Путешествие к центру Москвы Липскеров Михаил

Глава десятая

Мы с ментом тупо смотрели друг на друга. Потом я развернул этот вымпел и попытался внимательно отыскать в белом на красном какой-либо смысл или хотя бы намеки, откуда эта пое...ень появилась на моем красивом теле. Ничего вразумительного, кроме смутно знакомого буквосочетания РСДРПынн, я не обнаружил. Мент глядел на меня по-чекистски ласково.

– Ничего не понимаю! – пробормотал я. Я поднял вымпел повыше, чтобы хоть что-то обнаружить на просвет на солнце. Потому что да здравствует солнце, да скроется тьма.

– Ну что скажете, гражданин Липскеров с ударением на «и? Это уже не терроризм. Это погуще будет. Это несанкционированным митингом пахнет. Я бы даже сказал, воняет. Лошадью...

Ну и долбо...бы же эти менты! А чем еще может вонять лошадь? Только лошадью. Хоть это и лошадькачалка. И еще монголом. Которым вонял мимопроезжающий на лошади-качалке абсолютно лысый монгол. В общем, ничего странного в появлении лошади в районе станции метро «Партизанская» я не усмотрел. В дельфинарии, что на Мироновской улице, мой ровесник педофил Сергей Никитич содержит в рамках субаренды лошадник, в котором живут пони, ослик и сам Сергей Никитич. В каких отношениях педофил состоит с пони и осликом, я не осведомлен. Ничего не буду утверждать на предмет зоофилии. И это вообще вряд ли. Никогда не слышал, чтобы русские педофилы с пони или, там, с осликами. Куры, козы – это я еще знал по разговорам. Но тогда петух был фригиден, а козел оказался геем. Но пони... Ослики... Нет, решительное нет... Вот если бы он был армянином, тогда... Ереванский луна выходил на небес, выходил на балкон молодой Ованес. Выходил на балкон, на конюшню глядел, на конюшне ишак жирной жопой вертел... А Сергей Никитич... Никакой он не педофил. Он до пояса был парализован. Ну это потом. Народ для шутки юмора его так прозвал. У нас народ вообще остроумный. Одна шутка «Догоним Португалию» чего стоит. Уссаться можно. Так что Сергей Никитич точно не был педофилом. Да и девочкам, которые водили пони и ослика с арендующими их (пони, ослика и девочек) детьми, было лет по пятнадцать. Какая уж тут педофилия. Самое оно... То, что доктор прописал...

Как мне рассказывал сантехник Костик, мой соратник по КПЗ в 2002 году, куда я загремел... Но не в этом дело, куда когда и как я загремел. А в том, что у Костика сил никаких не было, как тянуло на пятнадцатилетних. Годом ранее его тянуло на четырнадцатилетних. А еще ранее – на тринадцатилетних. И каждый год это была одна и та же девчоночка. Юлькой зовут. У них ребеночек. Ну так получилось. А ему семнадцать. Он зарабатывал не бог весть какие башли, но на комнату и прокорм Юльки и ребеночка хватало. Очень клевый ребеночек. Неделька ему. Я его видел. Юлька приносила на свиданку. Этот Костик суда ждал. За совращение малолетних. А Юльку – обратно в детдом, где они с Костиком вместе росли и влюбились. А ребеночка – в другой... Дела...

Так что, когда на пятнадцатилетних тянет, это нормально. Вот когда на семидесятилетних... Это каким же беспринципным бычарой нужно быть!..

В общем, эта лошадь-качалка вполне могла быть из дельфинария. Но зачем монголоидному скинхеду качаться на лошади в районе станции метро «Партизанская», сказать с первого раза трудно. Но он на время отвлек мента от меня и несанкционированного вымпела с надписью полустершимися белыми буквами «Оорардын, кустумарын, оуын, сухэбаторын, бардыколын РСДРПынн сумтумкар бельдын! Ограй, ограй, ограй!».

Помимо буквосочетания РСДРП мне было отдаленно знакомо «сухэбаторын». Оно пахло детством и детскими киносеансами по рублю в кинотеатре «Эрмитаж» в 1951 году. Точно! «Его зовут Сухэ-Батор»! В главной роли Лев Свердлин, который в техные годы играл в кинематографе героев некоренных национальностей – от чукчей («Алитет уходит в горы») до монголов («Его зовут Сухэ-Батор»). И везде был крайне убедителен. Не только потому, что был очень талантлив, это само собой, а потому, что для русского зрителя все чурки, будь то чукча или монгол, все равно чурки и мало различимы, чтобы это принимать во внимание. А Лев Свердлин был евреем со слегка раскосыми глазами, что делало его чуркой вдвойне.

И вот он, сидя на лошади около станции метро «Партизанская», обнял меня и прижал к груди молодыми руками горячими. То есть старыми и сморщенными. И я его узнал. И я узнал этот вымпел. Это был вымпел, подаренный монгольской коммунистической партией синеблузникам в 1924 году после концерта на КВЖД. А Сухэ-Батор у монголов был за Ленина и Буденного одновременно. В 1963 году последний недорасстрелянный синеблузник Абрам Моисеевич Войтенко отдал вымпел в комитет комсомола Москонцерта, когда уходил на пенсию. Он был у нас по профсоюзной линии, но и на сцене выступал – лабал на виолончели «Мелодию» русского композитора Власова. Зрители рабочих и сельских клубов просто балдели от «Мелодии» русского композитора Власова в исполнении Абрама Моисеевича Войтенко и сопровождали его выступление свистом. Как это принято в рабочих клубах Детройта и сельских – Алабамы. Изредка требовали назад деньги.

И вот он обнимал меня, сидючи на лошади-качалке в районе станции метро «Партизанская», потому что в малоразличимой молодости я был замсекретаря комсомольской ячейки в этом самом Москонцерте. И на каждом заседании комитета комсомольцы и комсомолки, приняв на грудь, пытались понять, что ж за хрень на этом вымпеле написана русскими буквами на монгольском языке. И ни фига. А потом вымпел пропал. И обнаружился у меня на груди. Как, откуда?! И я вспомнил.

Когда мы выпивали с тружениками вернисажа, к нам приблудился, правда со своим самогоном, Пантелеймон, торговец святынями – флагами, знаменами, лозунгами и прочей скончавшейся советчиной. Торговля у него шла не шибко, а на самогон зарабатывал арендой святынь для кина и маевок в геронтологическом отделении Кащенко. И в разгар коктейль-де-пати он и подарил мне этот вымпел из моей молодости, увидев слезы на моих глазах. К тому же за годы торговли святынями никто ни разу не арендовал этот вымпел. По неизвестности его содержания и применения. И я был первый, кто обратил на него внимание.

Когда я это вспомнил, Сухэ-Батор, он же Абрам Моисеевич Войтенко, растаял в воздухе, и я остался наедине с ментом и обвинением в несанкционированном митинге. Но уж тут он фраернется. Я законы знаю.

– Слушайте, сержант, как ваша фамилия? Представьтесь по форме.

– Ну ладно, Липскеров. Сержант Пантюхин.

– А-а-а, гонитель монахов?..

– А откуда ты знаете?

– Слух о вас, сержант, прошел по всей Руси Великой.

Пантюхин встал по стойке «смирно» и выпалил:

– Служу России и спецназу! И какого х...я ты тут с несанкционированным митингом ошиваешься?

– Митинг, сержант, это когда народу больше одного. А я тут один. А когда один, это не митинг, а пикет. На пикет санкций не требуется. Так что, Пантюхин, пролетел ты, как кот над сметаной...

– А... разве... коты... летают? – совсем смешался Пантюхин.

– А что, по-твоему, ездят? – развеселился я.

Пантюхин кивнул. Тут уж я совсем развеселился:

– Понял. Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом-наперед... Я с вас смеюсь, сержант...

И тут перед нами остановился «уазик», из которого выскочили люди в масках, по очереди вжарили меня дубинками по почкам, печени и заднице, затем завернули руки за спину и ткнули мордой в асфальт. Один из них раздвинул мне ноги, а другой врезал по освободившемуся между ними месту. Это было больно. Раздался мягкий шелест тормозов. Чья-то уверенная рука, пахнущая мородобоем, подняла за волосы мою голову.

Из «Ламборджини» с ментовскими мигалками вылез сильно тучный штатский «Хьюго Босс» в шевелюре от Версаче.

– Ну, Пантюхин, где твой шахид?

– Вот, товарищ полковник, лежит. Выдает себя за пикетчика. Но еврей.

Полковник наклонился и заглянул мне в глаза.

– Действительно еврей... Моссад? – спросил он.

– Представьтесь по форме, полковник, – прохрипел я.

– Пожалуйста, – усмехнулся полковник. – Полковник ФСБ Кот. Павел Николаевич.

Оказывается, коты действительно ездят.

– Павел Николаевич, я не Моссад, я сценаристпенсионер союзмультфильмовского значения Липскеров Михаил Федорович. С ударением на «и».

– Хорошая крыша, – понимающе сказал Кот. – Как давно заброшены в Россию?

– В СССР, в 1939 году.

– Ого, – с уважением проговорил Кот, – долго продержались... Симаков, – кликнул он в «Ламборджини», – пробей его по базе. Будем разбираться...

Прямо на «зебре» остановился автобус, откуда, как шарики из козы, посыпались телевизионщики.

– Кто слил информацию?! – заорал полковник Кот. – Ты, Пантюхин?!

– Обижаете, товарищ полковник... Ну, я... Всетаки двести баксов...

– О, полковник Кот! – раскрыл объятия чувак средних лет с микрофоном. – Штука!

Полковник кивнул.

Я знал этого чувака. Он брал у меня интервью в 1991-м у Белого дома, потом в 1993-м, тоже у Белого дома, а потом в 1998-м – на Горбатом мосту около Белого дома. Звали его Серега. Он был одним из самых успешных телевизионных репортеров. Потому что в обоюдных интересах знал всю ментовку и остальных. Россия – родина обоюдных интересов. И еще кое-чего. Но об этом позже.

– Мишка! – заорал он, увидев мою вздернутую к голубому небу за волосы голову. – Ты чего тут лежишь?

– Отдыхаю, бл...дь! Я, знаешь, люблю, бл...дь, полежать на асфальте мордой к Богу! Я, бл...дь, дня не могу прожить, чтобы мне по яйцам не врезали!.. Я просто кончаю!.. Когда меня по почкам!.. Никакой «Тонкгат Али плюс» не сравнится!

– За что это ты его так, полковник? – спросил Серега Кота.

– Моссад, Серега. С 1939 года. Окопался у нас. С несанкционированным пикетом в пользу Монголии... Ну и каток шахида.

– О чем ты говоришь, полковник?! Какой, на х...й, каток шахида?!

– Асфальтовый! – заорал полковник Кот. – КГБ Украины! Националов хреновых! Самостийных, бл...дь, сынов, бл...дь, е...аной матери, бл...дь, городов русских!..

Мою морду на время дискуссии берцем прижали к тротуару. Полковник продолжал заводиться:

– Совместная акция потомков Петлюры с сионистами!.. Жидо-бандеровский сговор!.. – Затем полковник Кот успокоился, сел мне на голову, закурил сигарету «Давидоff» и мягко спросил: – Ну и что будем делать, Михаил Федорович? Липскеров. С ударением на «и». По совести? Или по роже? Вы, собственно, куда направлялись?

– К центру Москвы, – ответил я из-под его задницы.

– Да-а-а, – протянул он, – Лефортово в другой стороне.

– Полковник, – услышал я Серегин голос, – можно тебя на минуточку?

Кот встал с моей головы, приказав сесть на нее сержанту Пантюхину.

Через несколько секунд его сменила задница Сереги.

– Хреновые твои дела, Мишка. Кот – серьезный опер. Он пришьет тебе сепаратистский заговор об отделении Нижней и Верхней Пышм от России и переход их под совместную юрисдикцию Винницкой области и кибуца имени Шолом-Алейхема. А в Басманном суде у него все схвачено.

– И чего хочет?

– Десять штук в Фонд защиты работников спецслужб, пострадавших от репрессий кровавого режима Ельцина.

Я задумался. Десяти штук у меня не было. Откуда десять штук у бывшего работника культуры в годы борьбы с нею? В это время раздался шум. Голова моя освободилась, и я услышал изумленный дуэт Сереги и Кота:

– Ну не х...я себе!..

Я поднял голову. Со стороны Новогиреева медленно ехал каток с верхнепышмянцем, а навстречу ему с распростертыми дверцами катил гольяновский. Что-то будет?..

Глава одиннадцатая

Моя голова освободилась от давивших ее разночинных задниц. Глаза с интересом наблюдали за бойко разворачивающимися событиями. Катки катились навстречу друг другу. Гольяновский каток шахида выхлопной трубой рубал битбокс, а свежеспи...женый новогиреевский отвечал самопальным рэпом верхнепышмендюка.

И оба-два вместе:

Люди в масках с автоматами наперевес открыли стрельбу перебегая с места на место и обратно. Время от времени они выкрикивали «Прикрой меня!» и молча указывали пальцем в разных направлениях. Чтобы их намерения не разгадали агрессивно настроенные катки. А как еще могут быть настроены катки, когда по ним палят из гордости советского оружия?. И каткам ничего не оставалось, как только занять круговую оборону на рубеже районов Измайлово и Соколиной Горы. А верхнепыжмятель гордо заорал песню времен Великой...

Тут он заменжевался. То ли позабыл слова, то ли вообще их не знал, но он еще дважды проорал:

Стрельба затихла, все с интересом ожидали продолжения, ведь не каждый день около метро звучат песни Победы, хоть это метро и «Партизанская». Верхнепыжмяч опять заменжевался. Вот он – недостаток патриотического воспитания. Такую песню забыть! Прозвучал неуверенный выстрел, и в этом выстреле была робкая надежда, что ктото же должен вспомнить эти заветные слова, что подвиги наших отцов и дедов не пропали зря. И я рванул верхнепыжмечу на помощь. Слова сами впрыгнули мне в ухо. Они перешли ко мне из уст хромого водопроводчика дяди Амбика, бывшего танкиста армии Рыбалко. (Или Гудериана. Сейчас уже не помню.) Он, когда выигрывал у нас, послевоенных мальцов, в сику, хлопал себя по деревяшке и восклицал:

Не уверен, что этот текст канонический, но на нас он действовал завораживающе, и мы покорно сливали ему наши пятаки и гривенники. Так что со временем он смог вместо деревяшки купить настоящий протез.

Так что я, не страшась пуль и огня, встал во весь рост, развернул вымпел с таинственными словами «Оорардын, кустумарын, оуын, сухэбаторын, бардыколын РСДРПынн сумтумкар бельдын! Ограй, ограй, ограй!» и выкрикнул рвущееся из глубин сердца:

– В рот меня те-ля-па-тя!..

Наступила мгновенная тишина, потом откудато из-за бордюра (как он там поместился?) поднялся полковник Кот. Коротко бросив «Отбой!», он крепко обнял меня:

– Прости, Федорыч, прости меня, старого топтуна, прости, что не сразу распознал в тебе своего. Года... Я ведь начинал еще у Лаврова. Знаешь такого?..

– Откуда, господин полковник?

– Начальник разведывательного отделения ротмистр Отдельного корпуса жандармов Владимир Николаевич Лавров. Одна тысяча девятьсот первый год. И вот это вот «В рот меня те-ля-патя...» было опознавательным знаком для наших сотрудников... Спасало... Серега, отдай Пантюхину двести долларов... Как и договаривались... Пусть сбегает... Не жидись... Я тебе такую информацию подкину, что ты на ней в Би-би-си, Си-энэн и Аль-Джазире не меньше пяти штук наваришь. В каждой! Ну...

Серега отслюнил сержанту Пантюхину пару франклинов. Тот взял, но продолжал стоять.

– Чего стоишь, Пантюхин? – спросил Кот.

– Так куда бежать-то, товарищ полковник? С долларями-то...

– Так, – сказал ветеран спецслужб, почесав лысину под шевелюрой Версаче, – бери каток...

– Как это – «бери каток»?! – возмутился верхнепышмандовец. – Это мои катки. Этот из Гольянова. А этот из Новогиреева. Я их честно спи...дил! Они, – мотнул он на меня головой, – подтвердят. Подтвердите?

– Я... – заикнулся я.

– Спокойно, Федорыч, – положил мне руку на колено полковник Кот. – Пантюхин, скажи ему...

Пантюхин ребром ладони проверил расположение фуражки на голове, одернул форменную куртку, поплевал на табельный «макаров» и посмотрел на верхнепышмаканца взглядом закоренелого советского мусора.

– Смотрите мне в глаза, гражданин, – строго сказал он.

Тот посмотрел и стал белеть. Я тоже глянул в пантюхинские глаза. Чисто из любопытства. Чтобы узнать, от чего белеют угонщики асфальтовых катков. И увидел в них следующее.

Уютное помещение ментовки. Окно дежурного. Ваза с незабудками на его столе. На скамейке на плече молодого мента дремлет синяковатый гражданин Российской Федерации. Человек в желтой куртке с надписью «Законный мигрант» чистит ему зубы.

Камера предварительного заключения. Скамья. На скамье сидят рецидивист-мокрушник, сексуальный маньяк, похмельный доберман-пинчер.

Крупным планом – их грустные глаза. Крупным планом – испуганные глаза верхнепышменника.

Крупным планом – их повеселевшие глаза.

Наезд на повеселевшее лицо рецидивиста-мокрушника.

Наезд на повеселевшее лицо сексуального маньяка.

Из оскаленной пасти добермана-пинчера свисает повеселевшая слюна.

Прижавшийся к входной решетке верхнепышмиряниц.

Бобслей из кадров: питье крови из фильма «Носферату. Ужас ночи», ритмичная работы пилы из фильма «Техасская резня бензопилой», homevideo практических занятий по патологоанатомии Корнеллского университета, сцена сексуального насилия из фильма «Криминальное чтиво» (восемь раз), довольная морда овчарки из фильма «К-9», жующий Мухтар из сериала «Возвращение Мухтара».

Раззявленное в крике хлебало верхнепышмирянина.

Романтичное лицо дежурного мента, нюхающего незабудку.

Я закрыл глаза. А когда их открыл, увидел ритмично удаляющиеся ягодицы верхнепышмендеревича.

– Молодец, Пантюхин, – одобрил ветеран российских спецслужб. – Значит, бери каток и двигай к автобусным остановкам за метро. У остановки на Балашиху трижды свистни в свисток, крикни: «Мы е...ли все на свете, кроме шила и гвоздя» и жди... К тебе подойдет таджик с пачкой старых журналов «Плейбой», венгерская версия, с портретом сумоистки Исики Мори на развороте и... Так, что дальше?..

– Может быть, отзыв, товарищ полковник... там... славянский шкаф уже продан... А? – почтительно спросил Пантюхин.

– Точно! – обрадовался полковник, прищурившись шевелюрой от Версаче. – Отзыв!.. Только вот какой?..

Мы все круто задумались.

– Господин полковник, – попытался разобраться в ситуации Серега, – какой, вы сказали, пароль?

– Забыл, – немного подумав, ответил Кот.

– «Мы е...али все на свете, кроме шила и гвоздя», – услужливо подсказал Пантюхин.

– Точно! – обрадовался старый склеротик, а потом сник: – А вот отзыв не помню, – подтвердив тем самым, что вот он сам склеротик и есть. И закурил сигарету «Давидоff».

– Тебе эта порнуха о чем-нибудь говорит? – спросил меня Серега, вытаскивая из зубов полковника сигарету «Давидоff» и затягиваясь ею.

Я вытащил из зубов Сереги сигарету «Давидоff», высадил ее в одну затяжку и сказал:

– Давайте рассуждать логически. Полковник, что это за таджик?

– Это резидент ЦРУ на станции метро «Партизанская». Посредник между разведкой движения «Талибан» и нами. Через него мы получаем афганский героин для внедрения наших агентов в сеть торговцев колумбийским кокаином, ставим под контроль наркотрафик в ночные клубы Москвы и получаем оборотные средства для борьбы с этим самым наркотрафиком. Потому что госфинансирования, как всегда, на всех не хватает.

– Так, – подытожил я, – эти сведения нам ничего в смысле отзыва не дают. Попробуем абстрагироваться от таджика. Разберем причинно-следственные связи в отсутствии секса с шилом и гвоздем. Почему, – спрашиваю я всех присутствующих, – в пароле сделан акцент на шило и гвоздь, а не, скажем, на табуретку или, скажем, велосипедное колесо?

Окружающие дружно пожали плечами, с надеждой глядя на меня.

– А потому, – продолжал размышлять я, – что табуретку и велосипедное колесо е...ать все-таки можно. При известном старании.

Окружающие с интересом посмотрели на меня. Я устремил глаз в прошлое.

– В старых образцах табуреток в сиденье была дырка. Для перетаскивания табуреток. Поняли?..

– Ну а, товарищ Федорыч, – наклонился ко мне Пантюхин, – как насчет велосипедного колеса?..

– Пока не знаю, – честно признался я.

– Да-а-а, Мишка, – сказал Серега, – с велосипедным колесом ты перегнул...

– Ну почему же, – встрепенулся полковник, – если всунуть его между спицами и крутануть колесо, то...

– Все! – заорали мы хором. – Можно!.. – И снова нырнули в эротические загадки пароля-отзыва.

Вдруг меня как молнией шарахнуло.

– Полковник! – закричал я. – Вы в пятидесятые с таким Вовкой Мишиным не встречались?

– А как же! – вскочил полковник. – Наш аналитик. У него еще поговорка любимая была: «Мы е...али все на свете, кроме шила и гвоздя...» А дальше не помню...

– Зато я помню! – победно заорал я. – Я с Вовкой в школе учился! «Шило острое такое, гвоздь вообще е...ать нельзя!»

– Молодец, Федорыч! Так что иди, Пантюхин. Получив отзыв, дай ему франклина и возьми взамен литр «Немирофф» и закуски. Время пошло. Да не пешком, а на катке!

– А почему на катке, полковник? – поинтересовался я.

– ЧТОБЫ НЕ ОСТАВЛЯТЬ СЛЕДОВ! – веско заявил полковник. – А насчет гвоздя – это тонко подмечено.

Глава двенадцатая

Пантюхин вернулся через две минуты с пустыми руками, Которыми и развел в ответ на вопросительные взгляды:

– Товарищ полковник, очень какая-то хитрая хитрость получилась. Остановка на Балашиху есть. Таджик есть. Журналы «Плейбой» есть. Венгерская версия есть. Только обнаженной сумоистки Исики Мори нет.

– А что есть?

– Обнаженная сумоистка Танака Накамура.

Полковник хлопнул себя по лбу и от удара опрокинулся на спину:

– Мой прокол, Пантюхин. Пароль сменился. Подходишь к таджику и даешь ему по морде.

– Так он же мне ответит!

– Правильно. Это и есть отзыв. А дальше по старой схеме.

Пантюхин исчез.

– Вот, Федорыч, как тяжело приходится работать, – и полковник внушительно замолчал, вперив государственный взгляд в асфальт.

Мы с Серегой сели на бордюр (для питерских – поребрик) и тоже вперили свои взгляды. А то что ж, полковнику можно, а мы, получается... Нет, так не пойдет... У нас тоже самолюбие есть. И взгляд не хуже полковничьего. Мы так можем вперить, что мало не покажется. Я как-то осенью восемьдесят второго на Остоженке так вперил взгляд, когда выходил из подъезда, что сразу червонец нашел. А Серега вообще!.. Ведущий репортер передачи «Особый взгляд». Ему достаточно одного взгляда, чтобы увидеть, на чье имя записан дом депутата и кто из членов правительства спи...дил тысячу двести тонн нефти по пути из пункта А в пункт Б. И все это знали. Поэтому, когда он входил в кабинет какого-нибудь депутата или члена правительства, те сразу открывали сейфы. Чтобы, кроме Сереги, никто не знал, на чье имя записан дом депутата и кто спи...дил тысячу двести тонн нефти по пути из пункта А в пункт Б. Башли он клал на счет в банке «Ослябя и Пересвет» в городе Замудонске, которые (банк «Ослябя и Пересвет» и город Замудонск) принадлежали Теймуразу Гочишвили и являлись дочерним банком банка «Братья Маккавеи» и дочерним городом города Москвы, что в штате Висконсин Северо-Американских Соединенных Штатов. И башлей в банке «Ослябя и Пересвет» города Замудонска скопилось!.. Я даже не знаю, с чем сравнить. Достаточно сказать, что только на проценты с этих башлей грелись шестнадцать зон строгого режима, за что Серега и получал эксклюзивную информацию для передачи «Особый взгляд». Другая часть процентов шла множеству сержантов Пантюхиных и полковников Котов – также за эксклюзивную информацию для передачи «Особый взгляд». И такая вот раздвоенность Серегиного меценатства объяснялась стремлением получить информацию из разных источников, обеспечивающих полнейшую объективность.

Основные же башли на счету банка «Ослябя и Пересвет» в городе Замудонске были поделены на две части. Одна хранилась на тот случай, чтобы, когда «эти суки так всех достанут», купить у Теймураза Гочишвили город Замудонск, учредить там телекомпанию и запустить передачу «Особый взгляд из-за бугра»...

А вторая часть шла на содержание детских домов в нескольких небольших городишках России от имени известного криминального авторитета. Потому что если перечислять деньги из Замудонска, то бабцы из Госдумы поднимут базл о евреях, подкупающих русский генофонд нации. Почему евреи?..

Господи!.. Я же забыл вам сказать, что город Замудонск был построен Теймуразом Гочишвили на западном берегу Иордана. Этот Гочишвили был грузинским евреем, эмигрировавшим из Кутаиси и принявшим ислам. Таким образом, и евреи и палестинцы относились к нему весьма лояльно. И в кнессете он представлял одновременно евреев, выходцев из России, и палестинцев города Замудонска. Имел весьма внушительный вид. Пейсы, торчащие из-под чалмы... Дважды обрезанный... Очень красиво для тех, кто понимает! Две жены. Одна – еврейка из Европы, вторая – палестинка, сами понимаете, из местных. После выступлений в кнессете в качестве еврея он пользовал жену-палестинку с криками «Замудонск – исконный еврейский город!». А когда, наоборот, от лица палестинцев, то пользовал жену-еврейку под портретом Осамы Бен Ладена. Эти контрапункты его очень возбуждали.

Вот такие планы были у Сереги. А так денег для себя он имел не много, потому что много ему было не надо. Деньги ему, как я уже говорили, были нужны для разных дел. Для каких, я уже сказал. Но все его считали продажным журналистом. А какие еще в России бывают?!

Тут как раз явился сержант Пантюхин с опухшей мордой в качестве отзыва на пароль. В руках – полиэтиленовая сумка с тем, что нужно. Для того чтобы мир засиял радужными красками. Чтобы каждый ребенок имел по велосипеду. Чтобы даже в хмурые дни всегда было солнце. Чтобы кузнечики запиликали на скрипке «Zwei Guitarren». Чтобы бумажный солдатик был красивым и отважным. Чтобы любо было, братцы, жить. Чтобы атаман был такой, сука, чтобы с ним не приходилось тужить. И чтобы в песне «Мурка» Мурка осталась живой. Вот такая вот была полиэтиленовая сумка.

И к этому времени спецназ уже воздвиг палатку с большой надписью «ШТАБ», и мы в нее вошли. В центре стоял стол, раскладные стулья. На столе – карта метро «Партизанская» с грифом «Сов. секретно». По бокам карты – пластиковые стаканчики.

Пантюхин вынул из сумки-самобранки два пузыря «Немировки», баллон «Очаковского» кваса, две курицы (куры для питерских), блюдо шаурмы (шавермы для питерских), длинный батон, круг сыра сулугуни (не знаю, как сулугуни будет по-питерски), помидоры цвета лица застыдившейся курсистки, банку корнишонов, распластанную чьими-то заботливыми руками тихоокеанскую сельдь спецпосола, маринованный чеснок, шесть тарелок и девицу Татьяну, чтобы все это дело не абы как. Ну и на всякий случай. Вдруг кому-нибудь что-нибудь и зачем.

Девица Татьяна устроила все вылитый Снайдерс, расплескала по стаканам что положено и села в углу палатки ожидать на всякий случай. Вдруг кому-нибудь что-нибудь и зачем. Мы приняли, закусили и откинулись на спинки раскладных стульев.

– Ну, – приступил к делу Серега, – давайте, полковник, ваш эксклюзив.

Он присобачил к отвороту пиджака полковника микрофон, разбудил оператора, и тот включил камеру.

– Итак, в одна тысяча девятьсот первом году я состоял во фракции большевиков московского отделения РСДРП, куда был распределен после окончания Московского университета на должность штатного провокатора разведывательного отделения Отдельного корпуса жандармов. С окладом в две тысячи рублей годовых. Плюс премиальные за каждого разоблаченного большевика. Набегало прилично. Подкидывала и фракция большевиков. Но немного. Потому что основные деньги партии шли на содержание наших товарищей, томящихся в изгнании в Праге, Париже и Цюрихе. И на носки для посылки в поселок Курейка Туруханского края ссыльному Иосифу Джугашвили. А то будущий товарищ Свердлов зае...ался их стирать.

Работал я во фракции до четырнадцатогого года. Особых достижений не было, обычное рутинное стукачество. Разве что в пятом году пристрелил некоего Николая Баумана. Я как раз вернулся из Санкт-Петербурга, где решал кое-какие дела со священнослужителем Гапоном. Ну так это по работе. Этот Бауман мне благодарен должен быть. Иначе кто б его именем станцию метро назвал. Кстати, револьвер Канегиссеру для Войкова тоже я дал. Я там живу. В Первом Войковском проезде. Сразу после того, как он выныривает из Пятого, перетекает в Третью Радиаторную улицу и опять выворачивается на Первый около станции Ленинградская Рижской железной дороги. Этот Первый Войковский чем интересен? В нем только четная сторона. А нечетной нет вовсе. А есть полотно этой самой Рижской железной дороги. А за ней – лес. Один гражданский малый, который шел встречать Новый двухтысячный год в дом № 16, корпус 1, перепутал корпус с домом. И стал искать дом № 1. Первые сведения об этом бедолаге были получены в 2006 году из поселка Курейка Туруханского района, где он пытался вручную воздвигнуть памятник товарищу Свердлову, склонившемуся над тазом с носками товарища Сталина, бывшего Джугашвили. Или Кобы, как его называл товарищ Ворошилов, у которого по причине пролетарского происхождения фамилия была всего одна.

Взгляд у полковника затуманился. Он выпил сепаратно, Серегин оператор попросил полковника повторить. Потому что у него кончилась кассета. Полковник послушался. Ну и мы с ним заодно. Сглодав окорочок курицы (куры), Кот вытер губы и пальцы о мундир сержанта Пантюхина и продолжил рассказ:

– И тут началась война с германцем, австрийцем и турком. За Дарданеллы, Босфор, болгарских, сербских, чешских братушек. Ну и, конечно, за святую Русь. Потому что для русского народа любая война, даже гражданская, всегда за святую Русь. И меня с борьбы с врагом унутренним откомандировали на борьбу с врагом унешним. Устроился я неплохо. В отдел перлюстрации почтового ведомства при администрации германского кайзера Вильгельма Второго. Благодаря письмам германских солдат с фронта наше командование всегда знало, где и какие части германских войск намеревались. И пребывало всегда наготове. Была только небольшая неувязочка. Мои доклады из-за отсутствия радиосвязи в принципе несколько запаздывали. Так что наши части не всегда находили врага там, где он был два месяца назад, и получали от него пи...дюлей за два месяца до то того, как должны были их получить. Вот почему георгиевские кресты, которыми меня награждали, не могли меня догнать. КАК И ЖАЛОВАНЬЕ ЗА ТРИ ГОДА ВОЙНЫ. Мое начальство постоянно приносило мне извинения, но они тоже не могли меня найти из-за отсутствия радиосвязи. Но я-то этого не знал! Поэтому обиделся, а обидевшись, связался с товарищами по большевистской фракции РСДРП и с немецкими социалдемократами на предмет «штыки в землю» и внедрения в солдатские массы Российской армии лозунга «Превратим империалистическую в гражданскую». Ну а уж достать деньги на бронированный вагон – это как два пальца... Кстати, мужики... Кто-нибудь из вас пробовал?..

– Что «пробовал»? – ошалели мы с Серегой.

– Два пальца?

Мы с Серегой переглянулись...

– Нет, – ответил я, – а зачем?..

– Ну как «зачем»? – пожал плечами полковник и выпил. – Чтобы узнать, насколько это просто...

Я задумался. Мне никогда не приходила идея такого научного эксперимента. Просто иногда это получалось само. Но не часто. Я глянул на Серегу. Судя по напряженно-тупому взгляду на ширинку, он вспоминал такие же случаи. Очевидно, у него комбинация из двух пальцев тоже случалась не часто. И полковник Кот это понял.

– Вот видите, что непросто. Ой, как непросто. Пришлось связать Старика – так я шутливо звал одного большевика – с неким швейцарским социал-демократом Парвусом, у которого была ниточка к генералу Людендорфу, и убедить генерала, что в России верхи уже не могут, а низы не хотят. И под это дело срубить бабла на бронированный вагон. А броневичок у Финляндского вокзала его водитель оставил на время посещения вокзального туалета. Потому что в броневиках туалеты не предусмотрены. И грех было им не воспользоваться. Так, из-за отсутствия радиосвязи во время Первой мировой войны и туалетов в броневиках и произошла Великая Октябрьская революция. – Полковник выпил под шаурму (шаверму).

– Это все, полковник? – спросил Серега, передавая тому заслуженный гонорар. И выпил. Под курицу (куру).

Я, сами понимаете, тоже выпил. В этом деле без меня не обойтись. И без сержанта Пантюхина. Под помидоры (помидоры) и корнишоны (корнишоны).

– Ну почему же все? – загадочно произнес полковник. – Есть бонус... – и он замолчал, уставившись в стенку палатки.

– Ну, полковник?! – нетерпеливо дохнул маринованным чесноком Серега, готовясь дать знак оператору.

– За бонус к гонорару, – менее загадочно произнес полковник, оторвав взгляд от стенки.

Серега сунул руку в карман.

– Пятьсот баксов. Гони.

Полковник пересчитал деньги, спрятал их в карман, выпил, понюхал батон, закурил сигарету «Давидоff» и, откинувшись на спинку стула, спросил:

– Помните встречу взглядами Штирлица с женой в кафе «Элефант»?

– Еще бы! – хором ответили Серега, оператор, Пантюхин и я.

– Так вот, – бесстрастно произнес полковник, – третьим взглядом жены был я.

Глава тринадцатая

Когда я пришел в себя, первая мысль была удивительно банальной: «Где я?»

Очевидно, я ее озвучил, потому что получил ответ:

– Тут ты, Федорович, у меня...

Я открыл глаза. Надо мной был потолок. Скосил глаза вправо – стенка. Скосил глаза влево – в инвалидном кресле сидел владелец мини-конюшни при дельфинарии Сергей Никитич. А сам я был внутри ея. Конюшни то есть. Хотя называть конюшней помещение, где обитают ослик, пони, две девочки, инвалид и нет ни одного коня, несколько неуместно. В конюшне стояли две кровати, на которых посапывали две девочки. Очень даже ничего. Я это давно заприметил. Когда выпивал на карусели с директором муниципальной булочной. В инвалидке сидел инвалид. А кто ж еще должен сидеть в инвалидке, как не инвалид! Вот он и сидел. А когда мы с директором муниципальной булочной выпивали на карусели, то он принимал в этом посильное участие. Тоже выпивал, но не на карусели. Зачем ему карусель, когда он на кресле может кататься? Сергеем Никитичем кличут. Может быть, его как-нибудь по-другому зовут, но откликается он именно на Сергея Никитича. Моего возраста. Так что какая на хрен педофилия. Тут бы с мочеиспусканием разобраться. Ох, злобен наш народ... Но добр! В другой стране девочек у него давно бы какой-нибудь местный собес отобрал: мол, приемные семьи, мол, учеба, мол, домашнее тепло. А у нас живут себе телки молочно-восковой спелости с инвалидом, осликом и пони, и всем хоть бы хрен. Вот где настоящая свобода личности! Вот где настоящая privacy! То-то и оно... Только вот как я в эту privacy попал, я однозначно ответить не могу. И двузначно тоже. Я поднялся в загоне, где спал вместе с осликом и пони, потому что больше спать мне было негде. Только ослик и пони спали стоя, а я – лежа. Вообще человеку спать стоя значительно выгоднее, чем ослику с пони лежа. Спящий стоя человек занимает значительно меньше места. И таким образом можно уменьшить минимальную жилую площадь на одного человека и значительно быстрее решить жилищную проблему. Надо бы обратиться в Думу. Интересно, есть ли у ослика и пони право законодательной инициативы. А почему бы и нет? Почему (сейчас я пи...дану сатирой) ослы в Думе имеют, а ослики в конюшне при дельфинарии – нет. Вот как я им! С похмелья наш народ и не на такое способен! Особенно когда стоит в загоне для ослика и пони в конюшне при дельфинарии. И не вслух.

– Ну и что я здесь делаю? – спросил я Никитича.

– Стоишь, – ответил Никитич.

– А почему я здесь стою?

– Привезли тебя, Федорыч, ко мне. Как сказали, по твоей собственной просьбе.

– Кто привез?

– Передвижная телевизионная станция в сопровождении «Ламборджини» и автобуса со спецназом.

Я задумался, вспоминая, что действительно общался с древним опером на «Ламборджини», моим относительным корешем-репортером стрингерских поползновений Серегой, сержантом Пантюхиным и со спецназом ФСБ.

– Припоминаю. Но смутно. А для чего они меня сюда привезли, не сказали?