Когда отдыхают ангелы Аромштам Марина

Часть пятая

20

В четвертом классе мы стали обманывать Марсём. Не так, как раньше — случайно. Мы специально стали говорить ей неправду. Специально ей — специальную неправду.

Но полночь еще не наступила, часы не пробили двенадцать и не оповестили всех и каждого, что кончил действовать закон о любви к первой учительнице. Поэтому она еще могла победить. Она еще побеждала.

Наташкино поведение являло собой образец целенаправленного вранья. Ее родители разводились уже полгода. И мир стал напоминать Наташке избушку на курьих ножках: поганая избушка вдруг взяла да и повернулась к ней задом. Надо было что-то делать, как-то бороться с этим, с неправильным положением куриных ног. Но не пойдешь же, не стукнешь избушку тряпичным шаром по крыше! И Наташка использовала те возможности, которыми располагала.

Она перестала вовремя приходить на остановку, откуда мы с дедушкой по дороге в школу в течение трех предшествующих лет «подбирали» ее и Петю. Поначалу дедушка терпеливо выслушивал истории про сломанные будильники и застревающие лифты. Но потом проявил вежливую твердость и сказал: ждать больше не будет. Он всегда хорошо к ней относился и сейчас хорошо относится. Но для руководителя фирмы недопустимо опаздывать на работу, даже на пять минут. А в прошлый раз он опоздал на полчаса. Из-за того, что Наталья не пришла вовремя.

Наташка изобразила на лице отчаянье, кивала с чувством преданности и понимания — без всякого снисхождения к собственной голове, которая от таких энергичных движений могла и оторваться. Наташка клялась и божилась: больше не будет опаздывать, не опоздает никогда в жизни. Чтобы исключить из нашей общей жизни сюжеты со сломанным будильником, Петина бабушка подарила ей свой, запасной, а Петя обязался будить по утрам телефонным звонком. Все оказалось напрасным. Наташка не приходила на остановку в назначенное время, дедушка сажал в машину Петю и, нахмурившись, отъезжал.

Наташка же появлялась в классе минут через двадцать после начала урока.

— Быстро проходи и садись! — Марсём старалась сделать это событие как можно менее значительным.

Но Наташку такой вариант совершенно не устраивал. По ее лицу разливалось показательное раскаяние, требующее сиюминутного признания и прощения:

— Маргарита Семеновна! Я так сожалею! Я совсем не хотела. Я должна вам все объяснить…

— Проходи на место! Тихо! — шикала Марсём, пытаясь защитить хрупкое внимание класса, занятого самостоятельной работой.

Но Наташка не сдавалась. На стремление Марсём не заметить ее опоздания бросала тень избушка на курьих ножках.

— Я правда не виновата. У нас знаете что случилось? Все электричество в подъезде отключили. А потом — во всем доме. И еще — в доме напротив. Это какая-то техногенная катастрофа, — Наташка упивалась размерами постигшего ее катаклизма. Но, поймав уничтожающий взгляд Марсём, спешно добавляла: — Маленькая…

Сидящие за партами отрывались от столбиков с многочленами. Сообщение о техногенной катастрофе было гораздо более волнующей информацией, чем решение задачи.

— Выйди за дверь и там жди звонка, — терпение Марсём истощалось по мере того, как в классе разрушалось поле интеллектуального напряжения, созданное с таким трудом.

— Одна бабушка в лифте застряла, и ее полчаса оттуда вытаскивали. У нее с сердцем плохо стало.

— За дверь! — рявкала Марсём, и Наташка выскакивала в коридор, громко хлопая дверью и обрекая потревоженные умы одноклассников на неизбежные ошибки.

Но эти мини-драмы, эти регулярные опоздания были сущим пустяком по сравнению с нежеланием Наташки читать.

Марсём не учила нас читать по букварю. Тетя Валя считала это форменным безобразием. Неизвестно, как она об этом проведала. Но, встретив маму, соседка буквально набросилась на нее с обвинениями, будто та не думает о моем будущем. Отсутствие букваря никак не сказалось на моем умении читать, пыталась успокоить мама тетю Валю.

— Алина уже читает книжки, даже толстые.

— А учебник чтения она читает? — вкрадчиво интересовалась соседка.

— Учебник? Нет. У них нет такого учебника, — терялась мама.

— Вот то-то! У них нет учебника! — вспыхивала тетя Валя. — У всех есть, а у них — нет. И что же, позвольте спросить, она тогда читает? Откуда она знает, что нужно читать?

— Ну, она сама выбирает книжки. У них в классе библиотека, и дома у нас большая библиотека. К тому же мы часто ходим вместе в книжный магазин.

— Вы только подумайте! Сама выбирает! И как же это, позвольте спросить, она выбирает? — тетя Валя не находила слов. — Нужна система, — втолковывала она маме. — Система. Иначе толку не будет. Вот так и засоряют детям головы. Сама выбирает!

Мама пугалась. Но дедушка только веселился. Оказалось, он вполне разделяет ненависть Марсём к букварям и учебникам чтения.

Алина давно научилась читать, — говорил он. — И вряд ли ей интересно узнать про чью-то чужую «маму», которая «мыла раму». Чтение, Оленька, — вещь интимная, глубоко личная. Книга — человеку друг, а не чиновник высшего ранга. И никто не имеет права принуждать меня читать что бы то ни было. Даже очень важное.

Но, избавив нас от учебников и букварей, Марсём учредила в классе строгий режим самостоятельного чтения и требовала неукоснительно его соблюдать. В будни мы обязаны были прочитывать по десять страниц, в выходные — по пятнадцать. Не меньше. Утро каждого дня начиналось с ритуального действа: за десять минут до начала урока все должны были погрузиться в открытую книгу и в таком состоянии поджидать прихода Марсём.

«У каждого в жизни свои маленькие радости, — говорила она. — Мне доставляет удовольствие видеть читающих детей. В этот момент у вас умные лица, и я могу думать, будто нас что-то объединяет. Это некоторая компенсация за маленькую зарплату. Вы ведь слышали: учителя мало получают».

Марсём внимательно следила за появлением в классе новых обложек и новых авторов. Иногда она рассказывала коротенькие истории про создание книг и про писателей, иногда — просила поделиться впечатлениями о каком-нибудь персонаже, предположить, что будет дальше. И еще она показывала нам книжки, которые читала сама.

Вот из этого ритуального обмена информацией Наташка позволила себе выпасть. Во-первых, из-за опозданий. Во-вторых, из-за того, что с некоторых пор она ничего не читала. Кроме «Сексологии для малышей» и книжки «Откуда я появился». Но не могла же она припереться с этими книжками в школу и признаться, что ее любимый литературный герой — сперматозоид?

Быть может, она в глубине души желала, чтобы Марсём догадалась об этом сама. И поведала бы какую-нибудь забавную историю вроде той, что рассказывала про Робинзона Крузо, Буратино или Винни-Пуха. Призналась бы, что обожала такие книги в детстве — читала их по ночам с фонариком под одеялом, потому что свет уже погасили, а оторваться от захватывающих страниц просто невозможно.

Однако Марсём могла видеть только в глубину. На три метра. Это она так говорила, когда мы пытались ее обманывать: «Я вижу на три метра в глубину под вами». Но разглядеть на большом расстоянии, что там Наташка читает дома по вечерам, когда мама «вся на нервах», а папа еще не пришел, и теперь уже больше никогда не придет, Марсём было не под силу. Чтобы прояснить обстоятельства дела, ей потребовалась очная ставка. В один прекрасный день она все-таки отловила Наташку и попросила предъявить читаемую книгу. Книги в портфеле, естественно, не оказалось.

— Пожалуйста, завтра принеси! Независимо от времени твоего появления в школе.

И Наташка принесла. Не свою любимую «Сексологию», а первое, что попалось ей под руку в книжном шкафу, — «Трех мушкетеров». Марсём пришла в восторг. В классе произошла революция, объявила она. И вождь революции — Наташка. Через нее мы все откроем для себя авантюрные романы. Марсём так увлеклась, что рассказывала про Дюма и мушкетеров даже дольше, чем про Винни-Пуха. Она заявила, что будет с нетерпением ждать, когда Наташка поделится с классом своими впечатлениями от Миледи, а заодно напомнит Марсём, как звали лошадь д'Артаньяна.

Но Наташка не собиралась — в то время не собиралась — читать про мушкетеров. Ведь у мушкетеров не было детей! И у Миледи тоже. И вообще та эпоха ей не подходила: она никак не продвигала Наташку на пути по осуществлению планов, связанных с обретением женской независимости. А книга была толстой и тяжелой. Чтобы не таскать ее туда-сюда, Наташка просто спрятала ее в парте и в нужный момент доставала, чтобы предъявить Марсём обложку. Марсём, тем не менее, все чаще обращала на Наташку заинтересованный взгляд и спрашивала: «Ну, как? Продвигаются дела? Про госпожу Бонасье уже прочитала?» Наташка кивала и соображала, как быть. Она понимала: ей не проскочить. Марсём обязательно спросит, что там происходит, с этим д'Артаньяном, куда он скачет и кого спасает. И Наташка решила играть ва-банк. Она увезла «Мушкетеров» домой и положила в тайник другую книгу, «Двадцать лет спустя». Когда же урочный час настал, смело заявила: «А все: „Три мушкетера“ кончились. Я теперь другое читаю. То, что через двадцать лет». Марсём как-то тяжело замолчала. Минуты на две. Или на три. Все притихли, чтобы не мешать ей разглядывать под Наташкой глубину в три метра. Потом она повела бровями вверх-вниз, сдвинула губы трубочкой, словно удивляясь чему-то, и, глядя одновременно и на Наташку, и мимо нее, сказала:

— Я поставлю двойку. По математике. А с книгами будем разбираться после уроков.

— Почему? — в голосе Наташки чувствовалось неподдельное возмущение.

— Что — почему?

— Почему по математике?

— За неправильный расчет. Сколько страниц в день нужно прочитывать?

— Десять.

— А сколько страниц в «Трех мушкетерах»?

— Н-не знаю, — Наташка уже чувствовала, что ее подловили.

— Не сомневаюсь, — кивнула Марсём. — Зато я знаю. Специально обратила внимание. Так вот: в книге восемьсот страниц. Вопрос ко всем: за какое время можно прочитать такой роман, если читать по десять страниц?

Класс загудел, выкрикивая результаты вычислений.

— Еще вопрос: у нас был дневной рекорд по домашнему чтению. Его поставила Катя. Сколько страниц она тогда прочитала?

— Тридцать.

— Сколько времени потребуется, чтобы закончить роман, читая по тридцать страниц в день? Считаем в столбик.

Ответ был выписан на доске.

— Теперь понятно, почему двойка — по математике? За несовершенное вранье. Продумать достоверную легенду это, знаете ли, сложное искусство. Поэтому не нужно ставить перед собой непосильных задач. Лучше говорить правду. По крайней мере, пока.

Но обещанную двойку Марсём не поставила. Это Наташка рассказала мне по секрету вечером. Про то, как они с Марсём выясняли правду.

Наташка, как осталась с Марсём наедине, сразу начала реветь. А Марсём говорила, что понимает, как ей трудно. Все понимает. От нее, от Марсём, тоже когда-то ушел папа. То есть не так. Папы уходят не от детей. Они уходят от мам. Это не значит, что папы не любят своих дочек. Просто ребенка невозможно разорвать пополам: невозможно оставить половинку маме, а другую половинку унести с собой. Но душа у ребенка рвется — как тонкая ткань, которую неосторожно потянули за один конец. Прямо посередине. Понимаешь теперь, почему так говорят: надорвали душу?

Это не смертельно. Это проходит. Срастается. И потом можно все исправить — когда вырастешь и встретишь какого-нибудь хорошего человека. Он тебя полюбит и захочет, чтобы у вас с ним появились дети. Как ты думаешь, сколько будет у тебя детей, когда ты выйдешь замуж? Мальчик и девочка? Вот видишь: я угадала! И тогда можно все исправить. Сделать так, чтобы дети, твои собственные дети, не рвали пополам свою душу. Потому что сейчас ты уже много поняла, уже сейчас чему-то научилась.

Я, кстати, знаешь чему научилась? Сейчас расскажу. Когда мой папа ушел, он почти ничего из вещей не забрал. Только свои носки, рубашки и брюки. А еще он забрал книги. Все книги. Он считал — это его. И нам с мамой не нужно. А ему нужно. Для работы. Он ведь был учителем литературы. Осталось только то, что дарили мне на праздники. Детское. И еще собрание сочинений Пушкина. Такой беленький восьмитомник. Потому что папа в тот момент уже купил себе нового Пушкина. Книги тогда очень трудно было доставать. Но у него были знакомые в книжном магазине, и он купил. И вот когда он уехал, вместе с книгами, в доме сразу стало так просторно. И в книжном шкафу — много-много места.

Я тогда решила, что заполню его: буду копить деньги и покупать книжки. Где найду. И я копила и покупала. И читала. Я приучила себя к мысли, что книги — это очень ценно. Это, может быть, ценнее всего.

Понимаешь теперь, почему я хочу, чтобы вы читали?

Наташка кивнула. И они стали вместе придумывать, что бы такое ей, Наташке, почитать. Может, про то, как животные воспитывают своих детенышей? И Марсём принесла Наташке Даррелла, и книжку про Бемби, и еще одну книжку про «лягушачий мир».

Сначала Наташка установила новый классный рекорд по скорости чтения: она проглотила «Бемби» за четыре дня. Затем она прочитала Даррелла и с головой погрузилась в лягушачью тему. Через три месяца Марсём отправила ее на олимпиаду по природоведению в одну знаменитую биологическую школу. И Наташка там потрясла одного старенького профессора из МГУ. Не только тем, что в подробностях знала, как лягушки устроены внутри, но и призывом к человечеству взять за образец их способ выведения детей — из икринок, независимых от мамы и папы. Это, по мнению Наташки, сильно помогло бы детям не страдать от того, что их родители разводятся. Ведь лягушки не страдают! И хотя она ничего не знала про пресноводных моллюсков и не смогла определить по следам, в какую сторону скачет заяц, за лягушек ей дали третье место. Выписали диплом и прислали в школу. Этот диплом на торжественной линейке Наташке вручал сам директор. Он пожал ей руку и назвал будущим научным дарованием.

21

Однако лягушачью победу Наташки скоро затмило другое событие — мой день рождения.

Было традицией водить в честь именинника «Каравай». Впервые в честь меня водили «Каравай» в первом классе, когда мне исполнилось восемь. Потом — во втором, в третьем. И вот, наконец, — вчетвертом. Я стояла в центре круга, а остальные ходили вокруг и пели: «Каравай, каравай, кого хочешь — выбирай!»

Выбирать можно было три раза.

В первый раз я выбрала Наташку. Это никого не удивило. Во второй раз я выбрала Веру. Это тоже никого не удивило, потому что Веру выбирали очень часто. Почти всегда. У меня оставался еще один, последний выбор, и Марсём задорно крикнула: «Мальчика! Выбирай мальчика!» Все двинулись Медленным шагом по кругу, и Петя опустил глаза. Даже щеки его порозовели. Выйти в центр круга всегда немножко страшно. Хотя так хочется, чтобы тебя выбрали!

«Каравайщики» остановились и замерли в ожидании. Хотя знали, что я выберу Петю. Должна выбрать. Как выбирала в первом классе, во втором и в третьем. Потому что Петя всегда выбирал меня.

— Выбирай! — опять весело призвала Марсём, и я стала медленно поворачиваться, определяя избранника. Я поворачивалась, и во мне вдруг мелькнуло рискованно и сладко: «А что, если — Егора? Ведь сейчас можно!» Вот все удивятся! Я никогда, почти никогда не стояла с Егором в паре. Только если Юлия Александровна случайно ставила нас вместе. Егор чаще всего танцевал с большой Настей. Считалось, они подходят друг другу по росту. А я танцевала с Петей.

— Ну, что же ты, Алина? — стала торопить Марсём. — Выбирай!

Неожиданно я повернулась дальше того места, где был Петя. Тут Вера, которую я уже выбрала и которая поэтому стояла рядом, наклонилась ко мне и быстро зашептала:

— Выбери знаешь кого? Жорика!

В это время все были влюблены в Жорика — как раньше в Саню. Я иногда танцевала с Жориком — когда Веры не было.

— Время истекает! — объявила Марсём.

Я все топталась. И все прислушивалась к тому, что шептало внутри: «А что, если Егора?» Но вдруг тогда все догадаются, про мой первый взгляд? Будут смеяться?

— Выбирай Жорика! — шепотом надавила Вера.

Я повернулась к Жорику и вывела его в круг. И теперь все мы — я, Наташка, Вера и Жорик — стояли в центре. На нас, однако, никто не смотрел. Все смотрели на Петю. А он улыбался и тоже смотрел — в пол. Он и раньше так смотрел — от волнения, что его выберут. А теперь — чтобы никого не видеть. И чтобы его никто не видел — как его губы непослушно дергаются, и он никак, никак не может заставить их замереть.

Марсём сделалась какой-то деревянной, будто кто-то лишил ее возможности двигаться. Наконец она захлопала в ладоши и запела каким-то ненатуральным голосом:

Никаким Петровичем не пахло. Но Марсём пела так в первом, во втором, в третьем классах. Это было традицией — так петь. И она не успела сообразить, что нужны какие-то другие слова. С другим именем.

Мы — те, кто стоял в кругу, — взялись за руки и стали кружиться, изображая веселье избранных. Потом все уселись на места, и я стала раздавать конфеты. Я доставала из одного пакетика шоколадного «Мишку», а из другого — две карамельки и клала на парты. Каждому — по три конфетки. А Марсём мне помогала и время от времени говорила: «Подсластите жизнь в честь именинницы!» Но на меня не смотрела, и голос ее был чужим, дежурным. А во мне все росла и росла ужасная пустота. Такая черная дыра, в которой безвозвратно может исчезнуть целый космос. И еще я думала, что сейчас подойду к Пете. Я ведь должна дать ему «Мишку» и две карамельки. Я быстро положу их на парту и пойду дальше.

Марсём вдруг остановилась и озабоченно взглянула на часы.

— Что-то мы сегодня затянули — с нашим «Караваем»! В столовой стынет завтрак. Петруша, будь добр, сходи в разведку, посмотри, как там обстоят дела. А Настя тебе поможет.

Петя кивнул, встал и вышел. А следом за ним — Настя. И еще вышел Егор. Он уже получил свои конфеты и вызвался помочь разложить завтрак. Ему было скучно сидеть, и он ни о чем не догадывался. Он не знал, что я хотела его выбрать.

Вокруг уже галдели и шуршали фантиками, не имея терпения сохранить конфеты до завтрака. Я отдала оставшееся в пакетиках Марсём и села за парту.

Все стали строиться, чтобы идти в столовую, но меня вдруг приковало к месту. Что-то тяжелое, неправильное, несправедливое. Оно касалось не «Каравая», не Пети, не случайно выбранного Жорика. Оно касалось всего вместе, всего мироздания, этой неправильной цепочки событий, которые мойра, не думая, связала между собой — узелок к узелку.

— Маргарита Семеновна! А Алина плачет!

Марсём услала меня до конца уроков — поливать цветы в актовом зале. И позвонила дедушке — чтобы он приехал за мной пораньше. А потом позвонила еще раз, вечером.

После этого мама и дедушка стали обсуждать со мной день рождения, кого бы я хотела пригласить к себе в гости. Я никого не хотела приглашать. Но мама сказала, это не дело. Дети должны радоваться дню рождения. Они всегда ждут этого праздника, ждут подарков. Это закон. По-другому не бывает. «И я прошу тебя позвонить Пете, — сказала мама. — Он, наверное, расстроился, что ты не выбрала его во время игры. А он такой хороший мальчик. К тому же ему пришлось много выстрадать. Надо быть великодушной, Алиночка». И дедушка кивнул, соглашаясь. Что надо быть великодушной. Хотя ничего не сказал. Даже про бабушку не стал рассказывать. Но он был грустным. Марсём рассказала, что я плакала. И от этого дедушка грустил. Он всегда грустил и тревожился, если я плачу.

Я позвонила Пете. Трубку взяла Петина бабушка.

— Вот видишь, Петруша, звонит Алиночка! А ты переживал!

Я сказала, что буду ждать Петю завтра, в субботу. Я буду очень рада его видеть, потому что он — мой самый лучший друг. Петя спросил:

— А Жорик? Жорик будет?

Я сказала, нет, не будет. Потому что Жорику нравится Вера. А Веру я не приглашаю. Не хочу приглашать. Я приглашу Наташку и большую Настю. И еще Егора. Петя вздохнул и сказал, что придет. Обязательно придет. И пришел. Дедушка тогда показал ему корабли в энциклопедии и подарил порошок для заживления ранок. А Егор не пришел, потому что у него в тот день были соревнования по плаванию. Это были отборочные соревнования, и он не мог их пропустить.

22

— Алиночка! Надо быть великодушной!

Я рассердилась: и зачем мама это повторяет? Что они все ко мне привязались? Пусть сами выбирают своего Петю, если он им так нравится. А мне нечего указывать. Записались тут в командиры. И с кем мне дружить — знают, и кого на день рождения приглашать, и сколько пирожков в гостях у Петиной бабушки съедать…

— Сама будь великодушной! — я швырнула рюкзак в угол, прошла к себе в комнату, нацепила наушники и влезла с ногами на диван.

— Что ты имеешь в виду? — мама смотрела на меня испуганно.

Прежде, чем врубить музыку, я буркнула:

— Сама знаешь, что.

Я даже не знаю, почему я так сказала. Просто у меня было плохое настроение. Не особенно плохое, а так. Когда чувствуешь, что все достали.

Но что-то произошло. С мамой. Она еще немного постояла — посмотрела, как мне ни до чего нет дела, как я слушаю музыку, — и пошла на кухню, мыть посуду. Она в тот день долго мыла посуду. Терла плиту, и раковину, и кафель вокруг раковины. Я уже кончила слушать музыку, а она все терла. Потом стала тихонько напевать. А перед сном пришла посидеть со мной, у кровати. Будто я маленькая. И мне сначала хотелось заплакать, а потом обнять ее крепко-крепко, прижаться к ней и никогда не отрываться. Я так и уснула, держа ее за руку.

И когда вдруг пришел В.Г., я никак не связала его появление с тем вечером. С тем, как мама на меня смотрела, когда я сказала: «Сама будь великодушной!»

Я открыла дверь. В.Г. вошел не сразу, не как всегда. Он помедлил на пороге — такой нарядный, белая рубашка, черный пиджак, — с розой в руках. А еще у В.Г. был галстук. Последний раз я видела его в галстуке на балу. Хотя нет: тогда у него была бабочка.

— Здравствуй! Мама дома?

— Здравствуйте, Владимир Григорьевич! — я обрадовалась. Я же всегда радовалась, когда он приходил — веселый и душистый, с пакетом винограда или с каким-нибудь небывалым тортом, украшенным фруктами. Я с готовностью сообщила, что мама дома. И дедушка дома. Мы все сегодня дома. Вот какой сюрприз!

— Да-да, конечно.

В.Г. неуверенно переступил порог, и роза качнула своей неправдоподобно крупной, красной головой. Она была закутана во множество прозрачных оберток с золотыми краешками. Обертки запотели и покрылись капельками: словно роза, прятавшаяся внутри, хотела уберечь себя от мороза частым дыханием. Я глядела на В.Г. с изумлением: он что — волнуется?

— Мама, Владимир Григорьевич пришел!

Мама появилась в дверях — и тоже показалась мне странной. Будто она перестала быть самой собой, а сделалась какая-то стеклянная и ужасно неловкая. Как какая-нибудь фарфоровая куколка из сказки.

— Оля, я получил валентинку, — В.Г. говорил приглушенно и не сводил с мамы глаз.

— С этой почтой ничего невозможно рассчитать. До праздника еще больше недели.

— Мне кажется, это не имеет значения. Для нас — не имеет. Я подумал: может, нам, не откладывая, зафиксировать наши отношения?

— Отношения? Зафиксировать? — стеклянная мама не просто боялась разбиться. Она, кажется, потеряла всякую способность ориентироваться в пространстве.

— Ольга Викторовна! — В.Г. решил обойтись без обиняков. — Я прошу Вас стать моей женой! Если, конечно, Алина не возражает, — он быстро взглянул на меня, призывая в союзницы. До меня вдруг дошло, что происходит: моей маме — моей маме! — делают предложение. Здесь и теперь. То есть не совсем так: нам с мамой делают предложение.

— Му-гу! — я быстро кивнула и теперь тоже смотрела на маму, призывая ее последовать моему примеру.

— Му-гу! — мама отозвалась приглушенным эхом.

— А, Володенька! — это в дверях появился дедушка. — Что ж вы тут стоите? Проходите! Проходите!

В.Г. церемонно подал маме руку, и мы все прошли в кухню. И там уселись за стол. Розу распеленали, поставили в вазу и некоторое время все вместе на нее любовались, на ее причудливо завитые лепестки. А она, словно чувствуя такое внимание, распушила цветочную прическу, расправила листики и, казалось, радовалась чему-то — какому-то собственному цветочному счастью. Потом В.Г. налил всем вина, а мне — сока. В высокий стакан с тонкими стенками, с белым лебедем на стекле. Из таких стаканов пили под Новый год. И вот — еще теперь.

Дедушка рассказывал, как поженились они с бабушкой.

ЗАГС, где им нужно было «фиксировать отношения», в то время ремонтировался. Там в очень маленькой комнатке сидела строгая тетенька — одна-одинешенька. Она согласилась расписать бабушку с дедушкой, но — без всяких торжеств. Торжественные церемонии будут только после окончания ремонта. Бабушка с дедушкой сказали, им не нужны церемонии. Пусть только поскорее распишут, а то они уже не могут друг без друга жить. И в назначенный день бабушка с дедушкой проснулись рано утром и встретились на троллейбусной остановке, чтобы ехать расписываться. Но троллейбуса очень долго не было. И у дедушки лопнуло терпение. Он сказал бабушке: давай пойдем пешком, а то опоздаем. Они пошли, и тут вдалеке появился троллейбус. Дедушка схватил бабушку за руку, и они побежали вперед, чтобы успеть на следующую остановку, когда туда подъедет этот троллейбус. Бежали изо всех сил, но троллейбус их обогнал. И дедушка в тот момент решил, что жизнь рухнула: сейчас они опоздают, строгая тетенька запрет свою маленькую комнатку и уйдет. Что тогда делать? Он до сих пор помнит, как у него в груди колотилось сердце.

Но водитель троллейбуса их увидел, как они бегут изо всех сил, и не уехал с остановки. Когда дедушка с бабушкой наконец добежали и заскочили в салон, водитель открыл дверь и спросил: «Где пожар?» Дедушка объяснил, что они бегут жениться и уже опаздывают. Тогда водитель кивнул, дал гудок и поехал быстро-быстро — так быстро, как только может ехать троллейбус. Когда бабушка с дедушкой выпрыгнули из троллейбуса прямо напротив ЗАГСа, все пассажиры им замахали.

А бабушка так запыхалась, что никак не могла отдышаться — даже когда они с дедушкой уже вошли в маленькую комнатку к строгой тетеньке.

Дедушка снова испугался — что тетеньке это не понравится. Но тетенька сказала все нужные слова, а потом добавила: конечно, у них сейчас нет никакой возможности сделать регистрацию этого брака по-настоящему торжественной. Но кое-что все-таки можно организовать. И она нажала какую-то кнопку внутри стола. Сначала что-то зашелестело, а потом заиграла музыка — «Свадебный марш» Мендельсона. Этот марш всегда играют, когда люди женятся. Считается, что без его торжественного оптимизма никак невозможно начать шествие по совместной жизни. И вообще — это такая примета: нужно вступать в брак под музыку. И вот тетенька где-то раздобыла запись на кассете, принесла из дома магнитофон и в нужную минуту включила. А дедушка еще считал ее строгой!

Сейчас, сказал В.Г., многие не только расписываются, но и венчаются. В церкви. Как в старые времена. Это красивый обряд. Но у него есть свои недостатки: венчанным супругам нельзя разводиться, потому что их брак зафиксирован не только в книге гражданских актов, но и на небесах. И вот одна его молоденькая знакомая тоже решила венчаться со своим женихом. Ей очень хотелось постоять в белом платье под венцом, среди свечей и икон. Но, чтобы оставить себе пути к отступлению (вдруг муж ей через какое-то время надоест?), она во время венчания держала пальцы на правой руке крестиком.

— Зачем? — не поняла мама.

— Ну, как — зачем? — засмеялся В.Г., Он уже вполне освоился в новой ситуации. — Чтобы обмануть чиновников.

— Каких чиновников?

— Из небесной канцелярии!

— И что — обманула?

— Очень даже успешно. Через два года старого мужа бросила и еще раз вышла замуж.

— И опять держала пальцы крестиком?

— Не знаю, не спрашивал.

— Ну, знаешь, это, по-моему, совсем не смешно, — мама надулась совершенно в обычной своей манере.

И мне стало хорошо и весело. Оттого, что В.Г. смеется, и дедушка такой довольный, и мама такая красивая. Она такая красивая, моя мама! И В.Г., наверное, давно хотел на ней жениться. С того самого дня, на балу, когда мама танцевала мазурку. Но почему-то до сих пор не женился. Пока не получил валентинку. Валентинку ему послала мама. Потому что… она решила быть великодушной?..

Часть шестая