Анжелика. Путь в Версаль Голон Анн

Они рассматривали великие книги, где, кроме старинных рассказов об арабских нашествиях, были работы отцов церкви, посвященные миссии Магомета. Для Анжелики то были незабвенные часы. Она стояла пред аналоем, а он медленно перелистывал страницы. Его пальцы были так тонки и худы, что казались женственными. Он погружался в изучение древних источников с самозабвением, в котором чувствовалась сверхчеловеческая одухотворенность.

Однажды, ожидая его в послеобеденный час, Анжелика нашла в одной из них миниатюру, изображающую зеленоглазого ангела, черты которого показались ей знакомыми. Этот же ангел встречался на многих страницах молитвенника — светловолосый, улыбающийся или задумчивый, то с опущенными ресницами, то с молящим, страдальческим взором. Когда пришел отец-настоятель, она с улыбкой спросила:

— Не правда ли, эту книгу когда-то украсил миниатюрами послушник Ниельского аббатства?

Он посмотрел на изображения и тоже улыбнулся:

— Мог ли я забыть то чудное дитя, от которого исходило такое поэтическое очарование? Свежесть, красота, радость жизни — все сокровища духа были в ней, светились в ее глазах. Мне кажется, Господь затем и направил ее в монастырь, чтобы напомнить мне красоту Его создания.

— А теперь я старая и падшая.

Отец-настоятель откровенно рассмеялся:

— Откуда вы взяли подобный взор? Как отваживается прекрасный рот произносить такие горькие слова? Вы еще молоды! О, как вы молоды! — повторил он, смотря на нее с восторгом. — Вы так переполнены жизнью, что это подобно чуду. Конечно, вы много пережили, и все же, уверяю вас, настоящая жизнь у вас ВПЕРЕДИ.

— Да, супруг, которого благоразумная девственница поджидает с зажженным светильником. Как раз мой случай…

И помолчав, прибавила тихо, с бесконечной мукой:

— Супруг! Он был у меня. Я была счастлива с ним, но его вырвали из моих объятий.

— Надо смотреть в будущее. Сумейте распознать того, который придет. И приготовьтесь встретить его. Неужели вы хотите навсегда сохранить в душе позор ваших грехов? Тогда не гордитесь больше своим телом. Оно обесценится, если будет жива память о его падении. После зимы всегда приходит весна. Обновляется кровь и плоть. По-видимому, вы в добром здравии…

То, что он напрямик заговорил с ней о тайном недуге, терзавшем ее, смутило, но и подбодрило Анжелику.

— Это будет нелегко, — улыбнулась она. — Ведь совершенно ясно, что вы не…

— Дурная голова! Научитесь отстраняться оттого, что причиняет вам боль. Вот показалось первое солнышко за много дней. Возьмите своего ребенка за ручку, погуляйте с ним по саду и подумайте о своих надеждах.

Она не была уверена, что действительно желает того грядущего, которое он ей пророчит.

Существовал ли на земле мужчина, способный привлечь ее? Рана, нанесенная ее душе, была слишком глубока. И все же она должна была признать, что сердце ее смягчилось. Он приручал ее с терпением птицелова. И очарование его мужской натуры, смиренной постом и молитвой, немало помогло ему в этом… Да, он прав: она осталась женщиной!

— Что произошло со мной в аббатстве? — спрашивала она его и себя. — Мне иногда кажется, что я потеряла почву под ногами, повисла в воздухе.

— Математик назвал бы это состояние «переходом через бесконечность».

— Что вы хотите этим сказать?

— Тот, кто изучал математику, знает, что не всякая задача решается посредством ряда вычислений, вытекающих одно из другого и приводящих к некоему положительному результату. Вот простой пример: уравнение мы решили, но не знаем, с плюсом ответ или с минусом. Иными словами: мы выиграли или проиграли. Даже простое извлечение квадратного корня уже ставит философскую проблему: каков корень отрицательного числа? Тут мы, чтобы не сойти с ума, говорим, что получили «мнимую величину» или тригонометрическую функцию. В сущности это равносильно признанию, что дальше мы не понимаем, поскольку имеем здесь другое измерение физических величин. Для удобства нашего разума можно сказать, что мы «пришли к решению непрерывности» или к «переходу через бесконечность». Вы меня понимаете?

— Думаю, что да. Мне нравится, как вы это объяснили.

— Бесконечность… Какая это бездна, и разве только в чистой математике? Она всегда присутствует в нашей бренной юдоли. Там, где наш разум не находит «простого» решения, неизбежен переход через бесконечность, надо вступить в область сверхъестественного, ибо это и есть путь, возвращающий к обычному порядку вещей, то самое спасительное решение, которое мы искали…

— Смогу ли я после всего снова встать на ноги? Мое сердце истерзано противоречиями.

— Вы из тех женщин, которым нужна борьба, чтобы чувствовать, что они живут, и чтобы — да, это тоже! — оставаться красивыми и молодыми. Вы просто не могли бы провести век в заботах повседневности, предаваясь рукоделию или даже легкомысленным интрижкам. Все это не утолило бы вашей духовной жажды, не правда ли?

— Не знаю. Иногда мне кажется, что я создана дли простого сельского счастья: любимый мужчина, за столом дети, я пеку для них пироги. Все женщины хранят в глубине души такую картину, даже самые падшие и самые светские. И так же, как всем женщинам, мне знакомы соблазны богатства, я тоже жаждала этих радостей, роскоши, поклонения мужчин… Но очень скоро я поняла, что это не может сделать меня счастливой. Нет, это не по мне. Зато роль главнокомандующего меня безмерно вдохновляла. Вы скажете, женщина создана не для того, чтобы проливать кровь это не в ее натуре? А я люблю войну! Я бы солгала, если бы отрицала это. Меня пьянят приключения, битвы, победа… Какое наслаждение — собрать разрозненные силы, подчинить их своему замыслу, вести к цели… Даже страх, ужас, поиски спасения там, где, кажется, уже нет места надежде, — все это мое. Я страдала в последние два года, но мне никогда не было скучно!

— Правду говорят, что для человека, особенно для женщины, это главное условие счастья.

— Вас не шокируют мои признания? И вы можете объяснить такие противоречия?

— Человеческое существо способно на очень многое. В этом источник превратностей бытия, хитросплетений добра и зла…

И помолчав, слегка изменившимся голосом произнес:

— «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть…»

— Кто это сказал?

— Один из великих библейских мудрецов. Екклезиаст.

— Это значит, что в моем бунте.., были не только мерзость и грех?

— Конечно, нет.

Лицо Анжелики просияло:

— Ваша снисходительность врачует мою душу больше, чем ваша суровость. Вы были так жестоки ко мне вначале!..

— Я хотел напугать вас, чтобы вытащить из трясины. И, кажется, могу поздравить себя с тем, что мне это удалось…

Он глубоко задумался, потирая подбородок, как если бы решил трудную задачу.

— Вам следует покинуть эту землю, — наконец проговорил он.

— Вы хотите сказать, что я должна умереть? — закричала она в ужасе.

— Нет, сто раз нет, дорогой друг! Вы же — сама жизнь! Я говорю о другом. О том, чтобы покинуть этот край, землю вашего детства, эту страну, где за вашу голову назначена награда. Оставить этот измученный мир, где молодое христианское учение еще не разрешило главного спора между Богом и Сатаной. Вы слишком близки к природе, ваши прямота и уравновешенность не мирятся с противоестественными крайностями этого мистического противоборства. Мне кажется, вы немного похожи на первую женщину, которую создал Бог и которая прельстилась райскими плодами… Вам нечего делать здесь.

— Куда же мне идти?

— Не знаю. Надо бы создать другой мир, более свободный, более терпимый… Он обернулся к окну.

— Смотрите, снег растаял. Как светит солнце! Пришла весна. Вы ее заметили?

Небо ослепительно синело в изгибе романской арки. На ее краю ворковали две горлицы.

— Я узнал, что солдаты ушли. Край спокоен, хотя распри не вполне еще улеглись. Вы беспрепятственно сможете добраться до Майеза, сначала через болота, потом до побережья. Наверное, вы собираетесь встретиться со своими соратниками?

— Вы считаете, что я должна уехать? — прошептала она.

— Да. Пора.

Она представила себе враждебный мир, поджидавший ее за воротами аббатства, через который ей предстоит пройти, одинокой и преследуемой, с незаконным ребенком на руках.

Она опустилась перед ним на колени:

— Не прогоняйте меня! Здесь так хорошо! Это Божий приют.

— Весь мир — Божий приют для тех, кто верит в Его милость.

Она закрыла глаза, и с ее длинных ресниц закапали слезы, оставляя на щеках блестящие дорожки. Он видел вокруг нее темный ореол несчастья. Многие опасности ждали ее, но уже брезжил свет веры в грядущее торжество. Он должен толкнуть ее в вихрь жизни!

Он протянул руку, и она почувствовала на своей голове нежное прикосновение его почти бесплотной ладони:

— Смелее, дитя мое! Благослови вас Бог.

На следующий день за ней пришел брат-привратник. По ее просьбе он оседлал для нее мула, которого потом она обещала отправить обратно через монахов Майеза. Привратник навьючил на мула две корзины с едой и одеялами. Анжелика одела дочь, стараясь по возможности сделать ее неузнаваемой. Она не могла изменить цвет глаз, но ей по крайней мере удалось спрятать волосы девочки. Она представляла, какое описание дано тем, кто ее искал: женщина с зелеными глазами и с рыжим ребенком на руках. Но как знать, возможно, у них есть и более подробное описание Онорины?

На какое-то мгновение, уже положив руку на холку мула, она заколебалась. Не позволят ли ей в последний раз увидеться с отцом-настоятелем? А со своим братом?

Привратник покачал головой. Началась святая неделя. Монастырь погружен в полное уединение.

И действительно, над аббатством сегодня царила особенно глубокая тишина. В эти предпасхальные дни мужчины, посвятившие себя служению Господу, сошлись для скорбных молений. Женщина должна была удалиться.

Вот и еще одна привязанность вырвана из сердца, опять оно стонет и обливается кровью от новой раны. Но сами эти страдания и то, что она могла их ощущать, не было ли это признаком выздоровления?

Она села в седло по-дамски, боком, прижала к себе Онорину и выехала за ограду обители на лесную тропинку. За спиной гулко захлопнулись монастырские ворота.

Сколько дверей уже закрылось за нею, в который раз задвигались засовы, не давая преследуемой дичи обрести приют! Каждый раз возможность избежать своей судьбы уменьшалась, и вскоре перед ней останется только один путь — ее собственный. Каков он? Она еще не знала. Она могла лишь предчувствовать его, но уже начала понимать, что катастрофы и непредвиденные препятствия, мешая ей следовать своим прихотям, направляют к этой единственной цели.

Еще раз, уже в последний, она ехала через лес. При свете дня она не смела появиться на большой дороге. Пробираясь сквозь заросли и болота, она беспрепятственно достигла Майезского аббатства. Когда она добралась до Кот-о-Лу, жарко светило солнце. Лучи отвесно падали на долину, и Анжелика остановилась, охваченная головокружительным ощущением чуда.

Всего две недели назад на этом самом месте она тонула в снегу, и ее тело, пронизанное смертоносной стужей, испытывало всю жестокость суровой зимы. Сегодня долина ласкала взор мягкой, бархатной зеленью. Ручей, через который ей пришлось переправиться, тогда спал подо льдом, теперь же он прыгал по камням с грацией юной козочки, и фиалки цвели на его берегах под хранительной сенью деревьев. Кукушка куковала, обещая долголетие, тепло, птенцов и предрекая весну.

Взгляд Анжелики тоже расцветал, согретый этими чудесами. Природа и жизнь вершили в ней свою таинственную работу. После бесконечной морозной зимы ее потрясала та могучая, вольная сила, что трепетала в зелени листвы и роскоши цветов. После страшного преступления, после ужаса, для которого нет слов на человеческом языке, ей был дарован этот цветок милости, круглый и белый, осиянный нездешним светом, который она прижимала к груди, — Онорина.

Черные вороны больше не кружились над Поляной фей. Можно было подумать, что смерть никогда не посещала эти места.

Аббат де Ледигьер! Брат Жан! Понадобилось два архангела, чтобы вытащить ее из адской пропасти ожесточения. Эти две чистые души заслонили в ее памяти зловещую фигуру другого священнослужителя — монаха Бешера.

Она задумалась о благости и мудрости Провидения, давшего ей дожить до этого часа.

Глава 11

На следующий день она прибыла в Майез, великолепное аббатство, построенное на острове, окруженном спокойными водами и ивами. Монахи вели дремотную, буколическую жизнь, ловили лягушек, удили угрей и были более привержены к праздности, нежели к трудам и молитвам. Здесь чтили традиции Рабле, который именно в этих стенах написал своего Гаргантюа. Ничто не напоминало того пламенного благочестия, что царило в Ниельской обители. Монахи побаивались протестантов, преобладавших здесь на побережье.

Королевские войска понемножку наводили порядок. По рекомендации Ниельского аббата — «слишком святого человека», как со вздохом говорил настоятель Майеза, — Анжелику приняли и дали провожатого до окрестностей Сабль-д-Олонн.

С Онориной на спине она теперь пробиралась по узкой песчаной дорожке среди зарослей карликовых дубов в орешника. Шел дождь, и в освеженном воздухе витал какой-то особенный аромат. Анжелика остановилась, чтобы сорвать несколько орешков для Онорины, и расколола их зубами. Омытый дождем бутон шиповника раскрылся у нее на ладони.

За густой стеной кустарника послышался мерный, глухой шум.

Цель близка!

Шум усиливался. Анжелика пробиралась вперед, торопливо раздвигая заросли, и наконец перед ней открылось море.

Не золотисто-голубое Средиземное море — перед ней лежал Океан, грозные пучины Атлантики.

Серый, синий, зеленый, он уходил к горизонту, полускрытому туманом. Анжелика увидела лиловатый песчаный берег, на котором серебром поблескивала сеть лужиц. Дальше шли квадратики солончаков, белые пятна соли, сейчас окрашенные в нежно-розовый цвет заката.

Слева стояла жалкая лачуга. В ней Анжелика должна была встретиться с Понсом-ле-Палю, одним из протестантских лже-солеваров, своим давним сторонником. Но Понс-ле-Палю был накануне захвачен в плен и казнен как бунтовщик. Последние уцелевшие соучастники прятались в жидких прибрежных лесах, живя грабежом. Анжелика обсудила с ними возможность переправиться в Бретань. Вероятно, там она могла бы скрываться довольно долго. Только бы избежать патрулей!

Прибрежное население оставалось верным королю, и даже те, кто прежде симпатизировал мятежникам, теперь не упускали случая доказать свою преданность властям, выдавая то одного, то другого. У побежденных не бывает союзников. Анжелике стало не по себе среди этих несчастных протестантов, видевших всю глубину ее поражения и нищеты. Ею владело одно стремление — уплыть. Она верила только морю, оно казалось ей надежным союзником.

На третий день прибежали истощенные люди в лохмотьях, крича, что через лес идет обоз купцов из Марана, везущих зерно и вина. Здесь уже несколько месяцев никто не видал этакой благодати. Обитатели лачуг бросились за оружием — рапирами, шпагами, палками. У них уже не осталось пороху для мушкетов.

— Не делайте этого, прошу вас! — умоляла Анжелика. — Нагрянет конная стража, они прочешут лес…

— Но ведь как-то надо жить, — проворчал главарь.

Сквозь негустой лес уже доносилось позванивание колокольчиков на мулах, скрип повозок. Потом раздались крики и звон оружия.

Анжелика не знала, к какому святому взывать о помощи. Надо было во что бы то ни стало помешать этим несчастным заняться грабежом, что неизбежно приведет к их убежищу солдат и таможенную охрану. Увы! Они знали ее слишком мало, и она совершенно не пользовалась у них влиянием Она даже не говорила на привычном для них местном наречье. Анжелика привязала Онорину к дереву и помчалась к месту битвы. Только бы удалось не допустить кровопролития и как-нибудь договориться с купцами!

Но купцы не растерялись. Они явно решили защищаться до последнего. У них были пистолеты, и они отстреливались, укрывшись за повозками.

Прячась за кустами, Анжелике удалось добраться до лже-солеваров:

— Отступите! — молила она. — Оставьте это!

— Теперь слишком поздно! — отрезал главарь. — Нам нужны их товары, а еще больше — их шкуры. Мы их заставим помалкивать…

Он прыгнул к одной из повозок — и рухнул, сраженный пистолетным выстрелом. Нападающих тотчас охватила паника. Сотня грабителей обратилась в беспорядочное бегство, а четыре купца, выскочив из своих укрытий, бросились преследовать убегавших. Действуя палками с силой, какой трудно было ожидать от мирных торговцев, они ломали грабителям руки и ноги, били по головам. Анжелика получила сильный удар по затылку. У нее потемнело в глазах, но она еще успела увидеть того, кто оглушил ее. То был, несомненно, протестант, весь в черном, довольно крепкий, с ясными глазами, право же, не злобными, но решительными. Он был похож на купца Сан-Оноре… В это мгновение на нее обрушился второй удар и она потеряла сознание.

Когда она приходила в себя, ее настиг давний незабываемый кошмар: Флоримон в руках негодяев, Кантор похищен цыганами. Она мчится за ними по грязным дорогам Шарантона, чудом ускользнув из страшной тюрьмы Шатле…

Пробуждение было чудовищным. Она находилась в тюрьме. Одна, распростертая на рваной циновке. Но шок оказался настолько сильным, что поначалу она ничего не почувствовала. Она не могла даже проклинать безрассудных лже-солеваров и свою злосчастную судьбу. А ведь всего через несколько часов она бы уже плыла к спасительным берегам Бретани! Мысли текли вяло, не было сил даже спросить себя, в каком городе она находится — Сабль это или Талмонт? Узнали ли ее, что ее ожидает? Тупо ныл затылок, безмерная, болезненная усталость сковала все члены, туман забытья окутывал мозг. Вдруг, подобно молнии, ее пронзила страшная мысль: Онорина!

Что случилось с ребенком после той кровавой схватки? Анжелика оставила ее привязанной к дереву. Заметили ли ее уцелевшие лже-солевары? Позаботился ли кто-нибудь о ней? А вдруг никто не помог ребенку? Вдруг крошка до сих пор одна в лесу? Поляна была довольно далеко от дороги. Можно ли надеяться, что кто-нибудь услышит плач?

Анжелика покрылась холодным потом. Спускался вечер, красноватый свет, просачиваясь сквозь зарешеченное оконце, возвещал наступление сумерек.

Анжелика стала кричать, колотить в дверь подвала. Никто не шел, ее вопли оставались безответными. Она кинулась к окну, стала трясти прутья решетки. Отверстие было на уровне земли. Отдаленный шум выдавал близость моря. Она позвала еще раз. Тщетно! Надвигалась ночь, равнодушная к заживо замурованным узникам, которые до утра не могли ничего ожидать от себе подобных.

Ее охватило безумие, она металась по камере, крича, словно помешанная. Снаружи послышались шаги. Анжелика замерла. Шаги приближались. По ту сторону окна появилась пара ног.

— Ради всего святого, постойте! Выслушайте меня! — кричала Анжелика. — Сжальтесь! Я умоляю вас!

Никто не ответил ей, но прохожий остановился.

— ..Моя крошка в лесу, — продолжала Анжелика, — она погибнет от холода и голода! Ее растерзают лисы… Сжальтесь над ней…

Надо было объяснить, где находится ребенок, но она не знала местных названий.

— Недалеко от дороги… — лепетала она, задыхаясь. — Там, где разбойники напали на купцов… — (Господи, она даже не знает, когда это было — вчера или сегодня!) — Надо свернуть на тропинку… Там еще межевой знак. — (Какое счастье, что она вспомнила эту подробность!). — Да, и поляна… Там она, привязанная к дереву… Мой птенчик, ей еще нет и двух лет…

В ответ — ни слова. Ноги за окном, потоптавшись, продолжили свой путь. Прислушался ли незнакомец к этим бредням, что доносились из подземелья? Или просто пожал плечами: «Спятила! Кто только не попадает в эту тюрьму…»

Она забылась тяжелым сном, но и во сне ее преследовал плач ребенка. Очнувшись, она увидела перед собой тюремщика и двух вооруженных мужчин, которые грубо приказали ей встать и следовать за ними.

По каменной винтовой лестнице они поднялись в сводчатое помещение, стены которого были изъедены солью. От пламени жаровни, стоявшей здесь, шло скудное тепло. Но жаровню топили не для того, чтобы согревать этот средневековый склеп. Анжелика поняла это, заметив крепкого мужчину, чьи мощные обнаженные руки выпирали из рваных рукавов. Склоняясь над жаровней, он с большим тщанием поворачивал в раскаленных углях длинный железный прут.

В глубине помещения под синим балдахином, украшенным выцветшими лилиями, судья в длинной черной мантии и парике с буклями разговаривал с одним из купцов, тем самым, который настиг Анжелику.

Они мирно беседовали и не потрудились прервать разговора, когда солдаты, введя пленницу, поставили ее на колени перед палачом и начали сдирать с нее верхнее платье и корсаж.

Анжелика в ужасе отбивалась, крича и извиваясь всем телом. Но ее держали сильные руки. Она услышала, как рвется на спине платье. Что-то красное дрожало перед ее глазами и приближалось, приближалось.

Она завыла, как одержимая.

Ее ноздри уловили запах горелого мяса.

Она так стремилась освободиться от грубых солдатских рук, что ничего не почувствовала. Только после того, как ее отпустили, она заметила зловещее багровое пятно на плече.

— Ну, приятель! — проворчал один из солдат, обращаясь к другому, — надо бы целый взвод, чтобы удерживать эту чертовку. Сущая фурия!

Боль от ожога отдавалась в голове, пронизывала левую руку до самых ногтей. Она все еще стояла на коленях и тихо стонала. Палач убирал орудие пытки — длинный прут, на конце которого была печать с изображением лилии, почерневшая от долгого употребления.

Судья и купец продолжали беседу. Их голоса гулко отдавались под сводами.

— Не разделяю вашего уныния, — говорил судья, — наше положение еще достаточно прочно, и я не верю, что Людовик хочет полностью извести протестантов во всем королевстве. Полагаю, что он оценил здравомыслие и миролюбие тех, кто придерживается нашей веры. Ведь мы не слабы: посмотрите, даже здесь, в Сабле, так мало католиков, что из четырех судей трое гугенотов и всего один папист. Да и тот вечно занят охотой на уток, так что нам то и дело приходится судить католиков.

— Однако же вспомните Пуату! Уверяю вас, я видел там такие вещи, каких не забудешь до самой смерти.

— Бунт в Пуату? По-моему, это просто провокация, разумеется, достойная сожаления. Снова наши братья позволили себя вовлечь в склоки сильных мира сего, пошли на поводу у безумных честолюбцев вроде этого де Ламориньера…

Судья спустился со своего возвышения и подошел к Анжелике, по-прежнему стоявшей на коленях.

— Ну как, милочка, вы извлекли урок из того, что с вами произошло? Прятаться в лесу с разбойниками и контрабандистами не дело для порядочной женщины. Теперь вы заклеймены цветком лилии. Все будут знать, что вы побывали в руках палача, что вы не из числа честных людей. Надеюсь, это заставит вас впредь быть более осмотрительной и разборчивой при использовании своих прелестей.

Анжелика упрямо не поднимала глаз. Они ее не узнали, и она не хотела дать им возможность рассмотреть ее внимательнее. До ее сознания не дошло ничего, кроме слов: «Вы теперь заклеймены цветком лилии…»

Она чувствовала, как огнем горит на ее теле клеймо, навсегда отторгнувшее ее от короля. Теперь она принадлежала к сонму отверженных: жриц любви, преступниц, воровок…

Сейчас это ей было безразлично. Ничто не имело значения, кроме необходимости вырваться из тюрьмы и узнать, что случилось с Онориной.

Судья меж тем продолжал свою длинную речь, похожую на сельскую проповедь:

— Учтите, что я проявил к вам снисходительность. Все же мы одной веры, и мне бы не хотелось держать вас под замком. Но я должен печься о спасении вашей души и позаботиться, чтобы вы больше не смогли впасть в грех. Лучшее, что я могу сделать, — поручить вас попечению семьи, пример которой наставит вас на путь истины и напомнит о долге перед Спасителем нашим. Присутствующий здесь мэтр Габриэль Берн сказал мне, что ищет служанку, которая занялась бы его домом и детьми. Следуя заветам Христа прощать обиды, он согласился взять вас в услужение. Встаньте, оденьтесь и следуйте за ним.

Этого Анжелике не пришлось повторять дважды.

…Они шли по улочке, где толпились рыбаки, продавцы устриц, рабочие с солеварен, возвращавшиеся с берега с большими лопатами на плечах. Анжелика лихорадочно искала способа ускользнуть от купца, которому была обязана своим освобождением, но за которым отнюдь не собиралась послушно следовать, как велел ей судья.

Вероятно, мэтр Габриэль догадывался об этих мыслях: он крепко держал ее за руку. Анжелика не забыла, как он силен — о том она могла судить по злосчастному удару палки. Он казался добродушным, но непреклонным.

В гостинице «Добрая соль» он показал ей ее комнату.

— Мы уедем завтра рано утром. Я живу в Ла-Рошели, но по дороге мне надо навестить клиентов. Так что домой мы доберемся только к вечеру. Хочу спросить вас, согласны ли вы добровольно остаться в услужении у меня. Я поручился перед судьей, что вы не будете стремиться бежать, чтобы снова погрузиться в свою беспорядочную жизнь.

Он ждал ответа. Ей следовало заверить его в своей благодарности, но она не могла сделать этого под его прямым, честным взглядом. Ее словно подтолкнул злой гений, и она вскинулась:

— Как бы не так! Ничто не удержит меня!

— Даже это?

Он показал ей на постель, высокую, как в крестьянских домах, постланную на сундуке с ящиками.

Она не поняла.

— Подойдите, — сказал он.

Похоже, он почему-то подсмеивался над ней.

Она сделала два шага и остановилась. На подушке покоилась рыжеволосая детская головка. Укрытая до подбородка, засунув в рот большой палец, Онорина спала глубоким сном.

Анжелике показалось, что у нее снова начинается бред. Она тряхнула головой, гоня навязчивое видение. Но тут ее взгляд задержался на обуви мэтра Габриэля, и у нее перехватило дыхание:

— Это были вы!

— Да, это я. Вчера вечером я проходил через тюремный двор. Шел повидаться с судьей. Меня остановил голос женщины, умолявшей спасти ее ребенка. Я оседлал лошадь и поскакал, хотя, честно говоря, не очень-то хотелось вновь попасть в те места, где мы вели себя так жестоко, я нашел ребенка у подножья дерева. Она спала, но перед этим, верно, долго кричала и плакала. Но она не очень замерзла. Я завернул ее в свою одежду и привез сюда. По моей просьбе ею занялась одна из трактирных служанок.

Должно быть, никогда в жизни Анжелика не испытывала такого облегчения. Сердце, избавленное от страшной тяжести, радостно заколотилось, будущее вдруг представилось заманчиво светлым. Теперь стали возможны любые чудеса, люди были добры, мир — прекрасен.

— Будьте благословенны, — произнесла она дрожащим голосом. — Мэтр Габриэль, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня и моей девочки. Вы можете положиться на мою преданность. Я — ваша служанка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОТЕСТАНТЫ ЛА-РОШЕЛИ

Глава 1

Когда двуколка мэтра Габриэля Берна въехала в Ла-Рошель, уже вечерело. На фоне темно-голубого неба, еще сохранявшего дневную ясность, выступали ажурные колокольни и полуснесенные стены, остатки славных укреплений, разрушенных Ришелье.

То тут, то там в окнах домов загорались огоньки ламп. Город казался чистым и внушающим доверие. Не было видно ни пьяных, ни головорезов. Попадавшиеся навстречу прохожие шли спокойно, не торопясь, хотя день уже кончался.

Мэтр Габриэль сначала остановился перед домом с открытыми еще воротами.

— Тут мои склады. Они выходят к пристани. Но зерно лучше сложить позади, подальше от нескромных взглядов…

Он ввел во двор мулов с обеими телегами, отдал распоряжения подбежавшим приказчикам и снова поднялся на двуколку. Ее колеса громко застучали по булыжникам, которыми были вымощены переулки, иногда лошадиные копыта высекали из них искры.

— Наш квартал возле укреплений, и у нас тут спокойно, — продолжал купец, явно довольный возвращением домой. — Но все-таки мы в двух шагах от набережной и…

Он собирался еще что-то добавить, наверно, сказать, как удобно жить вблизи гавани с ее постоянной деятельностью и в то же время в отдалении от ее шума, когда его прервали раздавшиеся за углом яростные крики и заметавшиеся огни — словно в опровержение того, что он говорил. По улице бегали вооруженные люди с алебардами и факелами, пламя которых резко освещало фасад высокого белого здания и двор перед ним с воротами посредине, створки которых были распахнуты.

— Солдаты у меня во дворе! Что тут делается? — буркнул мэтр Габриэль. Сохраняя спокойный вид, он сошел с двуколки. — Идите за мной вместе с дочкой. Оставаться вам незачем, — распорядился он, видя, что Анжелика медлит. У нее было достаточно оснований не показываться среди жандармов. Но обращать на себя внимание не годилось, и она вынуждена была последовать за своим новым хозяином. Стрелки скрестили перед ними алебарды:

— Никаких соседей. Приказано не допускать сборищ.

— Я не сосед, я хозяин этого дома.

— Ладно. Тогда можно.

Пройдя двор, мэтр Габриэль поднялся на приступку и вошел в помещение с низким потолком, полутемное, обвешанное коврами и портретами. На столике горел шестисвечный подсвечник. По каменной лестнице, перепрыгивая в спешке через ступеньки, сбежал подросток.

— Скорее, отец. Паписты хотят утащить дядю в церковь.

— Ему же восемьдесят лет, и он не ходит. Верно, они просто шутят, — успокаивающе отвечал мэтр Габриэль.

Наверху к лестнице подошел человек в изысканно нарядном одеянии светло-коричневого бархата с манжетами и галстуком, указывавшем, так же, как тщательно причесанный парик, на высокое звание. Он с нарочитой небрежностью переступал на высоких каблуках.

— Любезный Берн, я очень рад, что вы приехали. Я в отчаянии, что мне пришлось силой открыть двери вашего дома в ваше отсутствие, но случай уж слишком исключительный…

— Господин начальник полиции, ваш визит делает мне честь, — сказал купец, низко кланяясь, — но могу я попросить у вас объяснения?

— Вы знаете, что новые декреты, от соблюдения которых мы не смеем уклоняться, настоятельно требуют, чтобы всякого умирающего, принадлежащего к так называемой реформатской религии, посетил католический священник, дабы он успел, поелику возможно, оставить этот мир, освободившись от ереси, которая лишила бы его вечного спасения. Узнав, что ваш дядя, господин Лазарь Берн, находится при смерти, один ревностный капуцин, отец Жермен, счел своим долгом отправиться за кюре ближайшего прихода и привести его сюда в сопровождении судебного пристава, соблюдая полагающиеся формы. Женщины вашего дома встретили этих господ так неприветливо — ах, бедный друг мой, что уж говорить о женщинах, — что им не удалось сразу приступить к исполнению своей миссии, и потому они, зная мое дружеское расположение к вам, просили меня успокоить этих дам, что мне удалось, к счастью, и ваш бедный дядя перед смертью…

— Он скончался?

— Ему остается несколько минут, не больше. Я хочу сказать, что перед приближением вечности на вашего дядю снизошла благодать и он попросил причастить его.

В это мгновение раздался истерически-пронзительный крик девочки:

— Этого не будет! Не бывать этому в доме наших предков!

Начальник полиции схватил метнувшуюся в сторону тщедушную фигурку и зажал девочке рот рукой, унизанной перстнями.

— Это ваша дочь, мэтр Берн? — спросил он холодным тоном и вдруг взревел:

— Она меня укусила, эта девчонка!

Из глубины дома доносились крики и шум.

— Вон! Вон! Убирайтесь отсюда прочь!

Маленькая старушка показалась в коридоре, чем-то швыряясь. Анжелика разглядела, что это были луковицы. Они, видно, оказались под рукой у старой гугенотки, похожей сейчас на ведьму. Внизу слуги топали тяжелыми башмаками по плитам прихожей.

Мэтр Габриэль один оставался бесстрастен. Он велел дочери замолчать.

В это время стоявший у окна начальник полиции сделал знак, и двое жандармов из стоявших во дворе поднялись к нему. Их присутствие прекратило шум среди домочадцев, собравшихся у двери одной из комнат. Анжелика увидела там, на подушке, голову старика, как будто при последнем издыхании.

— Сын мой, я приношу вам Господа нашего Иисуса Христа, — произнес священник, приближаясь к постели.

Эти слова произвели волшебное действие. Старик открыл один живой и проницательный глаз и вытянул вперед голову на длинной худой шее:

— Этого вы сделать не можете.

— Но вы же только что дали согласие…

— Я такого не помню.

Движение ваших губ можно было истолковать только так.

Мне пить хотелось, вот и все. Постарайтесь же понять, господин кюре. Во время осады Ла-Рошели я питался вареной кожей и похлебкой из чертополоха — не для того ведь, чтобы полвека спустя отказаться от веры, во имя которой отдали жизнь двадцать три тысячи жителей нашего города из двадцати восьми.

— Опять вы повторяете вздор!

— Может быть, но вам не заставить меня говорить иное.

— Вы сейчас умрете.

— Ну и что?! — и старик вскричал надтреснутым, но еще бодрым голосом:

— Пусть мне подадут стакан вина из Бордери!

Домочадцы расхохотались с облегчением: дядюшка ожил. Возмущенный капуцин потребовал тишины. Следует наказать этих наглых еретиков. Пусть посидят в тюрьме, это научит их соблюдать почтительность хотя бы внешне, если не от души. Существует и специальный указ относительно тех, чье поведение приводит к скандалам.

Анжелика рассудила, что ей лучше всего удалиться отсюда и отправиться на кухню. Это было огромное, теплое, хорошо обставленное помещение, сразу показавшееся ей приятным. Она быстро уложила Онорину в кресло около очага и, подняв крышку одного из котелков, обнаружила уже остекленевшие земляные груши, которые все-таки еще можно было спасти; она подлила туда ковшик воды, ослабила огонь и, оглядевшись, решила накрыть длинный стол посредине.

Спор закончится, наверно, примирением, а она ведь здесь служанка, ее дело

— готовить еду.

Разыгравшаяся при приезде сцена ошеломила ее и произвела тяжелое впечатление. Дом протестантов оказался отнюдь не идеальным убежищем. Но этот купец поступил с нею так человечно. Он как будто никаких подозрений на ее счет не имел. Кажется, ее след вообще потерян. Кому придет в голову искать ее в Ла-Рошели, в служанках у купца-гугенота. Она открыла дверь темного и прохладного чулана и нашла там то, что требовалось. Продукты были разложены в строгом порядке.

— Это что, ваша служанка? — послышался голос интенданта.

— Да, ваша светлость.

— И она принадлежит к так называемой реформатской религии?

— Само собой.

— А девочка? Ее дочка? Конечно, незаконная. В таком случае ее полагается воспитать в католической вере. Ее крестили?

Анжелика старательно перебирала картофель, держась спиной к двери. Сердце ее сильно стучало. Она слышала, как мэтр Габриэль отвечал, что только недавно нанял эту служанку, но обязательно осведомится насчет нее и ее дочки и все сообщит, как следует по закону.

— А вашей дочери, господин Берн, сколько лет?

— Ей двенадцать.

— Вот именно. А по новому указу девочки, воспитанные в так называемой реформатской религии, по достижении двенадцати лет должны сделать выбор, к какой религии желают принадлежать.

— Моя дочка выбор уже сделала, — пробурчал мэтр Габриэль, — сами могли в этом только что убедиться.

Страницы: «« ... 678910111213 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

В старинном поместье рыщут привидения, беспокоят нынешнего владельца усадьбы известного певца Левити...
Зловещая закономерность прослеживается в волне пожаров, прокатившихся по России. Горят школы, больни...
Два отморозка похитили известную актрису Марию Строеву и увезли ее в неизвестном направлении. Не зна...
В повести «Нокаут» действие разворачивается в Австрии. Пауль Фишбах, в прошлом гауптштурмфюрер СС, б...