Жена декабриста Аромштам Марина

— Дед Мороз обязательно будет! Настоящий! — '!/ Марии Ильиничны сегодня глаза блестят, а в волосы вплетены ниточки елочного дождика. Она умеет что-то такое с собой сделать, чтобы казаться вот такой новой и очаровательной. Она вообще могла бы вести в женской школе какой-нибудь специальный предмет: «Как всегда нравиться?», «Выпечка на любые вкусы».

Юлька стала дурачиться:

— Давайте Дедушку Мороза позовем! Де-душ-ка Мо-роз!

Митька и другие сразу включились в игру и стали скандировать:

— Де-душ-ка Мо-роз! Де-душ-ка Мо-роз!

— Иду-иду-у!

Открывается дверь, вваливается Сережка в каком-то ужасном ватнике, расшитом блестками, в колпаке с оторочкой из ваты, и еще кусок ваты приделан вместо бороды — с двух сторон прикреплен на живую нитку к колпаку. За плечом — наволочка с бантиком из мишуры.

— Я Д-дедушка Мороз! Я п-подарки принес!

Все покатились со смеху. Только Мария Ильинична себя в руках держит и услужливо придвигает Деду Морозу табуретку:

— Здравствуй, дедушка! Ты устал с дороги, присядь, отдохни.

Это она вату к колпаку пришивала?

— Ну, дед, раз пришел — подарки давай!

— Э, нет! П-подарки я не п-просто так дарить буду. А з-за-а плату.

— Ой, дедушка Мороз! Как же мы с тобой расплачиваться будем?

— Н-ну, как? К-кто стишок расскажет, к-кто п-пе- сенку споет. Чтобы меня, с-старика, п-потешить! И гостям не-е с-скучать.

Мария Ильинична тут как тут-с газовым платочком:

— Удобно, дедушка? — Завязала Сережке глаза и вытолкнула к нему Митьку:

— Что сделать этому человеку? Как подарок выкупить?

— П-пусть стишок ра-аскажет.

Митька тоже потребовал табуретку и влез. Все опять покатились со смеху. Мария Ильинична смотрит с осуждением, головой качает. Митька понял, с табуретки спрыгнул, ботинки снял и снова наверх взгромоздился. Выпрямился, ручки по швам, лицо честное, прямо перед собой смотрит.

— Когда был Ленин маленький,

С кудрявой головой,

Он тоже бегал в валенках По горке ледяной.

А потом сделал страшные глаза и прорычал хриплым шепотом:

Камень на камень, кирпич на кирпич — Умер наш Ленин, Владимир Ильич.

Дед Мороз сунул руку в мешок, вытащил подарок и вручил Митьке.

Влад тут же потребовал себе подарок вне очереди — «за свои пот и кровь, окропившие древо желаний».

Остальные придумывали, кто что мог.

В результате получился целый концерт. Миша играл на фортепьяно, Мария Ильинична и новый знакомый Геннадия Петровича пели романсы. Юлька решила плясать еврейские танцы. Наверное, там, где они с Мишей бывают, их этому учат.

— Ася, давай! С Юлей на пару.

Я пристроилась. Оказалось, нетрудно. И я как-то незаметно для себя растанцевалась, совершенно стесняться перестала. Тут Миша заиграл тему из «Кармен- сюиты». Когда-то, лет в пятнадцать, в хореографическом кружке я танцевала под эту музыку испанский танец. Только это было очень давно. Но я замешкалась, и все углядели в этом намерение:

— Танцуй, Ася! Танцуй.

— Мария Ильинична, платок дадите?

У Марии Ильиничны есть такой роскошный платок с бахромой.

Я повязала платок вокруг бедер и вышла на середину. Миша кивнул, вернулся к вступлению и заиграл.

Музыка побежала по позвоночнику, заполняя все пустоты существа, подчиняя тело чужим, отлитым в звуки чувствам. Я еще не очень верила, что смогу. Но, оказалось, руки, ноги, голова, плечи помнят, как жить под музыку. Только нужно дать им свободу-и нырнуть в танец. Я ведь так это любила! Так любила!

Лица слились в растянутое пятно. Взгляды настигали и подхлестывали. Но было уже все равно, смотрят на меня или нет. И когда Миша кончил играть, чуть затягивая последний аккорд, я была почти счастлива — Новый год для меня уже наступил.

— Браво! Бис! — закричал новый знакомый Геннадия Петровича.

— Так. Все возбудились, зарядились и тоже желают. Сейчас будут танцы! Голосуем. Кто «за»? Несогласное меньшинство просим удалиться в кухню или в коридор.

По-моему, Влад загубил в себе талант массовика- затейника. Или он тайком от общества подрабатывает на танцах в профилактории?

Митька приволок целую стопку пластинок, и они с Мишей стали выбирать подходящие. Правда, что ли, танцы?

Сначала поставили что-то быстрое — для разминки, и желающие встали в круг, бодро и неловко подергиваясь. Я не люблю современные танцы в кругу. И кто это только придумал? Наконец проигрыватель, после шуршащей паузы, выдавил медленную мелодию. Кто-то сразу выключил свет. Это, на мой взгляд, было совершенно лишним. И догадываюсь, чья это идея. Юля быстро-быстро зажигала свечки на елке. От слабых дрожащих огоньков пространство странно сузилось и сгустилось, тени по углам удлинились и задрожали.

— Разрешите?

В темноте глаза Влада кажутся желтыми и светятся, как у кота. Он так сильно прижал меня к себе, что я охнула. Он на это просил разрешения? С ужасом думаю, что на нас смотрят: Мария Ильинична, Сережка… А вдруг Геннадий Петрович тоже смотрит?

— Класснотанцуешь, Асюта. Мама научила?

— Влад, что ты делаешь?

Наклоняется ближе, шепчет в ухо:

— Что, Асенька?

— Пусти сейчас же!

— Конечно, конечно! — все так же шепотом. И руки, обманывая, сдвигаются. Становится только хуже: ближе, горячее.

— Влад, пусти!

— Ну, зачем же так? Ведь нам хорошо?

— Пусти, говорю!

— Асенька, радость моя, не жадничай. Мы же танцуем. Всего лишь танцуем. То ты одна танцевала — на середке, а теперь мы вдвоем. Или дядя Гена тебе не разрешает? А он тебе кто? — На секунду отодвигается и с интересом заглядывает в глаза. Потом — снова в ухо, почти касаясь губами: — А мы ему знаешь, что скажем? Что это материализм! Практика ощущений.

Я тебя чувствую, ты меня. Чувствуешь меня, Асенька?

Да, чувствую — недопустимо остро, с незнакомым пугающим удовольствием. Как тело может себе такое позволять? Будто у него нет головы. И даже сердца нет в этом теле-только пульсирующая кровь: забыла, куда течь, набухает, как река в половодье.

Музыка истощилась и смолкла. Влад наконец меня отпустил. Интересно, кто мешал мне освободиться раньше? Будто танец-законная зона для приставаний. Согласилась-терпи по полной программе. Такой общественный договор. Решила об этом не думать. Не хватало еще испортить себе праздник.

Сережка спрашивает:

— Что б-будем д-делать в две-енадцать часов?

Геннадий Петрович:

— Есть желающие слушать правительственное обращение?

Желающих не оказалось, и Юля предложила устроить снежный салют.

Все быстро оделись и вывалились во двор. Мороз был не сильный, но снежки не лепились. Тогда все набрали снега — кто сколько мог, и ровно в двенадцать, по сигналу Геннадия Петровича, подкинули снег вверх. Поднялось снежное облако. И тут же стало оседать на тех, кто его устроил. Юля закричала: «Ай!» Мише это «Ай!» так понравилось, что он набрал еще снега и стал Юльку забрасывать.

Зрелище оказалось невероятно заразительным и послужило толчком для новой идеи. Кто-то крикнул:

— А ну, ребята, в сугроб их!

Мужчины разом объединились, и началось какое-то сумасшествие. Просто какая-то снежная вакханалия — с догонялками и киданием снегом. От общего веселья и возбуждения все совершенно потеряли стыд. Мария Ильинична визжала, как девчонка, — на радость новому знакомому Геннадия Петровича. И в этой куче-мале я столкнулась с Вакулой. Он был все в том же ватнике с блестками, страшно веселый и бесцеремонный. Когда я на него выскочила, он меня схватил — просто сгреб в охапку — и бросил в сугроб. Я воплю: «Ах, ты так?» Вскочила-вся белая, морда в снегу, — и на него бросилась. Он опять пихнул — легко, без всякого напряжения. Еще смеется, бугай! Я разъярилась, стала на него нападать, как Моська на слона, — швыряться снегом, подпрыгивать, чтобы повыше достать: может, за шиворот горсть запихнуть удастся. Он только отклоняется, руку перехватывает-и снова меня в сугроб. Я чувствую-снег во все дыры одежды пролез. Я уже вся мокрая — внутри и снаружи. Мокрая и злая от радости. Оттого, что Новый год такой чудесный, и люди кругом родные, и что Вакула озорной и веселый. Снова на него бросилась, подпрыгнула — и лбом о его скулу. Он вдруг замер, глаза круглые, смотрит на меня с ужасом: «Ася! Я тебе бровь разбил!» Юля тоже заметила, подбежала: «Нужно снег приложить. А то все лицо зальет». Вакула все стоит и смотрит. Юлька хлопочет. А я плыву — в Новый год, прямо к звездам, к снежному небу. И, прежде чем уплыть совсем, успеваю заметить: Сережка подался вперед-чтобы меня подхватить.

***

Мне наложили швы и посадили на больничный: возможно, было легкое сотрясение мозга, и лучше три дня полежать. Над глазом висит кусок марли. Ни дать ни взять одноглазый пират. Могу пугать детей на улице. Читать не разрешили. Да одним глазом и неудобно читать. Лежу, слушаю радио — «Приходи, сказка!», «Взрослым о детях» и «КОАПП». Когда слушать нечего, болтаю по телефону с Юлькой. Или просто плюю в потолок.

Вакула чувствует себя бесконечно виноватым. Врач сказал, что останется шрам, и Сережка так опечалился, будто сделал меня инвалидом. Еще просил в травмопункте, чтобы мне не сбривали бровь — а то совсем некрасиво будет. Вот дурачок!

Влад, как всегда, отличился человеколюбием. Сказал, что Сережка — молодец: пустил мне кровь и пометил на всю оставшуюся жизнь. Жаль, что он сам до такого не додумался. Женщина лучше всего такой язык понимает — когда ей в глаз дают. После этого она становится тихой и лежачей. К чему и следует стремиться.

И этот человек рисует чудесные картины! Как такое может сочетаться?

В последний раз, когда мы были у него в мастерской, вытащил из ящика Библию. У меня даже руки задрожали. Это же драгоценность. Спрашиваю: откуда ты взял? Там еще можно достать? Он только глаза загадочные делает: «Там-нет. Да и не надо. Я с тобой поделюсь — если будешь хорошо себя вести!» Провокатор. Но, может, даст почитать?

***

Геннадий Петрович приехал меня навестить. На маму он произвел сильное впечатление — своей длинной артистической гривой, худобой и интеллигентностью. Она даже суетилась больше обычного. Привез два граната. Один отложил — «на ближайшее будущее, связанное с перспективой выздоровления», а другой почистил, по какой-то хитрой системе, ловко орудуя ножом. Хотя чему я удивляюсь? Он ведь сам собирал установки для своих экспериментов с рыбами.

— Рыбы, Ася, это уже прошлое. Может, и хорошо, что тему закрыли. Теперь я могу не разбрасываться, целиком посвятить свое время проблемам общественного бытия. В мире много несчастных. Нужно хоть что-то делать для того, чтобы их стало меньше. Вы читали «Письма из Ламбарене»? Я вам привезу. Мария Ильинична достала из спецхрана. Швейцер, конечно, действовал в логике абстрактного гуманизма, но ознакомиться сего опытом небезынтересно.

Кто такой Швейцер? Мария Ильинична работает в спецхране?

***

Мария Ильинична не работает в спецхране Ленинки, но имеет туда доступ. Видимо, в силу старых своих связей. Влад утверждает, не связей, а «заслуг». Думаю, безосновательно. От возможностей Марии Ильиничны всем только польза.

Временами Влад рисует как одержимый. Не ест и не пьет — только пишет.

Так жалко, что никто не видит его картин. Мы не в счет. К тому же он утверждает, что мы ему не больно-то и нужны-с нашими убогими материалистическими критериями и полной неадекватностью восприятия.

Врет. Только и ждет, чтобы мы пришли и что- нибудь сказали.

А вслух он мечтает о прекрасной гибели для своих картин. На какой-нибудь «бульдозерной выставке». Судя по всему, это и есть главная цель его жизни.

***

Вакула вдруг спросил: может, тебе надо вернуться в школу?

***

Геннадий Петрович стал часто приезжать в гости. Он не думает, что мне нужно возвращаться в школу. Формировать свое мировоззрение — серьезная работа. Просто я уделяю ей недостаточно времени. Может, подумать об индивидуальных занятиях? Он готов тратить на меня свое время. На меня и на Сергея. Мы кажемся ему самыми перспективными из ближайшего окружения — в силу возраста и открытости новым идеям.

Теперь мы по вторникам и четвергам занимаемся с Геннадием Петровичем. Геннадий Петрович хочет, чтобы занятия строились как свободные беседы на философские темы. В стиле «сократовских диалогов».

***

Влад, когда узнал, долго потешался. Комментировал на разные лады — все остановиться не мог. Сказал, если Геннадий и похож на Сократа, то только своей любовью к малолеткам. Живи он в Афинах, его за это же и осудили бы-за растление молодых умов и сокрушение моральных ценностей.

«Асенька, ты, значит, дяде Гене перспективной кажешься? Тем, что думать умеешь? А может, он втайне надеется, что ты для него плясать будешь-после вечернего кофея? Тебе это нужно, Асюта? После кофея?»

У Влада талант все опошлять.

***

Не могу сказать, что наши философские беседы похожи на диалоги. Я, конечно, иногда задаю вопросы. И еще «отчитываюсь» по прочитанному — вроде как краткое содержание пересказываю. А потом говорит Геннадий Петрович. В прошлый раз мы «обсуждали» Фейербаха — ведь он входит в «три источника» марксизма.

Сережка достал «Сущность христианства». Я читала с удовольствием: такой прозрачный текст, и все кажется понятным: «Сущность христианства в любви человека к человеку».

— Вот, вот, Ася! Это очень важно: в любви человека к человеку! — Геннадий Петрович сделал паузу. Ему,

очевидно, нравится эта мысль. — Фейербах решительно отмел весь библейский мистицизм. Но мы должны сделать следующий шаг. Попробуем понять, что такое «любовь» — не с мещанской точки зрения, не в рамках расплывчатых образных воззрений, а используя научный понятийный аппарат. За любым так называемым романтическим чувством стоят вполне определенные человеческие потребности. Их можно выделить, назвать, обозначить. (Но ведь я правда такое уже слышала. То есть — читала. И даже сочинение об этом писала: «Рационализм Базарова как что-то там…») Вот ребенок появляется на свет. Каковы его первые впечатления? Он видит грудь матери… — Геннадий Петрович делает такой широкий, округлый жест рукой. — А что такое грудь? Это еда, покой, утешение. Из них рождается чувство удовлетворения потребностей. И — наслаждение, величайшее наслаждение.

Они просто все сбесились. Но одно дело, когда об этом говорит Влад. К этому я уже адаптировалась. А вот опознать эту тему в занятиях по философии — это что-то новенькое.

А может быть, я просто ханжа? Он же в обычной своей манере развивал тему. И что же тут поделать, если ребенок действительно прежде всего видит грудь матери? Что в этом неприличного? И почему мне из-за этого неловко смотреть на Геннадия Петровича?

Я уже не могу думать о Фейербахе. Я думаю о Геннадии Петровиче: когда он в последний раз был с женщиной?

А ему надо?

Всем надо.

А тебе-то что?

Ну, просто интересно, как мужчина справляется со своими проблемами. Со своими неудовлетворенными потребностями.

Но ты же не думаешь так про Сережку? Или про Влада?

Влад найдет способ решить свои проблемы. А Сережка-зеленый мальчишка. И его проблемы вообще пока не в счет. Геннадий Петрович-совсем другое: взрослый человек, пострадавший. Живет необычной жизнью, в соответствии со своими моральными принципами. Очень жесткими, обязывающими. И честен-с собой и другими. Влад сколько угодно может смеяться над теориями Геннадия Петровича, но не сможет упрекнуть его в том, что тот обманщик. И это очень трудно-быть последовательным в своих поступках…

— Что вы думаете об этом, Ася? — Геннадий Петрович нарисовал на большом листе бумаги схему развития человеческих потребностей — от высших к низшим.

***

Сережке наши занятия явно разонравились. Приходит он очень уставший (учеба у него тяжелая, а он еще подрабатывает грузчиком в булочной) и, видимо, только из-за меня: договорились ходить вместе, вот он и ходит. За общим столом наши обсуждения выглядели живее: то Мария Ильинична своими переживаниями поделится, то Влад какую-нибудь гадость ввернет. Появляется повод пошуметь, покипятиться. А здесь все как-то вяло. К тому же, я вижу, Сережке все чаще хочется возражать, но он не решается: вроде как по статусу не положено. Геннадий Петрович долго был для него кумиром: источник знаний, образец поведения.

И вдруг все нарушилось. Геннадий Петрович предложил обсудить фигуру Альберта Швейцера — с точки зрения иерархии личностных потребностей, научности его взглядов и эффективности выбранной стратегии поведения. Может ли абстрактный гуманизм быть для нас ориентиром и в будущем?

Сережка отказался — резко, почти с вызовом.

Он не видит ничего абстрактного в том, чтобы лечить людей в Африке, где делать это больше некому. В том, чтобы ради этого болеть и даже умирать. С его точки зрения, все очень конкретно. Швейцер совершил подвиг служения и не нуждается в том, чтобы кто-то расписывал дело всей его жизни в соответствии со схемой.

Геннадий Петрович спокойно, но твердо возразил: он уважает Швейцера. Разве не по его рекомендации мы познакомились сего записками? Да, Швейцера, безусловно, отличал общечеловеческий уровень развития жизненных потребностей. Но это не означает, что он исходил из верных философских посылок. Следовательно, он не всегда действовал с достаточной эффективностью. Что в результате и подтвердилось: опыт Швейцера оказался точечным приложением сил, а магистральный путь деятельности связан с изменением массового сознания и преодолением мелкобуржуазного мещанства. Геннадий Петрович, добывая и размножая книги, как раз этим и занимается. Ведь так?

Против этого не возразишь. Геннадий Петрович делает свое дело и за него рискует. И это важнее всего-даже если он высказывает не всегда приятные для нас мысли.

Сегодня я поехала к Геннадию Петровичу одна: Вакула заболел. Такое случается крайне редко, но вот-случилось.

Геннадий Петрович опять рисовал схемы с изображением потребностей. Говорит, что понять потребностную сферу каждого отдельного человека — значит найти ключ к пониманию его поведения и места в иерархии людей по степени развития личности. Еще шаг — и можно будет с научной точностью предсказывать его возможные поступки.

В качестве примера Геннадий Петрович нарисовал схему потребностей Марии Ильиничны. На схеме ее потребности с трудом преодолевают рубеж одного из нижних уровней — уровень семейных ценностей. И до ступени общечеловеческого сознания ей далеко, очень далеко.

Интересно, она об этом знает? Знает, как Геннадий Петрович ее «посчитал»? Геннадий Петрович предложил таким же образом проанализировать личность Сережи. Я наотрез отказалась. Увидеть Вакулу разложенным на квадратики — все равно что оказаться в анатомическом театре. Мне вообще не нравится это упражнение.

Геннадий Петрович пожал плечами: надо трезво смотреть на окружающую действительность. И схематизация-лучший способ структурирования мыслей. Можно, конечно, не задумываться, как устроены твои знакомые. Но в результате это мешает правильно выстроить отношения.

***

Сережка все болеет. Но сказал, навещать не надо. Боится меня заразить.

Геннадий Петрович хочет перевести наши занятия в более интенсивный режим.

Мама сегодня меня удивила: «Этот Геннадий Петрович, он проводит с тобой слишком много времени». Я прямо опешила: «Что ты имеешь в виду?» — «А то», — ответила мама.

Сегодня провожали Влада в церковь. Он ушел, а мы остались сидеть и ждать — у Сережки. За последние три года Влад на Пасху сумел дойти до храма только один раз. Он говорит, тормозят всех, кто не тянет на пятьдесят. А если ты по возрасту в районе тридцати, проходимость почти нулевая. Но он каждый раз решает, что пойдет. Остановили его в переулке на подходе к Елоховскому собору, люди в штатском. Потребовали документы, а потом объявили, что он задержан-по причине нетрезвого состояния. Хронически небритый Влад в своем вечном драном свитере может, конечно, быть опознан как существо пьющее. Но сегодня он был чист как стеклышко — в силу необходимости переживать святость праздника. Он стал возражать. Поэтому ему дали в морду, скрутили и отвезли в отделение. Пообещали холодный душ и пятнадцать суток: об этом по телефону сообщила милиционерша. Сережка называл ее «д-дорогая девушка» и просил чуть-чуть потянуть с решением: он будет минут через пятнадцать-с цветами и конфетами. Девушка хихикнула и нетвердо пообещала. Хотя все, конечно, зависит от капитана. Затем Сережка стал вызванивать Геннадия Петровича. Но тот приехать отказался: спросил, есть ли у нас деньги, и дал инструкции. Мы поймали машину и помчались в отделение — куда-то на другой конец Москвы. Еле отыскали нужный переулок. И это не очень соответствовало обещаниям прибыть с минуты на минуту. Девушки уже не было. За столом дежурного сидел милиционер-мужчина. Сережка стал размахивать студенческим билетом и божиться, что отвечает за Влада от имени комсомольской ячейки и университетского пресс-центра. В общем, нес какую-то ерунду. А я глядела на милиционера жалостными глазами, прижав руки к сердцу и готовясь пустить слезу. И поскольку милиционер упорствовал, моя молящая поза выглядела все более и более правдоподобно, и губы стали дрожать вполне натурально.

Тут милиционер взглянул исподлобья:

— А он, девушка, вам, собственно, кто?

Тут я потупилась и стала тискать платочек.

— Понятно. Давайте так. Сейчас составим протокол. Заплатите штраф. — Мы оба перевели дух. — И еще с вас десять рублей наличными-за доброе отношение.

В общем-лишил нас всех имеющихся средств к существованию. Обратно в профилакторий пришлось добираться на перекладных.

Сережка выглядел почти счастливым, а Влад посмеивался, слушая в его пересказе историю своего вызволения. Я же так устала от волнения, что не могла во всем этом участвовать. Спросила только, как Владу удалось организовать звонок.

— Так там же девушка сидела. Я сказал: сестренка, будь я на воле, влюбился бы в тебя с первого взгляда на твою попу.

Думаю, это почти правдивый рассказ.

У Влада была разбита губа и на скуле синяк. Пока я промывала ранку перекисью и прикладывала лед (хотя по всем показаниям было уже поздно этим заниматься), Влад все сетовал, что разбито такое неподходящее место. Вдруг я решила бы его поцеловать? Женщина из жалости способна на все.

Я согласилась. Он велел Вакуле отвернуться и не смотреть — пусть завидует молча и никого не смущает.

Поцеловала Влада в щеку. Он заявил, что это не жалость, а жестокосердие-в самом худшем его варианте.

***

Спросила у Вакулы, почему Геннадий Петрович не поехал с нами в отделение.

Вакула объяснил: Геннадий Петрович считает, что экспедиции Влада в церковь-его собственное, Владово решение. Он знает, чем все это чревато, и должен за свои решения отвечать. А Геннадию Петровичу нет резона лишний раз где-то светиться и подписывать какие-то бумаги. Он и так фигурирует в разных черных списках.

***

Вчера ездила к Марии Ильиничне за мазью для Влада. Скула у него в результате пасхальных приключений сильно отекла и болит, а Мария Ильинична умеет готовить какой-то самодельный состав от синяков — на меду.

Я между делом спросила, почему Геннадий Петрович живет один. Ведь ему уже много лет.

Мария Ильинична долго мешала мазь вилочкой, а потом перекладывала в баночку и закупоривала. Надо мазать два раза вдень. Сначала смазать, а потом приложить грелочку. Что касается Геннадия Петровича, вы бы видели его, Асенька, пять лет назад.

Видный такой, подающий надежды ученый. Недостатка в женщинах у него тогда не было, она уверена. Что касается настоящего… Одинокая жизнь при таком диагнозе не доведет его до добра.

Диагноз? Это что же — не шутки?

Нет. Официальный диагноз — астенический невроз. Его не просто тогда уволили из института, а с волчьим билетом. Даже преподавать не разрешили. И он очень переживал. Разболелся сильно. Сейчас уже, слава Богу, все в прошлом. Только худоба осталась — как некоторое напоминание о пережитом. А в то время пришлось серьезно лечиться. И, конечно, нет никаких гарантий, что болезнь не вернется.

Мы все мало отдаем себе в этом отчет-что он в действительности для всех нас значит. Потребляем его, используем его знания, смелость, работоспособность-но не ценим. Совершенно не ценим.

Я подумала, это правда. Геннадий Петрович-это центр нашего маленького сообщества. Мы все ему обязаны…

Часть третья

Нет ничего на свете красивей цветущей тундры. Так считают ненцы. И никто не решится с ними поспорить. Даже люди с Большой земли.

Летом тундра бывает доброй и щедрой. Она дарит живущим долгий-долгий день, покрывается свежим ковром зеленого пушистого ягеля, позволяя оленям толстеть. А на болотных кочках появляется кислая ягода клюква — твердая, зеленовато-белая, как крупный речной жемчуг. И только с наступлением первых морозов ягода наливается красным.

Глава 1

— Мы решили сходить за клюквой.

— За клюквой?

— В Калужскую область. На болото.

— На какое болото? Это что — опять эксперимент? Тебе надоело быть здоровой?

У мамы есть основания волноваться. В последнее время я втянулась в эту игру. Кто-то рассказал, что в Освенциме люди ели траву. А в ГУЛаге и на поселениях варили хвою и жевали смолу Будто бы это помогало выжить.

Владимир Борисович, новый знакомый, оказался «специалистом по сыроеденью» и прочел для нас лекцию: практически все травы под ногами — съедобны. Это, между прочим, витамины, к которым относятся со странным пренебрежением. Чем втридорога покупать на рынке пучочки салата, лучше воспользоваться обычными одуванчиками. Вышел во двор, нарвал листьев — и салат к обеду готов. На ужин можно использовать лопухи. На следующий день — подорожник. И дешево, и полезно. В некоторых случаях — незаменимо.

А я только про лебеду знала! И то — на опыте не проверяла.

Речи о лопухах меня вдохновили. Я действительно вышла во двор, нарвала под окном травы, помыла, порезала и полила маслом. Есть это было невозможно — горечь страшная и почти не жуется. Но задуманный эксперимент требовал завершения — в силу негласного соревнования. Кто-то ходит зимой без шапки и бегает босиком по снегу, кто-то на стеклах прыгает, кто-то не ест мяса и масла — из принципа «Могу обойтись». А я вообще перейду на подножный корм. Поэтому я, давясь, проглотила всю эту траву и через полчаса открыла для себя феномен гастрита. Колики были страшные, маме пришлось вызывать скорую. А врач, услыхав историю болезни, все не мог уехать, смотрел на меня с сомнением и думал: по тому ли ведомству я прохожу?

Так что лопухи и подорожники на некоторое время были исключены из рациона. Но настои из хвойных иголок, супы из крапивы, одна ржаная лепешка в день вместо хлеба и вода вместо чая никуда не делись. Как и голодные дни. Мы с Сережкой учились «довольствоваться малым» — к ужасу моей мамы. Она считала, что привычку к этому приобрести невозможно. С отсутствием мяса и сахара можно справляться только по молодости, пока в организме есть резервы здоровья, и то это очень вредно — мы просто не понимаем. И как иссякают эти резервы, представления не имеем. А она имеет, она в эвакуации жила.

Мы спорили: а как же Геннадий Петрович? Ведь он уже немолод (в нашем представлении в свои тридцать пять он был почти стариком), а ставит на себе такие эксперименты, что салат из лопухов кажется царской трапезой. Мама только отмахивалась: демагоги! Смотрите — доиграетесь.

Но эта часть нашей жизни, проходившая под лозунгом «Твои возможности, человек!», была интересной и вдохновляющей. В отличие от занятий «в индивидуальном режиме».

Сережка, казалось, придумывал все новые и новые причины, по которым занятия не могли состояться— из-за его сессии, из-за насморка (моего), по причине покупки печатной машинки (для меня), генеральной уборки (у Марии Ильиничны), переезда Миши и Юли, из-за Владова запоя и Владовых творческих достижений. То и дело где-нибудь требовалась наше вмешательство, наши руки и головы, наши слова или просто наше присутствие. И каждый раз, узнав, что формирование мировоззрения откладывается, я испытывала тайную нечестивую радость: «Капитал» на моем столе давно уступил место подшивке из «Иностранки». Но радость смывало терпкой волной вины, когда все мы встречались у Марии Ильиничны. Геннадий Петрович держался все более отстраненно, меньше улыбался и вообще как-то осунулся и выглядел еще более худым и одиноким. Мария Ильинична, как и раньше, пыталась окутать его сетями трогательной заботы. Но он странным образом из них ускользал и оставался к ее заботе почти нечувствительным. Говорил только, что «работы» прибавилось. В Петрозаводске прошли обыски: за распространение нелегалки посадили трех человек. А одного — только за то, что нашли у него Солженицына — в единственном экземпляре. Сроки, правда, дали небольшие. Но все-таки.

Как же мне не хотелось про сроки!

Лето почти проскользнуло мимо и теперь торопилось закончить свои дела: на деревьях появились желтые листья, на болотах — я знала наверняка— начала наливаться клюква. И так хотелось оказаться в лесу — трогать деревья, шуршать листьями, дышать, смотреть.

Идея понравилась всем, кроме Влада: он соглашался идти в поход только с одним условием: к нему приставят носильщика. А самому превращаться в верблюда — это увольте. Лучше позагорать в профилактории — культурно, под зонтиком. (Культурно отдыхающий Влад — сюжет для «Крокодила».) Миша с Юлей сначала хотели идти, но потом вдруг резко передумали: что-то у них опять назревало, какой-то новый поворот с отъездом. И Митька, на которого очень рассчитывали, вдруг заболел.

В результате пошли втроем — я, Геннадий Петрович, Вакула.

И поход начинался как праздник, сулящий прозрачную жизнь, не осложненную темными мыслями. Будто время повернуло вспять и только вчера мы все вместе работали на овощебазе.

Здравствуй, лес! Мы пришли!

— Т-тихо. С-смотри.

Змея лежала на глинистом дне воронки — большая и черная. Змеиная кожа мутно поблескивала в свете солнечного дня. Почуяв ненужное внимание, она вытянулась и неторопливо заскользила куда-то, где ее не будет тревожить человеческий глаз. Зрелище завораживало.

— Да она т-тут д-делом занималась! — Сережка спустился вниз и извлек из щели между камнями какую-то сухую шелуху. — В-видишь?

— Что это?

— С-старая кожа.

— Фу-у! Брось. Эти движения змеиные — и вообще все змеиное — у меня прямо содрогание вызывают. Не могу смотреть — передергивает.

— Вы слишком любите свои комплексы. Нужно больше работать над собственным восприятием.

Не хочу я работать. Я хочу собирать клюкву.

— Н-надо в-в оба с-смотреть — когда по ягоды п-пойдем.

— Ты думаешь, их там много, в болоте?

Глаза у Сережки блестят. Возможные опасности — в виде струящихся между кочек змей — только подогревают охотничий азарт.

Мы торопились поставить лагерь, чтобы отправиться на болото до темноты — прямо сегодня, не откладывая. Геннадий Петрович, напротив, вел себя так, будто наша суета его не касалась: двигался подчеркнуто размеренно, требования предъявлял избыточные, так что каждый узел пришлось завязывать по три раза. Но палатка все-таки встала, и у кострища лежали дрова. И бревно для сидения легло на удобное место. И рюкзаки похудели, освободившись от спальников. Я достала бидон: клюква, клюква, мы тебя отыщем!

— Я думаю, теперь самое время заняться делом. — Геннадий Петрович словно не видел ни меня, ни бидона. Он извлек из рюкзака толстый том Плеханова. — Замечательную статью я тут отметил. Вы знаете, Ася, что римлянам слава Рима заменяла бессмертие?

Опять он за свое! Ну при чем тут римляне? Ведь мы в лесу.

— Геннадий Петрович! Давайте не будем сейчас. Мы ведь пришли за клюквой. Мы хотели сходить на болото.

— Кто это — «мы»?

Я некоторое время молчу

— Вы не пойдете?

— В последнее время вы выстраиваете иерархию ценностей странным образом.

— Г-ген-надий П-петрович! Н-надо идти. Чтоб д-до те-емноты в-вернуться.

— Раз вы решили развлекаться, развлекайтесь, — он даже не пытался скрыть раздражения. — Я займусь своими делами. Только имейте в виду: болото, клюква — ваш выбор. И вам за него отвечать.

Что он имеет в виду?

Вакула, видимо, понимает больше.

— Г-ген-надий Петрович. Б-болото — это б-болото. Д-даже маленькое. Я д-думал…

— Я же сказал: это ваше развлечение. — Геннадий Петрович садится на бревно и открывает книгу.

Ну и пусть. Я повернулась и пошла от стоянки, помахивая бидоном, с трудом сдерживаясь, чтобы не припуститься бегом. Сережка чуть замешкался, собираясь, а когда нагнал меня, мы, наконец, побежали, громко хохоча.

— Х-хватит, в-всех га-адюк распугаешь.

Значит, там есть гадюки. Страшные, ядовитые гадюки. Ура!

Лес, лес, лес! Как же я по тебе соскучилась.

— Тропа. К болоту, наверное?

Под ногами захлюпало. Почва здесь напоминала влажную губку. Лес посторонился, уступая место неровному пространству с мохнатыми кочками. Деревца-отступники, соблазненные видимостью пространства и света, заплатили красотой и величием. Их тонкие искривленные тела, как забытые посохи давно сгинувших странников, тщетно пытались разметить болото.

— А вот и клюква. Правда, не очень много. Только на крупных кочках. Ну и хорошо. Идти даже лучше. Интересней.

Болото сулило ягоду, ослабляя бдительность, соблазняло странного вида растениями, пугало черными змеевидными корягами — и заманивало, заманивало, заманивало вглубь.

— С-стой! Ася, с-стой!

Я вдруг понимаю, почему он кричит: тропа оборвалась. Завела в непроходимое место и растворилась — как в сказке. Будто и не было. Путь заколдован. Оглядываюсь. Шаг в сторону — и нога проваливается, уходит в жижу по самое колено. Я хватаюсь за куст, чтобы удержаться, вернуться на твердое место. Стаскиваю сапог, выливаю воду. Там, чуть правее, дна нет.

— С-стой! С-стой же, го-оворю! Н-не двигайся.

Вакула чуть бледен. Хотя, может быть, просто стоит спиной к солнцу. Я пугаюсь.

— Геннадий Петрович! Геннадий Петрович! Мы заблудились! Помогите! Пожалуйста, помогите!

Похоже на истерику.

— Ася, н-не кричи. Это б-бесполезно. Т-тебе же с-сказали — в-ваши игрушки.

— Как бесполезно? Как бесполезно? Мы же не выберемся. Посмотри: вода кругом.

— Т-ты, гла-авное, н-не д-двигайся. Н-не д-двигайся.

Я замираю.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Ваш мужчина развернулся и хлопнул дверью перед вашим носом? Или тихо и незаметно ушел, сменив номер ...
Николай Степанович Гумилев (1886–1921) многое успел за короткую жизнь. Один из ярких представителей ...
В этой книге классика детской австрийской литературы Кристине Нёстлингер вас ждёт новая порция расск...
Елизавета Александровна Паршина родилась в 1913-м году, окончила Военную академию им. Фрунзе и Моско...
Книга представляет собой краткий конспект романа «Атлант расправил плечи», с комментариями злого чит...
Десять процентов капитала, из которого ежегодно выплачиваются Нобелевские премии, были внесены «Това...