Дама из Долины Бьёрнстад Кетиль
— Разумеется, — отвечаю я с самой добродушной улыбкой. Мне неприятно, что я поправил его произношение. Официант немного старше меня. Может, он даже обручен с девушкой-портье, думаю я. Две счастливые летучие мыши, которые уже нашли свое место в жизни.
— А что господин будет есть?
Мне не нравится, что он называет меня господином. Его естественному облику не идет так лебезить. Но тут я вижу, как в зал входят шестеро мужчин в синих костюмах, и понимаю, кого он привык обслуживать. Он нервничает еще сильнее и старается быстрее принять заказ.
— Шатобриан? — предлагает он. — Торнедос? Филе миньон?
— Оленину, пожалуйста, — прошу я.
— Слушаюсь, оленину, — повторяет он, приподняв бровь.
— И дополним ее красным вином. Какое вино у вас самое лучшее?
— «Патриарх».
— Значит, возьмем «Патриарх». — Я киваю. — Не забудьте, целую бутылку.
Официант все записывает в блокнот. Потом бросается навстречу высокопоставленной компании. К счастью, она располагается в другом конце зала. Тем не менее я слышу, как они все заказывают аперитив, «Манхэттен», джин с тоником и «Кровавую Мэри». Я кричу вслед официанту, убегающему на кухню:
— Мне тоже «Кровавую Мэри»!
— Непременно! — кричит в ответ официант.
Один из шестерых мужчин оборачивается, чтобы взглянуть на меня.
Это Гуннар Хёег.
Когда бутылка с белым вином уже почти опустела, а оленина еще не появилась, я начинаю злиться из-за того, что этот Хёег вообще возник в моей жизни и в этом ресторане сегодня вечером. Его присутствие мешает мне думать. Рано или поздно он непременно подойдет ко мне. Я в этом уверен. И точно. Он тут как тут. Идет ко мне через зал с сигарой в руке. Он уже выпил изрядно красного вина, однако бросает огорченный взгляд на мои бутылки, величественно стоящие на столе.
— А я думал, что другой отель лучше, — говорю я как можно приветливее.
— Наш клуб лучше, — отвечает он. — Мы приходим сюда только ради разнообразия.
— Разнообразие очень важно, — киваю я. — Перемены приятны.
— В. Гуде — мой друг, — говорит он с грустной складкой в углу рта. — Долгое время я дружил и с Сельмой Люнге. И был на твоем концерте.
— И что с того?
— Как думаешь, правильно ли то, что ты сейчас делаешь? — спрашивает он, снова бросив взгляд на мои бутылки.
— Сейчас я пью вино.
Он садится за мой столик, не спросив у меня разрешения. Я слишком молод, думаю я. Нужно как можно скорее стать старше.
— Ты многих огорчаешь своим поведением, — говорит он.
— У них нет для этого оснований.
— Сегодня вечером у тебя нет концерта?
— Нет, я буду играть завтра.
— Где?
— В Пасвике.
— В Высшей народной школе? Прекрасное место. Ректор Сёренсен делает все возможное, чтобы привить молодым людям вкус к музыке.
— Да, что бы мы только делали без этих ректоров, — говорю я.
— Почему ты не поехал прямо туда?
— Хочу, чтобы моя база была в Киркенесе. Здесь я буду готовить Второй концерт Рахманинова.
— Здесь? — Он недоверчиво смотрит на меня.
— Да, я решил, что Киркенес для этого самое подходящее место.
— Может, тебе не стоит пить сегодня сразу две бутылки?
— Конечно, стоит. И «Les Mesnils», и «Патриарх». И что-нибудь еще.
— Весьма огорчительно…
— И, разумеется, я буду счастлив отведать добрые вина, о которых вы говорили, господин Хёег. Как дополнение к тому щедрому гонорару, который вы мне предложили, они будут весьма кстати. Может, в вашем клубе найдется и превосходный коньяк?
— Прошу прощения, — говорит он и резко встает. — Я не должен был этого предлагать.
— Почему же? Меня это очень обрадовало. И не забудьте, пожалуйста, поставить в артистическое фойе перед концертом несколько бутылок вина. Я лучше играю, когда немного выпью. Как Чарли Паркер. Наверное, вам это известно?
Я злой дух этого ресторана. Сижу в углу и пью, чтобы обрести страну покоя. Желанную анонимность я уже потерял. Но это неважно, пока меня окружает пелена. Если алкоголики могут быть писателями, то почему бы им не быть и пианистами? Рубинштейн часто говорил о вине. И пил тоже. Но что с того? Разве даже сам Корто хоть раз отказывался играть в любом состоянии? Директор Хёег оставил меня в покое. Он сидит со своими спутниками, ест стейк шатобриан, пьет большими глотками отличное красное вино и огорчается, что я злоупотребляю алкоголем. Перед тем как встать и вернуться обратно за свой столик, он сказал, что я предназначен для лучшего.
Драка на улице
К закрытию ресторана я начал уже третью бутылку. Вернулся к «Les Mesnils». На этот раз я произнес это название так, как, по моему мнению, понравилось бы официанту.
— «Ле Мениль», — поправил он меня, поджав губы. Компания из шести человек уже ушла, директор Хёег даже не попрощался со мной. Я отстоял свою территорию. Постепенно я трезвею, в голове появляются разные мысли. Вскоре я буду готов завоевать весь мир. Во всяком случае, центр Киркенеса. Я встаю и опрокидываю стул.
Ко мне подбегает официант.
— Может быть, проводить господина в его номер? — заботливо спрашивает он глухим голосом, каким, наверное, говорила его мать.
— Спасибо, не надо, — отвечаю я, чувствуя себя трезвым и здравомыслящим. — Стул сам налетел на меня.
— Господин подпишет счет?
— Разумеется, — говорю я и вздрагиваю, увидев сумму. Я-то думал, что здесь струганина из оленины — еда бедных крестьян. Этот вечер уже продела изрядную брешь в моем бюджете.
Нетвердым шагом я направляюсь в приемную, чтобы взять ключ. Там по-прежнему сидит девушка с трогательными угрями. Она понимает, в каком я состоянии, и без слов протягивает мне ключ.
— Можно ли здесь поблизости купить пианино? — дружески спрашиваю я.
Она снова прыскает.
— Купить пианино?
— Да. Мне нужен магазин, где можно купить или взять напрокат пианино.
— Я такого не знаю, — отвечает она и смотрит на стойку с открытками. Полночное солнце и белые медведи.
— Ясно, — говорю я и направляюсь к выходу.
— Куда вы? — испуганно спрашивает она.
— Знакомиться с Киркенесом, — отвечаю я.
На улице идет дождь и очень холодно. Удивительно холодно для сентября. Но «что есть, то есть», как говорят в этих местах. Все то, о чем я думал в ресторане, превратилось в одно желание: как можно скорее раздобыть инструмент. Почему я не озаботился этим раньше? Я не могу, как в том сне, только касаться клавишей. Мне нужна вся клавиатура, и мне нужна комната.
На улице пахнет жареным салом и много молодежи. Должно быть, сегодня суббота, думаю я, задыхаясь от дующего в лицо полярного ветра. Может, мне хочется просто пройтись? Не знаю. Я забыл, что на мне костюм с галстуком.
Мне хочется познакомиться с этим городом. Я вижу книжный магазин. Магазин сантехники. Дальше торгуют мотопилами. Магазин одежды. Рыбацкие робы. Французские шляпки для дам. Галстуки страшных расцветок. Я прохожу мимо толпы подростков. В руках у них бутылки с пивом. Неожиданно я чувствую себя намного старше их.
— Нет ли здесь поблизости магазина, торгующего музыкальными инструментами? Мне нужно пианино, — спрашиваю я у них.
Они разглядывают меня, демонстративно пьют из бутылок — наверное, приняли меня за младшего матроса, только что вернувшегося домой из Йокогамы.
— Магазин музыкальных инструментов? — переспрашивает самый маленький из них с опасным блеском в глазах.
— Да.
— А зачем тебе пианино? — продолжает он.
— Играть на нем.
— Что играть?
Я начинаю говорить им о Рахманинове. Мы бредем по улице. Я слишком погружен в свои мысли, чтобы понять, что я их провоцирую.
— И для кого же ты собираешься здесь у нас играть?
— Для всех, — отвечаю я. — В самолете я познакомился с директором «Сюдварангера». Надо было сказать ему, что вам в городе необходим концертный зал. И свой симфонический оркестр.
— Да он смеется над нами! — Парень вопросительно смотрит на остальных. Мокрые, еще не оформившиеся лица трех девочек и четырех парней, еще не сообразивших, как следует ко мне отнестись, очевидно, что-то говорят ему.
— И не думаю, — уверяю я его, возбужденный собственными мыслями. Алкоголь сделал свое дело. — Мы могли бы показать всему миру, что Варангер — это не только руда и гранулы! Не только белые медведи и лопарские чумы!
— Чертов южанин! — неожиданно кричит самая хорошенькая из девочек. В ее глазах мелькает что-то жесткое, бывалое. — Приехал сюда и воображает!
Коротышка готов к бою. Девчонка распалила его.
— А ты нам сыграй! — говорит он, хватает мою правую руку и отгибает назад пальцы.
— Ну, берегись! — кричу я.
— Чего? — Он хватает мое запястье и моей рукой бьет себя по лицу.
— Видели? — орет он. — Он меня ударил!
— Видели! Видели! — Другая, не такая красивая девочка вынимает губную помаду и прихорашивается к празднику.
— Хрен моржовый!
— Жопа!
Кто-то меня бьет. Я не вижу, кто именно, но чувствую острую боль в затылке и падаю лицом вниз. Ударяюсь лбом об асфальт.
— Симфонический оркестр Киркенеса! Ха-ха-ха!
Одна из девчонок пытается меня передразнить:
— Нет ли здесь поблизости магазина, торгующего музыкальными инструментами?
— Есть, есть! — весело кричит коротышка, бросаясь наутек. — Здесь, за углом!
Все возможно. Я испытываю легкость, какую испытывал только в первые и последние недели жизни с Марианне. Лежу на земле, но в моих жилах поет алкоголь. В висках стучит. Боль заволакивает все мысли. Лежать мне приятно. Несмотря ни на что боль лучше, чем мысли. Здесь я могу заниматься Рахманиновым, неважно, с пианино или без него, если достать его так трудно.
Полицейский с крохотным личиком и в самой большой фуражке, какие я только видел, смотрит на меня сверху вниз, словно я лежу в детской коляске, и мягко говорит:
— Дождь идет. Нельзя здесь лежать.
По его голосу и глазам я понимаю, что попал в передрягу. Надо постараться и показать ему, что я не очень пьян. Надо встать и что-то сказать. Неожиданно до меня доходит, что случилось.
— Они меня избили, — говорю я.
— Кто?
— Группа подростков.
— Вот черт! Этот город становится опасным. Но, как я вижу, вам и самому не очень много лет?
— Больше, чем вы думаете.
— И сколько же?
— Девятнадцать. Скоро двадцать.
— А мне тридцать один с половиной, — говорит полицейский с улыбкой. — Я должен попросить вас пройти со мной в участок.
Я встаю. Из раны на лбу течет кровь.
— Нет, в больницу! — испуганно говорит полицейский.
Дама из долины
Я как будто знал. Знал, что Сигрюн Лильерут будет в больнице. Она словно сдала мне карты, но я не знаю ни их масти, ни достоинства. Сигрюн первая замечает меня.
— Аксель Виндинг! — произносит она низким Аниным голосом.
Я вижу, что она испугана. Слова нервно срываются с губ. Она наверняка знает о концерте, который я должен дать завтра в Высшей народной школе, думаю я.
— Что с тобой случилось?
Я лежу на каталке и знаю, что пьян, что в глазах у меня слезы, что от меня плохо пахнет и я насквозь мокрый. Знаю, что у меня из раны на лбу течет кровь. Сигрюн уже начала промывать рану.
— Они меня избили. Группа подростков. Они не хотели.
— Конечно, я это вижу, — смеется она. — Небольшая царапина на лбу. И шишка на затылке.
Она хочет знать все, что произошло. Я рассказываю то, что помню. Только теперь я понимаю, каким был дураком.
— Тот, кто меня ударил, не имел в виду ничего плохого.
— Хорошо, что ты так к этому относишься.
— Ай!
— Да, это больно, но необходимо. Как думаешь, ты сможешь завтра играть у нас?
— Смогу, несмотря ни на что. Обычно я делаю то, что обещал.
— Вообще-то я должна была дежурить и в субботу, и в воскресенье, но я поменялась с коллегой, когда поняла, что ты к нам едешь. Все-таки ты — мой зять.
— Да, я об этом думал.
— Правда, я узнала о тебе только на похоронах. О том, что мы родственники, я это имею в виду. Наша семья никогда не была особенно дружной, Марианне рано обособилась.
Она смотрит на меня сестринским взглядом. Я нахожусь на самом севере Норвегии, в другой действительности, не похожей на пригород Осло. Я в диком краю. Наконец я нашел что-то давнее и любимое, хотя и совершенно новое.
Ее руки касаются моей щеки. Во мне просыпается старое. Она и призрак, и в то же время живой человек.
— Почему тебя здесь зовут Дамой из Долины? — спрашиваю я, помолчав.
Она краснеет. Я не подозревал, что это ей свойственно.
— Кто тебе сказал?
— Одна подруга. Ты ее не знаешь. Она тоже будет врачом, как и ты. Я тебе не скажу, что еще она сказала.
— Мало ли что люди болтают.
— Независимо ни от чего, это красивое прозвище.
Она пожимает плечами.
— Наверное, меня так прозвали потому, что я живу в долине, — с улыбкой говорит она. — Сейчас тебе вредно думать о таких сложных вещах.
Я вижу, что она обладает тем же свойством, которым обладали Аня и Марианне — способностью обращать на себя внимание. Некоторым людям это свойственно, другим — чуждо. Тех, кто ею обладает, замечают, даже если они ничего не сказали и не сделали. Стоит им войти в комнату, как ее тут же заполняет их аура. Они привлекают к себе внимание уже одним своим присутствием. Обыкновенные и в то же время загадочные, они в любом месте оказываются в центре внимания, и как только они покидают комнату, люди начинают говорить только о них.
— Зачем ты, собственно, сюда приехал? — неожиданно спрашивает Сигрюн.
— У меня турне по Северу.
— Ты неудачно его начал.
— Думаешь, мне надо от него отказаться?
— Из-за пустяковой царапины? Не стоит. Но разве тебе не следует выступать в более известных залах, чем Высшая народная школа и селения в Финнмарке?
— Я сам решаю, где мне выступать, — говорю я, замечая, что от алкогольного тумана в моей голове осталось только несколько хлопьев. — К тому же на похоронах Марианне ты и твой муж приглашали меня приехать на Север.
— Это другое дело. Нам этого действительно хотелось. Но мы не думали, что из-за нашего приглашения ты изменишь свои планы в отношении карьеры.
— У меня нет никаких планов. После того, что случилось.
— О тебе писали все крупные газеты. Ты произвел фурор. И вдруг приезжаешь сюда. Мы здесь к такому не привыкли. Для нас это слишком большое событие.
— Тем лучше.
— Может, именно поэтому с тобой обошлись не слишком приветливо. Я знаю этих мальчишек. В глубине души они не злые.
Немного позже, когда в палате остался только запах Сигрюн, я вспоминаю, что мы почти ни слова не сказали о Марианне. Она — профессионал. Мне тоже следует держаться как профессионалу, думаю я, лежа в этой маленькой больнице и зная, что тут по коридорам ходит Сигрюн Лильерут. Здесь есть и другие больные. Имею ли я право вторгаться в ее жизнь, даже если мне этого хочется? У меня две цели. Об одной я могу говорить. О другой должен молчать. Сигрюн Лильерут берет ночные дежурства, чтобы выручить больницу. Она не старше того полицейского, который помог мне. Она быстро оценила мое состояние как простую царапину. И тем не менее позволила мне проспать в больнице несколько часов, чтобы я окончательно протрезвел. Пусть и недолго. Она даже уговорила полицейского отпустить меня, не учиняя никакого допроса. А могла бы этого и не делать.
Я лежу в полудреме. Все складывается как надо. Хмель постепенно проходит. Моя голова поднялась над облачностью. Теперь я должен действовать. Должен обрести равновесие. Я приехал сюда, к самой границе с Россией, чтобы заниматься, чтобы дать несколько концертов, чтобы углубиться в Рахманинова. И должен об этом помнить, думаю я. Я должен двигаться дальше, не останавливаться. Но прежде всего я должен выучить концерт Рахманинова.
Должно быть, я все-таки заснул. Когда Сигрюн снова заходит ко мне, за окном уже утро. Я слышу звук ее шагов. Она идет медленно. Подходит к окну, осторожно откидывает штору. Не до конца, только чуть-чуть. Утреннее солнце падает мне на лицо. Она бросает на меня взгляд. Я вижу, что она устала.
— Привет! — говорит она.
— Привет!
— Отдохнул немного?
— Да. А тебе удалось немного поспать?
— Все в порядке. Я привыкла к ночным дежурствам, а в эту ночь не произошло никаких драматических событий. Один микроинфаркт и еще царапина на лбу у одного молодого пианиста.
Мы смеемся. При здешнем ярком свете она выглядит старше, чем на похоронах. Видно, что в ее жизни было немало бессонных ночей. Она достает из шкафа какие-то дезинфицирующие средства и подходит к моей кровати. Садится на край. Смачивает вату чем-то из маленькой бутылочки.
— Немного пощиплет, — предупреждает она меня.
Я киваю. Она прикладывает вату к ране у корней волос.
— Ничего не щиплет, — говорю я.
— Это всего лишь царапина. Ничего серьезного. Больше я тебя здесь не задерживаю. Но ты можешь несколько часов отдохнуть в моей квартире до нашего отъезда в Пасвик. Я-то, во всяком случае, должна поспать несколько часов, перед тем как сяду за руль.
— У тебя есть здесь квартира?
— Да, районному врачу полагается квартира в Киркенесе. Я пользуюсь ею, когда у меня бывают ночные дежурства.
Долгий звук
В квартире Сигрюн три комнаты — две спальни, гостиная и кухня. Квартира расположена на втором этаже над скобяной лавкой. Все выкрашено в белый цвет. Сигрюн стоит рядом со мной и следит за моим взглядом. Мне нравится безликость этой квартиры. Ни фотографий, ни картин, никаких украшений. Диван, два стула. Обеденный стол. В каждой спальне по двуспальной кровати, на одной скомканные перины, другая не тронута. В гостиной диван, два кресла, телевизор, проигрыватель.
— Почти как в доме Скууга, — говорю я, бросив взгляд на неожиданно большое собрание пластинок. Сверху лежит третья симфония Малера, дирижер Бернстайн.
— Зачем тебе все это? — спрашиваю я.
Она замечает мое напряжение.
— А что в этом странного? Кто же не любит Бернстайна?
— Кто не любит Малера? Марианне купила нам билеты. В Вене. Когда мы поженились. Она поменялась со мной ролями и сделала мне утренний послесвадебный подарок. Третья симфония Малера. Дирижер Аббадо. Но у нее случился приступ страха.
Сигрюн кивает.
— Я примерно понимаю, через что ей пришлось пройти в конце…
Я смотрю на две смятые перины.
— Ты ляжешь в другой комнате, — быстро говорит она. — На сон у тебя есть шесть часов. Тебе надо выспаться. Эйрик и все в школе с нетерпением ждут твоего приезда.
Неожиданно я замечаю скрипку. Она лежит на книжной полке, рядом смычок. Футляр стоит в углу. Там же и подставка для нот, которую я сразу не заметил. Я подхожу к ней и вижу раскрытые ноты — Брамс. Вторая соната для скрипки.
— Господи! Ты играешь на скрипке?
Она делает веселый жест.
— Соната ля мажор. Лучшая из всего, что написал Брамс, — продолжаю я.
— Я любитель, — говорит она. — Играю только для себя.
— Если на то пошло, мы все играем только для себя. И давно ты играешь?
— С детства. С тех пор, как однажды июньским вечером услышала по радио Давида Ойстраха.
Она умолкает.
— Продолжай.
— Помню, я стояла в гостиной. Помню вечерний свет за окном. Помню, что на большой березе сидел скворец. Помню, что у меня за спиной стояла Марианне.
— Что он играл?
— Концерт для скрипки. С московским симфоническим оркестром. Это было на средней волне, шорохи и помехи. Но музыка пробивалась к нам. Та часть, в репризе…
— Я знаю, о чем ты говоришь! Сразу после побочной темы, да? Там, где следуют модуляции по разным тональностям? Где голос скрипки звучит высоко и тонко?
— Совершенно верно! — Сигрюн обрадована. — Как ты догадался?
— Просто я это знаю. Это одна из великих тайн. Некоторым скрипачам удается передать эту сердечность, не впадая в слащавость.
— Да. Игра Ойстраха была такой хрупкой. И вместе с тем такой проникновенной, достигала самых дальних уголков души. Он играл почти без вибраций. Мне было двенадцать лет, и я поняла, что передо мной открылся новый мир, взрослый, мир опыта. Именно опытность делала эту красоту такой особенной. Именно тогда я поняла, что хрупкость может обладать большой силой.
— Но она есть и у других композиторов, — говорю я, показывая на ноты.
— Конечно! — Сигрюн довольна. — Она есть у Брамса.
— В струнной сонате ля мажор!
— Во второй части!
— Верно!
— А ты это откуда знаешь?
— Но это же очевидно. Там, где в последний раз звучит главная тема. Так?
— Да!
— Долгий звук?
— У которого нет конца!
Мы похожи на двух школьников на школьном дворе, которые только что обнаружили, что живут на одной улице, что они почти соседи. Мы взволнованно улыбаемся друг другу. Потом мы сидим за маленьким столом на кухне, так же, как год назад я сидел с Марианне, когда переехал к ней. Сигрюн достает пачку сигарет. Я — тоже.
— Вообще-то нам следует лечь поспать, — говорит она.
— Поспать? Но нам надо еще о многом поговорить. Подумать только, ты тоже музыкант!
— Нет, какой я музыкант! Мне хотелось заниматься музыкой. Но у меня не хватило смелости. Я всего лишь любитель-энтузиаст.
— Почему ты запомнила, что в тот вечер Марианне стояла у тебя за спиной?
— Потому что она любила так стоять и следить за тем, что я делаю. Ей было уже почти восемнадцать. Она выглядела неприкаянной, чего-то искала. Она наверняка рассказывала тебе о том времени.
— Она рассказала мне о выкидыше…
Читать бесплатно другие книги:
