Полужизни Ханна Софи
– От сквозняков защищает, – пояснила она. Мелодичный, хорошо поставленный голос настолько не сочетался с убогой кухней, что Чарли заподозрила в Мэри богемную мажорку. Играет в нищенку, трется вокруг настоящей бедноты, а как наберется впечатлений и поймает вдохновение – сбежит к богатому папочке в Беркшир.
Мэри стянула шапку – по плечам рассыпались черные с обильной проседью локоны.
– Эйден Сид – багетчик, – сухо сказала Чарли. – Крис Гиббс или Саймон Уотерхаус это вам сообщили?
– Да. Связь вроде бы очевидна: я художник, он багетчик, но знакомство это не гарантирует.
– Допустим, лично вы не знакомы, но, может, хоть имя слышали? От других художников, например. Спиллинг – город маленький, поэтому...
– Я не знакома с другими художниками! – заявила Мэри. – Да, я создаю картины, но к так называемой богеме себя не причисляю! Ненавижу всю эту ерунду! Едва присоединишься к какой-нибудь группе, как уже сидишь в некоем комитете, устраиваешь лотереи и конкурсы, в порядке очередности готовишь и распространяешь информационные бюллетени – именно так, думаю, выглядит жизнь богемы в городке вроде Спиллинга. Ну так гламурная мишура Чарльза Саатчи{Один из наиболее известных современных лондонских галеристов.} не имеет к искусству ни малейшего отношения. Это наглая реклама, которая рекламирует себя и ничего больше. Саатчи искусственно создает моду и разжигает аппетит, не связанный с настоящим голодом. В лондонской богеме вообще нет ничего настоящего!
– Вы знаете Рут Басси? – спросила Чарли. Мэри искренне удивилась.
– Да, вообще-то... – Она замялась. – Не слишком близко, так, встречались пару раз. Хочу, чтобы она мне позировала. Надеюсь, уговорю. А в чем дело?
– Как вы познакомились?
– Почему Рут интересует полицию?
– Пожалуйста, ответьте на мой вопрос!
– И это говорит та, которую я любезно пригласила в свой дом? – возмутилась Мэри. («А она боится!» – отметила Чарли.) – Почему вы о ней спрашиваете? Она связана с этим, как его, Эйденом Сидом?
– Давайте так: услуга за услугу, – предложила Чарли. – Я отвечу на ваш вопрос, а вы покажете мне свои картины. Они меня интересуют, хоть я не смыслю в искусстве ничего за исключением того, что самое лучшее сотворено давно умершими.
Лицо Мэри превратилось в маску.
– Вы... шутите? – процедила она.
– Нет! – По спине Чарли снова побежали мурашки. Но если быть дурой, то до конца! – А как же Пикассо, Рембрандт? То есть... современное искусство все больше вычурное – слоновий навоз и оленьи рога в художественном оформлении.
– Я не мертва, – медленно и четко проговорила Мэри, словно надеясь донести до незваной гостьи эту простую истину.
«Тем, кто верит в привидения, следует пересаживать мозги!» – подумала Чарли. Почему ей так страшно стоять на грязной кухне этого дрянного дома и слушать, как надменная особа заявляет, что она не мертва?
– Я жива, и мои работы прекрасны, – чуть спокойнее проговорила Мэри. – Простите за резкость, но обывательское мнение просто убивает. Надо же, вы считаете, что все талантливые люди уже знамениты, а самое главное – мертвы. Конечно, все гении мертвы, а если погибли молодыми, нищими и при трагических обстоятельствах – вообще замечательно!
Чарли попыталась взять себя в руки и успокоиться. Саймон не передавал Мэри рассказ Эйдена Сида, и Гиббс, по его словам, тоже. В чем тут проблема? Что здесь не так?
– По-вашему, чтобы считаться настоящим художником, я должна страдать, желательно сильно? – поинтересовалась Мэри, прищурилась и обеими руками откинула свою дикую гриву за спину. Что звучало в ее голосе, презрение или иное чувство?
– Я не думаю, что из одного непременно следует другое, – покачала головой Чарли. – Можно пройти через жуткие страдания и остаться полным нулем как художник.
Ответ Мэри понравился.
– Верно, – кивнула она. – Искусство к огульным обобщениям не сводится. Я задавала тот же вопрос детективу Уотерхаусу, а он признался, что ответить не может.
Вот еще один момент, который Саймон опустил. Разумеется, собственное мнение у него было, но он не пожелал делиться им с этой странной женщиной.
– Я передумала, – объявила Мэри Трелиз. – Я покажу вам свои картины. Хочу, чтобы вы их увидели, но с одним условием: мои картины не продаются. Даже если вам очень понравится...
– Не беспокойтесь, – перебила Чарли. – Я не настолько богата, чтобы покупать картины в подлиннике. Какую цену вы обычно запрашиваете? В зависимости от размера или...
– Никакую! – с каменным лицом отрезала Мэри, и у Чарли мелькнула мысль: «Она словно ждала проблем именно с этой стороны, и они появились». – Я никогда не продаю свои картины. Никогда!
– Так, выходит...
– Не «так, выходит», а «почему»? Вы же хотите спросить почему? Если да, то спрашивайте!
– Нет, я о другом. Выходит, все ваши работы здесь, в этом доме?
– Да, почти, – после долгой паузы ответила Мэри.
– Ничего себе! Как давно вы занимаетесь живописью?
– С двухтысячного года.
– С двухтысячного – это, наверное, профессионально. А в детстве?
– Нет, в детстве я никогда не рисовала. Только на уроках в школе.
«Как же она может рисовать профессионально, если не продает картины? – подумала Чарли, но тут же одернула себя: – Что за вопросы?! Нужно спросить об Эйдене Сиде и Рут Басси, а потом ехать на службу. Почему я тяну резину?»
Ответ Чарли знала, хотя примирилась с ним далеко не сразу. И в доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент, и в его владелице чувствовалось что-то... Сказать «пугающее» было бы чересчур, скорее, тревожное. Возможно, это объяснялось гнетущей атмосферой и запущенностью, тем не менее Чарли не желала поддаваться соблазну сбежать.
– Я сказала, что можно увидеть мои картины, а не допрашивать о них с пристрастием, – напомнила Мэри. – Кому попало я работы не показываю!
– Почему же мне решили показать?
– Хороший вопрос, – кивнула Мэри и улыбнулась, будто знала ответ, но разглашать не собиралась. – Пойдемте, большинство картин на втором этаже.
Она повела Чарли в коридор, узкий и такой же запущенный, как кухня. Красная с коричневыми завитками ковровая дорожка по бокам сгнила, а у входной двери почернела. Обои наполовину отклеились. Они были темно-бежевые с белым узором, в котором Чарли не без труда узнала цветы магнолии. Маленькая батарея успела не только посереть, но и облупиться, зато над ней висела картина. Чарли остановилась, чтобы рассмотреть ее внимательнее. За низеньким столом сидели трое – толстый мужчина, женщина и мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Мальчик был в уличной одежде, взрослые – в халатах. Женщина напоминала птичку: тоненькая, хрупкая, с мелкими чертами лица. Она заслоняла глаза рукой и смотрела вниз. Сперва Чарли решила, что у нее болит голова, потом заметила на столе пустые бутылки и поняла: голова болит неспроста, у женщины похмелье. Да, это утро после бурной ночи.
У лестницы висела еще одна картина – те же мужчина и женщина, но уже без мальчика. Женщина в белой ночнушке на бретелях сидела перед зеркалом и расчесывала волосы, а толстяк лежал на кровати и читал газету.
Картины потрясли Чарли до глубины души. Широкой публике они бы вряд ли понравились, но излучали больше света, чем голая лампочка, которую по пути зажгла Мэри. А какие краски! Яркие, сочные, но позитива не привносят, напротив. Казалось, мрачную безрадостную сцену осветили ярким прожектором.
– Они... ваши? – спросила Чарли, ожидая услышать «да».
Мэри уже поднялась до половины лестницы и издала звук, смысла которого Чарли не поняла.
– Не краденые, если суть вопроса в этом.
– Нет, я имела в виду...
– Ясно. Нет, они не мои.
Другими словами, Мэри все прекрасно поняла и хотела выиграть время.
В холле второго этажа висели сразу три картины. На первой женщина и мальчик сидели на противоположных концах продавленного желтого дивана и смотрели в разные стороны. На второй мужчина стоял у запертой двери; судя по поднятой руке, он собирался постучать, а по открытому рту – орал во все горло. На третьей Чарли увидела молодую пару. Парень и девушка, оба толстые, смуглые, с густыми бровями и тяжелыми лбами, играли в карты за низеньким столом – тем самым, что был на картине, висящей на первом этаже.
Мэри распахнула одну из трех дверей и жестом показала Чарли: после вас, мол. Вот и главная спальня. Здесь Эйден Сид якобы убил Мэри и бросил тело посреди кровати. У Чарли засосало под ложечкой. «Хватит дурить! – мысленно велела себе она. – Лежи там труп, кто бы тебя пустил?»
У самого порога Чарли застыла как вкопанная: надо же, сколько картин! Многие даже рассмотреть не получалось; их либо заслонили другими картинами, либо повернули обратной стороной. Ту т был и городской пейзаж – большое каменное здание с башней, – и множество поясных портретов, в основном уставших от жизни женщин. У стены стояло несколько больших розово-коричневых абстрактных полотен – ни дать ни взять человеческая кожа крупным планом – с пересекающимися линиями и разводами. Подобно картинам на первом этаже и в холле второго, широкой публике они не предназначались, но, бесспорно, обладали огромной энергетикой.
Подобно картинам на первом этаже... Ну разумеется, напрасно Мэри отрицает очевидное!
– Если эти картины написали вы, значит, и те – вы, – махнув в сторону двери, заявила Чарли. – Рука та же, это даже я способна понять.
Мэри явно смутилась и ответила не сразу:
– Да, это все мои работы.
Допытываться, почему Мэри солгала, Чарли сочла неуместным. Вдруг постеснялась? Тщеславия в ней Чарли не чувствовала. Все картины в спальне были в рамах, но те, что висели в коридоре и в холле, – нет. Почему-то это казалось неправильным.
– Кто эти люди? – спросила Чарли.
– На картинах? Соседи – и нынешние, и те, кто уже уехал. Уинстэнли-Истейт в лицах! – В ухмылке Мэри чувствовалось презрение к самой себе. Она кивнула на портреты у стены напротив: – Имен тех людей уже не помню. Я заплатила, они побывали в роли натурщиков, и на этом все закончилось.
Чарли вгляделась в лица: вдруг кого из натурщиков доводилось арестовывать?
– Удивляетесь, как можно писать портреты совершенно чужих людей? – спросила Мэри, хотя Чарли об этом даже не обмолвилась. – В эмоциональном плане писать портреты знакомых чревато страшной нервотрепкой. Я стараюсь себя беречь, правда, получается не всегда. Порой уступаешь порыву, а потом приходится расхлебывать.
Сама поза Мэри говорила о напряжении: она съежилась, точно хотела стать маленькой и незаметной.
– Вот вы, если бы писали портрет, кого бы в натурщики выбрали? Жениха? – Мэри смотрела на руки Чарли. – У вас же кольцо...
– Если честно, не знаю... – Чарли почувствовала, что краснеет.
Нет, рисовать Саймона она бы не стала: в портрете было бы слишком много личного. Да Саймон бы и не позволил. В субботу после помолвки он у нее ночевал. Они спали на одной кровати, но друг к другу даже не прикоснулись. Объятие на заднем дворе так и осталось единственным. Тем не менее Чарли была довольна. Никогда прежде Саймон у нее не ночевал, а тут согласился. Разве это не прогресс?
– Ясно, жених в натурщики не годится, – кивнула Мэри. – Значит, возможны два варианта: либо он вам неинтересен настолько, что хоть помолвку расторгай, либо вы понимаете, что я имела в виду, говоря о страшной нервотрепке.
– Вы занимаетесь живописью с двухтысячного года и говорите, что здесь почти все картины, – сменила тему Чарли. – Где же остальные, если вы ничего не продаете?
– Одну я подарила Рут Басси. – На губах Мэри появилась улыбка. – Помните, я показывала вам семпервивум?
Чарли не сразу сообразила, что речь о зеленой розе с жесткими лепестками, что растет из стены.
– Название мне подсказала Рут. Сама я в растениях совершенно не разбираюсь. Однажды сад погубила и поклялась себе: все, больше пробовать не стоит. Помню, подарила Рут картину – до этого тысячу лет никому ничего не дарила и уже забыла, как это приятно, – и подумала: она ведь тоже сделала мне подарок. «Семпервивум» в переводе с латыни значит «вечно живое».
– Вы редко делаете подарки? – осторожно поинтересовалась Чарли. Здесь скрывалась какая-то тайна, которую ей очень захотелось узнать. Где погубленный Мэри сад? Там, где она жила до переезда на Мегсон-Кресент?
– Никаких подарков! – категорично заявила Мэри. – Ни дарить, ни продавать вам я ничего не собираюсь. Картину я подарила Рут потому, что хотела попросить прощения.
– За что?
– Из-за меня она потеряла работу. История долгая, рассказывать не буду, тем более мы обе выглядим в ней не лучшим образом.
– Речь о службе в Галерее Спиллинга?
– Какое это имеет значение? – подозрительно спросила Мэри.
«Сколько же запретных тем у этой женщины! Сплошные табу».
– Я просто уточняю. Ведь именно там работала Рут, прежде чем поступить к Эйдену Сиду...
Никогда прежде Чарли не видела, чтобы человеческое лицо так вздрагивало, а тут ей показалось, что Мэри словно ударило током.
– Рут... Рут работает у Эйдена Сида? – Мэри убрала волосы за ухо, потом второй раз, потом третий, потом четвертый...
– Да, а еще они вместе живут, – сообщила Чарли. – Гражданским браком.
Мэри побелела как полотно.
– Неправда! Рут живет одна, в домике за воротами Блантир-парка. Почему вы лжете?!
– Я не лгу и, к сожалению, ничего не понимаю. Почему это так важно? Вы же говорите, что не знаете Эйдена...
– Моя картина... Я подарила Рут картину! – Мэри закусила губу. – Где сигареты? Мне нужны сигареты! – Пустые и словно выцветшие, ее глаза лихорадочно ощупывали комнату, перескакивая с одного предмета на другой. – Что натворил Эйден Сид? Объясните, я должна понять! Почему им интересуется полиция?
Не понимая, делает ли верный шаг или совершает непоправимую ошибку, Чарли сказала:
– По нашим данным, Эйден никому зла не причинил, однако он сам утверждает обратное. Он говорит, что причинил зло человеку, и этот человек – вы.
Мэри выпятила подбородок, и Чарли догадалась: минутная слабость прошла, художница больше ничего не скажет. Тогда придется снова применить шоковую терапию...
– Послушайте, Мэри, – шагнув к художнице, начала Чарли, – согласна, звучит странно, но Эйден Сид добровольно пришел в управление полиции и признался в тяжком преступлении. Он подробно описал вашу внешность, точно назвал адрес и род занятий...
Мэри крепко обхватила себя руками.
«Ну, будь что будет!» – решила Чарли.
– Эйден Сид твердо уверен, что убил вас, – объявила она.
– Нет, не меня. – Мэри запрокинула голову, потом впилась взглядом в Чарли. – Не меня.
5
3 марта 2008 года, понедельник
Я режу стекло, когда на дорожке раздаются шаги. Подняв голову, вижу в окне незнакомого мужчину. Эйден останавливает гильотину для резки багета. Он держит ногу на педали, но не нажимает. Перерыв Эйден делает лишь в случае крайней необходимости: если перед ним клиент и обделять его вниманием откровенно грубо. Многие наши клиенты его не любят, хотя к другому мастеру не уходят. «С клиентами можно дружить, но на это нужно время, а наша задача – защищать произведения искусства, которые они приносят, – заявил Эйден, когда я только появилась в мастерской. – Считай, что картина в опасности, пока не помещена в качественную раму. Суть нашей работы – именно защита, а не украшение».
Входная дверь распахивается, царапая по земле.
– Эй, привет! – зовет низкий мужской голос.
Я собираюсь ответить, но тут в окне мелькает другое лицо, и слова застывают в горле. Чарли Зэйлер! Что она здесь делает? Приехала вместе с этим мужчиной?
– Рут Басси? Я детектив Саймон Уотерхаус, управление уголовных расследований Калвер-Вэлли.
Детектив открывает бумажник и показывает удостоверение. Он плотный, крепко сбитый, с грубым лицом, крупными руками; брюки на нем чересчур короткие, даже до ботинок не достают.
Сержант Зэйлер улыбается. О куртке не говорит ни слова, и я не спрашиваю, тем более вижу, что с собой она ее не принесла. Она представляется Эйдену, и я мысленно прошу его не оборачиваться и не выдавать удивления.
– Ну что, поговорим? – предлагает она.
– Вообще-то меня ждет работа. – Голос Эйдена звучит не удивленно, а скорее сердито.
– Много времени мы у вас не отнимем.
– Я в субботу с ним разговаривал. – Эйден кивает на Уотерхауса. – Добавить нечего.
– Угадайте, куда я ездила сегодня утром? – мягко, чуть лукаво спрашивает Шарлотта Зэйлер.
– Лучше не стану.
– На Мегсон-Кресент! В дом номер пятнадцать заглянула.
Воцаряется тишина. Мы с детективом Уотерхаусом смотрим друг на друга, гадая, кому лучше ее прервать. По крайне мере, так кажется мне.
– В доме номер пятнадцать по Мегсон-Кресент живет Мэри Трелиз. С ней я и провела сегодняшнее утро.
Эйден пронзает Шарлотту Зэйлер неприязненным взглядом.
– С каких пор у мертвых есть адреса? Я убил эту женщину.
– Да. Саймон, так зовут детектива Уотерхауса, говорил, что вы в этом уверены. А я теперь уверена, что вы ошибаетесь, потому что собственными глазами видела Мэри Трелиз в полном здравии и даже разговаривала с ней.
Эйден пододвигает сшиватель, берет два разрезанных багета и вставляет в станок. За работу!
– По-вашему, я лгу? – спрашивает Шарлотта Зэйлер.
Напряжение становится невыносимым.
– Эйден, ответь ей! – кричу я.
– Хотите, отвезу вас на Мегсон-Кресент? Тогда вы сами увидите, что она в порядке.
– Нет.
– Как вы познакомились с Мэри? – В голосе сержанта Зэйлер появляется настойчивость. – Вы ведь не все рассказали Саймону? Со мной не поделитесь?
– Нет.
– Мэри клянется, что знать вас не знает. Получается, если она говорит правду, вы с ней никогда не встречались.
Эйден поднимает голову, сам не свой от злости, что его отрывают от работы.
– Если я ее убил, значит, мы встречались. По законам логики, иначе быть не может.
Почему он злится? Какой реакции он ждал от полицейских?
– Хорошо, – терпеливо кивает сержант Зэйлер, – расскажите, как вы познакомились с Мэри.
Тишина. Я сверлю Эйдена взглядом, беззвучно упрашиваю ответить, но понимаю, что отвечать он не станет. Я бессильна. Раз Эйден отказывается разговаривать даже с полицией, нам не поможет никто.
– Эйден, сколько раз вы встречались с Мэри до того, как совершили убийство?
– Он никого не убивал! – вскрикиваю я.
Сержант Зэйлер поворачивается ко мне:
– Эйден рассказывал, что задушил Мэри голой? А что бросил ее бездыханное тело посреди кровати в той...
– Замолчите! – кричит Эйден.
Перед глазами темнеет, я жадно ловлю воздух ртом. Задушил... Голой...
– По-моему, ей он об этом не говорил, – вмешивается Уотерхаус. – Простите, но я не понимаю. Рут вы сказали, что убили Мэри Трелиз много лет назад, а мне – что в спальне дома номер пятнадцать по Мегсон-Кресент лежит тело. Вы правда считаете, что тело так долго может оставаться необнаруженным?
Эйден отмеряет нейлоновую веревку, словно не слыша вопрос. Он не просто игнорирует Уотерхауса, а внушает себе, что в мастерской никого нет, что мы не существуем.
– Эйден, скажи что-нибудь! – срываюсь я.
– Раз он молчит, может, вы пример покажете? – переключается на меня Чарли Зэйлер. – Вы мне солгали. Сказали, что не знакомы с Мэри Трелиз, а она утверждает обратное. Мол, из-за нее вы потеряли работу, и она, чувствуя себя виноватой, подарила вам картину. Так все было?
Я киваю, заставляя себя не смотреть на Эйдена.
– Когда вы познакомились с Мэри Трелиз?
– В июне прошлого года.
– В июне. В убийстве Эйден признался вам в декабре, хотя за полгода до того вы видели Трелиз в полном здравии. Вы наверняка сказали Эйдену, что этого не может быть. Рут, вы так ему сказали?
– Я...
– Да, она сказала! – бросается на помощь Эйден. – А я заявил, что она ошибается.
– Мэри Трелиз – художница, – меняет тему Уотерхаус, и я вздыхаю с облегчением. Он не интересуется Галереей Спиллинга и моей стычкой с Мэри. Рассказывать об этом меня никто не заставит! – По долгу службы вам наверняка приходится общаться с художниками. Что вы о них думаете?
– Некоторые очень даже ничего.
– А другие, что с ними не так?
– Они относятся ко мне, как к прислуге! – вздыхает Эйден. – Считают физический труд чем-то постыдным. По их мнению, если в процессе руки становятся грязными, значит, ты сам грязь. Встречаешь их в ресторане, они сперва не узнают, а когда вспоминают, лица вытягиваются от ужаса: как чернорабочий попал в дорогой ресторан?! Еще есть те, кто без конца мусолит один и тот же сюжет и верит, что обладает неповторимым стилем, и те, кто пишет лишь любимыми цветами, – в таком случае одежда и ковры покупаются в той же гамме.
– Чувствую, художников вы не любите, – заключает сержант Зэйлер.
– Оговорюсь сразу: Мэри Трелиз я убил не из-за профессиональной непригодности. Я даже не знал, что она художница, пока Рут не сказала.
– Где картина, которую она вам подарила? – обращается ко мне Уотерхаус. – Можно на нее взглянуть?
Руки предательски дрожат.
– У меня... У меня ее больше нет.
– Неужели? Как же так вышло?
– Дело в том... – Я смотрю на Эйдена, но он демонстративно отворачивается, чтобы приладить к профилю еще два бруска. Не стану я его защищать, не зная от чего! – Я подарила ее Эйдену и с тех пор больше не видела.
Эйден отодвигает сшиватель.
– Мэри Трелиз мертва, а мертвецы картин не пишут, – цедит он. – Рут принесла домой чью-то мазню, и я тут же отнес ее на благотворительную распродажу.
Он лжет!
Чарли Зэйлер делает шаг вперед.
– Спальня дома на Мегсон-Кресент забита картинами, которые написала Мэри. Их там столько, что я едва протиснулась. Вы утверждаете, что не знали, чем она занимается. Значит, когда вы ее убивали, в спальне картин не было?
– Он ее не убивал!
Как ни странно, на этот вопрос Эйден отвечает:
– Нет, я не видел ни одной.
Сержант Зэйлер и детектив Уотерхаус переглядываются. Ясно, они готовы махнуть на нас рукой.
– Мне нужно идти, – вдруг объявляет Эйден.
– Куда? – спрашиваю я.
– Эйден, вы верите в призраков? – секундой позже интересуется детектив Уотерхаус.
– Нет, я верю в материальный мир – в науку и реальные факты, а не в воскресших мертвецов, – тихо отвечает он.
– Тогда, по-вашему, кто женщина, которую сержант Зэйлер, детектив Гиббс и я встретили в том доме на Мегсон-Кресент? Если вы уверены, что убили Мэри Трелиз, то женщина, которая выглядит точь-в-точь как она, владеет ее домом, картинами, паспортом, водительскими правами и другими документами, должна быть призраком, да еще прекрасно экипированным.
– Повторяю, я в призраков не верю. – Эйден подходит к маленькой раковине в углу мастерской и до отказа открывает оба крана. Водопровод здесь древний – шума больше, чем воды. – В следующий раз либо приносите ордер на арест, либо я ни слова не скажу. – Он споласкивает руки и тщательно вытирает.
– На вопрос Рут вы до сих пор не ответили, – напоминает Уотерхаус. – Вы добровольно признались в убийстве, а планы на сегодняшний вечер утаиваете.
– Убирайтесь!
– Саймон, боюсь, мы злоупотребляем гостеприимством мистера Сида, – говорит Чарли Зэйлер.
– Вы злоупотребили им, переступив порог моей мастерской, – заявляет Эйден.
Шарлотта отвечает презрительным взглядом и направляется к выходу. Уотерхаус задерживается, чтобы сказать:
– Между прочим, это вы к нам пришли. Или ваше сознание плодит и хранит фантазии, а реальные факты блокирует?
Полицейские уходят, а Эйден захлопывает дверь и прислоняется к ней лбом.
– Ты говорила, что была в полиции, – произносит он через минуту, – но не уточнила, что обратилась к Шарлотте Зэйлер.
Врать, что так вышло случайно, не хватает порох у. Пусть думает что хочет!
– Рут, она тебе не подруга! Даже если Шарлотта Зэйлер что-то для тебя значит, ты для нее полный ноль.
– Где та картина, как ее, «Аббертон»? Куда ты ее дел? Объясни, что происходит!
– Ты веришь Уотерхаусу? Веришь, что мое сознание плодит фантазии? – Эйден медленно приближается ко мне. – Если это фантазии, значит, я... Как думаешь, Рут, может человек видеть будущее?
– Нет, не думаю. Эйден, о чем ты?
– О картинке, четкой, как фотография или кадр из фильма. На этой картине эпизод, но не прошлого, а будущего.
– Хватит! Прекрати, ты меня пугаешь!
– Я вижу, как мои пальцы смыкаются вокруг шеи сучки Трелиз и давят, давят, давят...
– Прекрати! – Я отступаю на шаг.
– Копы твердят, что Трелиз жива, ты твердишь, что Трелиз жива. Вдруг вы правы? Если так, то задушенная Трелиз – образ не из прошлого, а из будущего. Вдруг я еще не убил ее, но в один прекрасный день убью? – Эйден кажется уверенным, но при этом испуганным, словно человек, идущий навстречу клокочущему пламени.
– Эйден, пожалуйста, хватит! – умоляю я. – Что ты несешь?!
– «Аббертон», – бормочет Эйден. – Это часть серии, Трелиз ее пока не закончила, наверное, лишь ту картину написать успела. Но серия продолжится. Я знаю, что всего картин будет девять, и названия знаю. – Он отталкивает меня, снимает колпачок с синего маркера и пишет на картонном тубусе для постеров, проговаривая слова, словно в трансе: – «Аббертон», «Бландфорд», «Гондри», «Дарвилл», «Марджерисон», «Родуэлл», «Уиндес», «Хиткот», «Элстоу».
Я в замешательстве смотрю на Эйдена. Кто он? В кого превращается? Нет, он в здравом уме, и Шарлотте Зэйлер я сказала об этом совершенно искренне.
– Эйден, прекрати! – дрожащим голосом прошу я.
Он хватает меня за руку и заглядывает в глаза:
– Поезжай на Мегсон-Кресент! Если это будущее, его можно, нет, нужно изменить. Скажи Трелиз, пусть не продолжает серию. Пусть уезжает из Спиллинга подальше, где я не смогу ее найти!
– Довольно! – визжу я. – Пусти меня! Это полный бред! Видеть будущее не дано никому. Почему ты не расскажешь мне правду?!
– А почему ты сама не расскажешь мне правду? Что случилось в галерее Хансарда? Из-за чего ты бросила работу? Что произошло между тобой и Трелиз? Ты мне так толком и не объяснила, а пристаешь с расспросами! Что я сделал с «Аббертоном»? Куда идти собрался? Лучше расскажи, что случилось в галерее!
– Тут и рассказывать нечего! – всхлипываю я. Мы же договаривались: никаких вопросов. Неужели он этого не помнит? Неужели забыл, как легко мы друг друга понимали?
Эйден отталкивает меня, словно я вдруг стала ему противна, и бросается к двери, по пути схватив куртку. Я остаюсь одна. Нужно запереть дверь и выключить свет. Вот, так лучше. Я съеживаюсь у обогревателя и шепчу: «Тут и рассказывать нечего!» – будто самовнушением можно изменить прошлое.
Галерею Спиллинга я заметила благодаря картине, которая украшала витрину. На тот момент я жила в Калвер-Вэлли лишь одиннадцать дней и домом считала лишь потому, что в другое место уезжать не собиралась. В день отъезда из Линкольна я открыла атлас автомобильных дорог на странице, где изображалось все королевство, зажмурилась и ткнула пальцем в место, оказавшееся Комбингемом, крохотным городишком в двенадцати милях к западу от Спиллинга. Комбингем я возненавидела с первого взгляда – неудивительно, одни спальные районы и кольцевые авторазвязки. Я села в машину и поехала куда глаза глядят, бездумно сворачивая на всех поворотах. В багажнике раздолбанного «фольксвагена-пассат» лежала одна-единственная сумка с зубной щеткой и самым необходимым. Остальное имущество я сдала в камеру хранения и была готова никогда о нем не вспоминать.
Читать бесплатно другие книги:
