Дама из Долины Бьёрнстад Кетиль
— Но это же очевидно.
— Твоих фотографий в доме Скууга тоже не было.
— Мы не были близки с Марианне. И в этом нет ничего странного. Марианне с юности хватало своих забот. Есть братья и сестры, которые не видятся и не думают друг о друге всю жизнь.
— У тебя найдется еще немного «кофе»? — спрашиваю я, видя, что Эйрик подошел к холодильнику, чтобы достать прохладительные напитки.
— Больше никогда не проси меня об этом! — серьезно, но не сердито говорит Сигрюн. — Неужели ты не понимаешь, что спиртное на территории школы строжайше запрещено?
— Но ты же дала мне водки?
— В моей профессии трудно быть моралистом. Дала из уважения к тебе. Но Марианне это бы не понравилось.
— Не вмешивай сюда Марианне. Она сама пила больше, чем ты думаешь.
— Знаю. Но это не отражалось на ее работе.
— А на моей отражается?
Я вижу, что она медлит с ответом.
— Да, — наконец говорит она. — Ты играл прекрасно. Но разве ты потратил несколько лет жизни на то, чтобы играть только прекрасно? Как бы там ни было, ты не был так великолепен, как, наверное, кажется тебе самому. Я слышала все твои ошибки. Великодушная публика простила тебе это.
— Сигрюн! — предупреждающе говорит Эйрик.
— Пусть скажет все, что думает, — прошу я.
Она пожимает плечами.
— Я всего лишь любитель средней руки, — говорит она. — Но я не могу лгать.
— Я рад, что ты говоришь правду.
Но она не должна брать на себя роль моей матери. Я не хочу быть ее сыном. Хотя в глазах Эйрика я, конечно, еще мальчишка. Мне это ясно по тому, как он ко мне обращается, по тому, что мой концерт стал событием, каким не стал бы, если б играл взрослый мужчина. Эйрик привык разговаривать с учениками моего возраста. Его дело — заниматься с ними спортом и музыкой. На стене рядом с пианино висит гитара. Наверняка он поет известные и любимые молодежью песни — молодежь помешана на поп-музыке. Он заваривает для нас чай. Я быстро соображаю, что всеми практическими делами в доме, в том числе и приготовлением пищи, занимается он, а его жена разъезжает по Сёр-Варангеру, принимает больных, часто дежурит в больнице в Киркенесе и испытывает избыток адреналина.
Это я уже понял. В то же время ее не менее энергичный супруг весь день общается в школе с подростками и готовит их к серьезной и трудной взрослой жизни. На столе появляются чашки и шоколадный торт, который Эйрик достал из морозильника и отогрел. Уже поздно, но это первый вечер, который мы проводим вместе, втроем, и, наверное, я им более интересен, чем я думал, наверное, они хотят узнать, почему Марианне впустила меня в свою жизнь. В свою взрослую трудную жизнь. Сигрюн и Эйрик устраиваются на диване, он обнимает ее за плечи с видом собственника. Не похоже, чтобы ей это нравилось. Я внимательно слежу за ней, и мне кажется, что она слишком напряжена, она не расслабляется. Может, это из внимания ко мне? Может, они не хотят демонстрировать семейное счастье новоиспеченному вдовцу? Или просто стесняются? Может, Сигрюн уже раскаивается, что была так откровенна со мной в Киркенесе? Может, я слишком быстро вошел в ее жизнь?
Мы ведем дружескую беседу. Я пытаюсь всячески облегчить их положение. Мне ясно, что они оба относятся ко мне с уважением. Эйрик не может скрыть, что его интересуют мои планы. Но мне почти нечего им сказать, я ощущаю себя нездоровым и хмельным дыханием столицы.
— Решил некоторое время пожить в наших местах?
— Да. Несколько месяцев. Мне нужно было уехать из Осло.
— Это я понимаю, — быстро говорит Сигрюн.
— Почему бы тебе не поселиться у нас в интернате? — вдруг предлагает Эйрик. — Тебе это ничего не будет стоить. Комната, в которой ты будешь ночевать сегодня, мала для четырех человек, а отдать ее какому-нибудь одному ученику было бы несправедливо.
Ректор Сёренсен уже шепнул мне, что ты мог бы пользоваться ею неопределенное время, если пообещаешь иногда играть для нас и, может быть, принимать участие в занятиях музыкой.
— Ты уже все обдумал? — осторожно спрашивает Сигрюн и пожимает ему руку.
— Да. Я должен водить учеников в походы и осенью, и зимой! Мне бы очень помогло, если бы Аксель остался у нас. Мы перенесем пианино в ту комнату. Днем ученики все равно занимаются в другом здании. А когда он будет играть для нас, шестеро самых сильных парней перетащат пианино обратно в зал!
— А ты уверен, что этот инструмент достаточно хорош для Акселя? — озабоченно спрашивает Сигрюн. — Как-никак он профессиональный пианист, его ждет блестящая карьера…
— Конечно, я с радостью останусь здесь! — говорю я с воодушевлением. — И ваш инструмент отлично мне подойдет. Тогда я просто откажусь от предстоящего турне по Финнмарку…
— Ни в коем случае! — пугается Сигрюн. — Ты там нужен.
И ты обещал дать там концерты!
— Ты говоришь, как будто ты моя мама. Марианне никогда не говорила со мной таким тоном, а она была на пять лет старше тебя.
Сигрюн краснеет.
— Прости, — говорит она.
Мы смеемся, чтобы прогнать неприятное чувство.
Среди сосен
Уже далеко за полночь я закрываю за собой дверь их Землянки, нервы у меня разыгрались, потому что уже несколько часов мое тело не получало ни капли алкоголя.
Я останавливаюсь среди сосен, освещенных серовато-синим светом. Здесь меня никто не видит. Здесь я как будто вернулся в ольшаник. Здесь я могу быть наблюдателем, тем, кто все видит, не участвуя в увиденном. Действуют другие, не я. Они думают, что я уже лег спать. Что я давно уже сплю, освобождаясь от похмелья.
Но я стою и смотрю на луну. Она только недавно народилась, сейчас она выплывает из-за русских холмов южнее Никеля. И заставляет сверкать воду Пасвикэльвы, бегущей ниже здания интерната. В некоторых комнатах учеников еще горит свет, какой-то парень и девушка спускаются на берег реки, они идут, прижавшись друг к другу, и смотрят на играющий в воде лунный свет, совсем как на одной из картин Эдварда Мунка.
Но меня интересуют не они. Я смотрю на Землянку за деревьями. Мне интересно, горит ли еще свет в спальне. Я хочу увидеть Сигрюн, оставаясь невидимым. Когда-то, сидя в ольшанике у нас в Рёа, я до смерти напугал проходящую мимо Аню, не знавшую, что я сам испугался еще больше, чем она. Меня искал Человек с карманным фонариком. Если бы с ними была собака, они бы меня нашли. Они искали преступника.
Шаг за шагом, от дерева к дереву, я приближаюсь к Землянке, теперь меня охватывает неуверенность. Предрассветная серость уже не скрывает меня, как прежде. Из хищников я не так опасен, как медведь, но опаснее кошки. И я чувствую, что что-то во мне опаснее меня самого. Это же чувство не покидало меня и вчера в отеле, и сегодня, когда я играл перед учениками. Какое-то сосущее томление. Желание выпить еще и еще. Забыть все. Разочаровать связанные со мной надежды. Зажечься чем-то новым. Устремиться на самое дно. Дойти до конца.
Неожиданно я вижу в окне Сигрюн. Она раздевается и в то же время поворачивается к окну спиной. Рядом с нею появляется Эйрик. Он обнимает ее, прижимается лицом к ямке у нее на шее. Он еще одет. Неожиданно он смотрит в окно. Смотрит прямо на сосны, но меня не видит. Я замираю, не смея даже спрятаться за дерево.
Сигрюн тоже оборачивается, не зная, что я могу видеть ее наготу, что я уже видел это раньше, в другом облике. Такое напоминание может залечить рану. Может вместить сразу несколько обликов.
Она задергивает шторы.
Словно знает, что я стою здесь.
Словно уже поняла, что я хочу вторгнуться в любовь между ними.
Я продолжаю стоять под соснами. Только мои уши могут улавливать движения в темноте, признания, сделанные шепотом, всё, что люди могут делать друг с другом, считая, что они невидимы всему миру, в то время когда они создают собственную цивилизацию, свой тайный код, который посторонние не могут расшифровать.
Через полчаса стихают и эти неуловимые звуки.
Таня
Я медленно иду к интернату. Парочки, стоявшей у реки, больше не видно. Ночи тоже. Светает. Какие-то две длинношеие птицы летят прочь от реки. Словно мои шаги вдалеке могли их вспугнуть. В одном окне гаснет свет. Я подхожу к двери большого вытянутого здания и вижу, что там меня кто-то ждет. Девушка. На ней шерстяной свитер и джинсы, черные волосы. Она курит самокрутку. Кажется, она испугалась, поняв, что я ее узнал.
— Вот, вышла покурить, — тихо бормочет она.
— Это не запрещено, — говорю я и хочу отворить дверь. Но девушка стоит перед дверью у меня на пути.
— Ты рано уедешь от нас? — спрашивает она.
— Я вообще не уеду.
Я достаю из кармана пакет с табаком для самокрутки. Только теперь я понимаю, что после посещения ресторана в Киркенесе я так и хожу в костюме для концертов и похорон. Он испачкался и помялся. Грязные пятна есть даже на лацканах пиджака. Странно, что Сигрюн ничего мне об этом не сказала.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает она.
— А то, что я останусь у вас. Во всяком случае, на некоторое время.
— Останешься? Здесь? У нас?
— Да. Останусь. Буду разучивать концерт, отрывки из которого я играл вам сегодня. Хочу пожить в новом месте. Ты меня понимаешь?
— Да. Об этом-то я знаю все. Откуда же ты сбежал?
— Из Осло. Из Рёа. С Эльвефарет, — отвечаю я. — А ты?
— Из Скииппагурры, — отвечает она.
— Ты оттуда?
— Да. — Она кивает. — Но нам нельзя здесь разговаривать. Нас может услышать дежурный учитель. Ученикам не разрешается гулять по ночам. А я живу в комнате на четырех человек.
— Можем зайти ко мне, — предлагаю я.
— У тебя усталый вид.
— Как тебя зовут?
— Таня. Таня Иверсен.
— Звучит почти как Аня.
— Я знаю девушку, которую зовут Аня, — говорит она.
— Я тоже.
Она отворяет дверь и впускает меня в дом. Мы идем по коридору к моей комнате. В доме не тихо. Из-за закрытых дверей слышится шепот. Иногда тихий смех.
— Когда же вы тут спите? — спрашиваю я.
— Почти никогда. Мы приехали в Высшую народную школу Сванвика не для того, чтобы спать. Все мы из маленьких местечек. И с бескрайних пространств.
— Здорово сказано.
— Правда? — Она первый раз улыбается. — У меня дома никто не считал, что я могу что-то здорово сказать.
Мы располагаемся в моей комнате. Она меньше, чем спальни на четырех человек, но в ней достаточно места для двоих. Одна кровать. Один стул. Умывальник. Я сижу на кровати. Таня — на стуле. Мне до смерти хочется выпить.
— Значит, Скииппагурра?
— Да.
Таня вынимает табак. «Тидеманн», красный. Самый крепкий. Я достаю свой. «Петтерёес», синий.
— Забавное название, — говорю я.
— Место тоже забавное, — говорит она. — Там имеют обыкновение останавливаться водители-дальнобойщики. По пути в другие места.
— Многие места можно назвать забавными. Но мы понимаем это, только когда уезжаем оттуда.
Тане явно не хочется говорить о забавных местах.
— Как могла твоя грустная музыка внушить мне столько надежд? — спрашивает она, пуская в воздух кольца дыма.
Я пожимаю плечами.
— В мире музыки счастье приносит страсть.
— Ты смеешься надо мной?
Я смотрю на нее. На ее мимолетную улыбку, в которой есть что-то от Ани.
— Нет. Я выразился немного высокопарно. А имел в виду только то, что Рахманинов был несчастлив, когда писал этот концерт. У Шопена тоже была не слишком сладкая жизнь. Да и Григу хватало неприятностей. Теперь понимаешь?
— Неприятностей всем хватает.
— Какие неприятности у жителей Скииппагурры?
— Грех. Который распространяется повсюду. Старикам это не нравится. Они считают, что мы начинаем трахаться уже в четырнадцать лет.
— А это правда?
— В отношении некоторых — да. А чем нам еще там заниматься?
Она смотрит мне в глаза:
— Только об этом никто не говорит. Да и что тут скажешь? Большинство молодых вообще ни о чем не говорит.
Я тоже принадлежу к их числу.
Мы оба смеемся. Я чувствую, что табак действует на меня. Я почти ничего не ел. Сердце начинает учащенно биться.
— И что же вы делаете?
— Ищем выход, если ты понимаешь, что я имею в виду. Или говорим о погоде, если не хотим выглядеть полными идиотами. Ты тоже хочешь поговорить о погоде? Мне до тошноты надоели такие разговоры.
— А о чем бы тебе хотелось поговорить?
— О музыке.
— Я с удовольствием.
— В музыке есть что-то странное, — говорит она.
— Что же это? — Я настораживаюсь. Вижу, что она вся напряглась.
Она долго выжидает. Делает себе новую самокрутку. Закуривает. Глубоко затягивается. Взгляд становится отсутствующим. Неожиданно я понимаю, что она курит вовсе не красный «Тидеманн».
— Музыка висит на самой верхушке дерева.
— Как это?
— Музыка — это запретный плод, — объясняет она. — Самый страшный из всех других грехов.
— Каких других?
— Яблока, например. Неужели ты не читал про Адама и Еву?
— Ты говоришь о совокуплении?
Она улыбается.
— И о нем тоже.
Таня рассказывает мне о своем детстве. Пока она говорит, за окном становится все светлее. Я вижу реку. На другом берегу уже Россия. Таня говорит на своем певучем диалекте. Неожиданно столкнувшись, звуки поднимаются до дисканта. Но голос звучит монотонно. Она настороже и старается не показывать своих чувств.
— Радио у нас не было, — рассказывает она. — Оно тоже считалось грехом. Делом рук дьявола. Но мой старший брат все-таки раздобыл себе приемник. Мы слушали передачи по ночам. Наверное, именно тогда я научилась не спать.
— И что же вы слушали?
— Бетховена. Сибелиуса. И того, кого ты играл, — Рак…
— Рахманинова.
— Да, верно. Мы слушали несколько русских радиостанций. Норвежские станции передавали только сообщения для рыбаков.
— Ты слушала классическую музыку?
— Да. Особенно фортепиано. Мне нравится звук фортепиано.
Она тоже глядит в окно. Уже почти рассвело.
— Научишь меня играть на рояле? — неожиданно спрашивает она. В ее взгляде я читаю мольбу и в то же время — расчет.
— Могу, — отвечаю я.
— Думаешь, у меня получится? Думаешь, я когда-нибудь смогу сыграть какую-нибудь из мелодий, которые ты играл вчера?
— Получится, если будешь заниматься. Каждый может научиться играть на рояле.
— Спасибо за эти слова. — Она удовлетворена.
Не знаю, сколько мы с ней так сидим. Сидим и оба смотрим в окно. Смотрим на холодную войну. На солнце, которое пробудет на небе еще несколько дней.
— Можно ли не сойти с ума от этих контрастов? — спрашиваю я. — От перехода от света к темноте. Так быстро.
— Темнота всегда наступает в одно и то же время, — объясняет она.
Только теперь я обращаю внимание на то, что она очень высокая. И много курит.
— Тебе надо поспать, — говорю я.
— А что с Сигрюн? — спрашивает она.
— А что с ней может быть?
— В нее все влюбляются. Хотя ей уже за тридцать. Как только она появляется в школе, парни убегают в уборную. Это даже смешно. Они придумывают себе разные болезни, лишь бы попасть к ней на прием. Ведь она наш врач.
— Да, бывают такие женщины, — соглашаюсь я. — Ее сестра тоже была такая. И ее племянница.
— Были? Они что, умерли?
— Да.
— Как страшно!
— Это длинная история. Оставим ее на другой раз.
— Как хочешь.
— Ты думаешь, что я влюблен в Сигрюн?
— Да.
— Почему ты так решила?
— Ты так на нее смотрел.
— Смотрел?
— Да, — смело говорит она. — Неужели не помнишь? Это было так явно. Ты был пьян. И все время смотрел на нее. Но хорошо играть тебе это не помешало. Потому что ты играл для нее. И потому что думал, будто ты трезвый.
— Вера горы передвигает, — смущенно говорю я.
— Правда? В твоей музыке было столько грусти!
— Я уже говорил, что произведения многих композиторов таят в себе грусть.
— Да, конечно.
— И нам это нравится.
Она сидит неподвижно и смотрит куда-то в пространство. Потом кивает, не слыша, что я сказал.
— Если я сейчас не усну, я сойду с ума, — говорю я.
— Тогда я ухожу. — Она решительно встает.
Мы стоим в дверях. Теперь из-за закрытых дверей не доносится ни звука. Похоже, что только мы двое сейчас не спим.
— Прикоснись ко мне, — просит она и засовывает мою руку себе под свитер.
Я повинуюсь.
— Ты уже загорелся, — говорит она. — Я видела по тебе, как ты загорался во время игры. Что тебя возбуждает?
Я молчу.
Она как птенец в моей руке.
Сон. Пробуждение
Я сплю до полудня. Не слышу даже, как они вносят ко мне в комнату пианино. Мне снится сон. Я на приеме у районного врача. Сигрюн сидит передо мной в белом халате.
Бледная и строгая. Волосы заколоты узлом на затылке. Она читает результаты последнего анализа крови.
— Боюсь, что у тебя что-то серьезное, — говорит она.
— Не надо об этом, — прошу я.
— Но это мой долг. Я врач и должна была обнаружить это раньше, до них.
— Не понимаю.
— До Ани. До Марианне. Тогда, может быть, нам удалось бы тебя спасти.
— Ты думаешь… Нет-нет…
— Теперь уже поздно. Ты слишком зациклился на сексе. Повсюду видишь голых женщин. Даже не помнишь, что у тебя еще траур. К счастью, есть одно средство. Тебе поможет щелочь.
— Щелочь?
— Да, это сильное средство. Щелочь прекрасно действует на таких, как ты. Я применяла ее на некоторых учениках здесь, в школе.
— Но ведь она слишком едкая!
— Вот и хорошо. Она как огонь. Сжигает все прошлое.
— Разве это возможно?
— Мы капаем ее в глаза.
— Как это, в глаза?
— Подожди, увидишь.
Она надевает резиновые перчатки, подходит к шкафу и достает оттуда красную баночку.
— А теперь следи за тем, что произойдет, — говорит она, смешивая щелочь с водой в большом стакане. Вода сразу начинает бурлить и кипеть.
— Я не хочу, — говорю я.
— Так все говорят. — Она смотрит на меня с презрением.
— Кто это — все?
— Но это поможет тебе выздороветь. Открой глаза. Пошире, чтобы были видны и зрачки, и белки.
Она показывает мне, как я должен открыть глаза.
Я вдруг понимаю, что она хочет ослепить меня.
— Мне надо идти! — говорю я и встаю. Но ноги меня не слушаются.
— Смотри! — говорит она и выплескивает кипящую воду мне в глаза.
Я просыпаюсь от собственного крика.
Полный поворот
Сигрюн, улыбаясь, стоит над моей кроватью. Волосы заколоты узлом на затылке.
— Что тебе приснилось? — спрашивает она.
Я задумываюсь, пытаюсь вспомнить свой сон, пока окончательно его не забыл.
— Сны не запоминаются, — говорю я.
— Особенно важные. Когда они пытаются что-то тебе сообщить.
— Мне приснилось, что ты меня напугала. Хотела меня напугать.
Она садится на край моей кровати.
Читать бесплатно другие книги:
