Дама из Долины Бьёрнстад Кетиль

Интермеццо в квартире районного врача

Сигрюн будит меня через несколько часов. Я с ужасом обнаруживаю, что все-таки заснул. Что не успел вернуться на свою кровать. Она улыбается, увидев мой страх.

— Я, наверное, перепутал спальни, — виновато говорю я.

— Это неважно.

Она стоит перед кроватью в своем пальто с капюшоном. На шее шарф в зеленую клетку. Черные брюки и высокие сапоги. Она внимательнее к тому, что носит, чем была Марианне. И больше, чем Марианне, красится.

Я спал голый. Моя одежда валяется в ногах кровати. Сигрюн делает вид, что не замечает этого.

— Ты, конечно, хочешь принять душ? — спрашивает она, и это звучит как приказ. — Где твой костюм, в чемодане?

— Да.

— Сегодняшний обед дается в честь местных политиков и предпринимателей нашего края. Будут все, от владельцев судоходных компаний до богатых лопарей, занимающихся оленеводством. Ты — единственный представитель от мира музыки. Твое выступление через полчаса после обеда.

— А как бы обстояло дело с музыкой, если бы я отказался?

— Тогда мы обошлись бы без нее. Гуннар пригласил тебя, потому что ты уже находишься здесь и потому что он искренне восхищается музыкантами, которые имеют такой оглушительный успех, какой имел ты.

— Что, по-твоему, я должен играть?

Она садится на край кровати, наклоняется ко мне и одним пальцем поднимает мой подбородок.

— Ты сам выберешь подходящую музыку, — с улыбкой говорит она.

И встает.

Неужели она заигрывает со мной? — в растерянности думаю я. Хочет поддержать напряжение в наших отношениях, несмотря на все, что она мне сказала? Играет со мной? Не понимает, что ведет двойную игру? Я вспоминаю слова Тани Иверсен о том, что все влюбляются в Сигрюн. Даже до Осло, до Ребекки дошла молва о районном враче в Пасвике. Теперь я лучше понимаю, о чем речь, слушая, как она говорит, что посидит в гостиной с газетой, пока я привожу себя в порядок.

— А ты сама не собираешься приодеться?

— Собираюсь. После тебя, — говорит она.

В душе мне становится грустно. Она держится слишком отчужденно.

Я чуть не обжигаю кожу под горячей струей. Потом насухо вытираюсь несвежим полотенцем и надеваю костюм. Бросаю взгляд на волосы, раздумываю, могу ли я воспользоваться стоящей здесь туалетной водой, но отказываюсь от этой мысли.

Когда я выхожу из ванной, Сигрюн окидывает меня одобрительным взглядом.

— Сегодня у тебя на лацкане нет пятен от желтка, — замечает она.

Я краснею.

— Наконец я научился следить за собой, — говорю я.

Сигрюн не долго, как, бывало, Марианне, остается в ванной. Ровно столько, сколько звучит поставленное мною «Адажио для струнных» Барбера. Наконец она появляется в гостиной в блестящем красном платье, в котором есть что-то русское. Оно короткое. Выше колена. И подчеркивает ее фигуру. Длинные ноги. Колени, щиколотки. Несмотря на платье, она кажется обнаженной. Она наблюдает за моим взглядом.

— Я не хочу, чтобы ты видел во мне Аню или Марианне, — решительно предупреждает она. — Не желаю ни слова слышать о том, что я на них похожа.

— Никто не может повторить любовь другого, — говорю я.

— Но сравнивать можно. Ты же имел возможность сравнивать Аню с Марианне и Марианне со мной. Редкий опыт для молодого парня. Подряд все дамы из семейства Лильерут.

— Об этом я никогда не думал.

Она подходит к холодильнику и достает бутылку белого вина.

— Это я припрятала для нас, — говорит она.

— Ты знала, что я соглашусь пойти сегодня с тобой?

— Надеялась.

— Ты очень самоуверенна.

— Нет, ты меня неправильно понял!

— Таня Иверсен сказала, что все парни в школе влюблены в тебя.

— Не делай из меня женщину-вамп, я не такая. Я самый обычный районный врач в Финнмарке. И неплохая скрипачка-любительница. А кроме того, я счастлива в браке.

Я не могу удержаться и обнимаю ее. Она не протестует, когда я целую ее в обнаженную шею.

— Нам будет трудно удержать это на расстоянии, — говорит она. — Но придется.

— Каким образом?

— Сейчас лучше об этом не думать. Нас ждет долгая зима. Мы не должны ее испортить. Эйрик рад, что ты согласился остаться у нас. Ему нужен кто-то, с кем он мог бы поговорить, кто понимал бы его интерес к музыке. Я тоже рада. Он был так взволнован после встречи с тобой.

То запрещенное, что происходит, только подливает масла в огонь. Мы пьем вино, беседуем, мимолетно прикасаемся друг к другу. Мне интересно, много ли у нее было мужчин. Что-то подсказывает мне, что нет. Что именно поэтому она так откровенна, что напряжение, возникшее между нами, — как раз то состояние, которое ей нужно, чтобы перенести его в их с Эйриком жизнь.

— Как приятно, что ты поставил Барбера, — говорит она. — Мы с тобой настроены на одну волну.

— Думаю, да.

— Прежде всего я хочу, чтобы ты стал моим другом, — говорит она. — Близким другом. У меня никогда не было близкого друга.

Она выпила больше вина, чем я. Неожиданно в ее лице появляется что-то незнакомое.

— Наверное, мне не стоило пить перед выступлением, — говорю я, вспомнив о своем долге, и отставляю бокал на кухонный стол.

— Прости. — Она искренне раскаивается. — Это я виновата. Мне следовало об этом подумать.

— Не огорчайся. Все будет в порядке. Водка, которой ты тогда меня напоила, была хорошей школой.

— Не напоминай мне об этом, — строго говорит она. — Но и не обвиняй. Я тогда так поступила, потому что не могу никому быть судьей. Я поняла, что ты в этом нуждался.

— Как умирающий нуждается в последней милосердной инъекции?

Она с испугом на меня смотрит.

Встреча с Ребеккой

В черном «Вольво» с шофером, который больше получаса ждал нас у квартиры Сигрюн, мы прибываем в большой зал акционерного общества «Сюдварангер».

— Это все Гуннар, — почти виновато говорит Сигрюн.

— Откуда ты его знаешь? — спрашиваю я.

— Я была первым врачом, который когда-то понял, насколько серьезно он болен.

— Ты его спасла?

— Можно сказать и так. Незадолго до того его жена умерла от рака. Было похоже, что пришел и его черед, но он поправился. Он был очень мне благодарен. Гуннар опекает один детский дом в Мурманске, для которого я собираю деньги. Он не знает, как мне угодить.

— Я тоже. Но ты должна помнить о том, чего ему делать не следует.

Мы оба смеемся.

Гуннар Хёег встречает нас у входа. В воздухе пахнет металлом и бизнесом. На Хёеге синий костюм. Теперь я замечаю в его лице остатки болезни. А также и интимность, с которой он здоровается с Сигрюн. Быстрый поцелуй в губы может означать и всё, и ничего. Легкие комплименты, над которыми она смеется, однако принимает.

Хёег не сразу здоровается со мной. Сначала он внимательно на меня смотрит.

— Мы не могли связаться с тобой, — говорит он чуть ли не с упреком. — Но у нас было что-то вроде договоренности, ведь так? Я звонил во все отели по маршруту твоего турне. Мне помог В. Гуде. Ты получил мое сообщение?

— Да. Но у меня не было времени позвонить вам. Я не думал, что это так серьезно.

Он пожимает плечами, ему не нравятся мои слова. Он более важная птица, чем я. В его сценарии я — лакей, которого он может сожрать с потрохами и все равно заставить служить себе. Мне хочется сказать ему об этом, но я молчу ради Сигрюн. Только чувствую, что сегодня мне хочется напиться. Сначала обед. Все тосты. Надо внимательно выбрать репертуар, думаю я. Никаких технических ошибок на этот раз. Он проводит меня на сцену. Хочет убедиться, что все в порядке. Как раз перед приходом других гостей. Хёег говорит, что нам следует поторопиться.

Маленький черный рояль. «Шиммель». Я играю несколько отрывочных тактов из «Бергамасской сюиты».

— На этом инструменте вообще еще не играли, — бормочу я с удивлением.

— Да, он совершенно новый, — говорит довольный Гуннар Хёег. — Он долго простоял на складе, чтобы никто его не испортил.

— Это ошибка, — объясняю я. — Всем инструментам полезно, чтобы на них играли. Тогда они лучше звучат.

— Вот для этого ты сюда и приехал, — обезоруживающе объявляет он, глядя на Сигрюн, которая стоит рядом и слушает наш разговор. Он считает, что ответил очень остроумно. Вот глупец, думаю я.

Больше я ничего не успеваю сказать. Двустворчатые двери распахиваются. Появляются гости. Они устремляются к первому столу с закусками, где стоит шампанское. Я покидаю беседующих Гуннара Хёега и Сигрюн. Мне тоже хочется выпить шампанского, я пытаюсь убедить себя, что мне не нужно разогреваться, что в этом отношении я почти как джазист. Так было все последние две недели. Несколько раз мне приходилось подниматься на сцену прямо с теплохода.

И тут я неожиданно вижу Ребекку Фрост. Господи, она явилась сюда разодетая, как на большой праздник, в бордовом платье, рядом — ее муж Кристиан Лангбалле! Здесь же и ее родители! Судовладельцы Дезире и Фабиан Фрост. Конечно, они тоже здесь! Являют собой счастливое семейство — муж и жена в двух поколениях. Увидев меня, Ребекка тут же отпускает руку Кристиана. Я не видел Кристиана со времени их скандальной свадьбы, когда он хотел убить меня голыми руками. Он выглядит точно так же, только в нем появилось больше чего-то детского. В лице видны следы грубой наивности. Каждый, кто видел его раньше, невольно подумает, что он изменился к худшему.

Но они, все четверо, направляются ко мне. Я стою в потоке гостей, и меня трудно не заметить.

— Ты здесь? — восклицает Ребекка. Я вижу, что она в замешательстве решает, может ли она прикоснуться ко мне. Однако не позволяю себе показать, что я это заметил. Мы быстро обнимаемся, словно почти не знаем друг друга. Так, как этого хочется Кристиану. Сразу после нее он здоровается со мной за руку, нахально улыбается и говорит, что мое присутствие здесь — для него большой сюрприз. Только родители Ребекки здороваются со мной сердечно, без напряжения, и с любопытством спрашивают, что привело меня на Север. Я отвечаю, что совершаю турне по Северу, что бежал из Осло, чтобы спокойно заниматься Вторым концертом Рахманинова, который собираюсь исполнить осенью с Филармоническим оркестром. С их точки зрения это очень разумно. Они сами, по их словам, прилетели из Осло этим утром, чтобы завтра подняться на борт своего новехонького рейсового теплохода, на котором они отправятся в Берген. К тому же это удачно совпало по времени с торжественным обедом в «Сюдварангере», который они обычно посещают каждый год.

— А мы с Кристианом поехали с родителями, потому что нам хотелось сделать перерыв в занятиях, — считает своим долгом объяснить мне Ребекка. На лице у нее застыл знак вопроса, она в бешенстве от того, что я не сообщил ей о своем отъезде на Север. Как только ее родные отворачиваются от нас, чтобы поздороваться с Гуннаром Хёегом, она сердито шепчет мне:

— Нам надо поговорить!

— Обязательно, — говорю я. — В любое время. Мне нечего скрывать.

Я бросаю многозначительный взгляд на Кристиана. Она сердится еще больше.

— Почему ты вдруг оказался здесь? — спрашивает она.

В ту же минуту ее взгляд падает на Сигрюн Лильерут. Сигрюн стоит рядом с Гуннаром Хёегом и держится почти как хозяйка вечера. Я ничего не понимаю. Как она может так себя вести после всего, что она рассказала мне о своем отношении к Эйрику? Я словно слышу эхо ее голоса: «Я хочу, чтобы ты стал моим другом. Близким другом…» Да, думаю я. Ловкая формулировка. Друзья могут многое скрывать. Разве Ребекка не скрывает, чем мы с ней занимались у нее на даче прошлым летом? Разве Кристиан спокойно отнесся к моему пребыванию там не потому, что мы с ней друзья? Сам он в это время был у друзей во Франции. А вот теперь Сигрюн Лильерут и Гуннар Хёег стоят рядом как два друга и принимают своих влиятельных гостей. И никто не заподозрит их в любовных отношениях, потому что Сигрюн Лильерут замужем за уважаемым Эйриком Кьёсеном, который, к сожалению, не смог сегодня приехать в Киркенес, как она ответила кому-то, кто спросил у нее о муже, не смог, потому что ушел в поход с учениками Высшей народной школы.

Теперь на лице Ребекки появляется еще больше вопросов. Она отходит от меня, сливается с потоком гостей и устремляется вместе с ним к длинным столам, где лежат карточки, говорящие, где кто должен сидеть во время этого долгого обеда, на котором будут произносить речи, после чего гости смогут послушать музыку.

Скандальный концерт

Имеется в виду, что я поем на кухне, где обычно кормят музыкантов. Перед тем как все садятся, Гуннар Хёег подходит ко мне:

— Ты, наверное, захочешь поесть и выпить уже после того, как сыграешь? — спрашивает он.

— Нет, лучше сейчас, — отвечаю я.

К нему подходит Сигрюн. Она слышала наш разговор. У нее строгий докторский вид, и сейчас она на моей стороне.

— Конечно, Аксель должен обедать со всеми! — говорит она. — Разве не таков его гонорар?

Она насмешливо смотрит на Гуннара Хёега, которому явно не по душе положение, в каком он оказался.

— Посмотрю, найдется ли за столами лишнее место, — бурчит он.

Свое место за столом, вернее, за столами, я нахожу в самом конце зала между лопарем-оленеводом и кассиром коммуны Тана. Мне оно подходит как нельзя лучше. Отсюда мне виден весь зал, в том числе Сигрюн с Гуннаром, сидящие за первым столом, и все семейство Лангбалле/Фрост — за вторым. А лопарь-оленевод и кассир коммуны оказываются людьми молчаливыми, они не привыкли говорить о пустяках. Мы едим крабов из Северного моря и тартар из лосося. Я пью вино, много маленьких глотков заставляют мои мысли порхать, не возвращаясь обратно в голову. Одну за другой. Приятное безответственное состояние, делающее меня потоком. Да. Я — поток, стремящийся к чему-то великому и неизвестному, думаю я. Передо мной открыты все возможности. Я замечаю, что и Ребекка, и Сигрюн время от времени бросают на меня быстрые внимательные взгляды. Вижу, что Ребекка пристально следит за тем, как себя ведет Сигрюн, словно делает глазами рентгеновский снимок районного врача Сигрюн Лильерут. Красивая, сердитая, решительная и неуверенная Ребекка, думаю я, которая после смерти Ани особенно интересуется моими чувствами к женщинам именно из этой семьи. Сигрюн, заметив взгляд Ребекки, резко поворачивается к ней, словно она ясновидящая, словно она понимает, что эта молодая женщина, Ребекка Фрост, имеет для меня какое-то особое значение. Потом она переводит взгляд на меня. Я ей улыбаюсь.

Она улыбается мне в ответ.

Наступает мой черед. Я должен пройти через это испытание. И как раз в ту минуту, когда, помня о присутствии в зале Сигрюн Лильерут и Ребекки Фрост, я сознаю, что не сумею сыграть так «замечательно», как Гуннар Хёег обещает своим гостям, цитируя им отклики столичных газет на мой дебютный концерт. В музыкальном отношении я тот человек, который спасет мир. «И вы сейчас сами услышите, с какой неповторимой магией он овладеет нашим прекрасным новым роялем, которым мы так гордимся».

У меня внутри все обрывается: ведь я еще даже не решил, с чего начну свое выступление. К тому же я никогда не овладевал роялями, сердито думаю я. Я просто играл на них.

Однако, когда раздаются аплодисменты, я встаю и вспоминаю небольшую лекцию Сельмы Люнге о том, как какие пианисты выходят на сцену. А что выражаю я сам, не совсем твердо держась на ногах и пытаясь понять, почему я оказался в положении солдата, идущего в битву и сознающего свое неминуемое поражение? Но и об этом я тоже не могу сейчас думать, я должен играть перед уставшей, нетрезвой и тем не менее полной предвкушения публикой. Да-да. Я и сам устал и нетрезв. И похож на идущего по сцене бегемота. Пожалуй, мне стоит начать с небольшой сонаты Прокофьева до мажор. Третьей по счету из им написанных, достаточно атональной, чтобы я мог замаскировать свои ошибки, если не считать изумительно красивой побочной темы, мелодии такой чистой и ясной, каким мне самому хочется быть в эту минуту.

Я раскланиваюсь перед публикой. Самоуверенность, так долго не покидавшую меня, как ветром сдуло. Там, в зале, сидят Сигрюн и Ребекка. Ни одна из них не была на моем дебютном концерте. Ни одна из них не знает, как я могу играть, когда нахожусь на высоте. Я начинаю. Уже в пронзительных ми-мажорных трезвучиях в самом начале я понимаю, что мы с роялем не слышим друг друга. Я играю как будто на ватном одеяле. Рояль в этом не виноват. Он звучит так, потому что никому не разрешалось на нем играть. Я играю жестко, но это не помогает, музыка стынет, потому что мне не хватает тепла, потому что от выпитого вина я стал бессильным и равнодушным. Рояль звучит лучше, когда начинается похожая на Рахманинова побочная тема, я получаю техническую передышку. Но она длится не больше минуты. Потом все повторяется снова. Это как ночной кошмар. В том сне я играл превосходно, хотя никто не мог этого слышать. Но на этот раз я допускаю ошибки. Немного, и их не замечают те, кто не знает эту сонату, но я-то их слышу! И Ребекка слышит. И, может быть, Сигрюн тоже.

Кончив играть, я встаю, красный как рак, и едва смею взглянуть на публику. Но публика аплодирует. Кто-то даже кричит «браво!». Значит, я сделал правильный выбор, как в свое время Аня на Конкурсе молодых пианистов сделала правильный выбор, сыграв на бис «Свадебный день в Трольхаугене». Это произведение звучит как трудное.

Я играю знакомую вещь. «Революционный этюд» Шопена. Бурные волны левой руки звучат вяло и неточно. Инстинктивно я приправляю игру, удерживая правую педаль. Это запасной выход, которым обычно пользуются только плохие пианисты. Положения уже не спасти.

Но публика кричит и требует продолжения.

В конце концов я уже не знаю, что играть.

И тогда я тоже играю «Свадебный день в Трольхаугене».

Безнадежно, думаю я.

Как только я кончаю играть, на сцене рядом со мной появляется Гуннар Хёег. Неужели он не слышал, как плохо я играл? Нет, не слышал.

— Ну, разве это было не великолепно? — с восторгом кричит он публике.

— Да! — отвечает публика.

— Разве у нас не великолепный рояль?

— Да! — отвечает публика.

Я спускаюсь со сцены в зал. Ко мне тут же подходит Сигрюн и спрашивает:

— Все в порядке? Если учесть обстоятельства?

— Ты знаешь, я мог бы сыграть лучше.

— Не показывай вида, — советует она.

Я возвращаюсь на свое место. Ребекка следит за мной глазами. Все торопятся выйти в уборную. Кристиан тоже. Как только он скрывается в коридоре, Ребекка встает и подходит ко мне. Она стоит передо мной, как разгневанный школьный учитель, и выговаривает мне, едва сдерживая негодование:

— Никогда в жизни не слышала ничего подобного. Аксель, я запрещаю тебе играть так плохо! Неужели ты сам этого не слышал?

Я редко видел ее такой сердитой.

— Все я слышал.

— Так почему ты так плохо играл? Эта красивая районная врачиха совсем вскружила тебе голову? Вскружила и закружила?

— Ребекка!

— Я наблюдала за вами, когда вы разговаривали! И понимаю, что происходит. Но самое ужасное все-таки то, что ты так плохо играл! Ты, великий, неповторимый талант! Пребывание здесь вредно для тебя. Ты должен немедленно вернуться домой. Осло без тебя уже не Осло.

— Правда? Но ведь мы с тобой там почти не виделись.

— Ну и что? — Она чуть не плачет. — Мне нужно знать, что ты рядом, что мы можем прогуляться вместе на Брюнколлен. Мне нужны возможности, Аксель!

— Мне тоже. А это моя единственная возможность думать о важном и в то же время заниматься Рахманиновым.

— Если ты не изменишь курс, то очень скоро снова попытаешься покончить с собой. Я, во всяком случае, это попробовала. — Она закрывает рот рукой. — О черт, я не хотела этого говорить!

Я начинаю смеяться.

— Ты такая смешная, когда чертыхаешься!

Она еле сдерживается, чтобы не наброситься на меня с кулаками, но в это время к нам подходит Кристиан, и Ребекка тут же отшатывается от меня.

Происшествие в зале

Время пить кофе с ликером. Спиртное льется рекой. Коньяк VSOP из винного магазина. Самый выдержанный напиток, какой можно было выпить в Норвегии в то время. Еще нескоро мы будем пить ХО и выдержанную водку. Гуннар Хёег приносит огромную коробку сигар. Дамам предлагают сигареты с ментолом. Мужчины курят гаванские сигары. Вот так. Вскоре весь зал затягивается туманом, и мужчины откидываются на спинки стульев, выпятив животы. Тому, кто курит сигары, это разрешается. У курильщиков сигар не бывает сдерживающих центров. Они сами себе хозяева. Кажутся себе неотразимыми и считают, что им все дозволено. Даже Фабиан Фрост постанывает от удовольствия, откидывается на спинку стула и чокается со своей Дезире. Ребекка стоит в углу и с каменным выражением лица разговаривает с Кристианом, который тоже курит сигару, но явно думает о чем-то другом. Это плохой знак. Я перевожу глаза на Гуннара Хёега. Он сохраняет стиль — стройный, немного бледный и болезненный, он между тем производит впечатление утонченности, беседуя с каким-то важным чиновником со Шпицбергена. Сигрюн стоит рядом с ним. Она все время помнит о моем присутствии и знает, в каком месте зала я нахожусь. Время от времени она поглядывает в мою сторону, словно хочет напомнить мне, что знает, что я за ней наблюдаю, и что она стоит рядом с Гуннаром Хёегом в качестве друга, ибо он, овдовев, нуждается в помощнице. Я все это понимаю и соглашаюсь про себя с тем, что она очень привлекательна и что так и должно быть. Она жестом подзывает меня к ним. Гуннар Хёег — внимательный хозяин, он тут же рекомендует чиновнику пригласить меня на Шпицберген. Чиновника как будто интересует такое предложение, особенно когда он узнает, что я приехал в эти места, чтобы заниматься Рахманиновым.

— Нам все время приходится общаться с русскими, — говорит он. — Если бы президент Никсон смог остановить эту проклятую войну, которая досталась ему в наследство от его предшественников и в которой он нисколько не заинтересован, северные территории оказались бы в зоне внимания, и их военная активность и культурная жизнь расцвели бы пышным цветом.

Гуннар Хёег кивает, словно чиновник сказал что-то очень умное.