, ни его тела, с какой-то странной тупостью думал я. Может ли так быть, что его там нет, а тело лежит?
«Кровь на полу есть?» — шепотом спросил я. «Ну а как же! — Она глотала и рыдала. — Конечно, есть!»
«Почему „конечно“?»
«Да я же руку себе разрезала, идиотка, кретинка, исчадие ада, зачем я родилась на свет Божий?»
«Я сейчас выезжаю, Любка. Слушай меня внимательно. Я буду у тебя через три часа, если не попаду в траффик на тернпайке.[70] В любом случае приеду не позже восьми утра. Не напивайся! Есть у тебя московский валокордин? Глотай и жди! Где пистолет?»
Из нее заряд за зарядом стали вылетать матерные проклятия, не совсем понятно, в чей адрес: Игоря или пистолета. Потом, когда эти заряды, что никого бы не удивили в элитной среде Москвы шестидесятых, но теперь, в девяностых, звучали с доколумбовой дикостью в стране изгнания, опали, как хлопья сажи, она зашептала: «Стаська, я знала, только ты, я знала, спасешь, не хочу в тюрьму, ненавижу гада Игоря, люблю тебя, спрячь, закутай в одеяло, дай молока горячего, горячего (звучало „хорячего, хорячего“, как в юности этой провинциалочки).…» Замолчала.
Через четверть часа я уже ехал по шоссе. Для таких случаев я держал двухместный «Делорен», который купил когда-то в самом начале своей американской жизни, потратив две трети первого аванса от «Фара-Строус-энд-Жиро». Помнится, меня совершенно загипнотизировало то, что дверь у него одновременно являлась и крышей — открывалась вверх, как крыло жука. Советский субъект, я не мог даже представить, что такая машина может стать моей собственностью, и вот — росчерк пера, и она моя! Теперь, через девятнадцать лет, я мчусь на ней по ночному фривею спасать звезду Коктебеля 1964 года. Девятнадцатилетнюю, романтическую до полубезумия девчонку, которую тогда звали Любка-Любка-Потеряла-Юбку. Подступив в гараже к «Делорену», я загадал: если заведется, все как-нибудь уладится. Ржавый конь завелся с пол-оборота.
Однажды мы сидели с ней при луне на скале, свесив ноги в страшную пропасть. Она смеялась, поглядывая на меня, блестя глазами и зубами, а также ногтями рук и ног. Инопланетянам, быть может, была непонятна ее красота, у жителей Земли от нее перехватывало дыхание. Я спросил ее, может ли она представить, что ее молодость когда-нибудь пройдет. О чем ты говоришь, расхохоталась она, я не могу себе представить даже то, что когда-нибудь пройдет этот заезд.
Ночью на шоссе почти не было машин. Неслись только те, кому надо было кого-нибудь спасти или кого-нибудь угробить. Я старался не превышать ста миль в час, то есть нарушал почти вдвое. В машине гудел потенциал еще по крайней мере на сотню. Впрочем, иногда в ней покашливало что-то, похожее на разочарование прожитой жизнью: почему мне суждено было родиться в эпоху ограничения скоростей, почему мой создатель не смог избежать тюрьмы?
Мы очень быстро проехали вашингтонскую кольцевую, все еще в темноте докатили до тоннеля под Балтиморским заливом, и только уже на полях Делавера стало светлеть. Как вестники восхода, на горизонте стали появляться огромные шкафы дальнобойных грузовиков.
В ту давнюю фиесту на долю ее будущего мужа пришлась довольно двусмысленная роль. Ты, Игорь, привез в Крым эту девчонку, не подумав. Она вроде бы была твоя, все в нашей компании это признавали, но тебе было за ней не уследить. У костра в Сердоликовой бухте Любка была коронована как Мисс Коктебель с прибавлением эпитета Незабываемая. «Физики и лирики» поднимали ее на руках и сажали на мускулистые плечи. Бродячие барды гремели гитарами в ее честь. Ныряльщики приносили ей раковины из темно-зеленых глубин. Мотоциклисты предлагали ей свои торсы для обхвата сзади. Богатые писатели на новеньких «Волгах» подстерегали ее у ворот Дома творчества и приглашали махнуть в Судак или в Ялту — вообще, куда угодно. Дряхлый сталинский лауреат постоянно ходил за ней с букетом роз из своего сада. Пещерные люди из «Республики Карадаг» заманивали ее в свои убежища на предмет совместных медитаций. Археологи с кургана Тепсень назвали ее именем свежеоткопанную амфору.
Головная боль началась, когда в штате Нью-Джерси я вышел с магистрали на боковую дорогу. Близость Нью-Йорка не оставляла никаких надежд на спокойный проезд по буколическим окрестностям: машины еле ползли, бампер в бампер, или стояли в, казалось, бессмысленном ожидании. Люди внутри брились, расчесывали гривы, подмазывали губы, читали газеты, завтракали или просто сидели с искаженными лицами. Тут-то я снова оценил маневренные способности «Делорена». С места он опережал всех и раньше всех успевал протыриться в малейший просвет. Тем не менее не меньше сорока минут понадобилось, чтобы повернуть к гореликовскому городишку Фёнфли, и это дало мне возможность завершить коктебельские воспоминания.
Ты, Игорь, бесился. Однажды она пропадала весь день. Народ на пляже за скалой Хамелеон поглядывал на тебя, а ты зверем щетинился на меня, как будто я не ждал вместе с тобой ее возвращения. К вечеру на пляже приземлились три дельтаплана, на одном из них была Любка, на двух других — ее новые поклонники, супермены воздуха. «Быть в Планерском и не научиться на дельтаплане — это же глупо! — Она пыталась оправдываться. — Ну, Игорь, согласись! Ну, Стас, хоть ты-то согласен? Ну что вы дуетесь, ребята?» Сгрудившийся вокруг народ хохотал.
Ночью ты, Игорь, свистнул под моей террасой. «Любка у тебя?» — «С какой стати?» — «Ты знаешь, с какой стати!» Я спустился к тебе, и ты, не думая ни секунды, хлестнул меня кулаком по скуле. До сих пор, кажется, болит эта скула, тридцать лет спустя. Все та же острая и обидная боль. Мы дрались с тобой минуты три, молча наносили удары по корпусу и в голову, пытались поймать вражеские конечности на захват. Потом опомнились и сели с сигаретами на крыльце. Я сказал тебе то, что знал: ее увез известный в бухте человек по кличке Хемингуэй. Они отправились в совхоз на шашлык. Звали и меня, но я не поехал. А меня не звали, сказал ты, Игорь, полный мрака. Мы отправились на моей «Волге» в совхоз. Шашлычная компания гужевалась на пригорке. Горел костер, двигались молодые тени. Мы с тобой, Игорь, уже тогда были для них стариками — как-никак за тридцать. Любка в белом марлевом платье ходила вокруг шалой походкой, больше чем на минуту ни с кем не задерживаясь. Пока мы медленно приближались к ним, у меня возникло ощущение, что она каждую минуту может вспыхнуть. «Сейчас загорится, идиотка, в своем мудацком платье, — пробормотал ты, Игорь. — Достаточно одной искры». Мы вылезли из машины, и она, по-щенячьи взвизгнув, бросилась к нам, стала тормошить то тебя, то меня. Можно было подумать, что она напилась — компания Хемингуэя дула чудовищный крепленый портвейн, — но ее тогда вовсе не тянуло к бузе, как не тянуло персонально ни к кому из тех крепленых мужчин; ну, за редким исключением. Она сама себя самой собой опьяняла в то лето. Едва лишь открывала утром глаза, как ее охватывал восторг, и весь день он кружил ее, то ускоряясь едва ли не до психоза, то чуть замедляясь до «первого бала Наташи», чтобы ночью неудержимо замелькать в лунных бликах того редкого по прозрачности и по таинственным бризам сезона, когда запахи горных трав перебивали даже стойкий запашок коктебельских летних сортиров. «Ах, Стас, если бы ты только знал, — сказала она однажды, — какое это счастье быть такой девушкой, как я!»
Наконец я нашел их дом. Он стоял среди своих двойников на тенистой улице, но отличался от них своей бедой.
Я вбежал в гостиную и сразу увидел женщину, в которую превратилась та Любка из воспоминаний. Она сидела на полу, привалившись к стене. Глаза ее закатились, с патологической блаженной улыбкой она засыпала. Бессвязные обрывки слов еле слышно еще слетали с опухших и потрескавшихся губ. Рядом на полу стоял стакан с недопитой водой и валялся пустой аптекарский пузырек без пробки. На ярлычке значилось «афтолассол, 60 таблеток». «Не спать! — заорал я и стал хлестать ее ладонями по щекам. — Не спать! Не спать! Не спать!» Голова ее тяжело моталась под пощечинами. Не помня себя, я подхватил ее под мышки и потащил неведомо куда. Она весила тонну.
Тут меня осенило: если она что-то еще бормотала, значит, она проглотила эти 60 таблеток только сейчас! Значит, есть еще горсточка шансов предотвратить окончательное угнетение дыхательного центра! Значит, можно еще попробовать вытащить ее откуда-то оттуда куда-то сюда! Вывернуть из нее что-то наружу!
Рванул на кухню вместе с терьером, выхватил из холодильника бутыль «Эвиана», содрал пробку, рванул назад, к телу, всунул горлышко в тело. «Пей! Пей! Пей!» Чудо, о чудо! — она стала делать глотательные движения. Терьер повизгивал, умолял любимую мамочку: «Пей! Пей! Пей!» Бутыль опустела. Я разжал Любке рот и засунул в него свою лапу. Другой рукой я ухватил ее за язык и стал вытягивать его наружу с риском оставить его у себя в ладони, как хвост ящерицы. Третьей рукой, или какой там по счету, я давил в глубине глотки на корень языка.
Прошу прощенья, но не могу удержаться здесь от вполне идиотской по гладкости фразы: усилия мои не пропали втуне. Ее стало бурно выворачивать. Вода возвращалась вместе с желудочным соком. Выходили и повисали на подбородке тягучие нити слизи. Что-то вдруг шлепнулось из ее рта на ковер. Передо мной лежал круглый сгусток величиной с детский кулачок — это были слипшиеся таблетки антидепрессанта. Я чуть не закричал от радости: кажется, основную массу ее самоубийства удалось вытащить обратно! Рядом, счастливый, скакал пес (позднее я узнал, что его зовут Бульонский); он все понял, как будто не первый раз был свидетелем подобных семейных пертурбаций. Не хочется вдаваться в подробности, но я тоже в таких делах был не новичок.
Почти спокойно я накрыл отторгнутые субстанции пластиковой пленкой «wrap-wrap-wrap», которую так лихо рекламируют по телевидению. Ну теперь она может просто спать. Сатанинская доза лекарства выскочила наружу. Я откатил ее тело от блевотины. Нет, конечно, она весила меньше тонны, она в общем-то была неплохо очерчена, а если и превышала плотью ту Любку из Коктебеля, то не более чем в два раза. Подложил ей под голову подушки с софы, накрыл пледом. Позвонил 911 и попросил помощи. Yes, ma'am, we need help. It looks like an intentional overdose, a suicide attempt. Woman. About fifty. No, I'm not her husband, just a visitor.[71]
Я рассказал, что я увидел и что я сделал.
Девушка на телефоне спросила имя больной, адрес и телефон. На минуту замолчала, видимо вводя данные в компьютер, а после каким-то иным, как будто уже посвященным в суть дела тоном произнесла: Sir, the help is coming. Please, stay with Mrs. Gorelik untill they arrived. It won't take long. Thank you very much for your cooperation.[72]
Вот такие вежливые тут у нас на «скорой помощи». Да что там говорить — немало стоящих превосходных людей работает в этой сфере.
Я осмотрелся. Дом был просторен и убран со вкусом. Комфортом совсем не уступает цэковским стандартам. Пожалуй, превосходит. Одна стена целиком была отдана московской ностальгии: афиши спектаклей, живопись Рабина и Немухина, фотографии, среди них одна и моя далекой давности — Стас Ваксино в день своего сорокалетия на сцене ЦДЛ читает подозрительный текст.
Любка спала и во сне кому-то приветливо улыбалась. Может быть, мне. Может быть, своему сыну Славке. Может быть, своему псу, который сейчас лежал у ее изголовья и вопросительно смотрел на меня. А может быть, и своему мужу — тебе, Игорь, в которого она прошлой ночью стреляла. Я поднялся и пошел на улицу, чтобы встретить машины. Пес отправился за мной. На крыльце он встал на задние лапы и положил передние мне на плечи. Лизнул меня в щеку. Боже, мы можем только догадываться, как страдают собаки от того, что мы творим в их присутствии!
По американским правилам, в случае подобных выходок вокруг дома собирается сущая армада машин. Вот и сейчас, не прошло и пяти минут после звонка, как на огромном красном траке прибыли парамедики из пожарного депо. Группа числом не менее пяти промчалась к дому, словно десант спецназа. Почти одновременно прибыл патрульный «шевроле» полиции. Два статных офицера, затянутых в свои черные штаны и бежевые рубахи с разными бляхами, проявляя благосклонную готовность к любому повороту событий, проследовали в резиденцию Гореликов. Еще две минуты, и пришвартовался амбуланс, то есть квалифицированная медпомощь из соседнего госпиталя «Десять заповедей». Работали мигалки всех трех машин, множество огней, персонал переговаривался по радиотелефонам друг с другом и со своими центрами. Проезжающие между тем мимо соседи делали вид, что ничего особенного не происходит.
После уколов Любка открыла глаза и заметила меня среди хлопочущих спасателей.
«Стас, птичка моя», — прошептала она.
— What did she say?[73] — спросил меня один из полицейских.
— She simply recognized me,[74] — сказал я. Не говорить же копу, что дама назвала немолодого господина my little bird.
Глава пожарников, черный парень лет сорока, явно крутой специалист своего дела, отвел меня в сторону.
— We know this Russian lady, — сказал он. — It wasn't first time, sir, that we treat her on a similar matter, but this time it was really serious. Actually, she already opened the door, from behind which people don't return. Thank God, she threw this stuffup.[75]
— Thank God,[76] — повторил я за ним и перекрестился.
Он улыбнулся:
— Are you Orthodox? Me too.[77]
Врач из амбуланса, молодой человек с походкой теннисиста, взял меня под руку, словно на коктейль-парти.
— Mister… — Он заглянул в свои данные. — Mr. Vaccino, we're going to take Mrs. Gorelik to our hospital. She's certainly out of hot water, but we prefer to make a double-checking all over. Besides, these suicidal cases require some special consulting. You know what I mean. Are you going to follow us? Excuse my curiosity, is it your car parked in the driveway? A striking design, I must admit! Is it European?[78] — По молодости лет он никогда не видел «Делоренов». Узнав, что странный зверь был рожден в его родной стране, доктор был поражен. — I can't believe it's that legendary Deloren![79]
Вот я уже дожил до чего в этой стране — стал субъектом американской ностальгии: пожилой джент с иностранным акцентом на легендарном «Делорене».
Читать бесплатно другие книги:
