Полужизни Ханна Софи

– Иногда художники приезжают, иногда нет. Ну, с чего начнем?

– С Джейн Филдер! – решительно ответила я.

Сперва мы целенаправленно пробирались к стенду номер сто семьдесят один, но он был в конце второго зала, и вскоре не смотреть по сторонам стало невмоготу. Я подошла к одному стенду, потом к другому... Большинство стендов арендовали не галереи, а сами художники, которые охотно рассказывали о своих работах и отвечали на вопросы. К обеду стенд номер сто семьдесят один был по-прежнему далеко, а в моей голове царил полный сумбур. Мне понравилось множество картин, многие я бы купила, но хотела осмотреть повнимательнее.

– Нужно записать номера стендов, к которым хотелось бы вернуться, – сказала я Эйдену. – Мы ведь можем снова пройти тем же маршрутом?

– Говорил я тебе, это настоящий лабиринт! – засмеялся Эйден, но, заметив мое недовольство, добавил: – Понимаю, тебе уже попалось множество интересных картин и интересных художников, но, уверяю, ее ты еще не видела!

– Кого «ее»?

– Не кого, а что! Картину, без которой не сможешь жить. За которую заплатишь втридорога – что угодно, только бы она стала твоей.

Остаток дня мы бродили по выставке, смотрели, общались с художниками. Вернее, общалась я, а Эйден больше отмалчивался, стоял рядом и слушал. В какой-то момент он посоветовал мне быть чуть сдержаннее.

– Рут, ты их слишком обнадеживаешь!

– Мне же нравятся их работы, так почему бы не похвалить? – возразила я. – Уверена, художники с удовольствием принимают комплименты и от тех, кто в итоге ничего не покупает.

Эйден категорично покачал головой:

– Похвала минус покупка равно ложь – именно этот алгоритм управляет сознанием художников. Если не сдобришь комплимент чеком или наличными, они тебе не поверят.

После ланча – мы съели по сэндвичу в местном кафе – я увидела «тот самый» стенд. Выставлялась на нем художница по имени Глория Стетбей. «Какая элегантная!» – невольно восхитилась я. Поговорить с Глорией не было возможности: ее обступили со всех сторон, и никто не желал потесниться. Среди работ Глории преобладали абстракции, да такие, что абстракции других художников теперь казались едва ли не реализмом. Разноцветные, объемные, сборчатые, ее картины напоминали песчаные дюны или поверхность далеких планет. От такого богатства цвета и текстуры все увиденное раньше померкло и поблекло.

Эйден помахал флайером перед моим носом:

– Ну, ты в хорошей компании! Работы Стетбей даже Чарльз Саатчи покупает! (Мнение Саатчи меня нисколько не волновало.) Это тот самый стенд с теми самыми картинами?

– Не знаю... Тут минимальная цена две тысячи фунтов, а сколько стоит та, что больше всего понравилась, даже сказать страшно.

– Я любую тебе куплю, – пообещал Эйден; он был явно удивлен, что мне нужно об этом говорить. – Ну, какая нравится?

– Нет, она слишком дорогая!

– Рут, если речь идет о подарке для тебя, понятия «слишком дорого» не существует! – торжественно возвестил Эйден.

Мы по-прежнему стояли у стенда Глории Стетбей. Рядом две американки говорили о другой выставке, на которой в первый день было куда больше посетителей.

– Лондон уже не тот, что прежде, – сетовала одна. – Даже на «Фризе» все какое-то вычурно-натужное. А повальная любовь к бритвам откуда? На какую картину ни глянь, везде бритвы, это что, модно?

– Лишь встретив тебя, я научился быть добрым, – заявил Эйден, не беспокоясь о том, что нас слышат. – Твое отношение к искусству умиляет и подкупает. Умиляет то, как ты его любишь, как приобретаешь картины не ради вложения денег, выгоды, статуса или прочей ерунды. Картины для тебя – талисманы, ты держишь их рядом, чтобы от напастей оберегали. Ты их волшебными считаешь, так ведь, Рут?

Я кивнула. Вообще-то в таком ключе о любви к искусству я никогда не думала, но Эйден был прав.

– Вот, а для меня ты тоже волшебный талисман. Выйдешь за меня замуж?

Я отреагировала совсем не так, как полагается приличной женщине, не опустила глаза долу, не промолчала, не сказала, что подумаю. Я вскрикнула и по-идиотски всплеснула руками.

– Это значит «да»? – спросил Эйден, будто могли существовать какие-то сомнения. Их не было, по крайней мере в моей душе, а вот лицо Эйдена выражало тревогу. – Уверена, что не хочешь подождать с решением до завтра?

К чему он клонит, было понятно: в Лондон мы приехали не только на выставку, но и чтобы впервые заняться сексом. Но что Эйден из-за этого переживает, мне и в голову не приходило.

– Никаких «завтра». Я ни за что не передумаю!

– Не говори так! – еще взволнованнее попросил Эйден.

Вместо помолвочного кольца Эйден купил мне картину Глории Стетбей.

До стенда Джейн Филдер мы так и не добрались. Забыв о нем, мы бродили по залам и спорили, в каких картинах замысел художника просматривается, в каких – нет. Когда вспоминаю тот день – а я вспоминаю его частенько, потому что в моем сознании он стоит особняком, – возникает ощущение, что тринадцатого декабря, в четверг, один мир разрушился, а на его месте родился другой, пугающий настолько, что не хотелось иметь с ним ничего общего.

Помню даже точное время гибели счастливого мира – половина одиннадцатого вечера. Мы с Эйденом ужинали в индийском ресторане «Замзана». Картину Глории Стетбей взяли с собой и поставили у стены, чтобы любоваться, пока едим, а потом отправились в «Драммонд». С дежурным администратором общалась я – протянула кредитку, расписалась на карте гостя, ответила на обычные вопросы: «Нет, будить не нужно», «Газету? Да, “Индепендент”, пожалуйста». Эйден стоял сзади, но я чувствовала: он ловит каждое мое слово, каждый мой жест. Я взяла электронный ключ и обернулась. Судя по выражению лица, Эйден что-то решил, к чему-то приготовился. «Пропустим по стаканчику или сразу в номер поднимемся? – малодушно спросила я: что угодно, только бы оттянуть важный момент. – Уверена, бар еще открыт».

Эйден покачал головой, и я почувствовала себя трусихой. Мы и так тянули непростительно долго, и теперь на карте стояло слишком многое.

В полной тишине мы поднялись на пятый этаж. Слава богу, в лифте мы были одни, присутствия посторонних я бы не вынесла. Дзынь! – двери открылись, я первой ступила в коридор и зашагала по стрелкам-указателям на медных пластинках. Хотелось показать Эйдену, что мне смелости тоже не занимать, и все вполне получалось, пока не настала пора открывать дверь глупым электронным ключом. На замке упорно мерцал красный огонек, и я занервничала. После третьей неудачной попытки пальцы стали скользкими, и я не смогла даже вытащить ключ из прорези. Эйден открыл дверь с первой попытки, и мы вошли.

Мы стояли у двуспальной кровати и молча смотрели друг на друга.

– Ну, что теперь? – первой спросила я.

– Может, обнимемся? – пожал плечами Эйден.

Мне следовало засмеяться: что за ерунда, и, вероятно, смех разрядил бы обстановку, но после четырех месяцев мучительного воздержания это был первый открытый шаг навстречу друг другу. Слова Эйдена разрушили невидимый барьер, я прижалась к его груди и бесконечно долгую секунду умирала от ужаса: пропасть увеличивалась. Но вот он обнял меня за плечи, и я осмелилась сделать вдох. Поцелуй. Еще поцелуй... Мы долго целовались у кровати, напрочь забыв о лежащей на полу картине. Остановились мы, лишь когда заболели губы: неужели до ссадин друг друга зацеловали?

– Ну, как самочувствие? – спросила я Эйдена.

– Хорошо, то есть куда лучше. А у тебя?

– Немного боюсь. – Вдохновленная его откровенностью, я тоже решила говорить прямо. – Не представляю, как мы... как мы перейдем к следующему этапу?

– Я тоже, – признался он.

– А что делают другие пары? – спросила я, а сама подумала: «Как у меня было раньше? Как было с семнадцатью предшественниками Эйдена? Раньше таких проблем не существовало в принципе». Когда Эйден впервые пригласил меня на ужин, мы разговорились о наших прежних романах. По словам Эйдена, серьезные отношения у него не складывались, только «ни к чему не обязывающие интрижки с пустоголовыми девчонками».

– Другие пары нам не указ, – заявил он. – Мы ведь сразу почувствовали, что у нас много общего, правда? Я прочел это в твоих глазах прошлым летом, когда увидел на пороге мастерской, а ты прочла в моих.

Я молча кивнула. Неожиданная откровенность Эйдена сильно обескураживала.

– Мы оба умудрились выбраться из ада. Всю свою жизнь я бежал от призраков прошлого, и ты, видимо, тоже.

– Эйден, я не сумею...

– Мы не задаем вопросы и не торопим события. По-моему, мы даже слишком уважаем тайны друг друга.

От таких слов во мне снова проснулась трусиха.

– Не спрашивай! – пролепетала я. – Не смогу... Не сумею...

– Так ничего не получится, – проговорил Эйден с отчаянием, словно внутри что-то надорвалось, и я замерла от страха. – Ничего не получится, если станем прятать друг от друга самое важное.

– Мы любим друг друга... – Я осеклась. – Это самое главное, и это мы друг от друга не прячем.

– Ты понимаешь, о чем я, а я понимаю, что тебе страшно, и сам не слишком в себе уверен, только... Только, думаю, мы должны открыться друг другу. – Эйден откашлялся. – Я согласен, но вместе с тобой.

«Теперь нам будет легче», – сказал Эйден, когда я согласилась, когда сказала, что тоже хочу откровенности. В плане секса, если речь шла о нем, Эйден не ошибся: с самого начала и с количеством, и с качеством у нас полный порядок. Теперь секс – убежище, в котором мы прячемся, когда непонимание, проблемы и нестыковки накрывают с головой. Поразительно, но сейчас наши отношения поддерживает то единственное, что прежде в них отсутствовало.

Так в безликом номере отеля «Драммонд» Эйден признался, что много лет назад убил женщину. Едва он назвал ее имя, Мэри Трелиз, я почувствовала, как сердце сжали ледяные щупальца: что-то было не так, не на месте.

Я сразу поняла, что слышала это имя и прежде, хотя была уверена: не от Эйдена. В наших разговорах оно точно не мелькало. Неужели мне почудилось? Я тогда даже о телепатии подумала: если Эйден убил Мэри Трелиз, это имя навсегда отпечаталось в его сознании, неужели он передал его мне мысленно? Фу, ерунда полная! А вдруг имя мне знакомо, потому что Мэри Трелиз – известная личность? Нет ничего страшнее неопределенности, за которой шлейфом тянутся тревоги и сомнения. Я не могла знать это имя – и тем не менее знала. Помню, как парализованная ужасом сидела на кровати. Хотелось спросить у Эйдена, кто такая Мэри, но мы условились не задавать вопросы.

Страшное признание стоило Эйдену очень дорого. Заглянуть ему в глаза мне не хватало смелости, но, судя по голосу, у него душа кровоточила, а я сидела, стиснув руки между коленями, и безучастно смотрела в пол. Эйден и насилие, тяжкое насилие, убийство – разве такое совместимо? Нет... Невозможно! Я представила Его и Ее, впервые за долгое время позволив себе назвать их по именам. В сознании что-то всколыхнулось, и они ожили. Страшная пара оказалась в номере рядом со мной вместо Эйдена. Три разных человека слились воедино, и какую-то секунду я одинаково ненавидела всех троих.

«Рут! Рут! – отчаянно звал Эйден. – Рут, скажи что-нибудь! Пожалуйста, скажи, что любишь меня!» Только я не могла ответить. Он хотел взять меня за руку, но я испуганно отмахнулась. Я сидела на краешке кровати и не говорила ни слова, хотя больше всего хотела завизжать, ударить его, назвать убийцей. В конце концов Эйден замолчал и нас оглушила тишина. Я отвернулась от Эйдена, когда он больше всего нуждался в любви, и мы оба это понимали.

Это – моя величайшая ошибка. Что бы ни совершил Эйден, мне противно думать, как сильно я подвела его в ту ночь.

Но ведь он никого не убивал, в полиции тоже так считают. Не помню, сколько продлилась жуткая тишина, помню лишь, что в итоге сковавший сознание ужас отступил. Я словно заново поняла, кто такой Эйден, – мужчина, которого я знаю и люблю. Если он совершил убийство, наверняка была очень веская причина. Я встала, обняла Эйдена за плечи и сказала: что бы он ни совершил, я буду любить его, а прошлое не имеет значения. За это «не имеет значения» я тихо себя ненавидела: разве жизнь женщины может не иметь значения? Я сказала это во искупление своего предательства – именно так я представляла собственную слабость. Как я могла его ненавидеть? Почему поверила ему? В Эйдена нет зла, как я могла счесть его убийцей? Нет, он что-то напутал...

Иначе говоря, Эйдену я не поверила сразу, еще не имея никаких фактов.

Потом мы долго занимались любовью, стараясь отдалить момент, когда понадобятся слова, уснули лишь на рассвете. Проснулась я потому, что Эйден звал меня по имени, взгляд его был сумрачен.

– Уже двенадцать, – объявил он. – Мы полдня проспали!

В любимых глазах не было ни света, ни тепла. Таким холодным, закрытым и отстраненным Эйдена я еще не видела и не на шутку испугалась.

Одевались мы молча: Эйден всем видом показывал, что разговаривать не желает. Он позвонил дежурному администратору и попросил вызвать такси. «Да, прямо сейчас, – сказал он в трубку. – Нам нужно в Александра-палас».

– На выставку? – спросила я.

– Конечно, иначе для чего мы в Лондоне?

– Второй раз ее смотреть не обязательно, – заверила я, поскольку растворяться в шумной толпе совершенно не хотелось. Хотелось другого – провести день наедине с Эйденом, а не среди любителей искусства. – Давай лучше домой вернемся!

– Мы едем в Александра-палас, – бесстрастным, как у автоответчика, голосом проговорил Эйден.

Я чувствовала: с Эйденом что-то не так, хотела спросить, в чем дело, но вопрос прозвучал бы нелепо. Накануне вечером он признался в убийстве. Разумеется, это стало серьезнейшим испытанием, с последствиями которого ему теперь предстояло жить. Нам обоим предстояло. Я хотела спросить, кому еще известно об убийстве, ведь на тот момент мы были знакомы лишь четыре месяца. Вдруг он сидел в тюрьме? Больше всего я хотела извиниться за то, что остолбенела и не реагировала на его просьбы, но не решилась: вдруг не простит?

Позвонил администратор с известием, что такси ждет на улице.

– Картину Глории оставим здесь? – спросила я. – В отеле достаточно безопасно?

– Понятия не имею, – буркнул Эйден и сделал вид, будто не замечает моих слез.

Мы приехали на выставку, но на сей раз ничего волшебного я не почувствовала. Мы ходили от стенда к стенду, я смотрела на картины, не видя их, а Эйден... Эйден напоминал сомнамбулу: уставившись в одну точку, он мерил залы шагами, словно решил отсчитать определенное количество.

Не выдержав, я схватила его за руку:

– Я так больше не могу! В чем дело? Почему мы не разговариваем?

Эйден стиснул зубы, словно едва терпел мое прикосновение, а ведь совсем недавно мы занимались любовью. Что за ерунда?!

– Я и так лишнее сказал, – не глядя на меня, пробормотал Эйден. – И думаю, напрасно. Прости, Рут!

– Вовсе не напрасно! – возразила я, но потом совершила ужасную ошибку: – Это был несчастный случай или самооборона?

– А тебе что предпочтительнее? – презрительно ухмыльнулся Эйден. – Несчастный случай или самооборона?

– Я... я совершенно не хотела...

– А вдруг это не было ни тем ни другим? Вдруг я хладнокровно лишил жизни беззащитную женщину?

Я болезненно поморщилась. Беззащитную женщину...

– Нет, не верю... – пролепетала я.

– Рут, люди меняются, порой до неузнаваемости. Если бы ты любила меня нынешнего, то простила бы все грехи, даже самые страшные. Вот я бы простил тебе абсолютно все, причем мгновенно. Очевидно, мое чувство не взаимно. – Эйден часто-часто дышал мне в лицо и, наверное, ждал ответа, а я молчала. Его слова, те же самые, что семь лет назад без конца повторялись в суде, парализовали меня, как удары электрошокера. «Беззащитная женщина...» Я снова почувствовала на губах клейкую ленту...

Я не сразу пришла в себя и сообразила, что опять промолчала, когда следовало говорить, – Эйден уже шагал прочь.

– Подожди! – крикнула я, только Эйден уже свернул за угол.

Я бежала со всех ног, стараясь догнать его, но, увы, истерика не заставила себя ждать. Я тряслась и бормотала себе под нос, уверенная, что навсегда потеряла любимого. Сколько вокруг углов и закоулков, ряды стендов почти одинаковые, среди них и заблудиться немудрено! Я заглянула в один проход, второй, третий, но Эйден как сквозь землю провалился. В панике я обратилась к художнику, который сидел возле своего стенда: «Не видели моего приятеля? Он был здесь буквально минуту назад, высокий, в черном пиджаке с блестящими погончиками?»

Я бежала и бежала, от одного прохода к другому, из первого зала во второй. Уехать без меня Эйден не мог, нет, он бы так не поступил! По чистой случайности я оказалась у стенда номер сто семьдесят один, который арендовала Джейн Филдер. Я не познакомилась со стоявшей рядом женщиной и, если это была Джейн, не сказала, как люблю ее картину, которую приобрела в Спиллинге. Разыскать Эйдена – ни о чем другом я думать не могла. «Все что угодно ему прощу», – обещала себе я.

– Не видели высокого темноволосого мужчину в черном пиджаке с блестящими вставками вот здесь? – Я похлопала по плечам.

Женщина покачала головой. Ту т с противоположного ряда раздался голос:

– Я видела! Высокий мужчина в вельветовом пиджаке? Минуту назад мимо прошел.

У стенда с большой вывеской «Галерея “Тик-так”, Лондон» сидела девушка. Волосы осветлены, судя по черным корням, давно, стянуты красным узорчатым шарфом, на тощих ногах прозрачные черные чулки, поверх них – вишневые гольфы в сетку и массивные черные ботинки.

Я бросилась к девушке, едва не опрокинув ее стул и не повалив бедняжку на пол. Слава богу, затормозить успела.

– Куда он... – На глаза попалось нечто, я осеклась, заморгала и задышала часто-часто. Нет, не может быть... Это ужасный розыгрыш! Я испуганно попятилась.

– Куда он пошел? – услужливо подсказала девушка. – Вон туда, к выходу. Вам что, плохо?

Да, мне было плохо. Следовало уйти, но от слабости я была не в состоянии даже сдвинуться с места. Помню, облокотилась на перегородку, отделявшую стенд Джейн Филдер от соседнего, смотрела на стенд галереи «Тик-так» и терла лоб.

– Осторожно, вы прижались к картине! – произнес кто-то за спиной.

Но я не могла ни ответить, ни шевельнуться – лишь глядеть через плечо крашеной блондинки на картину в искусственно состаренной деревянной раме. Уверена: даже увидев впервые, я почувствовала бы, что она на класс выше остальных картин галереи «Тик-так».

«Аббертон», в раме, подписанный, датированный 2007 годом. Я закрыла глаза, потом снова открыла, убедившись, что мне не померещилось. На всей выставке для меня остался один «Аббертон». Я подошла к картине и поняла, почему имя якобы убитой Эйденом женщины показалось знакомым. Она мне никогда не представлялась, но, работая у Сола, я наверняка встречала ее имя на счетах, квитанциях или на перечнях невыполненных заказов, которые в мастерской висели на каждом шагу.

Это самое имя было написано в правом нижнем углу картины аккуратнейшими черными буквами. «Мэри Трелиз».

Через несколько секунд меня осенило: если Мэри Трелиз написала «Аббертон» в 2007 году, то Эйден не мог убить ее «много лет назад». Он ошибся! Я чуть не задохнулась от облегчения. Конечно, конечно, он не убийца, я с самого начала это чувствовала! Теперь следовало разыскать его и показать картину, но ведь девушка из «Тик-так» сказала, что он спешил к выходу. Вдруг он уже в такси, едет к вокзалу Кингс-Кросс?

Я словно прилипла к стенду «Тик-така», не в силах отвести взгляд от «Аббертона». Картина была неопровержимым доказательством: Эйден не совершал того, в чем признался. А вдруг речь о другой Мэри Трелиз? Нет, вряд ли. Даже если существуют десятки, сотни женщин с таким именем, Эйден говорил именно о той, что напала на меня в галерее Сола. Мэри – художница, Эйден – багетчик; они оба из Спиллинга – совпадения исключены. Наверное, они поссорились или Мэри напала на Эйдена (запросто, учитывая ее темперамент), а он защищался.

– Я хочу купить картину, – заявила я крашеной блондинке. – Вон ту.

Блондинка пожала плечами: если мне угодно забыть о мужчине в черном пиджаке и увеличить ее выручку, она не против.

– Отлично! – кивнула блондинка, не демонстрируя никакого энтузиазма. Даже не обернулась посмотреть, на какую именно картину я показываю. – Сейчас все оформим. – Медленно, словно человек, у которого уйма времени, блондинка открыла ящик стола.

– Может, красный стикер сперва приклеите? Ну, или «продано», как там у вас принято? Пусть другие посетители не думают, что картина до сих пор не продана.

– Что-то я не вижу толпы желающих! – засмеялась девушка. – Со вчерашнего утра на наши картины почти никто не взглянул! – Она зубами сняла колпачок с ручки. – Сейчас заполню свою часть, потом вы – свою. Знаете, что вся сумма вносится единовременно? Это выставка, поэтому никаких рассрочек.

Я кивнула.

– Мы принимаем наличные, чеки и основные кредитные карты. Которую из картин вы хотите купить?

– «Аббертон», – ответила я, понимая, что говорю неправду. Я вовсе не хотела покупать «Аббертон», а Мэри Трелиз не хотела мне его продавать, она ведь предельно четко выразилась. Украсить дом картиной против воли ее создателя я бы не смогла, поэтому решила: покажу «Аббертон» Эйдену, а потом подарю Малькольму, он же постоянно моей коллекцией восхищается.

«Пусть Эйден окажется в Лондоне!» – думала я. Везти «Аббертон» в Спиллинг очень не хотелось, домой – тем более. Поразительно, но картина уже меня угнетала. Силу «Аббертона» я почувствовала моментально: сначала она притягивала, а после того, как Мэри Трелиз унизила и оскорбила меня, отталкивала. Абсурд, конечно, но картины я боялась.

– «Аббертон», – медленно повторила блондинка, записывая название на квитанцию. – Имя художника?

– Мэри Трелиз.

Надо же, служащий галереи не в курсе! Сол Хансард такие вопросы не задает. Как же она представляет интересы художников, если не знает, кто что написал? Безразличие даже скрыть не пытается! Выяснить бы, какой процент удерживает «Тик-так». По словам Эйдена, большинство галерей оставляет себе половину, даже те, где совершенно не пекутся об интересах художников.

– Мэри Трелиз? – встревоженно переспросила девушка.

Господи, что она сейчас скажет? Что я ошибаюсь и Мэри Трелиз погибла? Точнее, была убита много лет назад?

Девушка подошла к «Аббертону» и постучала по раме ручкой:

– Эта картина вам понравилась? – Судя по недоверию и раздражению в ее голосе, я создавала ей ненужные проблемы.

– Да. – Я достала кредитку, чтобы продемонстрировать серьезность намерений, и приготовилась к отповеди. Мол, «Аббертон» мне не достанется, потому что Мэри Трелиз велела продать картину любому, но только не мне. Хотя я ведь не представилась, моего имени девушка знать не может.

– Простите за недоразумение, но картина уже продана. – Блондинка растянула губы в натужной улыбке.

– Что? Это же... невозможно. На ярлыке нет красной метки! – возмутилась я и лишь тогда заметила, что цены на нем тоже нет, только название и имя художника. На остальных картинах, представленных галереей «Тик-так», имелись отпечатанные ярлыки с ценой, лишь на паре стояло «Не для продажи». Почему у «Аббертона» ярлык рукописный? Потому что его добавили к экспозиции в последнюю минуту?

– Объяснила же: это недоразумение. Картину купили еще вчера. – Сочувственная улыбка стоила девушке немалых трудов. – Я собиралась приклеить метку, да не успела. Я тут буквально с ног сбилась!

– А сами говорили, что к вашему стенду никто не подходил! Не верю, что картину уже купили. Почему вы не хотите продать ее мне?

Я должна забрать «Аббертон». Обязательно! Эйден увидит картину, и между нами все наладится, словно вчерашнее признание и сегодняшняя отчужденность привиделись в кошмарном сне.

Блондинка возвела глаза к небу, мол, вот идиотка попалась!

– По-вашему, я не хочу заработать? То, что продается, продам с удовольствием!

Замешательство и отчаяние придали смелости, и я повела себя так, как не решилась бы, если бы на карте стояло нечто менее важное.

– Покажите квитанцию или этот, как его, приходный ордер! Вы же сохранили желтый листок? – Я ткнула пальцем в приходник, который девушка начала заполнять на «Аббертон». И независимые художники, и галереи на выставке используют одинаковые трехслойные формуляры с белым, желтым и зеленым листками. Накануне Глория Стетбей заполнила формуляр на наших с Эйденом глазах и оставила желтый листок себе.

– Что за ерунда?! – Крашеная блондинка рассмеялась, но получилось очень неестественно.

Я решительно шагнула вперед, а девушка попятилась к «Аббертону», словно боясь, что я сорву картину со стены.

– Вы работаете с Мэри Трелиз, да? Раз ее картина выставлена на вашем стенде, значит, вы представляете ее интересы. – Как хорошо, что Сол разъяснил мне основные принципы деловых отношений в мире искусства. – Если эта картина продана, я бы хотела купить другую кисти Мэри. У вас есть ее работы на продажу?

– Точно не скажу. Вам лучше заглянуть в нашу галерею на Шарлотт-стрит...

– Сейчас там кто-нибудь есть? – не унималась я. Девушка врала, и я решила выбить из нее правду. – Может, позвоните и уточните? Скажите, есть покупатель на любую работу Мэри Трелиз, лишь бы картина была свежей, подписанной и датированной.

– В галерее сейчас нет никого, кто мог бы... Я вообще сомневаюсь... – забормотала блондинка и выразительно развела руки. – Если честно, я не уверена, что у нас есть другие работы этой художницы.

– Так вы представляете ее интересы или нет?

– Я не намерена обсуждать отношения галереи с художником...

– С художником, который не желает продавать свои работы! – перебила я. – Ведь так? Мэри Трелиз не продает свои работы никому.

Это была не догадка, а уверенность. Мэри частенько приносила Солу свои картины (надменно игнорируя меня), чтобы заказать к ним рамы, но в галерее их никогда не выставляла. Сол с удовольствием размещает картины своих клиентов, а мне однажды сказал, что это лучшая реклама и для него, и для художников, но, очевидно, не для Мэри Трелиз.

– Не знаю, о чем вы, – в очередной раз соврала девушка. – Знаю лишь, что продала одну картину Мэри – вот эту! – Она ткнула пальцем в «Аббертон». – И изменить я уже ничего не могу! С удовольствием продам вам любую другую картину. Выбирайте!

Я покачала головой.

– Если «Аббертон» продан, покупатель наверняка за ним вернется. Когда именно, он не уточнил? – Накануне Эйден объяснил: выставка-ярмарка отличается от экспозиции в галерее. Новоиспеченный владелец картины не обязан ждать конца мероприятия, чтобы ее забрать, сделать это можно в любой момент.

Не получив ответа, я продолжила атаку:

– Так покупатель сам заберет картину или он заплатил за доставку на дом? Не проверите, на желтом листке это наверняка отмечено?

– Нет, не проверю! Даже если бы я была в курсе... Послушайте, помочь мне вам больше нечем. Очень надеюсь, что охрану вызывать не придется!

Неужели эта девушка меня боится?

– Не волнуйтесь, я сейчас уйду. Только... не окажете мне услугу?

Блондинка с подозрением смотрела на меня, явно ожидая подвоха.

– Пожалуйста, не убирайте картину до моего возращения. Я уже передумала ее покупать, хочу лишь показать своему другу, а он... куда-то запропастился.

– Тот высокий парень в черном пиджаке?

– Да.

– Попробую, – смягчилась девушка. – Но если явится покупатель, тогда, простите, ничего сделать не смогу.

Не сказав более ни слова, я развернулась и двинулась прочь – и так потеряла много времени. Блондинка права: если «Аббертон» действительно продан, покупатель может явиться за ним в любую минуту. Я выбежала на улицу и замахала рукой: «Такси! Такси!» – но, оглядевшись, заметила, что поблизости нет ни одной машины, зато несколько человек стоят в ожидании. Один из них посмотрел на часы, тяжело вздохнул и зашагал по дороге.

Где же такси? Мне нужно скорее попасть в отель: там ждет Эйден. Он ведь наверняка вернулся туда, чтобы сдать номер, забрать наши вещи и картину Глории Стетбей. Показалось такси. Женщина в сером брючном костюме решительно шагнула к машине и, ни на секунду не прекращая разговор по сотовому, распахнула заднюю дверцу. Я бросилась наперерез, вытащила из кошелька двадцать фунтов и протянула ей, попросив уступить очередь мне. «Несчастный случай!» – выпалила я. Женщина с сомнением на меня взглянула, но взяла деньги и отступила на тротуар.

У «Драммонда» я попросила таксиста не уезжать: «Сейчас вернусь!» Не дождавшись лифта, я птицей взлетела по лестнице и вскоре уже стучала в дверь номера 436: «Эйден! Эйден!»

Дверь приоткрылась, зашелестели удаляющиеся шаги. Я распахнула дверь настежь: Эйден стоял посредине номера спиной ко мне. Да, теплым прием не назовешь, ладно хоть в номер впустил! Впрочем, я знала: стоит Эйдену меня выслушать, его настроение исправится.

– Мэри Трелиз! – выпалила я, и Эйден обернулся. – Как она выглядит?

– Не знаю, зависит от скорости разложения тела. Лучше патологоанатома спроси.

– Худощавая, волосы черные с обильной проседью, кожа плохая, по-старушечьи морщинистая, зато выговор великолепен. Под нижней губой светло-коричневое родимое пятно, формой напоминающее... двухсторонний гаечный ключ. А может, кость, по крайней мере, в мультфильмах их именно так рисуют.

С диким воплем Эйден бросился ко мне и схватил за руки. Я испуганно вскрикнула.

– Что ты несешь?! Откуда ты знаешь, как она выглядит?

– Я с ней встречалась! Эйден, пожалуйста, послушай! Ты не убивал Мэри Трелиз. Она жива. Она ведь художница, верно? Помнишь, я рассказывала о стычке в галерее Сола? Той жуткой особой и была Мэри! А картину, которую она тогда принесла, а мне захотелось купить, я видела сегодня на стенде галереи «Тик-так». Картина называется «Аббертон». На ней человек без лица...

Эйден выпустил меня и неуверенно, словно ведомый какой-то силой, отступил.

– Нет... – пробормотал он. В уголках его рта засохла белая пена. Лоб усеяли капельки пота. – Замолчи... Замолчи... Ты лжешь! Что ты задумала?

– Ты все напутал! – торжествующе воскликнула я. – Ты не убивал Мэри Трелиз – ни много лет назад, ни в другое время! Она жива. «Аббертон» датирован 2007 годом. Шесть месяцев назад, когда мы с ней схлестнулись, картина была без рамы, но сейчас рама есть. Эйден, она жива!

Уточнять, соответствует ли «убитая» Мэри моему описанию, не потребовалось: лицо Эйдена покрывала смертельная бледность.

– Я убил Мэри Трелиз, – проговорил он. – Но наверное, ты знала это с самого начала. Наверное, поэтому пришла ко мне в мастерскую просить работу, а карты раскрываешь только сейчас. – В глазах Эйдена полыхал гнев. – Кто ты на самом деле, Рут Зинта Басси? Что задумала? – Он медленно приблизился, а я, потрясенная его черной иронией, словно окаменела. – Решила разжечь во мне страсть, а потом уничтожить? Или с ума свести? Это все твое наказание или только первая его часть? Как поступишь теперь? Пойдешь в полицию?

– Не понимаю, о чем ты! – заплакала я. – Никакого плана у меня нет! Я тебя люблю и наказывать не собираюсь. Хочу лишь убедить, что ничего плохого ты не сделал. Поехали в Александра-палас, покажу ту картину, «Аббертон». На улице ждет такси.

– «Аббертон»... – бесцветным голосом повторил Эйден, глядя сквозь меня в пустоту. – Хочешь сказать, что на выставке «Врата в искусство» есть картина под названием «Аббертон», написанная Мэри Трелиз?

– Именно! Датированная 2007 годом. Поехали, Эйден! Представитель галереи заявила, что картина продана. По-моему, она врет, хотя всякое может быть, и если явится покупатель...

Эйден взял свой бумажник, дорожную сумку и вытолкнул меня в коридор. Картина Глории Стетбей, подаренная мне вместо помолвочного кольца, осталась у стены. Эйден захлопнул дверь номера, без единого слова ответив на вопрос, который я боялась задать. Он расторг нашу помолвку и с тех пор о ней не заговаривал.

Когда я спустилась к такси, Эйден сидел в салоне с таким видом, словно прождал меня несколько часов. Ссутулился, лицо мрачное...

– Садись! – велел он. В чем дело? Вернуться на выставку предложила я, а он ведет себя так, словно принуждает меня. – Александра-палас! – велел он водителю. – Постарайтесь быстрее!

– Эйден, поговори со мной! – взмолилась я. – Что произошло между тобой и Мэри Трелиз? Почему ты считаешь, что убил ее? Почему говоришь, что я намеренно свожу тебя с ума? Зачем мне это? – Я твердо верила: расскажу про «Аббертон», и кошмар закончится. Ничего подобного! Подавленная и разочарованная, я закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Слезы не помогут! – процедил Эйден.

– Пожалуйста, объясни, в чем дело!

– Зря я тебе доверился! О Мэри Трелиз вообще заговаривать не следовало.

– Но почему ты мне не доверяешь?! Я тебя люблю, и прошлые твои поступки никакого значения не имеют. Мне еще вчера надо было об этом сказать, но я растерялась. И я ни минуты не сомневалась в том, что ты никого не убивал!

– Говори тише!

– В ступор я впала не потому, что мои чувства к тебе изменились, а потому что я не поверила твоему рассказу! К тому же я сразу поняла: имя Мэри Трелиз мне знакомо, но я никак не могла вспомнить откуда. Наверное, видела его на счете или квитанции, когда у Сола работала... – От длинной тирады у меня сбилось дыхание.

Эйден нащупал мою ладонь и легонько сжал, но ко мне не повернулся. Он смотрел в окно и думал, размышлял о невидимых и недоступных мне вещах – о своем прошлом.

– Вы с Мэри... подрались? – чуть ли не шепотом спросила я и нарисовала в воображении сцену: Эйден отталкивает Мэри; она падает и ударяется обо что-то головой; в панике Эйден бросается прочь, уверенный, что совершил убийство...

– Тш-ш! – выдохнул Эйден.

Неужели он считает меня ребенком, которого можно успокоить, ничего не объяснив? Но выспрашивать подробности бесполезно, в этом не оставалось никаких сомнений.

Приехали! Я расплатилась с таксистом.

– Номер стенда помнишь? – спросил Эйден.

– Он напротив Джейн Филдер, а у нее номер... номер... – Мысли перепутались, в голове полная каша – разве тут вспомнишь?

– Сто семьдесят один, – подсказал он.

Вслед за Эйденом я пробиралась сквозь толпу посетителей, неспешно рассматривавших картины. Совсем как мы накануне! Прошел всего день, а мне казалось – целая вечность.

– Вот он! – воскликнула я, издалека увидев большую вывеску галереи «Тик-так», и взглянула на часы: почти три. Я ушла отсюда в половине второго... Горло судорожно сжалось, в ушах застучала кровь.

Крашеная блондинка исчезла. На ее месте сидела женщина постарше с прической музы прерафаэлитов – длинной косой, на затылке свернутой в узел. Белый льняной костюм и обтягивающий красный топ с глубоким вырезом выгодно подчеркивали красивый загар. Дополняли наряд коричневые сандалии с разноцветными бусинами.

– А ты совсем иначе описывала... – процедил Эйден и отвернулся, будто ему стало противно.

«Аббертон» постигла та же судьба, что и крашеную блондинку, – он исчез, а на его месте теперь висела картина точно такого же размера: обнаженная молодая уродина рядом с цыпленком. Растрепанные волосы, крепко сбитое, совершенно не женственное тело – ей только в регби играть! Но я же знала, что так получится, едва сели в такси, почувствовала не надежду, а панический страх. Я почти не сомневалась, что «Аббертон» исчезнет, но отчаянно себя переубеждала. Сколько раз читала: негатив мысленный порождает негатив реальный, и теперь винила только себя.

– Наверное, покупатель забрал, – пробормотала я. – Картина была здесь, клянусь... Прошу прощения, – обратилась я к женщине в льняном костюме, нарочито громко, чтобы услышал Эйден, стоявший у стенда напротив. – Я была здесь пару часов назад, разговаривала с вашей коллегой. Молодая женщина со светлыми волосами...

– Это Кьяра, – улыбнулась женщина. – К сожалению, она уже ушла. А я Йен Гарнер, хозяйка галереи «Тик-так». Могу чем-нибудь помочь?

– У вас была картина под названием «Аббертон», работа художницы Мэри Трелиз. Вот там висела, – я показала на портрет уродки с цыпленком.

– Нет, – покачала головой Йен Гарнер. – Вы ошибаетесь, такой картины у нас не было.

Я онемела. Вообще-то дурные предчувствия для меня норма, но подобного я не ждала. Почему эта стильная, изысканная, утонченная женщина лжет, да еще так откровенно? Она ведь понимает, что говорит неправду!

– Я была здесь в половине второго. Ваша девушка, Кьяра, сказала, что «Аббертон» продали еще вчера. Вероятно, картину забрал новый владелец.

– Не люблю указывать людям на ошибки, но, боюсь, вы что-то путаете. – Йен Гарнер вытащила листок из папки. – Вот перечень картин, которые выставляет наша галерея, – название и имя художника.