Осколок империи Ерпылев Андрей

3

Алексей катил свою тачку, доверху нагруженную глинистой землей, по скользкой тропинке, вьющейся по краю огромного котлована, и мечтал лишь об одном: побыстрее оказаться за высоченным отвалом вывороченного на свет божий грунта и спрятаться от глаз конвоиров. За глинистым курганом даже не было колючей проволоки, поскольку он постоянно рос, и ограду нужно было бы передвигать чуть ли не ежедневно. Да и смысла в заборе не было: с той стороны до самого горизонта расстилалась непролазная топь, и попытаться бежать мог лишь отпетый самоубийца. На самой тропе даже стоять долго на одном месте не получалось — полужидкая глина, кажущаяся плотной, сразу же начинала засасывать ноги, едва прекратишь движение. Выбор: приплясывать на месте или после минутной заминки выдирать сапоги из хищно чавкающей грязи, рискуя оставить в ней подметку, был не для раздобревших на двойном пайке солдат из лагерной охраны. Они предпочитали находиться в более сухих местах, бдительно следя за копошащимися в болоте насекомыми, когда-то гордо именовавшимися человеками.

На погрузке случилась какая-то заминка: Алексей слышал за спиной мат конвоиров, звуки ударов и оправдывающиеся голоса. Видимо, два каких-то «раззявы» снова столкнулись друг с другом, опрокинули тачки, наглухо перегородив узкую тропу, и теперь завал спешно расчищали, чтобы не сбивать темп работы. Такое случалось довольно часто — каждый вечер зеки тянули жребий, кому из них выпадет сегодня отведать винтовочного приклада, а кому — десять-пятнадцать минут отдохнуть в самое тяжелое, полуденное время, когда кажется, что еще чуть-чуть и жилы в натруженных руках лопнут, как перетянутые струны, а ноги не сделают больше шага.

Перед собой Коренных видел обтянутую телогрейкой сгорбленную спину такого же, как он, бывшего человека, торопящегося скрыться от зоркого ока охраны. Миг, и оба — за спасительным буро-желтым откосом. Но вместо того, чтобы остановиться и начать «танец», зек медленно обернулся к догнавшему его «коллеге».

— А вы сильно изменились, Алексей Кондратьевич.

За долгие годы скитаний по лагерям Алексей прошел тяжелую школу выживания. Теперь он был совсем не тот новичок, как десять лет назад. В левом рукаве аккуратно заправленная в грубый шов была припрятана заточка — заточенная до бритвенной остроты сплющенная велосипедная спица. И обращаться с ней бывший атаман умел почти как с верной казачьей шашкой — не раз приходилось доказывать уголовной мрази, считавшей себя хозяевами лагеря, кто они есть на самом деле. При желании он в два счета «уделал» бы любого, если тот не был вооружен винтовкой или револьвером.

Но сейчас он даже не сделал попытки достать оружие.

Да вряд ли оно и помогло бы сейчас: о Гаммельнском Крысолове в Новой России ходили легенды — что ему какая-то велосипедная спица!

«Ну, все, служивый, — подумал Алексей, выпуская из рук отполированные ладонями ручки и выпрямляясь. — Вот и кончились твои пути-дорожки. Десять лет тебе подарено было — пора и ответ держать…»

Он представил, как через пяток минут из-за навала выкатится только одна тачка, а когда хватятся второго возчика, он уже будет глубоко в грязи…

— Помолиться дадите? — хрипло спросил он, чувствуя себя уже наполовину мертвецом: словно загипнотизированный, он смотрел в немигающие глаза Крысолова, чувствуя, как по спине сбегают струйки холодного пота.

— О чем вы, Алексей Кондратьевич? — мелькнуло на миг в змеиных глазах непонимание. — А-а-а… Нет, что вы: я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вас убивать.

Бывший атаман почувствовал, как сердце пропустило удар.

— Но…

— Вы сами выбрали свой путь, равно как и те люди, что ушли с вами. Мы совсем недавно узнали о том, что вы выжили, а до этого скорбели и о вас, и об остальных погибших.

— Разве красные не добрались до Новой России?

— Нет, среди ушедших не оказалось предателей. Нам повезло. Но у нас мало времени, Алексей Кондратьевич, — из-за глиняного бугра уже доносился скрип приближающейся тачки. — Я хочу предложить вам такой план…

— Мне кажется, что из этого ничего не выйдет.

Несколько «врагов народа» собрались в укромном месте возле склада шанцевого инструмента — по крайней мере, тут была гарантия отсутствия посторонних ушей. Похвастаться большим числом «политические» не могли — основной контингент заключенных составляли уголовники или те же «враги народа» иного ранга: кулаки, проштрафившиеся совслужащие, просто случайные люди, угодившие под каток репрессий… Довольно много было «иностранцев» — жителей Прибалтики, Польши, Румынии, Финляндии, оказавшихся на территориях, освобожденных Красной Армией в позапрошлом году. Эти держались особняком, разбиваясь по землячествам, и не особенно контактировали ни с одной из остальных групп. Так что положиться в готовящемся восстании можно было лишь на два-три десятка человек.

А восстание нужно было поднять. Необходимо. Иначе, даже если нападение извне состоится глубокой ночью, без жертв среди людей Крысолова не обойдется. Собаку съевшие на охране зеков, бойцы НКВД сориентируются очень быстро, а у них, как ни крути, огневое преимущество — пулеметы на вышках и недавно появившаяся новинка — пистолет-пулеметы. Против их плотного огня шашки и винтовки проигрывают однозначно. Конечно, будь в распоряжении Крысолова в достаточном количестве пластуны — охрану можно было бы вырезать без шума, но почти всех старых бойцов Алексей тогда увел с собой. И всех до одного положил…

— Ничего не выйдет, — повторил худощавый лысоватый человек средних лет, сидящий напротив Алексея, и поправил очки в металлической, скрученной проволочкой оправе, делающие его похожим на бухгалтера.

— Это почему еще? — вскинулся Чернобров.

— Да шансов у нас мало, Егор Михайлович, — согласился с «бухгалтером» Коренных. — Но что-то все равно нужно предпринять. Нас хотят освободить во что бы это ни стало. И нужно, чтобы с той стороны было как можно меньше жертв.

— Ну да, — поддержал Тарас. — Хороши же мы будем, если отсидимся по баракам, когда те на пулеметы попрут!

— Нас слишком мало, — покачал головой «бухгалтер». — И мы безоружны. Серьезной угрозы охране мы представлять не можем. Нас спокойно перебьют, как в тире, а потом так же спокойно перестреляют нападающих. Вы видели в деле ППД,[31] Алексей Кондратьевич?

— Не довелось, — покачал головой Алексей. — В мое время таких еще не было.

— Я видел, — буркнул Чернобров, нахохлившись. — Они к нам в дивизию поступили как раз перед… Серьезная штука. Семьдесят патронов.

— Семьдесят? — изумился казак. — А на вид не скажешь.

— Семьдесят один, — поправил худощавый.

— А ты откуда знаешь? — прищурился Чернобров.

— Я их собирал, — вздохнул «бухгалтер». — Инженером работал на оружейном заводе.

Мужчины замолчали.

Был принят на вооружение в 1935 году с коробчатым магазином под 25 патронов, а в 1938-м модифицирован под дисковый магазин на 71 патрон. В основном состоял на вооружении НКВД и погранвойск, но после Финской войны 1939–1940 гг. приобрел популярность в армии.

— Что же вы предлагаете? — спросил Алексей.

— Бузу надо поднять, — бухнул до сих пор молчавший крепыш, пришедший с «бухгалтером».

— Какую бузу?

— Да простую. Как те, снаружи, готовы будут — примемся тут бузить. Блатных подначить надо, мульку кинуть, будто ссучился кто-то, шмон будет. Им хай поднять — слаще сахарина. Караул отвлечется, а тут те насядут. Ну и мы изнутри поможем.

— Слушай, Алексей! — хлопнул друга по колену Тарас. — А ведь дело парень говорит! С пулеметов драку косить не станут — факт! Ты часом не из матросов будешь? — спросил он крепыша.

— Флотский, — солидно кивнул тот. — С Балтфлота. А ты как догадался?

— Да я вас, бузотеров, в Гражданскую навидался, — хохотнул Чернобров. — Хлебом не корми — дай побузить.

— Навидался? — «бухгалтер» криво усмехнулся, продемонстрировав изрядный дефицит зубов. — А она разве в прошлом?

— Кто? — не понял бывший комдив.

— Гражданская.

— Ну понятное дело! Двадцать лет, как контру… — он покосился на Алексея и осекся.

— А мне кажется, что она сейчас в самом разгаре…

Егор Михайлович Столетов тоже когда-то давным-давно, тысячу лет назад, тоже считал, что Гражданская война, которую он застал ребенком, завершилась в начале двадцатых. Ходил вместе со всеми на первомайские и октябрьские демонстрации, затаив дыхание, слушал в школе рассказы директора — бывшего буденовца, потерявшего руку при штурме Перекопа, ненавидел беляков-золотопогонников, кривлявшихся на киноэкране… Все вокруг казались своими, родными, а если и прятались где-то недобитые враги, так карающая рука советского правосудия находила их везде. И приятно было сознавать, что он сам — Егор Столетов — был частью этой руки, покаравшей белобандитов, отважившихся бросить вызов Советской власти.

Правда, пуля помешала ему непосредственно принять участие в «покарании». Не довелось даже увидеть перед собой на расстоянии штыкового удара вражье лицо. Стрелял? Ну да, расстрелял одну обойму по врагам, но попал ли — кто знает? Он даже ощутил детскую обиду, когда голубое небо над головой вдруг, совсем без перерыва, сменилось растрескавшимся, давно не беленным потолком госпитальной палаты. Только долго обижаться тогда не дала боль в простреленной руке…

Ранение поставило крест на его дальнейшей службе. Бойца Столетова комиссовали «по чистой» тремя месяцами позже — слава богу, руку отстояли, хотя она так до конца не отошла и плохо слушалась даже сейчас, десять лет спустя…

Да и о причине ранения, как оказалось, никому рассказывать было нельзя. Это ему объяснил в двух словах смешливый мужичок с простоватым деревенским лицом, седыми висками и эмалевыми прямоугольничками на краповых петлицах. Егор еще тогда удивился, почему мужик, годящийся ему в отцы, все еще в малых чинах,[32] но потом ему и это разъяснили.

Ордена ему, конечно, не досталось. Даже медали. Но зато без экзаменов, по комсомольской путевке, удалось поступить в институт. Правда, только через год, когда зажила рука… А потом, когда в кармане уже лежал новенький диплом, молодому инженеру открылась дорога на очень-очень серьезный завод. Родина доверяла своему защитнику и ценила его. И опять вокруг были только свои…

Цех Столетова на этом непростом заводе был святая святых: там собирали новейшее чудо-оружие — автоматические винтовки, а позднее — первые пистолет-пулеметы, гарантирующие, что родная Рабоче-Крестьянская Красная Армия будет самой сильной «от тайги до британских морей» и впредь. Это утверждали кумачовые транспаранты над входами в цеха, стенгазеты и докладчики на комсомольских собраниях.

И черт же дернул инженера Столетова восхититься трофейными финскими автоматами, привезенными на завод в конце тридцать девятого. А буквально через неделю он узнал, что Гражданская война вовсе не закончилась. Ни в двадцатые, ни тогда, под синим-синим небом…

И внезапно для себя оказался в стане «врагов народа»…

Капитану НКВД Полешкову сегодня спалось плохо. С вечера, должно быть на погоду, жутко ломило простреленное десять лет назад плечо. Лагерный врач из «вольняшек», как назло, пребывал в очередном запое вкупе с фельдшером-зеком, а без специалиста в их мудреных скляницах и порошках было не разобраться. Латынь, за полной ненадобностью в работе, в школе ГПУ не преподавали. Можно было, конечно, воспользоваться проверенным народным средством — заместитель начальника лагеря в его отсутствие царь и бог на вверенной ему территории, да не слишком уважал Григорий Никифорович водку. Сгубила проклятущая и отца его, и деда — сколько было в жизни радостей у вечно пахавших «на дядю» темных крестьян? Гриша был первым из их деревни, разорвавшим вековые цепи, приковывавшие мужика к сохе от рождения до самой гробовой доски. А посему употреблял только в компании и исключительно «благородные» напитки — коньяк, вино… Где же взять коньяк в здешней глуши?

Вот и крутился Григорий Никифорович на узкой холостяцкой постели, поминая всех чертей скопом, а больше всего — того безымянного казачка, доставшего его тогда пулей, пока не забылся далеко за полночь беспокойным неглубоким сном.

Во сне, как всегда, когда донимала старая рана, он снова скакал в ночь на Орлике и боялся не успеть. Только вот Орлик скакал не по твердой земле, а по болотной топи, совсем как та, что расстилалась за колючей проволокой, окружавшей лагерь. И потому, несмотря на бешеный темп скачки, почти не двигался с места. Только тряска пульсирующей болью отдавалась в плече. Но как только Гриша собирался соскочить с седла и бежать так, бросив ленивого коня, сон обрывался, чтобы, едва проснувшийся страдалец смежит веки, начинаться снова и снова, будто заезженная пластинка на дряхлом патефоне…

Капитан в очередной раз открыл глаза и долго не мог понять в тусклых предутренних сумерках, почему так четко слышен стук копыт Орлика, если они скачут по болоту? И вообще откуда здесь, в знакомой до последнего гвоздя комнате, взялся Орлик? Затуманенному сонной одурью мозгу потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что топот копыт — это стук в дверь. Да к тому же не привычно-деликатный, а отрывистый, заполошный, сам по себе внушающий тревогу.

Григорий Никифирович сунул руку под подушку и вытащил «наган»: лагерь — это вам не спокойная городская служба, оружие тут не табельная принадлежность, а вещь вполне необходимая. И как обычно, когда рубчатая рукоять удобно ложилась в ладонь, ощутил спокойствие и уверенность. Будто от рукопожатия сильного и уверенного командира. Это ведь был тот самый наган, что Гриша нашел на теле зарубленного беляками ротного. Его ему вручили в палате выздоравливающих с привинченной к рукояти мельхиоровой пластинкой. «Верному бойцу с контрреволюцией Г. Полешкову». Именному оружию завидовали инструкторы в школе, за него уважали командиры, не говоря уже о товарищах по службе. И нынешний начальник безропотно позволил ношение старого потертого револьвера помимо положенного по уставу «ТТ».

— Кого там черт принес ни свет ни заря? — буркнул капитан, засовывая наган сзади за опояску спешно натянутых галифе и делая шаг к двери. — Пожар, что ли?

— Это я, товарищ капитан, — узнал Григорий Никифирович голос сержанта Литовцева, своего ординарца. — Че-пе у нас, товарищ капитан!

— Что за че-пе, — дверь отворилась, пропуская здоровенного — косая сажень в плечах — сержанта.

— В третьем бараке побоище.

— Блатные, что ли, опять врагов народа мать-Родину любить учат? — зевнул Полешков, успокаиваясь: рукоприкладство по отношению к «политикам» считалось чуть ли не обязанностью уголовников, и начальство смотрело на это сквозь пальцы.

— Наоборот, товарищ капитан! Политики урок колошматят почем свет стоит. Слышите?

Где-то далеко грохнул винтовочный выстрел, другой.

— Что ж ты молчал! — сон враз слетел с капитана. — Это же бунт! Охрану — в ружье!..

4

Валерий Степанович сначала не понял, что негромкий звук, оторвавший его от дела, — стук в окно. Зельдович, развалившись на своей кровати, храпел, как трактор, и Зубов в первый момент подумал, что это ночной мотылек настойчиво бьется в стекло, привлеченный светом керосиновой лампы, и продолжил делать записи в полевом журнале, но стук продолжался. Геолог взял лампу, поднес к окну и увидел по другую сторону стекла человеческое лицо, показавшееся незнакомым. Только через минуту внимательного изучения запрокинутой бородатой физиономии он понял, что знает этого человека.

— Лапин? Вы?

Иван Лапин жестами показал бывшему начальнику, чтобы тот вышел во двор, и Валерий Степанович повиновался, ничего не понимая: весь прошедший год оба рабочих сторонились его и Льва Дмитриевича. Да геологи, честно говоря, и не тяготились этим — слишком уж неприятны обоим были речи, что те вели после пленения экспедиции.

— Доброй ночи, Валерий Степанович, — чуть ли не в пояс поклонился вчерашний ренегат бывшему начальнику. — Не разбудил я вас часом?

— Я еще не ложился, Лапин, — Зубов не скрывал своей неприязни к источающему елей мужику. — У вас ко мне какое-то дело?

— Да какое у меня может быть дело? Это у вас дела, а у нас делишки…

— Бросьте словоблудие, Лапин. Или говорите, зачем пришли, или я откланиваюсь, — он взялся за ручку двери, иллюстрируя свои намерения.

— Постойте, постойте, Валерий Степанович, — заторопился Лапин. — Я слышал, что надоело вам тут?

— Да уж, — не стал кривить душой геолог. — Засиделись мы в этом месте… Вы что-то можете предложить?

— Да что мы можем предложить… Мы люди маленькие…

— Тогда перестаньте отнимать мое время.

— Ну куда вы торопитесь, товарищ Зубов…

«Ага! — подумал Валерий Степанович. — Я уже товарищ! Какой прогресс!»

— Местные куда-то собираются, целые обозы угоняют… Крестьяне уже почти все убрались отсюда, горожане тоже пакуются… Народишку едва треть осталась.

— Я это заметил, — кивнул Зубов. — Это все, что вы хотели мне сказать?

— А заметили, что вояки тоже куда-то собрались? — прищурился Лапин. — И не вслед за мирными жителями.

— Куда же?

— А бог его знает. Но только лагерь они вчера на берегу озера разбили. Прямо напротив той дырки в горе, что к нам ведет. В СССР.

— И что?

— А сейчас там нет никого. Ни палаток, ни лошадей.

— Куда же они делись?

И тут до геолога начало доходить. Белогвардейцы, окопавшиеся здесь, затеяли какую-то военную операцию в том, привычном мире! Не такую ли, как десять лет назад, когда, внезапно появившись из болот, напали врасплох на Кедровогорск? Их немного, но внезапность удара может удесятерить его силу. И поэтому они уводят от греха подальше мирное население, опасаясь справедливого возмездия… В таком случае оставаться здесь просто-напросто преступно — нужно предупредить своих любой ценой!

— Я тут с одним солдатиком перетакнулся, — гнул свою линию Лапин. — И он мне по дружбе намекнул, что охрана «дефиле» этого ихнего сейчас — всего несколько человек.

Он не стал говорить начальнику, что разговорчивость стражника была оплачена, и оплачена весьма дорого — золотом. К чему ему знать, что они с дружком теперь вовсе не те нищие поденщики, какими были год назад? Жаль только, что караульный тот должен был отправляться в глубь Запределья для охраны обоза с ценным имуществом, а то можно было попытаться обойтись и без ученых голов — золотишка бы хватило с лихвой…

— И связи у них через проход нет. Если прорвемся — погони можно почти не опасаться.

— Я знаю.

— А я знаю, где провод телефонный к воротам проложен… — Лапин принялся изучать звезды в небе.

— Значит…

— Значит, мешкать не стоит, Валерий Степанович. Будите вашего еврейчика — отсюда слыхать, как он подушку давит, — собирайте манатки и — деру! Другого случая может и не быть. Утащат нас в глубь страны и каюк. Навсегда тут останемся. Мы с Мякишевым давно готовы — дело за вами.

— Надо поговорить со Славой… С Вячеславом Игоревичем.

— Эка хватили! Нет уже тут вашего Славки. За девкой своей утащился пацан ваш. Увезли его давным-давно.

Зубов с досадой вспомнил, что давно уже не видел младшего товарища. Любовь — страшная штука, это он знал по себе. Влюбленный юноша вполне мог забыть о долге и о товарищах…

— Мы не можем оставить тут нашего товарища.

— Ну и оставайтесь тут! — окрысился Иван. — Мы с Колькой и вдвоем выберемся, пока вы тут будете искать своего малахольного да от юбки его отрывать.

Иван блефовал: он не доверял своей смекалке и вряд ли смог придумать, как обмануть охрану и пробраться на ту сторону. Да и кто бы из караульщиков стал разговаривать с чужаком? Другое дело — образованные геологи, которых частенько видели в компании местных офицеров и чиновников. Нет, без них и пробовать не стоит — враз завернут взад пятки.

«Придется выбирать… — лихорадочно думал тем временем Валерий Степанович. — Один молодой, недисциплинированный, прямо скажем, геолог или судьба областного центра, или даже большее… Да и сама информация о Новом Мире стоит десятка… да какого десятка — тысячи таких, как этот юный разгильдяй!..»

Зубов распалял сам себя, отлично зная, что, оставляя здесь одного из своих спутников, совершает подлость. И это требовало веского оправдания…

— Ну? Решились?

— Да, — отмел все сомнения геолог. — Я иду собираться, а вы зовите Мякишева. Где встречаемся?

— На берегу озера, — обрадованно затараторил Иван: его план пока удавался полностью. — Там еще дерево есть огромное…

— Платан?

— Бог его знает — Платон, не Платон… Одно оно там такое.

— Да знаю я… В общем, встречаемся там через час. Поклажи много не брать, чтобы не тормозить отряд. Оружие у вас есть?

— Имеется винторез.

— Возьмите обязательно. Постараемся проникнуть через проход без стрельбы, но кто знает, как все повернется… Опоздавших ждать не будем.

— Смотрите, сами не опаздывайте, — буркнул Иван, скрываясь в темноте. — Через час…

— Ну что? — кинулся к приятелю Мякишев, едва тот вошел. — Как оно?

Вернувшись из своей «экспедиции», старатели неожиданно стали обладателями просторной ухоженной избы. Конечно, без мебели и утвари — рачительные крестьяне, покидая деревню, забирали с собой все, вплоть до гвоздей из стен и оконного стекла. Да в них по летней поре и нужды не было — разве что комары досаждали.

— Да не трясись ты! — захохотал Иван, хлопнув Николая по плечу. — Уговорил я их. Потрудиться, правда, пришлось… Ни в какую не хотел Степаныч идти. Без Славки, говорит, нипочем не пойду.

— А чего? Надо было и его позвать.

— Позва-а-ать? А ты знаешь, что сопляк наш с местной девкой стакнулся. Может, и оженился уже. Ты бы бабу свою бросил?

— Может, поговорить…

— Пока уговаривать будем, судить да рядить, вояки возвратятся и все — плакали наши задумки горькими слезками. И золотишко зарыть в землю можем смело. Тут оно нам не понадобится. Ну? Остаешься?

— Сдурел, что ли! — Мякишев принялся суетливо продевать руки в лямки небольшого, но увесистого вещмешка. — Я с тобой.

— А то я ведь и один могу уйти, — криво усмехнулся Иван, вертя в руках винтовку, будто невзначай смотрящую в живот Николаю.

— Ты брось так шутить! — Мякишев, побледнев, попытался отвести ствол в сторону.

— А если не шучу? — Лапин поглаживал подушечкой пальца спусковой крючок. — Бух — и все в голубом тумане. Как думаешь: я твою долю золотишка утащу?

— Вань! Ты спятил, что ли? — Николай пятился, не отрывая глаз от черного зрачка винтовочного ствола, казавшегося ему бездонным колодцем.

«А ведь пристрелит! — в отчаянии думал он. — Ей-ей пристрелит. Не сейчас, так на той стороне. Подождет, пока почти до самого дома доберемся, и пристрелит. А золото прикарманит…»

— Да и какая она твоя — доля-то? Все мое золото. Дедов клад.

— Мы же вместе…

— Ха! Вместе! Да ты бы и не узнал о нем никогда.

— Мы же по справедливости…

— Вот я сейчас справедливость и восстановлю…

Иван одним движением вскинул винтовку к плечу, и Мякишев обреченно закрыл глаза.

«Господи, — вспомнил он полузабытую молитву. — Спаси, сохрани и помилуй…»

Но вместо выстрела услышал резкий сухой щелчок…

— Дурак ты, Колька, — улыбался до ушей Иван. — Я ж пошутил. А ты за чистую монету все принял? Смотри!

Он открыл затвор и гильза оттуда не вылетела, патронник был пуст.

— Видал! А ты обо…я! Да ты в самом деле? Как девчонка?

Николай и сам почувствовал, как по ноге под штаниной струится горячее.

— А ты бы не обо…я! — Мякишев чувствовал, как по лицу бегут слезы облегчения. — Ну и гад ты, Ванька!

— Ну ты, это… извини, — Лапин закинул винтовку за плечо. — Я ж не хотел… А если б на меня кто винт наставил, я б не то что по малому — полные штаны наложил бы! Ладно, пошли, зас…ц, по дороге просохнешь.

Иван вышел первым, а Николай, шмыгая носом, последовал за ним.

«Опять подколол, — зло думал он, тяжко переживая позор. — Да как подколол-то! Всю жизнь он надо мной измывается! С пацанов еще… Убил бы!..»

Убил бы? А ведь и взаправду убил бы, подвернись случай. Ведь если вдуматься, то обиды на приятеля копились еще с малолетства — разбитые носы, синяки, отобранные деньги на завтрак, уведенная девчонка… А уж до подначек, розыгрышей и прочих злых шуточек Ванька был настоящим мастером. Сколько раз сжималась рука на удобном камне или куске трубы, так и просящей: врежь мной по наглой конопатой морде… А когда Нюрку увел, всерьез караулил Лапина Николай по закоулкам с ножом в кармане…

С ножом.

Рука сама собой нащупала рукоять охотничьего ножа, купленного перед походом в тайгу. Хороший такой нож — сантиметров двадцать в длину, с острым как бритва лезвием из доброй золлингеновской стали… Из такой еще бритвы опасные делают и сносу тем бритвам, говорят, нет…

— А где встретиться-то уговорились? — спросил Мякишев идущего впереди Лапина.

— У озера. Дерево там растет громадное… Как там его Зубов-то назвал? Платон, что ли… Сосед у нас был, Платоном звали. Какой дурень дерево человеческим именем назвал? Самого, наверное, Дубом звали. Или Березой… Там, кстати, провод телефонный от ворот тянется — я его чикнул на всякий случай…

— Постой, Вань…

— Чего тебе?

— Да лямку неудобно зацепил… Подмогни, а?

— Давай, поправлю… Рохля ты, рохля, Колька! Даже сидор толком надеть не можешь… Ой! Чего это?!..

Иван пытался нащупать клинок, глубоко вошедший ему в живот. Разинул рот, чтобы крикнуть от нестерпимой боли, но Мякишев крепко зажал его ладонью, выдернул нож и нанес еще один удар, под ребра.

— Рохля говоришь? — хрипел он прямо в вылезающие из орбит глаза приятеля. — Рохля?..

Острый клинок раз за разом входил в бьющееся в агонии тело, пока Лапин не обмяк. Тяжело дыша, убийца поднес к лицу ладонь и увидел в неверном ночном свете, что она лоснится, будто облитая гудроном. И тогда Николая переломил пополам неодолимый рвотный спазм…

Немного придя в себя, он оттащил мертвого приятеля поглубже в лес и принялся тем же ножом и руками рыть землю под толстенным, в пять мужских охватов, наверное, деревом. Не для могилы, нет. В неглубокую, с полметра, наверное, яму, он положил Иванов мешок.

«Не утащить мне обе доли, — думал он, заравнивая „захоронку“ и маскируя для пущей верности опавшими листьями. — Так что пусть полежит здесь Ванькино богатство до поры, раз беляки все равно отсюда уходят. Моей доли мне надолго хватит, а годочков через пять-шесть наведаюсь сюда потихоньку и гляну… Вряд ли будут охранять ворота, когда все уйдут».

Наверное, убийство было слишком сильным переживанием, и он немного подвинулся небогатым своим умишком, но тогда ему казалось, что он придумал все чрезвычайно хитро. Похихикивая, он оттащил Лапина еще дальше, свалил в какую-то ложбину между кустами и закидал сломанными ветками.

«Спи спокойно, дорогой товарищ, — веселился он, стоя над импровизированной могилой. — Тут тебя никто не найдет, кроме зверья. А уж онито позаботятся на славу…»

— Почему один? — удивился Валерий Степанович, завидев на фоне светлеющего неба одинокую фигуру с торчащим над плечом винтовочным стволом.

— Может быть, это местный? — забеспокоился Зельдович.

— Вряд ли… Эй! — негромко окликнул он незнакомца. — Стой! Кто идет!

— Это я! — послышался знакомый голос, и темная фигура задрала руки вверх. — Николай! Не стреляйте!

— Было бы чем, — проворчал про себя Зубов и добавил громче: — А где Лапин?

— Раздумал он! — Мякишева колотил озноб, списанный геологами на утреннюю свежесть, особенно заметную тут, у озера, затянутого предутренним туманом. — Зас… Испугался, одним словом. Да и бабу он тут себе завел. Жалко, говорит, бросать, беременная она от него, — вдохновенно врал мужик, трясясь, как в лихоманке.

— Чего же он тогда… — Зубов не договорил и махнул рукой. — Ладно. Пойдем втроем. Черт бы побрал этих… этих… И их матримониальные планы в придачу, — закончил он.

Небольшой отряд обогнул озеро перед самым рассветом.

— Думаете, поддельный пропуск поможет? — Зельдовича тоже изрядно потрясывало.

— Откуда я знаю? — пожал плечами начальник экспедиции. — Когда-то у меня получалось похоже…

Счастливая мысль вспомнить проделки студенческой поры осенила Валерия Степановича уже после ухода Лапина. Зубов обладал одним талантом, которого стыдился с юношеских лет, — он отлично копировал самые заковыристые подписи и почерки. Учась в институте, бывало, снабжал одногруппников-двоечников направлениями на пересдачу экзаменов, которые не могла отличить от выписанных лично доцентом Новожиловым даже пожилая секретарша деканата Капитолина Павловна. Да и потом, случалось, применял свой талант, пока, повзрослев, не понял, что добиваться всего в жизни следует честно.

— Печать мне кажется нечеткой… — ныл Лев Дмитриевич. — Раскусят нас…

— А какую вы еще хотели? — огрызнулся Зубов. — Я вам геолог, а не фальшивомонетчик.

Печать он перевел с какого-то ордера, выписанного еще в прошлом году в канцелярии генерал-губернатора тоже старым студенческим способом — при помощи вареного яйца — и от души надеялся, что обман не раскроется. Тут дело пахло не банальным отчислением, как когда-то, а более серьезными проблемами.